Абдулаев Александр Шарифович. Автор нескольких книг документалистики и прозы. Принимал участие в ликвидации атомной  катастрофы на Чернобыльской АЭС. Работал мастером, начальником строительного участка. Живет в городе Чайковский, Пермский край. Член Союза писателей РФ.

Небо синело своей глубиной, чисто выстиранное ночным дождём. В прозрачном свете апрельского полдня на серой от времени деревянной лавочке сидели две старухи. Дом в два окна на улицу с почерневшей шиферной крышей прижался к самой дороге. К нему прилепился небольшой палисадник с раскидистыми кустами сирени. Лужайка возле дома поросла невысокой по-весеннему сочной травой. В воздухе незримо витал едкий запах кострового дымка. Его притянуло от соседей, которые жгли на своих огородах разный хлам, накопившийся за долгую зиму. Старухи сидели молча, каждая думала о чём-то своём. Услышав шум проезжавшей мимо машины, они одновременно, как по команде, поднимали головы и смотрели вдаль выцветшими глазами. Иконные лица у старух были схожи, будто один мастер потрудился над ними, глубокие морщины бороздами расчертили некогда молодые лица. Кисти рук покоились на коленях, они скорее были похожи на клешни, загрубевшие и почерневшие от тяжёлой крестьянской работы.

Лукерья, которая постарше, высокая и костистая старуха с длинным носом, аккуратно поправила цветастый головной платок, надвинутый на самые глаза так, чтобы солнце в глаза не слепило, тяжело и надсадно вздохнула:

– Слышь, а слышь, Михайловна! Что-то с вечера долго не могла уснуть, всё ворочалась… и только вроде к утру дрёма напала, как почудилось мне старой, что всю комнату обволокло белым светом. Мне даже не по себе как-то стало. Из-за этой пелены появился архангел Гавриил. Подошёл ко мне поближе и спросил тихим, еле слышимым голосом: «Готова ли ты, Лукерья, предстать перед судом Божьим? Исправно ты Богу молилась или нет?» Лежу, и меня будто всю парализовало, ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу. Одним словом, окоченела. Сердце заходится, словно голубя в клетку посадили, во рту  сухо стало. И только хотела ему ответить, что чиста в помыслах и поступках, как тут моя дрёма спала. А в комнате никого нет, глазами поискала вокруг себя - всё пусто. Так и пролежала в раздумьях до первых петухов. К чему бы этот сон? – она снова замолчала, безмолвно осмысливая только что сказанное.

Лукерья коротала свой горький вдовий век. Замуж вышла перед самой войной, гуляли свадьбу шумно всей деревней. Только закончился сенокос, заготовили много муравы, колхозной скотине хватило бы на весь год. Ближе в вечеру сторож правления дед Силантий забил тревожно о висящий кусок рельса, созывая деревенских на сход. Быстро обежав дворы, бригадир собрал мужиков призывного возраста возле сельсовета. Пришли даже запечные старики, бабы и за ними потянулась мелочь пузатая, держась за подолы юбок. К коновязи была привязала серая лошадь, она смирно стояла, хрумкая насыпанный овёс и косо посматривая по сторонам большими и влажными глазами. Представитель райкома Зотов, худой и подвижный в теле, заложив правую руку за поясной ремень, коротко рассказал о политической обстановке. Рано утром немцы без объявления войны напали на нас. Мужики стояли хмурые в стороне и слушали представителя внимательно, изредка перебрасываясь меж собой короткими фразами.  Зотов прошёлся по шаткому крыльцу  взад-вперёд, поскрипывая запылёнными сапогами, дал мужикам на сборы пять часов. Бабы разом,  словно по команде заголосили, предвидя долгую разлуку. Бабье сердце вещун, его не обманешь.

