Ольга Красова. Москва.

— Петелька оторвалась. Пристроите как-нибудь за капюшон?

— Хотите, я вам её пришью?

— Ой, что вы! Мне неловко.

— Мне всё равно делать нечего. И себя займу, и вам услужу. Вот, глядите, есть тканая тесьма, а есть плетёная. Или вот сатиновый жгутик. Да и цепочка сгодится. Ах, впрочем, позвольте, я сам подберу фурнитуру!

Смущённая старушка, оправляя вязаный шарфик перед зеркалом, с любопытством поглядывала на странноватого гардеробщика. Мужчина лет семидесяти, поджарый и импозантный, поблёскивая старомодным пенсне на переносице, достал обтянутый зелёным бархатом сундучок и торжественно открыл его. Он любовно перебирал его содержимое, выуживая разноцветные тесёмки, мотки кружев, шёлковую окантовку, — рассматривал поочерёдно каждую детальку и примерял к подкладке.

Он работал в библиотечном гардеробе уже много лет. Несмотря на возраст, был довольно расторопен и сметлив. Читатели и сотрудники любили его за искреннюю учтивость, порядочность и экстравагантное мастерство. Бойкий старичок в перерывах между обслуживанием посетителей самозабвенно портняжничал. Кому-то пришивал висящую на ниточке пуговицу, кому-то менял весь пуговичный ряд, педантично подбирая кругляши по размеру и цвету, кому-то штопал прореху в кармане или латал подкладку. Иван, или Ив, как его любовно-полушутя называли на манер кутюрье Сен Лорана, с разрешения администрации библиотеки превратил свой рабочий закуток в мини-ателье. Мерное постукивание старенькой «Зингер» практически не умолкало до закрытия учреждения.

Своё пристрастие чудаковатый модист раскрыл неслучайно. Когда Ив овдовел, ему пришлось самостоятельно починять износившуюся одежду и домашний текстиль. Старичок быстро втянулся и увлёкся рукоделием всерьёз. Освоил «крючок» и закончил недовязанную женой Любашей скатерть. Со швейной машинкой управлялся ловко и умело. На работе обвязал шарфами и шапками всех коллег, которые на пару с посетителями дарили ему цветастую шерсть. Ив был рад любой возможности взяться за иголку. Поднаторев поначалу на петельках, он, набравшись смелости, принялся ушивать растянутые пальто и кардиганы. Старушкам-кокеткам Ив втихаря прикалывал на воротнички фетровые брошки с бусинами, пока те шушукались в читальном зале или обретались на литературных вечерах.

Но были и те, кто пренебрегал искусством Ива. Покидая здание библиотеки, они нервно стряхивали с лацканов шифоновые финтифлюшки, срывали с воротников кружевных стрекоз и швыряли в урны. Были и недовольные. Возмущались самовольством «какого-то гардеробщика», посмевшего заменить неисправную «молнию» на ветровке пусть и на новую, но дешёвую. Были и завистливые. «Вон той кожаный пояс пришил, а мне дерматиновый присобачил. Чем я хуже?». Ив расстроенно взмахивал руками, искренне извинялся, расшаркивался. И обижался. На себя. На неудержимое желание не сколько помочь, сколько оставить прикосновение красоты на каждой вещи. Старик, как и любой тщеславный творец, и не помышлял, что кто-то мог испытывать брезгливую неприязнь к его безобидному ремеслу.

Вскоре и администрация библиотеки, с ног до головы обшитая и обвязанная энтузиастом-гардеробщиком, сменила снисхождение на недовольство. Около гардероба то и дело перетаптывалась толпа восторженных клиентов «кутюрье» — они бесконечно примеряли преобразившиеся пальто, нахваливали Ива, друг дружку, дефилировали по холлу, как на модном показе, неуклюже изгибались перед зеркалом и раскатисто хохотали. И аплодировали! Как принято на модных показах, вызывали создателя коллекции на поклон. Ив смущался, махал руками и кланялся, не покидая рабочее место. Всё чаще люди приходили в библиотеку только за очередным аксессуаром от маэстро Ива. Гардеробщику вежливо намекнули пореже баловать посетителей и умерить творческий пыл. Растерянный Ив понимающе кивал, но отваживать влюблённых в его творчество не спешил. Да и не решался. Администрация терпела, ждала и решилась на выговор.

Беспрекословный Ив заверил начальство, что прикроет лавочку. Постепенно. Не мог он одним махом разрушить любовно созданный волшебный мир. Не мог хладнокровно смотреть, как улыбки восторга благодарных посетителей сдуваются горьким разочарованием. «Прошу меня простить, но извольте теперь обращаться в ателье» — даже репетировать эту фразу Иву было нестерпимо. Он отчаялся и замкнулся. Прежние посетители уже давно были «укомплектованы» петельками и пуговицами, а новые о таланте гардеробщика и вовсе не знали. Домашнее рукоделие старик тоже забросил. «Зингер» и пяльцы уступили место сканвордам и телевизору. Лишь изредка он, сипло бормоча себе под нос, вязал какие-то бесформенный фрагменты и тут же прятал, стоило кому-то случайно застать его за этим занятием. Он молниеносно вспыхивал, подхватывался со стула и невпопад бранился, как растревоженная кошкой наседка. В один из таких случаев его знаменитое «чеховское» пенсне соскользнуло с носа и, отскочив от стола, упало ему под ноги. Разъярённый Ив в сердцах топнул ногой и раскрошил любимый аксессуар. Его место на переносице заняли громоздкие очки в роговой оправе.

