Вера Сытник. Родилась в Комсомольске-на-Амуре, окончила Омский государственный университет им. Ф.М. Достоевского (филологический факультет). Автор шести книг. В настоящее время живет и работает в Китае.

Сегодня я увидел девушку, похожую на тебя.

Она сидела в углу маленькой кондитерской недалеко от Манежа и о чем-то весело болтала с кудрявым молодым человеком, одетым по последней моде. На нем были узкие голубые джинсы, на поясе которых болтался огромный брелок в форме бейсбольной биты, длинноносые черные туфли и яркая, вся в попугаях, рубашка с короткими рукавами. Несмотря на отменное качество вещей — видимо, недавно купленных — их излишняя яркость и новизна только подчеркивали отсутствие вкуса у молодого человека, выдавая в нем провинциала.

«Студенты из пригорода», — подумал я, с особым чувством удовольствия разглядывая девушку и находя, что ее простенькая воздушная блузка салатного цвета с рядом мелких пуговиц на спине, широкие, в тон блузке, брючки, из-под которых выглядывали ноги, обутые в легкие, матерчатые туфли, как нельзя лучше подходят к сегодняшнему дню. На улице стояла невыносимая жара, неестественная для начала июня в Москве, и все люди казались взъерошенными, красными, с влажными волосами, поэтому легкие ткани девушки невольно притягивали мой взгляд. Мне казалось, что ей, должно быть, очень прохладно в них — такой свежестью веяло от ее бледного тонкокожего лица и от всего ее неприметного на первый взгляд вида. Крепкая одежда и модные «шузы» сидящего рядом с ней стиляги еще больше подчеркивали светлый образ девушки.

Сам я был одет официально, в костюм, который мечтал снять, добравшись до гостиницы, куда я уже было и направился после деловой встречи, да заглянул по пути в это кафе, чтобы охладиться под кондиционерами и выпить чашку крепкого чая с пирожным. Самое время — часы показывали одиннадцать часов дня. Встреча, ради которой я после пятилетнего перерыва прилетел в Москву, закончилась на удивление быстро, с хорошим результатом, поэтому до вечера следующего дня я был свободен, можно было бы вспомнить счастливые студенческие годы и побродить по столице, если бы не эта жара.

В ответ на мое удивление мне отвечали, что высокие температуры стали нормой, что в последнее время погода поменялась, как и везде. В Европе, мол, тоже катаклизмы. Но для меня московская жара казалась особенно тяжелой — возможно, потому, что отвык от нее, более двадцати лет живя в Германии, или потому, что предыдущие приезды сопровождались сильными дождями, что было вполне закономерно для начала лета. Так или иначе, но мне было некомфортно. А, может быть, дело касалось другого — с годами становилось все труднее бывать в городе, который напоминал о тебе…

Сняв пиджак и бросив его в свободное кресло, я принялся исподтишка разглядывать девушку, понимая, что никогда бы не обратил внимания на ее трижды удобный наряд, не будь она так похожа на тебя. Тот же четкий овал лица, твердый волевой подбородок, немного выдвинутый вперед, несколько крупноватый нос с едва заметной горбинкой, прямые брови, упрямые глаза — все это, при невероятно нежной коже и чутких губах, создавало впечатление красоты, которую можно оценить лишь вблизи, при внимательном разглядывании. Светло-русые волосы девушка подобрала от жары в пучок на затылке, и они небрежными колосками торчали в разные стороны. «Бывает же такое!» — с немым изумлением раздумывал я, чувствуя, как предательски защемило сердце.

Мне не нравилось, что молодой человек шепчет девушке на ухо, наклоняясь к ней таким образом, что его вытянутая шея почти лежала на ее плече, а его влажные, подвижные губы почти касались завитков ее прекрасных волос, которые она то и дело поправляла, чувствуя, что они мешают кавалеру. Мне также не нравилось, как парень сидит — правая рука находилась на спинке кресла, за девушкой, а левая — впереди на столе, поэтому казалось, что девушка заключена в его крепкие, самоуверенные объятия.

