Посвящается моему деду

1

Вечер матово-синий. Мрачно шумят тополя. В детском отделении нервно цокают каблучки по коридорам; голоса, удушенные истерикой, шепчут:

— Серёжа... Совсем синий!

— Хирурга зовите, кого-нибудь... дежурного...

— Пётр Максимыч!..

Вытесанное в скале мудрости лицо, выцветшие глаза, кажется, видят самую суть событий.

— Где? — и уже потом, вымеряя время шагами: — Что случилось?

Молоденькая сестричка семенит рядом, сбивчиво объясняя. Потёкшая тушь опускает перпендикуляры с глаз. Дверь в палату отскакивает, словно проваливаясь в пространство. Растворяются в нём все предметы и люди в белых халатах. Становится невидимым всё, кроме бледной кровати с крохотным комочком исчезающей жизни.

— Задыхается... ларингоспазм...

Синее тельце неподвижно. Сёстры летают, как ангелы. Такие же нереальные и бессильные. Секунды раздробились в часы. А как иначе он успел бы понять, что нужно делать? Седой доктор хватает скальпель — нестерильный, некогда. Некогда даже осознать, что происходит. Кожа раскрывает свой покров, подкожная жировая прослойка, мышцы, тайна создания человека пульсирует рядом. Ещё пульсирует, едва-едва... Синяя трубочка — трахея или сосуд? — не отличишь у двухлетнего ребёнка. Да или нет? Жизнь или смерть??.. нет времени думать, малыш не дышит. Скальпель уверенно сделал отверстие между хрящами. Влажно зашипел воздух, нежно порозовели щеки: значит, жизнь.

Только теперь есть время для обезболивания, время, чтобы вставить трубку в трахею, давая мальцу возможность свободно дышать, а далее — лечение, позволяющее снять отек гортани, и спустя время лишь маленький шрам на шее Серёжи будет напоминать о сделанной трахеотомии.

Выцветшие глаза постепенно начинают видеть вокруг. Со лба отводится взмокшая седая прядь. Вдох. Выдох. Замершие невидимые медсёстры снова обретают возможность ходить, говорить, восторженно плакать.

— Пётр Максимыч! Пётр Максимыч!

Но он ещё не обрёл возможность слышать, он молчит, находясь ещё там, со скальпелем в руках, обдумывая, всё ли сделал верно; поражаясь той великой силе, что руководила им.

А ведь сделай он одно неверное движение или окажись трахея сосудом, его осудили бы на многие годы, лишили бы права заниматься медицинской практикой и учли бы всё вплоть до нестерильного скальпеля. Только вот особенностей строения каждого человека нельзя учесть, потому как часто оно не соответствует написанному в учебнике. И трахея вполне могла оказаться сосудом.

Безумие! Настоящее безумие он сделал! И сколько раз подобное совершает каждый врач, не помня себя, своей жизни, опасности ей угрожающей, спасает чужие, никакого отношения лично к нему не имеющие жизни. И что это — профессиональный долг или нечто большее руководит их душами, их руками, несущими спасение?

2

Вечер. Тёмная комната. Тихо шкварчит голубой экран. На диване спит человек с резко очерченным профилем. В его ногах дремлет рыжий кот. Им двоим снится отливающая серебром рыба: человеку — бьющаяся на крючке, коту — лежащая на полу и аппетитно пахнущая рекой. Человеку слышится, как сухо шуршит камыш и звонко волнуется вода под ударами чешуйчатого тельца. И совершенно неожиданно звучит звонок телефона.

— Петра Максимыча?.. Кто попал в ухо?.. Ясно. Приходите, я его разбужу, — кому-то говорит бабушка.

Дед — и хирург, и лорврач. Причём не только в рабочее время: круглосуточно, круглогодично. Всегда.

Петра Максимыча будят, включают свет, из стола достают отливающие серебром инструменты, которые оживают в его руках, как тонкие рыбы, блестящие в свете комнатного солнца. Больной усаживается на стул. Ему в ухо капают, ждут, снова капают борный спирт и, наконец, приступают к процедуре извлечения залезшей куда не следует сороконожки: одна лапка, другая... минута за минутой проходит час. Вот так седой доктор лечит уши, носы, достает кости, застрявшие в горле. Он что-то вроде службы спасения в районном центре. Его знают практически все, потому что абсолютно здоровых людей не бывает.

