Татьяна Викторовна Дубровская. Закончила романо-германское отделение филологического факультета Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского. Живет в городе Пенза, преподает лингвистические дисциплины на кафедре английского языка в Пензенском государственном университете.

Олежек родился недоношенным, его вес едва превышал два килограмма. После недолгих манипуляций, смысл которых Нина, лежащая на родовом столе, не поняла, Олежек запищал, и его куда-то унесли. Нине положили лёд на внезапно опавший живот, и она, встревоженная, осталась в родовой одна. Тревога, вызванная появлением на свет маленького сморщенного человечка, так и осталась с ней и из родового зала переселилась в палату, где Нина лежала вместе с тремя молодыми девчонками. По сравнению с ними она была старуха, а сравнение в этой очевидной детородной ситуации, когда на шестнадцать квадратных метров приходилось четыре мадонны с младенцами, было неизбежно. В результате Нина обрела статус старухи, неформально присвоенный ей нахальными медсестрами и подкреплённый официально врачебным заключением, определившим её как старородящую. Одним из признаков зрелости Нины была дуля, закрученная на затылке из волос, давно не знавших ножниц парикмахера. Цвет дули на цветовой шкале попадал в категорию «натурально-никакой», так как Нине было хорошо известно, что краска и химия ужасно портят волосы.

Нина чувствовала себя динозавром, реликтовым деревом, бог знает кем, когда смотрела на молодых соседок по палате или смеющихся медсестёр, ловкими руками пеленающих младенцев. На улице стояла жара, и медсёстры были одеты в одни халаты, сквозь ткань которых просвечивали трусы и лифчики. Когда девчонки наклонялись, выполняя свои привычные обязанности, то халаты задирались и бесстыдно обтягивали их крепкие зады. Из-под халатов торчали загорелые ноги с неаккуратным разноцветным педикюром. От весёлых медсестер бил поток почти физически ощутимой молодости, и бил он в основном прямо по лицу Нины. Она тоже хотела такие ноги, но, понимая несбыточность мечты, пыталась утешить себя убеждениями в собственном интеллектуальном превосходстве над окружающими. Продемонстрировать интеллектуальное превосходство тем временем никакой возможности не представлялось, потому что палатные разговоры сводились к обсуждению газетных сплетен и пересказу страшилок на больнично-медицинские темы, которые заканчивались в лучшем случае уколом в голову, а в худшем – смертью всех персонажей истории по вине врачей. Нина печалилась от нереализованности в палате роддома, ощущала свою полную неуместность в этом царстве молодых и мечтала о выписке.

От ощущения собственного реликтового состояния Нина отвлекалась, когда на кормление приносили Олежека. Олежек был мелкий и красный, с недоразвитыми ноготками, намазанными зелёнкой. Намазанные зелёнкой ноготки имели и другие младенцы, но они не были такими мелкими. От этой непохожести Олежека на других детей Нина ещё больше жаждала выписки.

К молодым мамашам приходили мужья, которых, конечно, не пускали вовнутрь, и они стояли под окнами, иногда не совсем трезвые от счастья или количества выпитого, выкрикивали имена, а мамаши трясли в оконных проёмах своими свёртками. К Нине муж не приходил. Зато к ней приходила сестра Тамара. Внешне она сильно напоминала Нину, но характер имела гораздо более жёсткий, даже деспотичный, вероятно, полагая, что старшая сестра автоматически получает право на доминирование. На данном отрезке своих жизней сёстры оказались вместе в двухкомнатной квартире без какой-либо надежды разъехаться в обозримом будущем. Одна комната являла собой Тамарину спальню, вторая была общая. В ней, раскладывая на ночь диван, и спала Нина. Нина преподавала математику в техникуме и могла бы иногда вставать попозже, но такого беспорядка в жизненном укладе Тамара терпеть не могла. Вставать позже семи утра, даже в выходные, казалось Тамаре верхом лени и совершенно недопустимым проступком. Свой золотой стандарт и систему ценностей Тамара настойчиво распространяла на сестру. Поэтому каждое утро она решительным движением руки открывала дверь гостиной и нарочито громко шагала к подоконнику поливать цветы. Надо сказать, что цветы были так себе, и Нина втайне считала, что комнатные растения чахнут от излишнего полива, но сказать об этом сестре вслух она боялась. Так же как не решалась попросить, чтобы Тамара не входила к ней по утрам. Поставить на дверь шпингалет или защелку ей и в голову не приходило.