Я представил на миг, что это ты в молодости, и содрогнулся от ужаса. Наверное, я бы убил человека, осмелившегося приблизиться к твоему уху на расстояние дыхания, потому что был тогда молод, горяч и необуздан в любви к тебе. Впрочем, ничего подобного произойти не могло, все знали мой вспыльчивый характер и особенно то, как я к тебе относился, поэтому никто из наших с тобой знакомых не посмел бы допустить подобную вольность.

«Невероятная схожесть! Но не может быть, чтобы это была твоя дочь? Наткнуться на нее в Москве? В этом муравейнике?! Нет. Это память не дает мне покоя, тоска по молодости терзает меня», — подумал я. Но, все-таки боясь, что сейчас вот встану, подойду к этому наглецу, целующему девушку в ее бледную шею, и, пожалуй, не удержусь да и врежу ему, кинул деньги на стол, схватил пиджак и выбежал из кафе, сожалея о том, что не поехал прямо в гостиницу. Но было поздно. Я вдруг понял (или сознался себе, припертый к стенке), что больше всего на свете хотел бы сейчас увидеть тебя, моя милая Лиза. Больше радости возвращения в свой удобный дом на краю Гамбурга, где меня ждет мой любимый гамак на газонной лужайке, больше самоудовлетворения, которое получаю от работы, приносящей солидный доход, больше радости от своей благополучной жизни — я хочу увидеть тебя, моя милая, нежная Лиза!

Мной овладело чувство, будто меня против воли загнали в угол, выбраться из которого я мог только пройдя его насквозь. «Что, ж поеду. Нужно, — решился я. — Каждый раз такие мучения испытывать. Тем более и делать-то нечего. Да меня это ни к чему и не обязывает! Посмотрю на дом и уеду. Не может же быть, чтобы ты по-прежнему жила в нем, на краю станции! Если и так, верно, давно забыла меня».

Находясь под впечатлением от встречи в кафе, я внутренне весь горел, испытывая сильное волнение, не посещавшее меня в последние, успешные годы моей жизни. Как будто я снова ехал на свидание к тебе, зная, что ждешь меня в тени густого яблоневого сада, давно не приносящего плодов по причине запущенности и растущего просто так, «для атмосферы». Там, чуть в стороне от дома, ближе к дощатому высокому забору, стояла великолепная верба, посаженная твоим отцом в день твоего рождения и вымахавшая за двадцать лет выше остальных деревьев. Ах, эта верба! Свидетельница наших быстрых ласк и страстных поцелуев! Как часто я, бывало, прижимал тебя к ней, к ее липкому, шероховатому стволу, торопясь почувствовать тебя всем своим молодым, горячим телом! И как часто ты отвечала мне, позволяя сжимать себя в моих сильных, порой грубых, объятьях. Ты, конечно, помнишь, как летом, во время сессий мы готовились к экзаменам, сидя под вербой на колючем верблюжьем одеяле, казавшемся нам самым счастливым местом в целом мире…

Я успел на двухчасовую электричку. Устроившись у окна вагона первого класса, почувствовал, что волнение улеглось, перейдя в тихую радость, сладкой истомой охватившей сердце. Столько лет! Посмотрю и уеду. Даже не буду заходить, право, это ни к чему. А вдруг ты окажешься в доме? Хотя… рабочий день в самом разгаре, и ты можешь быть где-нибудь в офисе. А все-таки? Что я скажу? Да и зачем? Да, была молодость, была безумная, с клятвами в верности и обещаниями никогда не расставаться, любовь. Было ощущение безоблачного, вечного счастья. Оно закончилось с моим отъездом в Германию, куда я отправился в поисках самостоятельной жизни, надеясь в скором времени забрать и тебя.