Пальцы Ива, некогда гибкие и проворные, скрючились и огрубели. Оборотливость уступила место косорукости. Модист стал рассеян и забывчив. Память утекала, расползалась — как соскальзывающие друг за дружкой петельки на спицах.

Всё чаще он портачил на работе: путал верхнюю одежду, терял номерки, покидал гардероб и в задумчивости бродил между стеллажами, перекатывая в руках раскуроченные клубки шерсти. Кто-то по старой дружбе просил Ива укрепить петельку или поменять пуговицу — он безотказно брался, но мог забыть иголку в неоконченном шве или приделать жёлтую пуговицу в ряду красных. Скоро и единичные просьбы прекратились. Ив ворчал и выговаривал посетителям, когда те протягивали одежду без петелек — «На что я вешать буду? «Плечиков» на всех не хватает!». Радушие и услужливость деятельного старичка испарились. Ив стал Иваном. Иваном брюзжащим, медлительным и бестолковым.

Потом он вдруг решил, что будет забавно прорвать небольшую дырочку в подкладке кому-нибудь из посетителей, надрезать петельку, распустить шов или слегка опалить меховую опушку на рукаве. Он противно хихикал, царапая ключом подол замшевого плаща или разгибая звенья на «молнии». На все претензии невозмутимо отвечал: «За сохранность вещей администрация ответственности не несёт», обескураживая посетителей зловещим подмигиванием.

«Из вашего шарфа получится первоклассная петля!» — паясничал Иван, обматывая шарф вокруг своей шеи и картинно выпучивая глаза. Посетители шарахались от полоумного гардеробщика. Его замусоленные игольницы, утыканные иголками и булавками, как смертоносные вольты, порой находили в самых неожиданных местах, чаще всего — на стульях в читальном зале. Одному из библиотекарей однажды даже показалось, что Иван, спрятавшись, с садистским удовольствием наблюдал, как тот взвыл, присев на подложенную на стул игольницу. Все обвинения гардеробщик парировал нападениями: «Опять стащили мои инструменты? Сегодня игольницу, завтра ключи от квартиры стырите!»

Ив продолжал разгуливать по библиотечным залам, прячась за стеллажами и журнальными стендами. Иногда, крадучись, ходил следом за кем-нибудь из читателей. Это безобидное озорство изумляло, порой даже раздражало. А кто-то даже сочувствующе проникался к жалкому старику. До тех пор, пока Ивану не взбрело в голову «вести слежку» за читателями, припрятав в рукаве портновские ножницы. Преследуя посетителей, он извлекал ножницы и клацал лезвиями на манер серийного убийцы из молодёжных ужастиков.

Жалобы на сотрудника-вредителя сыпались как из рога изобилия. Терпеливое и некогда испытывающее симпатию к Ивану руководство мягко, без скандала распрощалось со стариком. Тот даже не сразу осознал. Сник, смиренно кивнул, собрал своё портняжное барахло и под всеобщий вздох облегчения покинул библиотечную «мастерскую», уважительно придержав дверь, чтоб не хлопнула.

Придя домой, Иван убрал на антресоль всю неиспользованную фурнитуру, заварил две чашки ромашкового чая и, поставив их на поднос вместе с заварочным чайником, прошаркал в гостиную. Поставил поднос на столик, а сам присел на диван.

— Охо-хо. Такие дела, Любаша. Нет у меня больше работы. — он горестно вздохнул и виновато посмотрел на сидящую рядом фигуру.

Связанная из разноцветных клубочных ниток, пёстрых лоскутков и акриловой пряжи, Любаша пуговичными глазами неподвижно смотрела перед собой. Её голова, обрамлённая войлочными кудельками, чуть клонилась набок под тяжестью холлофайбера. Иван поднёс чашку к капроновым Любашиным губам, придерживая вязаную голову за подбородок.

— Ты не волнуйся, милая, я что-нибудь придумаю. Разве мало библиотек в городе? Да я и в ателье могу пристроиться. — ласково успокаивал он молчаливую супругу.

— Зато время теперь есть. — продолжал Иван, расправляя складочки на Любашином платье, — Руку тебе довяжу, а к лету причёску поменяем, да? Кудреватая голова чуть кивнула в знак согласия.

Иван вернул чашки на столик и откинулся на диван, прижавшись к супруге. Недовязанная Любашина культя обняла мужнину спину, ободряюще похлопав Ивана по плечу.

— Всё устроится! — услышал он над самым ухом и задремал.