В роддом Тамара передала для Нины стеклянную банку с тёртой морковью и обезжиренный кефир. Нина не хотела ни моркови, ни кефира. Она хотела жареную отбивную и шоколадку, но Тамара, конечно, лучше знала, что должны есть роженицы.

Когда соседки по палате, устав от своих собственных рассказов, засыпали и наступала тишина, нарушаемая только похрапыванием толстухи, лежавшей слева от Нины, она с тревогой думала о будущем. Тамара написала в записке, что купила по объявлению детскую кроватку, что кроватка почти новая и только слегка поцарапанная. Нина думала, как она переставит мебель, чтобы вместить кроватку, и беспокоилась, что ещё надо купить для Олежека. Потом она начинала размышлять про то, как будет добираться в неудобно расположенную детскую поликлинику и будет ли ей хватать денег, а вдруг Тамара захочет разменять квартиру или Олежек заболеет так, что ему потребуется операция. На пике своих тревог Нина засыпала, и ей снились странные сны, которые она при пробуждении тут же забывала.

Тревоги Нины оказались беспочвенны. Тамара вовсе не собиралась разменивать квартиру. Она лишь переселила Нину с Олежеком в свою спальню, а сама переехала в большую по размеру гостиную. Так что и мебель Нине переставлять не пришлось. Дизайнерские фантазии были резко ограничены размером комнаты и на деле свелись к тому, что Нина втиснула в комнату детскую кровать.

Тем временем Олежек рос вполне здоровым и из красноватого младенца превратился белёсого худого мальчика с голубоватыми прожилками на голове. Несмотря на свой не слишком крепкий вид, он не давал повода думать об операциях и прочих бедствиях, но Тамара настаивала на том, что в детский сад отдавать его нельзя, детей там только портят и после походов в детский сад ему уж точно потребуется медицинская помощь. Нина ослушалась – возможно, первый раз в жизни – старшую сестру и отвела ребёнка в сад. В первый же день за обедом соседка по столу сильно стукнула Олежека по его белёсому лбу ложкой, о чём Нине вечером сообщил сам рыдающий Олежек. Факт совершения в группе неправомерных действий признала и воспитательница. Девчонку призвали к ответственности и стыдили в несколько голосов. Однако в отличие от Олежека она даже не собиралась рыдать и, более того, упрямо отрицала предъявляемые ей обвинения. Нина смотрела на противную упитанную девчонку с тугими пшеничными косами и круглыми глазами, одетую в синий джинсовый сарафан и фиолетовые колготки с красными клубничками, и ненавидела её всеми фибрами души. Она тоже хотела бы стукнуть её по лбу, желательно половником, но осознавала неэтичность своего материнского желания и поэтому просто больше не повела Олежека в сад. Тамара только процедила: «Я же тебе говорила…»

Неизбежность школы Нина приняла как данное, но пыталась при этом не пускать дело на самотёк. Каждый день она встречала Олежека из школы или просила об этом Тамару. В общем, женское общество после уроков Олежеку было гарантировано. И если он вдруг хотел остаться с одноклассниками лепить в школьном дворе снеговика или участвовать в соревнованиях с названием «Закинь мешок с обувью на козырек школы», то женская фигура преграждала ему путь к послешкольным безобразиям и твердая рука вновь возвращала его на правильный путь. Мокрые варежки с налипшими на них ледышками, хлюпающие от набранной воды ботинки, разорванная на ржавой горке куртка или одна на всех бутылка газировки, пущенная по кругу, были жизненными реалиями, незнакомыми и недоступными Олежеку. Правильный путь предполагал сухие носки, полноценное питание, тщательное выполнение домашних заданий, многочасовое чтение и занятия в музыкальной школе по классу домры.