Вернее, начался такой период в жизни, в котором потрясающее ощущение свободы и собственных сил затмило все остальное. Ты должна это понять, потому что мы все мечтали об этом. Прилетев в Гамбург, я не позвонил, не объяснился, хотя понимал, что это нужно сделать, ведь я укатил, не предупредив тебя. Моим слабым оправданием может служить тот факт, что все произошло неожиданно, я уехал в три дня, по скорой туристической визе, перед этим сильно поссорившись с отцом, который стал настаивать, чтобы я шел в аспирантуру по его стопам, но я решил иначе.

Это был девяностый год, ты помнишь. Да, ты не можешь не помнить, потому что в этом году мы окончили университет и собирались пожениться. Отец назвал меня «предателем», узнав, что я передумал заниматься наукой и вместо того, чтобы выбирать тему для исследования, собираюсь покинуть отечество. Но что мне было делать? Кому нужна была наука? Ученые толпами сбегали из страны. Тогда многие были в растерянности перед будущим. Я опасался остаться без работы, поэтому не мог упустить свой шанс и стоял на своем. Зная мой характер, ты можешь предположить, что вышло из нашей с отцом ссоры. Правда, прошло время, и мы помирились, но все уже случилось, и я был за границей. Занятый с другом началом совместного бизнеса, я так увлекся, что воспоминания о тебе отошли куда-то в глубину моего сознания, и тем реже посещали меня, чем активнее я работал. По большому счету, я оказался прав, теперь у меня — свое дело, позволяющее путешествовать по всему миру и не бояться завтрашнего дня. Жена, две дочери, дом, одним словом, есть все для счастья и стабильности. Если бы не эти поездки в Москву и не эти воспоминания, которые делают мою благоразумную, продуманную до мелочей жизнь совершенно бессмысленной!..

Я попросил проводницу принести бутылку воды, выпил ее всю, до дна, и, прикрыв глаза, постарался вспомнить лицо той девушки из кафе. «Как похожа!» — еще раз изумился я. Подумалось: «Тебе должен быть сейчас сорок один год, как и мне, — самый расцвет для женщины, для любви». — И усмехнулся над собой, чувствуя, что пришел в возбуждение от осознания твоего соблазнительного возраста. Интересно, ты все такая же стройная и грациозная? Я почему-то был в этом уверен. В тебе всегда чувствовалась природная неутомимая подвижность, так меня поражавшая, и та внутренняя быстрота движений, которая не позволяет женщине полнеть. Я тоже был скор и стремителен, тебе это нравилось, а друзья говорили — помнишь? — «Об вас бы спички зажигать!» Ах, Лиза, Лизонька, Лизавета. Вета… моя выброшенная на обочину жизни веточка…

Открыв глаза и выглянув в окно, я понял, что через две остановки нужно выходить, поэтому не стал расслабляться и продолжил смотреть на убегающие назад перелески, поджидая знакомый перрон. Вот и он. Ничего не изменилось. Сломанные скамейки, грязные ларьки, которых, правда, стало больше, высокие ступеньки и тропинка среди небольшого пустыря, по которой я живо побежал к виднеющемуся вдали дому. Твоему дому. Как сильно пахнет травой! Пустырь, на котором местные мальчишки когда-то играли в футбол. Несколько раз я присоединялся к ним от избытка чувств, желая выплеснуть энергию, с которой возвращался назад, в Москву. Если перед свиданием я летел к твоей калитке, весь трепеща от ожидания безумного счастья, то, когда оставлял тебя, расслабленно лежащую на горячем верблюжьем пледе под вербой, чувствовал — эта энергия еще больше захлестывает меня, вызывая желание пробежаться с диким ревом по траве или вырвать вместе с корнем какое-нибудь дерево. Я вторгался в игру, распугивая своим видом мальчишек, и, пустив мяч через железнодорожное полотно, бежал дальше. Вот какой восторг я испытывал, моя милая, никогда незабываемая Лиза.

