— Давайте поговорим о любви, — предложила изящная девушка с измученным лицом.

Она лежала в палате на самом удобном месте — недалеко от окна, где солнце по утрам играло шалыми зайчиками, а коварный сквозняк не решался пойти в атаку. Девушке было 38 и когда — то у нее был муж. Несколько лет назад у нее обнаружили опухоль головного мозга, и с тех пор она стала многоопытной больной. В палате девушка пользовалась авторитетом.

— А че про нее говорить, — жизнерадостно откликнулась толстая Валя, чьи необъятные трусы парусились по всей батарее, — любовь есть, а, значит, надо рыбку съесть, — и молодо залилась своей шутке, привычно держась за больную спину. В миру Валя работала поварихой и благотворное влияние разнообразных вкусов и запахов выработало у нее неизменный оптимизм и благодушие.

— Зря веселишься. Это у тебя все просто, любить — значит трахаться, да самогон жрать. Нет, девочки, любовь — не шутка, а шрам в душе, — печально выдала высокая женщина с зелеными руками и непривычным именем Сима.

Зеленорукая Сима стала такой благодаря холодовому ожогу. В сильный мороз она в легком халатике побежала в соседний дом застукать мужа с любовницей, а потом у подъезда выла от горя и унижения. Она застудила руки и попала в неврологию, и теперь муж, предусмотрительно тепло одетый, стенал под окнами больницы, вымаливая прощение. Соседки по палате считали Симу везучей обладательницей неверного, но раскаявшегося супруга и завидовали ей.

— И где только ты, Симка, такого совестливого мужика откопала, — бурчала толстая Валя,

— мой и гуляет, и пьет, и руки распускает, а чтобы повиниться — никогда.

Лечили Симу в больнице согласно последним достижениям медицины — зеленкой. Она старательно и умело страдала, торжествуя в душе над отвергнутой соперницей.

— Ну— у, началось, — себе под нос, но так, чтобы услышали все, проворчала самая молодая обитательница палаты — двадцатипятилетняя Леночка, красавица стервозного типа. Она искренне не понимала, как измученных страданиями женщин могут волновать любовные антимонии. У самой Леночки были подозрения на некоторые отклонения, но не более того. Она не желала иметь ничего общего с обитателями многоместной палаты и готовилась перейти в одноместную — люкс, оплаченную « папиком».

Женщины оживились и радостно защебетали, вспоминая интересные и пикантные любовные истории из своей и чужой жизни, на время позабыв о терзающих болях и мрачных мыслях.

Не слышно было только двух человек. В темном и душном углу лежала древняя старуха, косматая и неопрятная. Она пребывала здесь так давно, вела себя так тихо и безучастно, что женщины начали относиться к ней как предмету обстановки, больничной мебели. Старуха никогда ни на что не жаловалась, покорно подставляла иссохший зад под иглу шприца, молча ковыляла в сортир, согнувшись дугой под тяжестью грыж и прожитых лет. Никто и никогда ее не навещал.

Единственной помощницей старухи в больничном быту стала обитательница другого угла, еще более темного и душного, скромная женщина мышиного вида. Звали ее Любой, и была она из тех тихих и неприметных тружениц, что выносят на своих плечах всю тяжесть бытия. Она молча слушала веселую бабью трескотню, но сама в разговор не вступала.

— А ты что молчишь, притаилась как мышка? — вспомнила о ней веселая Валя. — Расскажи что— нибудь интересненькое про неземную любовь, или не встречала такую?

— Я расскажу вам про ковер, — вдруг тихо прошелестела Люба и немного сконфузилась.

— Что, что? Нет, бабы, вы слышали, мы тут про любовь терки трем, а она собралась про собачий коврик нам мозги пудрить! — в упоении собственным красноречием развеселилась Валя.

— И все -таки я расскажу про ковер, — тихо, но твердо сказала Люба.

— Заткнись, Валентина, — осадила собравшуюся в очередной раз пошутить повариху старообразная девушка. — Давай, Любаша, рассказывай.

Люба оглядела притихших женщин, прерывисто вздохнула и начала свой рассказ.

« Это было в девяностые, как сейчас повадились говорить, «лихие» годы. Для меня и моих близких то было ужасное время. На комбинате, где я проработала много лет, стали задерживать зарплату, а потом и вовсе платить перестали. Когда несколько раз высадили из трамвая как «зайца» и пришлось полтора часа ковылять до работы, силы оставили меня. Ушла я с комбината, а денег за отработанные месяцы мне так и не заплатили. Муж мой к тому времени уже умер, сгорел от водки, на руках дочка, да мама — пенсионерка. Не знала, что и делать, где копейку добыть. Да что я рассказываю, все помнят как тогда люто приходилось, люди голодали, да из окон выбрасывались. Правда, теплилась в душе надежда, что все образуется. А мы жили только тем, что на даче выращивали.

Так вот. Встретила я случайно давнюю знакомую, такую же бедолагу как я. Гляжу, выглядит она неплохо, щечки круглые и сама резвая. И предложила она мне работу.