Преподаватель по классу домры изящная породистая еврейка Дора Леонидовна, именуемая детьми просто Домра, имела сильно деформированную носовую перегородку и произносила всё с некоторой гнусавостью, что даже придавало ей определённый шарм. Она была ведущим педагогом города, и её воспитанники выступали со своими странными музыкальными инструментами на концертах и конкурсах не только в стране, но и за границей. Нина тоже грезила о том, как Олежек, одетый во фрак, белую рубашку и бабочку, щиплет домру где-нибудь на сцене Берлинской филармонии или на худой конец концертного зала имени Чайковского, а она сама сидит в зеленом бархатном кресле первого ряда. Этим грёзам не суждено было сбыться. И не только потому что Олежек не обладал особым музыкальным дарованием. Дора Леонидовна потратила немало сил, прежде чем признала тщетность своих попыток воспитать очередного инструментального гения. Последним её шагом был отбор Олежека для участия в конкурсе в соседнем городе. Она сказала об этом Нине, та обрадовалась и уже рисовала себе картины гран-при для Олежека и статуэтку «Золотая домра» у него в руках. Существовала ли такая, она наверняка не знала, но это было непринципиально. Однако по дороге из музыкальной школы домой празднично-нарядная картина померкла, и на первый план выдвинулась необходимость отпустить Олежека в поездку в другой город. Сердце Нины сбилось с ритма, а рука сильнее сжала ладошку сына. На конкурс Олежек не поехал.

Домра – инструмент, а не Леонидовна – уже давно пылилась на шкафу, когда Олежек стал проявлять очевидные признаки взросления. Ноги его закудрявились, под носом легла тень от растущих усиков, а на подбородке пробилось несколько дезорганизованных жёстких волосков. Маленькая спальня, которую Нина по-прежнему делила с Олежеком, была всё время наполнена стойким запахом подростковых феромонов. Олежек оставался домашним мальчиком, но теперь интенсивное чтение сменилось телевизором, перед которым он мог находиться часами, особенно если мать приносила ему тарелку с бутербродами. Если не приносила, то он шёл на кухню, брал бутерброды и возвращался к телевизору. Нина бесилась, в том числе и от собственного бессилия повлиять на ситуацию, и снова несла тарелку с бутербродами в спальню.

Чтобы хоть как-то облагородить времяпрепровождение Олежека, Нина нашла ему репетитора по английскому языку, к которому Олежек должен быть ходить два раза в неделю. Нина считала способности Олежека к языкам практически гениальными, лишь немного ниже его способностей к музыке, а четвёрку, которую ему ставили в школе, проявлением некомпетентности учителя. Олежек вслед за матерью признавал англичанку дурой, хотя сам на выполнение домашних заданий в последнее время тратил не больше десяти минут, лениво проглядывая по диагонали текст или небрежно вписывая слова в пропуски. К репетитору Олежек ходил без особого желания, но и не пропускал занятия, что Нину вполне устраивало. Кроме того, вечернее отсутствие Олежека в их общей комнате и сопутствующая этому возможность остаться одной составляли тайную радость Нины, в которой она боялась себе признаться. Нина, конечно, обожала сына и души в нем не чаяла, но эта любовь достигла за шестнадцать лет в их маленьком кубическом пространстве такой концентрации, что, смешанная с феромонами, она не давала дышать. Нина понимала: пора как-то раздвигать пространство, но выходило так, что увеличить свою жизненную площадь можно было, только выпихнув Олежека за её пределы. Была ли она к этому готова? Разум вселенной посчитал, что да, потому что случилось нечто непредвиденное.

У Нины и Тамары была какая-то троюродная тётка в Подмосковье, с которой они виделись только в далёком детстве. Контакт с ней поддерживала покойная мать сестёр, после смерти которой сёстры звонили тётке от силы пару раз. Тётка отличалась дурным нравом и подозрительностью, вследствие чего перессорилась со всей близкой роднёй. Завидев на улице свою дочь, она переходила дорогу, чтобы избежать встречи. К концу жизни тётка осталась в своей просторной подмосковной квартире одна, не считая семи кошек, которые имели жилищные условия лучшие, чем Нина с Олежеком. Несмотря на видимую потерю рассудка, проявившуюся в том числе в расставленных по периметру квартиры многочисленных кошачьих мисках и лотках (видимо, для удобства кошек), тётка сохраняла твёрдое намерение лишить всю свою ближайшую родню какого-либо наследства. Намерение своё она реализовала, совершив незадолго до смерти поход к нотариусу и переписав всё, что было, на имя Нины. Выполнив задуманное, тётка успокоилась и тихо умерла во сне.

