До электрички оставались секунды. Следующая будет только через полтора часа. Шнурок на башмаке развязался и чмокал по лужам, по штанам, по другому башмаку, настоятельно требуя к себе внимания. Нужно было выбирать между электричкой и шнурком. Я выбрал первую и поэтому очень быстро побежал навстречу словам : "Осторожно, двери закрываются".

Наверное, все-таки я был немного нетрезвый, потому что уснул даже быстрее, чем успел закрыть глаза. Я спал и видел сны.

В промежутке между двумя очень уютными снами я приоткрыл глаза, и понял, что проехал свою остановку. Я бросился вон из вагона, не успев даже подумать, куда я могу попасть, в какие тяжкие.

Двери позади меня закрылись, электричка, изогнувшись, исчезла за поворотом, и лишь тогда ко мне вернулась способность соображать.

Я огляделся. Никого. Из вагона вывалился я один. Вокруг – лес и, похоже, непроходимый. Никакого намека на фонарные столбы и другие поблажки цивилизации. К тому же очень тихо. Глобально тихо.

Ночь близка. А на этом буранном полустанке, по всему видать, электрички останавливаются только по большим всенародным праздникам. Вокруг – лес, дождь и перекошенное, полуоблезлое, не оставляющее никаких надежд "...писание движен... ...тропоездов по платфо..."

Но особенно удручала почему-то узкоколейка: две длинные, тонкие железяки, неизвестно как оказавшиеся в коченеющем лесу. Я тяжело присел у края платформы, готовясь спрыгнуть на рельсы, дабы куда-нибудь по ним пойти. Не ждать же у моря погоды? Тем более, что и моря тут никакого нет.

Дождь, который сандалил целый день, перестал, а от романтических приключений я никогда не отказывался. Может, я рассчитывал добираться до следующей станции электростопом? Не знаю.. Но эта чертова узкоколейка почему-то весьма располагала к интимным с ней отношениям. Я уже готов был вступить в эти безрассудные отношения с двумя железяками, и удерживало меня только то, что я еще но совсем проснулся и не до конца протрезвел, поэтому приземление могло доставить мне массу неудобств. Прыгать вниз очень не хотелось.

И в этот момент откуда-то снизу раздался злобненький мужской голос:

- На старт, вниманье, марш!

Я повертел головой, пытаясь обнаружить источник звука. Тогда из-под платформы вылез помятый мужичок в зимней шапке-обдергайке, с цветастой сумкой в руке, в которой угадывалась початая бутылка дешевого портвейна. Как бы извиняясь за свое неожиданное вторжение, уже гораздо дружелюбнее и даже несколько смущенно он то ли спросил, то ли проконстатировал:

– Ехать надо.

И вдруг заорал: «О, но-о-о-о-о-очь-ь-ь!» Я вздрогнул. А мужик продолжал, орать: « О, эта ночь! Ты не для сна! О, не для сна ты, ночь…»

 Мужик был явно не в себе. Он откровенно работал на публику, то есть, на меня. Публика хранила лед молчания. Мало того, она спрыгнула на рельсы и пошла по направлению к предыдущей платформе. Артист тоже спрыгнул вниз и потащился за публикой, декламируя что-то вроде «Прекрасна ночь, когда сверкает месяц. Хвала тебе, колеблющий волну!"

Кем он мог быть? Конечно, бомж, каких полно шатается по рюмочным в поисках недопитой кем-нибудь кружки пива и брошенной в пивных ошметках закуски. Спившимся от бесконечных жизненных обломов кандидатом какой-нибудь захудалой науки, выгнанным из дома женой, чтобы но пропивал тайком книжки и посуду из серванта и не валялся из вечера в вечер бревнами в коридоре… Бывшим интеллигентом, который и сейчас еще мог удивить завсегдатаев пивной цитатой из Монтеня или трехстишием Басе, чтобы получить за это от раздобревших алконавтов дежурные пятьдесят грамм. Да что там говорить. Был он весь как на ладони, и от этого его становилось даже немного жалко.

Так мы и шли сквозь морозеющую черноту ночи, удаляясь от одной безымянной платформы и приближаюсь к другой: я – молча и раздраженно, а он, беспрерывно разговаривая сам с собой всякие слова, – сзади.

Я уж и не знаю и не помню, каким образом мы с ним спелись, но когда сквозь неподвижный воздух домчался до нас звук далекой электрички, мы, не сговариваясь, кинулись вперед.

Я – впереди, он – немного сзади, – мы мчались, твердо решив не дать поезду обогнать нас. До платформы оставалось меньше полукилометра, а бежать по шпалам оказалось легче, чем идти. Первые секунды мы неслись галопом. Потом алкоголь и мне, и ему ударил в легкие, и они захрипели. Потом в печенку-селезенку. Потом еще куда-то, отчего ноги переставлять стало больно и тяжело.

– У! - свистнула отрывисто электричка. Она была еще далеко, но, видно, уже обеспокоилась появлением перед собой двух темных фигур, которые, не помня себя и не обращая внимания на нее, неслись прямо по шпалам к уже маячившей в свете фар платформе. Электричка чуть сбавила ход, но фигуры явно не собирались уступать ей лыжню.

– Т-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у ! – завизжала тогда на весь мир электричка, – Убью-у-у-у-у-у-у!