— Иди, — говорит, — Любашка, к нам в соцзащиту, денег платят мало, зато стабильно. А это сейчас самое главное.

Ну, выбирать не приходилось. Пошла. Конечно, было полегче, чем у станка пахать. Случалось и отпроситься в школу к дочке на собрание и самой побарствовать на больничном. Однако, были свои минусы.

Ходили мы по адресам и обследовали неимущих на предмет получения ими помощи от государства. И чего я только в этих походах не насмотрелась! И больных ребятишек, голодных и несчастных, никому, даже родителям своим не нужным, и спившихся и опустившихся донельзя людей, бывших когда — то на хорошем счету. Тогда я и поняла, что горе и беда всегда рядом с нами бродят, стоит только пошатнуться, да на коленки упасть, так и набросятся на тебя, повалят и сожрут без остатка.

А главное, в жизни нашей нелегкой всегда есть те, кому хуже, чем тебе. Поэтому Бога я не гневила, небольшой зарплате рада была, а вот за людей переживала сильно. Характер такой дурацкий, но так уж меня мама воспитала.

И вот как — то пришли мы в одну квартиру. Вроде все как всегда: стены в прихожей облупились от старости, рамы окон покорежены, пол древний щелястый, того и гляди ногу сломаешь. Нищета — не то слово! Однако, необычного было больше.

Жили в этой квартире два человека: бабушка с дедушкой, на вид им лет по семьдесят. Вокруг нищета да разруха, а сами они чистенькие и умытые, друг друга ласково величают: он ее «Марьюшка», она его «Костик», прямо как в сказке. И с нами разговаривают тихо и спокойно, без надрыва. Интеллигенты, сразу видно.

Ну, старичок поздоровался, извинился, да в комнату подался, а мы вместе с Марьюшкой стали обход делать. А что смотреть, когда и так все ясно. Санузел без ремонта сто лет тоскует, однако, сантехника помыта. В кухню зашли — там кошка сидит, тощенькая, но чем — то хрумкает. Плита газовая древняя, времен царя Гороха, зато на стене картина висит — портрет Марьюшки в молодости. Ах, красивая она была, глаз не отвести, глаза голубые, а волосы светлые, сейчас такие только крашеные водятся. Засмотрелись мы на «Марьюшку», а она сама говорит:

— Муж мой меня рисовал, он ведь художник.

— Да что Вы? Настоящий?

— Да — да, настоящий, Строгановский институт окончил. Ругает меня, что портрет на кухне повесила, а мне так уютней, здесь ведь шебучусь весь день.

— Художники живут совсем не так как вы, денег у них всегда полно, девать некуда, — недоверчиво высказалась моя напарница.

— Да ведь это кто заказы выполнял, или на большой простор вырвался. А мой Костик никогда лозунги, да витрины не малевал, а писал то, что душа требовала. Да вот оказалось, никому это не нужно. Кое — какие картины у него на выставку брали, но продавались они плохо. Конечно, был бы жив сыночек, не позорились бы мы перед государством с протянутой рукой. А так, и моя учительская пенсия, и его, — слезы, да и только.

— А что с сыном случилось, бабушка?

— В Афганистане погиб. Восемнадцать ему было. А как он рисовал, какой из Петеньки художник бы вышел ! Он животных любил писать, да так, что звериный взгляд человеку в душу глядел. Да вы присядьте, выпейте чайку, а я принесу его рисунки, покажу.

Не успели мы ответить, как старушка уковыляла в комнату, оставив нас с чаем и жалкими скукоженными рогаликами.

— Вот это да, Валюха, настоящие художники нам еще не попадались. Вот бы этот Костик мой портрет нарисовал, — размечталась напарница.

— Ты что, не поняла? Он на заказ не рисует, только по вдохновению.

— Негусто за вдохновение выручишь нынче, вон в какой нищете старики оказались. Пенсия — гроши, а сына нет, помощника. Да что это мы расселись? Пойдем комнату смотреть, да и отчаливать пора, еще шесть адресов впереди.

И мы пошли в комнату, квартира — то однокомнатная была. Встали на порог, а дальше шагу не посмели ступить. Почему? А вот представьте маленькую темную конуру в которой и богатства всего — черно — белый телевизор. Зато на полу во всю ширь, от самого порога, раскинулся шикарный, светлый с цветастым рисунком ковер, необычайно красивый. Я подобного никогда в жизни не видела, такой он был яркий и веселый, а уж пушистый... От него все вокруг светлее и уютнее делалось. Казалось, сам ковер — самолет из сказки прилетел к старикам и улегся в их комнатке немножко отдохнуть.

— Вот это да! — не удержались мы.

И начали расстегивать молнии на сапогах. Понятно, что красота, раскинувшаяся перед нами, требовала осторожного обращения.

— Девочки мои дорогие, не утруждайте себя, не разувайтесь, — замахала руками Марьюшка, а Костик согласно закивал головой.