Нина не знала, как реагировать на свалившееся на её голову счастье в виде подмосковной квартиры с семью кошками. Зато вполне определённым образом на такое Нинино счастье реагировала Тамара. Она злилась и мысленно вопрошала, почему не ей досталась эта квартира. Ответить было некому. Нина собрала сумку и поехала вступать в наследство, захватив с собой Олежека. Огромная, сияющая, бегущая и жующая на ходу Москва с высоченными зеркальными зданиями, широкими улицами и летящими автомобилями оглушила обоих. Олежек не был в Москве никогда, а Нина была последний раз в третьем веке до нашей эры. Ошарашенные, они подолгу разглядывали цветную схему метрополитена. Их толкали и задевали, а они по-деревенски стояли под вывесками в метро, пытаясь определить правильное направление, и всё равно сначала заблудились. Выходя на перрон пригородного поезда, они не знали, как правильно приложить билет со штрих-кодом к считывающему устройству, а когда попытались пройти сразу вдвоём, Олежеку прихлопнуло ноги. Уже ночью, лёжа без сна в пропахшей кошачьей жизнью подмосковной квартире в качестве её полноправной владелицы, Нина поняла, что никогда и ни за что не отдаст Олежека в пасть этому безумному мегаполису. От принятого решения и наступившего облегчения Нина заплакала и так лежала, не вытирая слезы, которые скатывались в подушку.

Подмосковная квартира была быстро сдана, а Нина с Олежеком вернулись домой, чтобы подать документы для поступления в местный педагогический на иняз. Для Олежека иняз был логическим продолжением походов к репетитору, и потому решение матери не вызвало больших возражений. Да он и привык исполнять готовые решения. На иняз Олежека зачислили без проблем, и школьная жизнь без революционных изменений трансформировалась в институтскую. Олежек всё так же ел бутерброды перед телевизором и тыкал масляными пальцами в планшет, только по утрам уходил теперь не в школу, а в институт. Он почти ничего не рассказывал Нине про институтскую жизнь, а у неё самой порой не оставалось сил что-нибудь спросить. После занятий в техникуме она давала частные уроки и бегала по ученикам, живущим в разных концах города. Трясясь поздно вечером в пустом гремучем троллейбусе, Нина думала о том, как всё могло бы быть, если бы она решилась оставить Олежека в Москве, но тревога вдруг накрывала её волной, и она спешила домой, где всё было так размеренно и предсказуемо: недовольная Тамара и жующий Олежек.

Олежек, как и раньше, проводил много времени дома и не встречался с девушками несмотря на их инязное обилие и разнообразие. Девчонки в группе, среди которых он был единственным представителем мужского пола, будто бы отказывались воспринимать его таковым. Они не стеснялись обсуждать в его присутствии свои фигуры, диеты, причёски, парней, график критических дней и так далее по списку. Через год он уже знал всё про целлюлит и увеличение груди, мог посоветовать хорошего гинеколога и магазин с самыми клёвыми сапогами, а также назвать даты распродаж в городских шоппинг-молах. Ему нравилась длинноногая Марина с яркой брюнетистой внешностью, но он и не мечтал подойти к ней. Олежек видел, как после занятий за Мариной приезжает мужчина на автомобиле, похожем на большой корабль. Мужчина этот никогда не выходил из машины и только иногда опускал автоматическое тонированное стекло, чтобы щелчком выкинуть на дорогу окурок. Его лицо Олежек не успевал разглядеть. Марина выпархивала из института и исчезала в недрах авто, сверкая худыми коленками. Олежек смотрел вслед отплывающему кораблю и шёл на троллейбусную остановку за поворотом.

Настоящим кошмаром Нины была приближающаяся армия. Если в других ситуациях с Олежеком Нина могла сама решить, пускать или не пускать, причём чаще всего в пользу последнего варианта, то в данном случае доминирующее значение имел голос военного комиссариата. Нинина семантическая оппозиция «пускать – не пускать» была заменена оппозицией военкомата «призывать – не призывать». Олежек, благополучно дожив до своих двадцати с хвостиком без особых эксцессов по линии здоровья и так и не перенеся вопреки опасениям матери ни одной операции, к службе в Вооруженных Силах Российской Федерации был вполне годен, о чём свидетельствовало приписное удостоверение, выданное ему прапорщиком Семёновой, строгой женщиной в отутюженном форменном платье. Нина слышала, что можно дать кому-то взятку, чтобы избежать призыва, но кому и сколько, она не знала, а спрашивать у прапорщика Семёновой побоялась. Надо было искать другие варианты.

В представлении Нины, на самом дальнем краю от армии находилась аспирантура. В аспирантуре не надо было рано вставать, есть сомнительного качества еду, спать в казарме, чистить сапоги, маршировать и стрелять. В аспирантуре можно было просто читать и писать, а эти занятия представляли гораздо меньший риск для жизни и здоровья Олежека, чем вышеперечисленные виды армейской деятельности. Кроме того, никуда не нужно было ехать, потому что попытки повысить научный уровень местного педагогического увенчались открытием аспирантуры по педагогике.