До платформы оставалось метров двести. До электрички и того меньше. И двигалась она быстрее нас. Уже становилось ясно – не успеть! Мужик за моей спиной чем то яростно хрипел, свистел и надрывался. И вдруг с придыханием заорал прямо мне в ухо:

– Хххы-ыррр, браток! Не сходи! Хха-а-арххх... с рельс! Покажем... хы-ырх...кто... мы...такие... хррр...есть!!! Как... х-х-х-ырр... Матросовнадзот!

Я не скажу, что меня так уж вдохновили героико-романтические вопли мужика, но сходить с рельс я тоже не собирался, ночевать хотелось в теплой постели, а эта электричка вполне могла оказаться последней. Так что, плюнув на мужика, я еще быстрее поскакал к совсем уже близкой платформе.

Электричка катилась уже по нашим пята и, едва ко наступая на них, голосила и голосила. От ее фар было светло, как днем.

И тут я понял, что если мы сейчас же не сойдем с этих долбаных рельс, то она нас задавит, не моргнув фарой. Останавливаться она не станет. Я представил, как меня будет тащить по шпалам, наматывая на колеса. Мужик, наверняка, это понял тоже.

 - У-.у-у-у-у-у-у-у-у-у!!! - это уже совсем близко, можно рукой коснуться. Громко и страшно. Остановись,– и ты уже под колесами.

"А пошли вы все к лешему! Мы живем в свободной стране,- где хотим, там и бегаем. Пусть давит, гадина! Я здесь первый колею занял», – подумал я.

И вдруг мужик закричал. Хрипло, но потом словно чем-то захлебнулся и замолк. Я услышал только, как тяжело скатилось его тело с насыпи. Оглянуться я не мог. Не мог и остановиться. Дыхание электрического зверх гнало меня вперед. Оно неотвратимо приближалось, и не оставалось шанса уцелеть. "Неужели и меня?.."

…С разбегу я влетел на платформу, пробежал по инерции еще несколько метров рядом с тормозящей электричкой и упал в ее нехотя распахнутые объятия. Она еще постояла немного в бессильной злобе, потом закрыла двери и тронулась. Словно ничего и не произошло. Словно не намотала она только что на свои колеса этого нескладного человечка.

Тяжело дыша, я вошел в пустой вагон и сел на ближайшую скамейку. Все тряслось. Руки. Ноги. Рот был полон едкой слюны.

Я поднял глаза на стеклянную дверь тамбура и остекленел. Из-за двери высовывалась красная рожа мужика. Он тоже тяжело дышал, хоть и тяжелее меня.

"Вот ведь гад какой, - подумал я, - значит, он просто отошел в сторону, предоставив право быть зарезанным электричкой мне! А орал-то как, орал..." Самое смешное, что я действительно поверил, будто этот мужик способен умереть за идею, пусть даже такую пустяковую.

– Живой, ну, и ладно,- потерял я сразу всякий к нему интерес и пересел спиной к дверям, за которыми ерзал мужик.

Тогда дверь из тамбура открылась, и он вошел в вагон. Постоял рядом, вздыхая и бормоча что-то, а потом, увидев, что я не обращаю на него внимания, опустился передо мной на колени. Я поднял на него глаза и поразился. Мужик ревел.

– Слушай, дядя, ты кончай тут свои театральные эксперименты. Достал ты меня уже за сегодня.

Тут мужик плюхнулся мне в ноги и еще громче заревел: «Прости, браток, испугался я! Страх меня взял! Вроде, совсем уж нечего жалеть-то ее, жизню мою плевую, а вот, страшно стало! Задавила бы ведь она меня-то, зарезала ведь бы!

– Да мне-то что?! Ну на зарезала, и ладно. Мне ведь, откровенно говоря, вообще на вас наплевать,- я отвернулся к темному окну, хотя мне и жаль было этого дядьку, но больно уж он надоел, и мне не терпелось от него избавиться. Я был само равнодушие.

Тут электричка принялась тормозить у следующей платформы. И тогда мужик вскочил на ноги, схватил меня больно за локоть и зашептал, блестя безумными, полными слез глазами: «Браток, ты прости меня! Теперь-то я уж точно смогу! Я ж тут целый год под платформой жил. Все хотел, а никак на мог. А теперь смогу! Как перед Христосом тебе клянусь, как на духу, как на паперти: не сойду больше с дороги! Веришь ты мне, а, браток? Даже бежать не буду! Только стоять! Как гром среди неба! Прощай, браток!

 Он подхватился и успел-таки выскочить из вагона. В окно я увидал, как он побежал куда-то в темноту, к хвосту электрички. Потом платформа дрогнула и осталась позади. За окном снова был лишь темный лес.

Я посмотрел зачем-то на пол. Оказалось, что у меня все еще развязан шнурок на ботинке. "Вот ведь как странно, а я и не заметил. Даже когда по шпалам от электрички бежали, не заметил..."

Я наклонился, чтобы его завязать, и тут увидел, что из оставленной мужиком цветастой сумки выкатывается бутылка с остатками портвейна, заткнутая промокшей газетной пробкой. Бутылка выкатилась, вагон дернулся, и ее начало швырять из конца в конец. Я не мог оторвать глаз от этого зловещего зрелища. Бутылку с жутким звяканьем катало по полу, стукало о металлические ножки скамеек, и всякий раз при таком столкновении у меня холодела спина от ожидания звука разбиваемого стекла. И наконец это произошло.

Бутылка с размаху налетела на железо и…

– У-у-у-у!!! - взвыла одновременно с лопнувшим стеклом встречная электричка.

Она промчалась сквозь ночь мимо нас навстречу видимому только ей одной препятствию:

– У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у! - голосила и голосила она, сначала кого-то пугая, а потом вдруг горько-горько…