Ольга Коршунова. Родилась в 1954 году на Камчатке. Педагог по образованию, преподавала английский язык в школе. Член Союза писателей России. Автор 11 сборников. Лауреат многих всероссийских и международных конкурсов.
Живет в г. Заречный Пензенской области.

Странный, неприятный сон привиделся Марианне Станиславовне Козельской. И придёт же такое в голову! Поначалу – всё бы ничего: гуляла по какому-то парку. Так спокойно, уютно было. Сквозь ажурную вязь просветов между деревьями тянулись тонкие, как спицы, лучи, будто кто-то невидимый прял солнечную пряжу. И тут, откуда ни возьмись, – туман. Наползает, дышит холодом. Совсем пути не видать. Закричала от страха, но только эхо глухо откликнулось, как со дна глубокого колодца. И никого рядом. И идти некуда.

Но тут прямо из тумана выступила призрачным видением странная фигура старца в длинном – до пят – то ли плаще, то ли широком балахоне, подпоясанном узкой тесёмкой. В правой руке у него – корзина с одним-единственным яблоком, а в левой – канцелярские счёты. Этакие, как в давности: прямоугольная рамка с гладенькими деревянными костяшками на металлических стерженьках – как шашлык на шампурах.

- Господи, хоть одна живая душа встретилась! – радостно бросилась навстречу старику Марианна Станиславовна. – Сама не знаю, как заблудилась. Не поможете мне выбраться? Пожалуйста! Буду очень признательна.

- А тебе, матушка, пути отсюда больше нет, – спокойно так отвечает старик.

- Да что вы! Как же? Мне домой надо. У меня спектакль вечером.

- Смотрим да не видим, делаем да не ведаем – что… – с совершенно непонятной для неё грустью молвил старец и перевернул счёты. Звонко щёлкнули костяшки, упав на другую сторону, и от этого щелчка что-то внутри у неё тоже гулко ёкнуло.

- Крупным решетом жизнь ты свою черпала. Торопилась. Без оглядки на близких…  Куда? Зачем? А жизнь прошла. И что теперь там, на донышке? А нет уж, почитай, ничего.

С этими словами старик достал из корзины яблоко и протянул ей:

- На-ко, милая, утоли свою печаль.

Как загипнотизированная, молча взяла она яблоко, а оно, хоть и небольшое, таким тяжёлым оказалось! Словно свинцовое. Куснула с опаской. Нет, не металл. Впрямь яблоко. Только с какой-то едва уловимой горчинкой. Посмотрела на яблоко, а там – червоточина. И червяк внутри извивается. Гадость-то какая! Чуть не отбросила брезгливо, но старик перехватил её руку.

- Нет, матушка, так жизнью не разбрасываются. Какая есть, такую и принимай. Можешь мыть это яблочко, натирать его до блеска снаружи, а внутри – глянь-кось – грехи его выщербили.

- Да какие ещё грехи?! Что за намёки?!

- К чему спрашивать? О том сама знаешь. Что было, то было, и исправить уже ничего нельзя. Оттого не будет тебе утешения …

- Не пойму что-то вас… А постойте-ка, как же – без утешения? Почему? За что?!.

Но никто не ответил. Исчез старик, будто и не было. Только и осталось после него  надкушенное яблоко, выбросить которое теперь рука не поднималась. А туман, похоже, ещё больше сгустился. Ядовитой кисельной гущей надвинулся…

С этим леденящим чувством безысходности и проснулась Марианна Станиславовна. Судорожно вздохнула, непроизвольно перекрестилась, огляделась по сторонам. Как за спасительную нить, зацепился взгляд за просвет между неплотно сдвинутыми шторами.  Показалось, что оттуда, из предрассветного заоконья, спасительно сочится надежда.

«Почему он так странно сказал – про утешение? Нет, неправда это всё! Дурь какая-то!.. Или всё же что-то было?..

* * *

Странно складывалась судьба Марианны. По большому счёту, могла вообще не родиться на свет Божий. Мать кё, Ириада Клементьевна, была примой-балериной одного из театров оперы и балета. Да, к сожалению, это была не столица, но зато в том театре ей доверили ведущие балетные партии. Ириада с радостью, с одержимостью отдавалась балету. Это была её стихия, и превзойти тут её никому не удавалось.