Пустырь почти зарос, тропинка сделалась уже, кое-где ее почти не было видно, так что мне пришлось идти, не разбирая дороги. Твой дом стоит на краю первой, ближайшей к станции, улице, именно по этой причине я никогда не опаздывал на электричку. Слыша ее приближение, успевал добежать до перрона и запрыгнуть в вагон. Вряд ли бы мне удалось промчаться так быстро сейчас…

Пройдя пустырь, нетерпеливо взбежал на маленький пригорок перед домом и на минуту остановился. Вот он. Выглядит за деревянным забором, как и прежде, вполне ухоженно, аккуратно: блестящая зеленая крыша, выкрашенные в кирпичный цвет стены, коричневые ставни, окна открыты, из них вырываются белые прозрачные занавески, которые терзает сквозняк. Сада не видно — наверное, вырубили — одна только верба, роскошная и грустная, широким букетом раскинулась в углу двора. Я спустился вниз, к калитке, и замер, не представляя, что же мне делать, нажать ли на кнопку звонка или броситься назад, к своему гамаку, пока мое прошлое не поломало мою настоящую, такую спокойно-размеренную жизнь.

Судьба решила за меня. Калитка открылась. Твоя мама, постаревшая, странно высохшая, похожая на чертополох с поникшей головкой, сказала, глядя снизу в мои глаза, сказала так, будто стояла всю жизнь по ту сторону забора и ждала меня:

— Пришел... Ну, проходи… — и, пропустив мимо себя, захлопнула калитку.

Сделав несколько шагов, я остановился. Молчал, от волнения не в силах вымолвить ни слова. Твоя мама тоже молчала. Это встревожило меня, поэтому я спросил, поперхнувшись от нелепого вопроса:

— Как вы узнали меня?

Ольга Борисовна ничего не ответила. Она тихо прошла в дом, оставив меня одного посреди пустого двора. Я глянул в сторону сада: там, на месте деревьев теперь были ровненькие, зеленые грядки, и сердце мое снова сжалось от тоски. Ольга Борисовна вернулась, держа в руке письмо.

—Это тебе, — сказала она, протягивая запечатанный конверт.

— От кого? — почему-то пугаясь, спросил я, отодвигаясь подальше.

— От Лизы.

— Где же она сама?

— Там, — строго произнесла твоя мама и показала головой в небо.

Все во мне похолодело, сердце подскочило к самому горлу. Сквозь шум в ушах я услышал, как она сказала, немного смягчив голос:

— Не смогла жить без тебя. А девочка осталась одна.

— Какая девочка? — переспросил я, вспоминая девушку из кафе.

— Дочка твоя. Тебе разве не передавали? — неправдоподобно искренне удивилась Ольга Борисовна. Я в ответ промолчал, присаживаясь на лавочку возле забора и торопливо распечатывая письмо. «Мой милый! — было написано в нем. — Если ты читаешь эти строчки, значит, ты приехал. Ты у меня дома. Значит, сердце не обмануло меня, ты любил и по-прежнему любишь свою Лизу, поэтому — прощаю тебя. Все прощаю. Прости и ты, что не дождалась. Твоя Веточка».

Я тупо смотрел на эти три строчки, думая о том, что, кажется, прошел насквозь страшный угол, в который загнал себя сам, и что теперь надо только подняться и идти дальше, не останавливаясь, чтобы уйти от опасного места. Я так и сделал. Встал с лавочки, поклонился Ольге Борисовне и вышел за калитку. Но, сунув письмо в карман пиджака, вдруг ясно ощутил, как напрягся угол за моей спиной. Пропустив меня, он сомкнул свои стороны, превратившись в остроконечное оружие, и теперь целился мне в затылок. Я хотел защититься и присел на корточки, но взбешенный тем, что пропустил меня, угол вонзился между моих лопаток. Наполненный моей же энергией он разодрал меня на части и подбросил куда-то вверх, в воздух. Я упал. Но, Лиза… Почувствовав сильную боль, я вдруг обрадовался, и успокоился, подумав о том, что боль приблизит меня к тебе, и не стал ей сопротивляться, с удивлением ощущая, что ко мне возвращаются тот блаженный восторг и то счастье, которые я испытывал каждый раз, спеша к тебе навстречу…