Тянулись долгие и томительные дни… недели. Заканчивалась осень с нудными и холодными дождями, по утрам  морозец прихватывал пожухлую траву, оставляя на земле, мелком кустарнике  белые знаки, как напоминание  о скорой зиме. Порой выбегала встревоженная Лукерья на пустынную деревенскую улицу, выглядывая, не появится ли в дальнем проулке почтальонша с весточкой от мужа. В декабре сорок первого года,  когда небо низко и хмуро, и поля  простужено стояли от студеных холодов, наконец-то Лукерья получила заветный треугольник. Дрожащими пальцами достала небольшой клочок сероватой бумаги, стала читать, подойдя ближе к окну, шевеля сухими, обнесённые жаром, губами. Пришло короткое письмо от командира части, где в скупых строчках  извещалось, что погиб в неравном бою с немцами красноармеец Аверин, и боевые товарищи поклялись отомстить за него. Когда Лукерья дочитала письмо до конца, ноги сами подкосились, и она, привалившись безвольным телом к стене дома, тихо без звука сползла на холодный избяной пол. Ей показалось, что она задыхается, не хватает воздуха, внутри что-то надломилось и совсем пусто стало в душе. Так тянулись месяцы… годы, и ноющую под сердцем тоску нечем было изгнать, она раскалённым гвоздем сидела где-то глубоко внутри. Лукерья изводила себя тяжелой работой в поле и горькими и солеными слезами, которые текли по ночам на вдовью подушку. В минуты отчаяния доставала она из старого, доставшего от матери сундука, рубаху мужа, пахнущую потом, крепко сжимала в руках и, уткнув лицо, навзрыд рыдала. Так и жила одна, храня верность своему супругу.

Другая старуха, Михайловна, которой недавно исполнилось восемьдесят лет, была противоположностью Лукерье. Невысокого роста, широким лицом, пухловатыми губами и носом пипочкой, тоже жила одна. Пять лет назад схоронила своего старика Никодима. Покоился он на местном погосте в лесочке за церковью. Церковь стояла над селом, выложенная из красного кирпича добротными мастеровыми. Ветра и косые дожди  повымывали раствор из кладки. На высокой колокольне висел большой колокол, и когда в праздничные дни били в него, то малиновый звук растекался далеко окрест. Арочные окна поднимались кверху, затянутые в узорчатые переплёты. Церковь в старое время обнесли красивой кованой изгородью, но после революции под покровом ночи  её потихоньку растащили по деревенским дворам на всякие хозяйские нужды. Люди перестали бояться Бога. С улицы к алтарю пристроили кинобудку, но вскоре фундамент лопнул и просел, видимо сам Господь противился тому, чтобы в святом месте устраивали сельский клуб. Потом  церковь использовали как зернохранилище, и часовой в остроконечном шлёме с длинной винтовкой ходил вокруг наглухо заколоченных дверей. С ещё не сдёрнутых крестов сверху на него смотрели смолистые вороны, они, каркая, внезапно слетали с мест и кружили над  куполом, будто высматривая что-то внизу. И только перед самой войной в деревню привезли молодого священника с жиденьклй рыжеватой бородкой, который и стал исправно нести службу. Старики отогрелись сердцем, принесли из домов припрятанные иконы, и церковь снова ожила. Только звонить в большой колокол не разрешали, парторг колхоза Локшин любил повторять, что церковь отделена от государства и никаких гвоздей.

Михайловна об аварии на Чернобыльской атомной электростанции узнала совершенно случайно от своего сына. Венька приехал под вечер на своем мотоцикле «Восход», и только сели за стол, как он, ещё не прожевав во рту гречневую кашу, выпалил:

– Знаешь, ма, на станции случился пожар, всю ночь его тушили, пожарных машин тьма понаехало, аж из самого Киева. Все шепчутся, что был сильный выброс радиации с четвёртого блока. Всю нашу бригаду собрали из квартир и на Припять отвезли, там горы песка земснарядом намыто.  Так мы весь день мешки песком кантарили и до того нагорбатились, что спина всё ещё ноет. Потом солдаты появились, они эти мешки в вертолеты грузили и сбрасывали их сверху на четвёртый блок. Мешки, говорят, собирали со всего города.