Замуж она вышла за Станислава Козельского, администратора театра, но быстро поняла, что совершила большую ошибку. Не спасло семью и рождение дочки. Козельский становился всё более ревнивым, неряшливым, прижимистым в деньгах, что крайне раздражало Ириаду. В конце концов, они разошлись, разом оборвав все связующие нити. То ли назло бывшей жене, то ли из-за страха спиться, Станислав вскоре женился на засидевшейся в старых девах пышнотелой няньке Марианны. Оскорблённая до донышка своего самолюбия, Ириада безоговорочно вычеркнула из своей памяти всё, что могло напоминать об «этом ничтожестве», раз и навсегда запретив видеться с дочерью. Да он и не особенно настаивал, тем более что осчастливленная замужеством новая супруга, недолго думая, подарила ему, одного за другим, двух сыновей. На фоне разлада с бывшей женой его родительские чувства к крохе-Марианне так и не успели укорениться. Дочь осталась в той  части жизни, о которой ему было так неприятно вспоминать…

После развода родителей Марианна оказалась на попечении маминой тётушки Татьяны Исааковны, жившей в Ленинграде. Марианна слова «баба Таня» сократила до более простого «Бата», и это несколько странное имя так и прижилось в их семье.

Ириада, хоть и не выходила больше замуж, на отсутствие воздыхателей никогда не жаловалась. Вот с таковым очередным «Ромео», воспользовавшись небольшим «окошком» в жёстком гастрольном графике, и отправилась она на две недели к Чёрному морю. Море Ириада просто обожала! Эта стихия была так созвучна ей, родственна своей энергией и неукротимостью, своим непостоянством. Ириада любила риск, вызов в любом проявлении. В тот день море сильно штормило, но в неё будто бес вселился: непременно хотелось сфотографироваться на фоне огромных волн, захлёстывавших парапет. Едва она вскочила на ограждение, гигантская волна накрыла её и с довольным рыком отхлынула, оставив пустое место, вылизанное жадным языком. Тело обнаружили только через двое суток…

Марианна долго безутешно рыдала, когда ей сообщили о трагическом происшествии. Она горевала, как может горевать десятилетний ребёнок, потерявший надежду на то, что когда-нибудь самый близкий человек придёт и скажет: «Ты у меня самая лучшая, самая умная, самая красивая». Почему-то мать так и не успела сказать ей это, а Марианне очень хотелось быть просто маминой дочкой. Чтобы, как у подружек в классе, мама всегда была рядом. Чтобы она её любила…

Чем больше Марианна думала об этом, тем сильнее страдала. Былая холодность  матери вытеснялась в воображении девочки блеском её красоты и таланта, которые не могут существовать вне любви. И теперь она любила мать, как никогда прежде, и мучилась от одиночества, от оглушающей пустоты. Особенно тяжко становилось по ночам.  Девочка зарывалась лицом в подушку и выплакивала ей свою боль. У неё пропал аппетит, сон. Она боялась заснуть, потому что ей раз за разом снилось, что мать тонет. А иногда на её месте оказывалась сама Марианнав, и удушье охватывало её. Не хватало глотка воздуха даже на отчаянный крик. Бата, встревоженная поведением ребёнка, начала водить её по врачам. Те определили симптомы развития астмы на фоне нервного срыва. Выписывали разные успокоительные, советовали отдать в санаторную школу, но тут в их жизнь вторглась война. То, что обрушилось на страну, многократно превзошло страдания одного ребёнка. И, как ни странно, именно война помогла девочке выйти из душевного кризиса.  

* * *

В страшном 1941-м пришлось Марианне с Батой уехать в эвакуацию. Занесла их судьба аж в Среднюю Азию. В такую даль дальнюю, какой Марианна раньше и представить себе не могла. Не сказать, чтобы приняли их с распростёртыми объятиями, но свой небольшой уголок они получили. Совсем маленький уголок – чтобы было, где спать. Да на большее и не претендовали, ведь таких перекати-поле, как они, со всех концов-краёв нанесло сюда ветрами войны.

Девочка ходила в местную школу и с увлечением занималась в драматическом кружке. Руководил им эвакуированный из Москвы бывший артист Николай Николаевич Аглаев – старичок благородного вида, который сам, в силу возраста, в театре уже не играл, но предложением позаниматься с ребятишками заинтересовался. Кто в детстве не мечтает стать артистом? Таким, как, скажем, Столяров или Орлова? Да все! Только не каждый признается. Потому отбоя от желающих попасть в драмкружок не было. Но Ник Ник, как звали его меж собой ребята, к отбору подходил строго и работать заставлял по-настоящему, как во взрослом театре. И правильно! А как же иначе?