— Да как же не разуваться, мы такой ковер топтать не посмеем.

— А он непростой, а нарисованный.

— Как нарисованный?

— Да так, потрогайте.

Мы нагнулись и запустили руки в ковер, но ощутили лишь холод половых досок. Мы видели высокий пушистый ворс, зовущий поваляться и понежиться на нем, но пальцы упирались в твердое дерево.

— Это муж мне подарок на годовщину нашей свадьбы сделал, — рассказала Марьюшка. — Я всегда мечтала о таком, да пока деньги случались — ковры в дефиците были, ковры появились — деньги кончились. Вот Костик и нарисовал, чтобы меня порадовать. Прекрасно получилось, не правда ли? Как настоящий вышел.

Марьюшка довольно посмотрела на Костика и взяла его за иссохшую узловатую руку. Старичок ласково улыбнулся в ответ и тихонько пожал ее маленькие пальчики.

Девочки, не поверите, но мы,..мы....»

Люба замолчала, глядя в окно, за которым шел мягкий пушистый снег.

В палате стояла тишина.

— Да — а, вот это настоящая любовь, — наконец нарушила молчание потрясенная Сима.

— Романтика, ешкин кот, — неуверенно поддержала ее Валя. Терзаемая эмоциями, она еще не определилась с выводом.

Женщины, сраженные незамысловатым рассказом, высказывали мнения по его поводу. Кто — то восхищался талантом художника, но большинство говорило о чудесной любви, пронесенной героями Любиной истории через года.

— Ну вы даете! — вдруг громко и зло бросила красавица Леночка. — Чем восхищаетесь, что неземной любовью называете? То, что дед этот семью не мог обеспечить? Видите ли, вдохновение у него. Натуральный неудачник этот Костик, вот и все, а что на полу намалевал, так видно, совесть на старости лет проснулась. Жену пожалел, а сам ведь всю жизнь ей испортил, красавице. Да что с вами разговаривать! — она странно всхлипнула и выскочила из палаты, громко хлопнув дверью.

В палате озадаченно затихли.

— Мне кажется, я что — то подобное слышала , — вдруг подала голос до этого молчавшая девушка — авторитет. — Точно, у О. Генри есть рассказ про последний лист, там бедный художник засохший лист как живой нарисовал. Слушай, Любовь Петровна, а не придумала ли ты всю эту историю?

Люба вспыхнула и отрицательно мотнула головой.

Женщины недоверчиво шушукались и переглядывались между собой.

— А чем дело кончилось? — спросила Сима. Уж она — то нисколько не сомневалась в подлинности услышанного.

Люба благодарно взглянула на Симу, встрепенулась и ответила:

— Да ничего больше и не было. Поставили мы плюсики в протоколе и пошли дальше. Только после этого случая ушла я из соцзащиты. Как — то все стало казаться ненастоящим и неискренним, все эти обходы, расспросы. А старичков я никогда больше не видела и ...

— Стойте, — вдруг истошно заголосила Валя, — стойте! Вспомнила ведь я, вспомнила! Стариков — то этих бандюганы зарезали. Залезли к ним в квартиру, думали ковром поживиться. А когда облом вышел, со злости и прирезали хозяев, деда — точно, насмерть. Это даже по телевизору показывали, вот!

И, выпалив все на одном дыхании, она с победным видом всезнайки глянула на соседок по палате.

Женщины ужаснулись , запричитали по старикам, возмутились кровожадностью бандитов «лихих девяностых». Но в их причитаниях, в их возмущении явственно ощущалась неискренность и принужденность посторонних людей, движимых лишь жадным и болезненным любопытством.

Наконец наступил час отбоя, и больные стали укладываться спать. За окном величаво падал снег, гордые снежинки ярко сверкали в лунном свете, мороз вступал в свои права, а в больничной палате, несмотря на казенную обстановку, было тепло и уютно. Постепенно под сладостным влиянием уколов и капельниц больные заснули тревожным неспокойным сном.

Люба не спала. Известие о гибели стариков так взволновало женщину, что даже мощные антидепрессанты оказались бессильны перед тоской, охватившей все ее существо. Только сейчас она поняла, что все эти годы ее поддерживало и вселяло веру в лучшее воспоминание о людях, сохранивших яркость и молодость чувств среди беспросветной мглы. И теперь чудесное видение необычного ковра, бывшего для нее «огоньком в пути», казалось, поблекло, стерлось и рассыпалось под грубыми подошвами сапог жестоких убийц.

И еще одна больная не сразу уснула в эту длинную зимнюю ночь. Невидящим взглядом смотрела она в потолок, не чувствуя невыносимой духоты затхлого угла палаты, не слыша стонов и храпов больных людей. Перед ее глазами яркими цветами распускались знакомые узоры невиданной красы, любимая рука согревала ее холодеющие пальцы, и волшебный ковер — самолет уносил Марьюшку и Костика в вечную страну покоя и любви.