Михайловна сменилась лицом, оно побледнело, брови разом взлетели на лоб. Она подпёрла голову рукой, задумчиво отвернулась к темнеющему окну. В комнате стало тихо, слышалось, как тикают настенные часы, да на улице незлобно  побрехивает чья-то собака. В душе предчувствуя близкую беду, Михайловна гнала от себя нехорошие мысли.  Медленно подбирая нужные для этого случая слова, заговорила, будто хотела  не сколько себя, а сколько сына успокоить.

– Может, всё ещё обойдётся? Не так страшен чёрт, как его малюют. И раньше у вас на станции не всё спокойно было. И, утверждаясь в своей правоте, твёрдо добавила:

– Обойдётся! Михайловна аккуратно вытерла платком уголки рта: – Ешь, не торопись. Венька  доедая кашу, с тревогой посмотрел на мать, в её глазах он прочитал скрытое беспокойство:

– По-быстрому перекушу и обратно в Припять, объявили по местному радио, что всех будут эвакуировать на три дня. Надо ещё детей собрать, решили отправить подальше к тёще на Урал. Молоко пить не буду.

Уже в плотно сгущающихся сумерках Венька во дворе оседлал мотоцикл, Михайловна распахнула настрежь ворота и стояла поодаль. Венька натянул на голову мотоциклетный шлем, краешками губ улыбнулся матери, помахал рукой, подал «газку», на большой скорости выскочил из ворот и исчез в ближнем сосняке. Меж стволов деревьев напоследок мелькнул расплывчатый красный огонёк. Михайловна ещё немного постояла, всматриваясь вдаль, и только поняв, что сын уехал и  неизвестно когда они снова увидятся, тяжело вздохнув, пошла закрывать ворота.

Ночью кругом облило чернильной темнотой, на небе проклюнулись слабые звёздочки, ветер принёс запах горелой резины. В стороне на большой дороге  послышалось, как едет военная техника. Земля от её движения тихо и болезненно содрогалась. Несколько дней сельчане жили муторными ожиданиями. На шестой день после аварии на атомной станции собрали людей возле колхозного правления. В безветренный день на крыше обмяк выцветший от солнца красный флаг. Из одноэтажного кирпичного здания на крыльцо шагнул председатель колхоза Сорока, тучный, в помятом сером в клеточку пиджаке. Его лицо с широкими скулами и с узкими глазками было напряжено и задумчиво. В правой руке он нервно мял небольшой листок белой бумаги. Сорока потоптался на месте, собираясь с мыслями, затем прокашлялся, наклонив в сторону голову, как это делают обычно трубачи перед тем, как заиграть на своих инструментах, и с волнением в голосе произнес:

– Товарищи! Пришла телефонограмма сверху. – Он многозначительно сделал для важности случая паузу. – Село будем эвакуировать на несколько дней. Повода для паники нет, в первую очередь поедут старики и дети. С собой надо взять только документы и деньги. За своё хозяйство не беспокойтесь, все жилые дома, сельсовет и дом культуры милиция возьмет под свою охрану.

Кто-то невидимый натянул тетиву нервного ожидания и, кажется, что случайно сорвись один голос, его волной подхватят другие. Лукерья с Михайловной посмотрели друг на друга, встретившись глазами,  в них промелькнуло тревожное волнение. Они-то помнили и знали, что такое эвакуация, и это слово пробуждало память о войне.