Марианна всей душой отдавалась новому увлечению. Бата это только приветствовала: искусство – великое дело. Не зря же Ириада – незакатное солнце её очей – выбрала делом своей жизни театр. Драма – это, конечно, не столь возвышенно, как балет, но тоже неплохо. Опять же, при деле девчонка, не по улицам шляется. А ведь доглядеть за ней так сложно! Сама она устроилась в госпиталь санитаркой, и дежурства  отнимали много времени и сил.

Драмкружку удалось поставить пару спектаклей, которые с большим успехом были показаны в своей и соседних школах. А потом их пригласили выступить в госпитале. Там у Марианны неожиданно появилась возможность встретиться с отцом…

* * *

Как-то Марианна дольше обычного задержалась в школе на репетиции, за что получила хорошую взбучку от тётки (если уж распалится, то – держись!):        

- Мыслимо ли дело, такой соплюшке невесть где по ночам мотаться?! – кипятилась Бата. – Эк моду взяла!

- Ба… – пыталась вставить хоть словцо девочка.

- Что «Ба»? Ну, что «Ба»?! Я уж всё передумала, тебя поджидаючи: куда девонька пропала? Где искать?

- Да я ж на репетиции была. У нас скоро сдача спектакля. Не понимаешь, что ли? Мы карету для Золушки разрисовывали. Ник Ник достал большой рулон бумаги…

- Не Ник Ник, а Николай Николаевич. Сколько раз тебе повторять? Изобрели какой-то тарабарский язык. И вообще, ты мне тут зубы не заговаривай. Артистка погорелого театра!

- Да вот, артистка. И никакого не погорелого, а самого настоящего! – у Марианны от обиды задрожали губы, и она уже с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться. Но нос всё-таки предательски шмыгнул.

- В общем, голуба, играй да не заигрывайся. Да ещё дерзить стала. Ох, нет на тебя управы. Но нет, хватит. Вот ужо всё отцу расскажу.

- К-какому… отцу? – оторопела девочка. – У тебя же… умер давно.

- Да не моему, пень-полено, а твоему, Марианна Станиславовна. Я тут весь вечер, как на иголках, а тебя всё нет и нет. Именно сегодня тебя невесть где черти носят.

- Так ты… о моём, что ль, отце говоришь? 

- До тебя, как до верблюда, доходит. Да то и оно, что о твоём. Он к нам вчера в госпиталь поступил. С тяжёлым брюшным ранением. Поначалу, как увидала, и не признала его: худю-ю-щий стал – доска доской. И как есть – весь седой... А об ту пору, помню, справный такой был, сытенький, как колбаса: хоть без хлеба ешь.

Она замолчала и вгляделась в Марианну. Та сидела насупившись. Потом исподлобья жёстко вскинула взгляд на тётку:

- Ну, и зачем ты мне о нём рассказываешь? Вот уж припеклось об этом чужом дяденьке слушать.

- Да ты что?! – Бата аж руками всплеснула. – Не поняла разве, что я тебе об отце говорю? 

- Ещё как поняла. Ой, полны штаны радости! Папулечка объявился! Чуть-чуть, правда, запылился. Двенадцать лет не слыхали о нём, а теперь – вот вам, здрасти! «Я раненый. Пожалейте меня…» А плевать мне на него! Он меня не жалел, и я его не пожалею. Ненавижу! И всегда ненавидеть буду! Лучше б убили его там, на фронте!

- Окстись, глупая! Чего такое мелешь?! Какой бы ни был, а всё равно он тебе – отец. И не тебе, сопле, судить его. Мала ещё судьёй рядиться! – Бата тяжело вздохнула, переводя дыхание, как после бега. – Да и некому, кроме нас с тобой, пожалеть его…

- Как же, некому. У него другая семья. Вот пусть они его и жалеют.

- А не осталось у него никого на белом свете. Всё он мне, как есть, обсказал… В сорок первом жена в стужу на окопах сильно застудилась. Как слегла в горячке, так и не выкарабкалась. Детишек – Павлика и Сашу – в детдом забрали. Хотели эвакуировать куда-то в Сибирь, да в пути разбомбили их состав. Павлик, старшенький, погиб, а Сашенька куда-то пропал. Так и не нашли…

- А тут, значит, дочка вдруг сама собой нашлась, и искать не надо. Вот как повезло – на готовенькое! Нет уж, пусть лучше Сашку своего ищет. А мне он не нужен! – Марианна бросала слова резко, сквозь зубы, но взгляд всё же от тётки прятала.