Нина стала прощупывать почву в обозначенном направлении и нанесла визит в отдел аспирантуры вуза, где ей намекнули, что было бы неплохо сначала договориться с потенциальным научным руководителем, а уже потом претендовать на весьма востребованное бюджетное место для желающих революционным образом поменять представления об организации педагогического процесса. Выяснилось, что потенциальным научным руководителем была Софья Гаврииловна (с двумя «и») Сумарокова, статная женщина голубых кровей, при одном взгляде на которую хотелось сделать книксен. Поговаривали, что у Софьи было немало любовников, но достоверных фактов представить никто не мог. Вероятно, сплетничали от зависти, потому что всю свою жизнь Софья прожила с мужем, известным в городе хирургом. Долгое время он работал в Эфиопии, и Софья находилась там с ним. В Африке врачей почитали за богов, и у них в доме была чёрная прислуга. Говорили – с неодобрением, но опять же не без зависти – что и в России у них тоже есть прислуга. Чёрная или белая – не уточняли. Софья не опровергала и не подтверждала слухи, ей до них попросту не было дела.

Нина несколько дней готовилась к встрече с Софьей, думала, с чего начать и что подарить. Прийти с коробкой конфет было бы слишком тривиально. Конверт с деньгами мог оскорбить. К тому же Нина отдавала себе отчёт, что сумма, которую она могла позволить себе положить в конверт, никак не соотносилась с размером доходов ведущего хирурга. Проблема решилась случайно, когда Нина искала на антресолях пакет с пряжей, чтобы связать Олежеку очередной пуловер по описанию из журнала «Клубок» 1989 года издания, но вместо этого нашла отрез крепдешина. Крепдешин был даже постарше журнала «Клубок»: его приобрела во времена чудовищного дефицита ещё мать. Вопреки рациональным суждениям о том, что ткань предназначена для изготовления швейных изделий, этот отрез считался практически святыней, прикосновение к которой каралось самыми жёсткими мерами. Сразу после покупки мать аккуратно сложила его и убрала в коробку. Поочерёдные мольбы Тамары и Нины о расчленении отреза не были услышаны матерью даже перед их выпускными в школе, и обе заливались горючими слезами, глядя на заветный рулончик ткани. Нина бережно развернула крепдешин, оранжевый, в мелкий черный горох, приложила к себе и посмотрелась в зеркало; потом подумала, стоит ли гладить, и решила, что не стоит. Снова свернула ткань и упаковала её в подарочную бумагу, прибережённую после какого-то праздника.

Узнав о цели визита Нины, Софья удивлённо вздёрнула бровь. Обычно потенциальные аспиранты приходили для таких разговоров сами и приносили свои глупые статьи, напечатанные во всеядных сборниках. Софья объясняла Нине, что ей совершенно необходимо поговорить с молодым человеком, а та, словно завороженная, смотрела на руки Софьи, красивые, холёные, с крупным перстнем необычной формы. Усилием воли Нина стряхнула с себя Софьины чары и пробормотала что-то вроде: «Да, да, он обязательно придёт к вам на следующей неделе». И затем: «Вот, это вам», и протянула Софье свёрток. Софья снова недоумённо вскинула бровь: «Что вы! Это ни к чему». Но Нина положила свёрток на стол и спешно распрощалась. Она пулей вылетела на улицу и остановилась у входа, вдыхая морозный воздух и пытаясь урезонить сердцебиение. Немного отдышалась, застегнула пальто и пошла, поскрипывая свежим снегом. «Кажется, всё прошло не так плохо», – подумала она. Образ армии слегка затуманился и стал отступать назад, а на переднем плане стали все чётче проступать очертания диплома кандидата наук Олежека.

Софья небрежно вскрыла обёртку и обнаружила внутри выцветший кусок ткани. «Боже, – она даже засмеялась, – неужели очередная городская сумасшедшая?»

«Зинаида Петровна, – окликнула она в коридоре пожилую уборщицу. – Захватите вот это, пожалуйста». Отправив свёрток на дно большого чёрного пластикового мешка, Софья Гаврииловна быстро зашагала к выходу. Вечером у Гены будут гости из местного Минздрава, и ещё надо успеть приготовить мясо по-французски.