…В первый неудачный год войны,  Красная армия  откатывалась волной дальше на восток, тогда в спешке солдаты не успели сжечь через местную речку мост. Немцы быстро въехали на мотоциклах в село, когда ещё в воздухе висела густая  серая пыль от отступающих наших солдат. Оккупанты чувствовали себя уверенно, хозяевами. Вскоре на нужды вермахта весь скот вывели со дворов. Молодежь, подгоняя прикладами винтовок, загоняли в вагоны и отправляли работать в Германию на военные заводы. Потом по железной дороге отправляли плодородный чернозём…

 От слова эвакуация пробивала дрожь по коже и рождалась зыбкая неуверенность.

Ночью машина несколько раз настойчиво посигналила возле дома. Хозяйка включила свет во дворе и, выглянув в окно, увидела колхозного зоотехника Сюткина в длинном зелёном дождевике. Михайловна накинула на плечи старый мужнин пиджак, заторопилась во двор, в кромешной темноте ища дверные запоры. Жёлтый свет слабо высвечивал из темноты половину его небритого лица. От него пахнуло застоялым винным перегаром. Зоотехник в ночной тишине был похож на побитую лесную птицу. Он помял мокрыми толстыми губами и  будто оправдываясь за чужие ошибки:

– Ты не обижайся меня, Михайловна! Спать тебе не дал, да и корову сейчас заберу. Напишу тебе справку с печатью, что добровольно сдала корову на мясокомбинат, потом деньги получишь. Вернёмся обратно в село, новую себе купишь.

От таких режущих слов у Михайловны в груди что-то разом спёрло, воздуха стало не хватать и казалось, что сердце вот-вот выскочит изнутри. Из глаз неожиданно брызнули слёзы, она вытирала их рукавом пиджака. Михайловна не могла себе представить, как будет жить без  кормильцы. Порой, стосковавшись по общению с людьми, она разговаривала с Зорькой, как с живым человеком. Когда зоотехник Сюткин заводил  корову в машину, она тревожно мычала, пытаясь головой прижаться к старухе. Вскоре машина, стуча бортами, исчезла в темноте. Было видно, как ярко вспыхнул свет в дальнем доме, и замелькали две размытые тени. Там уже поджидали заготовителей райпо. Михайловна не знала, что весь скот из радиоактивной зоны будет пущен под нож и отправлен по огромной стране, кроме Москвы и Ленинграда. Такое решение было принято правительственной комиссией.

Пасха в 1986 году выпала на 4 мая. С полудня Лукерья и Михайловна напекли куличей, выкрасили яйца в луковой шелухе, остатки дня прошли в ожидании всенощной. Вечером, когда стало темнеть, они вошли в церковь молча и благоговейно. Сотворив, как полагается, три поклона, они оказались в глубине церкви, в ней было тихо и сумрачно. Затеплив свечки, старухи встали возле алтаря, чтобы лучше слышать батюшку, и запели  вместе с немногочисленными прихожанами «Христос воскресе» и «Аллилуйя». К концу службы батюшка освятил куличи, старухи оставили пожертвования на большой тарелке и пошли обратно домой. Вдалеке край неба приподнялся, и  виднелась слабая, не набравшая силу, розоватая полоска зарождения нового дня. Старухи шли по сумеречной улице, поддерживая друг друга.

Днём Лукерья по привычке возилась на кухне, гремя крышками кастрюль. С улицы мужской голос крикнул, чтобы она шла к правлению. Лукерья собрала в узелок немного провизии, документы и деньги положила в небольшой целлофановый пакетик,  перетянув красной резинкой. С болью в сердце вышла из дому, встала лицом к нему, перекрестилась, низко поклонилась, и, не оборачиваясь, сутулясь, пошла вдоль по тихой безлюдной улице. Дом смотрел ей вслед подслеповатыми окнами с осуждением, что без человека он не проживёт.

На асфальтовом пятачке возле правления уже гомонился народ. К Лукерье подошла её сердешная подруга Михайловна:

– Поедем, милая, на новое место! Погостим там немного, да обратно вернёмся. Как говорится: «В гостях хорошо, а дома всё же лучше».