- Охолони-ка маленько, – Бата притянула её к себе и погладила по голове тяжёлой, шершавой ладонью. – Глянь вокруг – сколько в жизни горя поразлилось. Захлебнуться можно. Сколько всего теряем, а много ль находим? Так что, если тебе что-то найти посчастливилось, грех ногой отпихивать. Как ни крути, а родная кровь. Учись прощать, иначе сердце задубеет. 

Марианна, уткнувшись носом в тёплую тёткину грудь, как-то разом размякла, будто выдернули из неё стержень, на котором так надёжно держалась вся её «оборона». Но всё-таки что-то не позволяло ей смириться:

- А чего ж он раньше-то не нашёлся? Сам бы подумал: легко разве, когда у всех папы есть, а у тебя нет? Живи, как знаешь: ни папы тебе, ни… ма… мамы-ы… – тут внутри неё что-то забилось, заклокотало, как в закипающем чайнике. Пузыри отчаяния начали прорываться наружу и лопаться горькими всхлипами.

- А и поплачь, детка, поплачь, – ещё крепче прижала её к себе Бата. – Сколь же можно эту тягость в себе носить? Вот ведь как живём: не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. А тебе негаданно радость выпала: отец нашёлся. Хоть и раненый, а всё ж живой. И, говорит, искал он тебя, запросы всякие делал, а найти не мог. И то верно, как найдёшь, когда сами не знали, куда попадём?.. А ещё он аттестат свой продовольственный обещал отдать. Представляешь, какая это нам подмога будет. Откормлю хоть, наконец, тебя, а то смотреть страшно: кожа да кости. Того гляди, ветром унесёт.

Марианна, притихшая было в её руках, вдруг резко выпрямилась и, поджав губы, зло глянула на тётку:

- Так это он, значит, за аттестат свой решил купить нас? А фигушки ему!

- Тьфу ты, пень-полено! Опять за своё! Марьяшка, уймёшься ты, в конце концов, иль нет? Ну, что тебе опять не так? Человек же к тебе – с добром.     

- Лучше с голоду умру, а от него ничего не возьму! Так и передай. И не отец он мне никакой. Нет у меня отца.

- Вот скаженная! Господи, и что с тобой делать? Как есть, вся в мать. Такая же упрямица.

- Да вот, в мать… И вообще, я устала. Спать хочу…

Но в ту ночь ни одна из них так и не уснула, хоть больше и не заговаривали друг с другом. Тётка долго ворочалась на своём жёстком топчане, вздыхая и шепча что-то про себя. А Марианна пыталась заснуть, но сон словно отвернулся от неё. Когда она закрывала глаза, представлялся ей не отец, которого она по малости лет и запомнить-то не смогла. Нет, виделась ей мать – потрясающе красивая и гордая. Возвышенная в своей гордости. Недосягаемо для всякой суеты возвышенная и потому безумно любимая. И Марианне хотелось стать такой же, как мать, и она тосковала по ней в эту ночь как-то особенно жгуче. «Я не предам тебя, мамочка, верь мне: не предам…» – шептали, подрагивая, её губы, а глаза застилались слезами…

А спектакль – «Золушку» – они всё-таки показали в госпитале. Так как госпиталь располагался в здании школы, выступать им предстояло на сцене актового зала. Марианна, игравшая фею, ужасно нервничала и накануне, и в день представления. Как Бата ни уговаривала её, отца она так до той поры и не навестила. И теперь, ожидая выхода на сцену, была сама не своя. Ей представлялось, как отец, сидя в зале, вдруг громко крикнет: «Смотрите, это моя дочь!», и тогда ей уже нельзя будет отвертеться. Придётся при всех  подойти к нему, а она про себя решила во что бы то ни стало стоять на своём. И потому дала зарок не смотреть в зал, думать только о роли. Но тут вдруг с ужасом обнаружила, что напрочь вылетели из головы все слова, которые должна произносить. Она лихорадочно вытащила из портфеля тетрадку со сценарием и принялась бубнить про себя текст.

- И отчего это наша прекрасная фея сегодня мечется, как злая колдунья? – ощутила она вдруг на своём плече руку Николая Николаевича. – Спокойней, Козельская. Ты замечательно знаешь свою роль. У тебя всё получится. Это я тебе говорю, артист с сорокалетним стажем.    