3

Седой доктор молча курит, сидя в своем кабинете. По стеклу скользят капли. Они ударяются о карниз, вызывая глухие жестяные звуки, а затем срываются вниз на больничные георгины и ноготки. Старое здание стонет, вечерние тополя шумят, хлопая мокрыми ладонями по крыше. Доктор уже задремал в своём кресле, все события дня носятся хороводом вокруг него, кубиками рассыпаются, то одно, то другое лезут в мысли. Вот бабулька с жалобами на дороговизну лекарств просит: «Да ты, милок, выпиши мне по справке». «Рад бы, бабушка, да не в моих силах тебе бесплатные лекарства выдать или цены на них снизить!» И исчезает лицо с лучиками морщин, погрозив железным бадиком. А на его место выплывают две молодые женщины, и одна другой говорит увлечённо: «Вот не долечили мать, так и болит у неё спина. А вот если бы денег дала — вылечили бы». «Конечно, бесплатно тебе даже простыню в больнице не поменяют, не то, что вылечат!» — вторит другая. «Эх, милые, о каких деньгах говорите? На голом энтузиазме работаем в полном развале, простыню сменить — сестёр не хватает, не хочет никто бесплатно работать! А денег дашь — лучше не вылечат, потому что не деньги — цель работы врача, он и так изо всех сил старается, что от него зависит, делает. А если не помогает, так не его в том вина. Есть болезни, которым ни объяснения, ни названия нет. И доктор для них особый — надежда да вера. А в Бога или в черта — это каждый решает сам. Для себя...»

Звонок пронзил сон. Седой доктор автоматически взял трубку:

— Да... я... Суицид? Спускаюсь.

Окно смотрит пустым стеклянным глазом в комнату. За ним — чернота. В нём — отражается пожилой человек в белом халате. Он надевает очки, берёт инструменты. В пустом коридоре эхом повторяются его шаги.

...Двадцатилетний парень с неестественно запрокинутой головой, два пореза, перерезана гортань. Сосуды не повреждены. Страшный булькающий звук входящего воздуха, вытаращенные глаза...

— Пётр Максимыч! — тихо обращается к седому доктору молодой хирург. — В город звонили, они сказали, что везти не надо, вы и сами справитесь. Я ассистирую. Вы согласны?

Пётр Максимыч хмурится: как минимум шесть часов, чтобы собрать этого парнишку. Эх, малолетки, так не горло режут, так только калечатся! Он вздыхает. Давно пора бы на пенсию: силы не те, да и здоровье у самого шалит.

— В операционную! — говорит он сестре и начинает готовиться к операции.

4

Парнишка поправился удивительно быстро и также быстро исчез, не оставив своих координат, не являясь на приём к лечащему врачу. Осень уже подходила к концу. Листья с тополей давно облетели, и голые ветви топорщились на ветру, увешанные гирляндами грачиных гнёзд.

Пётр Максимыч вёл приём больных. Рабочий день завершался. И уже явственно слышалось плескание окуней и плотвичек, запах холодной реки и высохших камышей, — как внезапно дверь распахнулась и на пороге, отталкивая сразу двух старушек, вырос он — двадцатилетний герой-камикадзе в стёганой куртке синего цвета и спортивных штанах:

— Здрассе...мне...того...больничный лист, — сказал он, комкая в руках шапку.

Седой доктор в ответ удивился:

— А где же ты, парень, два месяца пропадал? Больничный лист тебе продлить я не могу — не имею права, нужно было ходить на прием.

— Слышь ты, дед, я на тя в суд подам! Ты чё, совсем тугой? Ты чё, трудный, что ли? Давай по-хорошему договоримся: ты мне больничный лист, а я тебе спокойную старость. Ты проникся?

— Молодой человек, выйди вон, — твёрдо говорит врач, сдерживая гнев. — И больше чтобы я тебя не видел! Понял? А то я не только пришивать-то могу, проникся, говоря по-твоему?.. Выйди.

— Слышь ты, дед. Тебя ваще кто просил меня спасать, а?

Дед сидит и внимательно смотрит на молодого человека, на шее у которого три шрама: два свежих поперёк и один маленький — от сделанной в детстве трахеотомии, — словно китайский иероглиф, вырезанный на коже.