Лукерья, с глазами полными слёз, смахнула невилимую пылинку с рукава кофты, сухо ей ответила:

– Бог даст, скоро вернемся. Не навек отсюда уезжаем! Дома побросали, без хозяина все разрушится. Вот ведь напасть какая случилась!

Михайловна вторила ей:

– Шут его знает, что это за радиация? Её не видно и на зуб не попробуешь. Ликвидируют энту аварию, и обратно вернёмся, за огородом надо следить, а иначе все травой затянет. Какой тогда урожай соберёшь?

Рядом скрипнул тормозами новенький автобус, ещё без номеров. Шофёр, блондинистый высокий парень, открыл им дверь и махнул рукой, приглашая войти. Все без толкотни и суеты чинно расселись по местам. К полудню они доехали до большого села, где их уже поджидали. В школьной столовой налили по тарелке супа, да на раздаче полная повариха с ямочками на щеках положила каши от «души». Лукерья хотела было отказаться, насупила брови, взмахнула недовольно рукой:

– Ну куда столько, милая, кладёшь?

Повариха одарила щедрой улыбкой до ушей, показывая щербатый рот:

– Кушайте, бабушки, на здоровье, не жалко, харч ещё подвезут.

Запив обед стаканом компота с плавающими дольками сухофруктов, они пошли в спортзал, где на полу лежали скатанные полосатые матрацы. Обустроив свои лежачие места, старухи вышли в небольшой школьный садик, обнесённый невысоким заборчиком. Просидев на лавочке до темноты, вернулись обратно в спортзал, легли рядом, повернувшись, спиной друг к другу. Ночной ветер разогнал облака, и на небе высыпали весенние звезды, они заглядывали сквозь большие окна. В зале было светло от уличных фонарей. Михайловне не спалось на новом месте, она ворочалась на жёстком месте, всё вздыхала, затем нащупала руку своей подруги:

– Слышь, Лукерья? Ну, прости меня старую дуру, никуда не поеду, назад домой тянет. Не могу старика  одного оставить! Кто будет за его могилкой присматривать? Да и умереть хочу дома, когда время придёт.

Лукерья слушала закадычкую подругу, тайком утирала солёные слезы, которые сами собою катились из глаз. Так остатки ночи прошептались старухи, вспоминая прожитую жизнь. Утром Лукерья сбегала в сельмаг через дорогу, купила полбуханки чёрного хлеба, немного сала и бутылку сладкого лимонада «Буратино». Забрав свои вещи, они ушли, ни с кем не попрощавшись, обратно в своё родное село.

К тому времени военные обнесли запретную зону колючей проволокой. Старухи наткнулись на неё, идя по густому сосновому лесу по еле заметной давно нехоженной тропе. Солнечные лучи проглядывали сквозь плотную крону деревьев,  оставляя на земле, покрытой рыжеватой хвоей, светлые пятна. Заливалась пением невидимая пичуга, ей отвечала из зелённой листвы другая. Рядом с дерева слетела шумно крупная серая птица и исчезла в густоте леса, напугав старух. Найдя рядом с колючей проволокой сучковатую и кривую палку, Лукерья приподняла нижний край и  помогла Михайловне проползли на животе под ней.

Утром старухи снова сидели на лавочке возле палисадника с таким невозмутимым видом, что как будто и никакой поездки для них не было. Сидели, привычно положив руки на колени, и только выцветшими от времени глазами провожали длинную колонну военных машин, которая тянулась в сторону Чернобыльской атомной электростанции.

…Эвакуация была проведена с опозданием на семь дней. Какую дозу радиации получили сельские жители, никому неизвестно. Люди в спешке бросали обжитые места, свои родовые гнезда, чтобы никогда сюда больше не возвращаться. Ближе к зиме над некоторыми хатами будет куриться печной дым. Несколько семей не смогли прижиться на новом месте и по-тихому, обходя стороной милицейские посты вернулись  в село.