И действительно, на сцене всё прошло на удивление гладко, если не считать того, что в предложении «Как пробьёт двенадцать раз…» она вдруг ляпнула: «…тринадцать раз…», чем вызвала лёгкий смешок в зале. Зато в этот раз Марианна даже порадовалась, что ей досталась роль феи, а не Золушки, на что она прежде втайне обижалась. Целый спектакль в таком напряжении она точно бы не выдержала. Просто-напросто сбежала бы, не дождавшись тех самых «двенадцати раз»…

Не позволяя себе смотреть в зал, краем глаза она всё же заметила Бату среди зрителей, и это хоть как-то поддержало её. Поздно вечером, дождавшись тётку с дежурства, она, как бы между прочим, спросила:

- Ну, как тебе наш спектакль?

- Да что и сказать, молодцы! Не зря вас Николай Николаевич столько шкурил на репетициях. Даже костюмы сделали. Взаправду, прям, артисты, – откликнулась Бата, доставая из-под лавки корзину с картошкой, чтобы сварить на утро.

- А ему понравилось?

- Это ты об отце, что ль?

- Ну… да, о нём.

- Так его там не было, – тётка искоса глянула на девочку, продолжая мыть картошку.

- Как это – не было? – самолюбие Марианны оказалось задето. – Он что, не захотел прийти? Специально?

- Ты ж сама не желала с ним встречаться.

- Так то – я…

- Да нет, ты не подумай чего. Он очень хотел. Дождаться не мог этого дня, да только у него вдруг осложнение началось. Температура – за сорок, швы воспалились. Где уж там идти, – встать не смог.

- А я думала…

- Думай, думай. Это дело хорошее, когда думают, а не с бухты-барахты поступают. Для него, может, лучшее лекарство – тебя повидать. Нельзя отталкивать руку, которая к тебе тянется…

И в эту ночь Марианна опять не могла заснуть...

Живым отца она так и не увидела, хотя, может быть, уже была на шаг ближе к этой встрече. Он умер той ночью от заражения крови…

* * *

 «Господи, уж не этот ли давний мой грех имел в виду старец из сна? Да, верно, оттолкнула отца. Маленькая гордая дурочка. Думала, что мама одобрила бы это. А он ждал, надеялся. Верил, что дочка простит. А она вот не пожалела… Так и ушёл из жизни непрощённым. Может, до сих пор мечется его душа неприкаянно, тащит этот тяжкий груз непрощения? И некому слово замолвить о её утешении… Да, конечно, и ему ведь нужно на том свете утешение… В церковь, что ли, сходить? И то верно, поставлю свечку, закажу поминание за упокой его души… Глядишь, и с меня тогда этот грех сымется… А впрочем, я ж тогда совсем девчонкой была. Малая да глупая. Разве можно судить меня со всей строгостью за то, чего не разумела? По недомыслию же...

* * *

Марианна Станиславовна растерянно взглянула на часы, встала, пошла на кухню сварить, по давно установившейся привычке, кофе. Налила в чашку, села за стол, застеленный любимой кремовой скатертью. Тревожные мысли не отпускали её. Во рту не желал растворяться привкус горечи. Хотела поставить чашку на блюдечко, но рука дрогнула. Донышко жалобно звякнуло о край блюдца, и немного кофе с гущей плеснулось на скатерть. Марианна всегда слыла хорошей хозяйкой. Хоть и не была помешана на чистоте, но непорядка в доме не терпела. В другое время она бы тут же вскочила и бросилась за пятновыводителем, а тут – будто и не заметила, как жадно всосалась бурая жижа в чистую, подкрахмаленную скатерть.

«Можешь мыть это яблочко, натирать его до блеска снаружи, а внутри – глянь-кось – грехи его выщербили…» – задёргалось, запульсировало в бугристой жилке на виске. Эхом аукнулось из дальних закоулков памяти. «Грехи…» А ведь впрямь - грех! Пошла на поводу у обиды, раненого самолюбия. Что ж теперь делать-то?..

И тут вдруг её как кольнуло: ведь где-то, возможно, есть у неё младший брат по отцу – Саша! Может, жив? На два-три года всего помладше… Вот бы разыскать… На телевидении вон передача идёт – «Жди меня» называется. Ищут потерявшихся людей. Может, помогут? Хоть узнать бы, где он, что с ним… Не нужна ли помощь… Отчего она никогда прежде не вспоминала о нём?!

И почувствовала Марианна, что не будет ей в жизни  ни успокоения, ни УТЕШЕНИЯ, пока не сделает всё, что возможно, чтобы отыскать брата…