— Опять сорвалась?

— Ах ты, ёмна!.. И приманку сожрала, — мужик с лицом, густо скомканным в морщины, рассматривал голый крючок.

— Может на червя лучше, Сергеич? — спросил его молодой напарник, краснолицый, будто тертый наждачной бумагой.

— Не, малёк объел, — вздохнул пожилой, доставая ломоть белого хлеба. Отщипнул, скомкал в блинчик, поплевал для вкусу, положил крючок на хлеб, образовал шарик, полностью закрывший гибельную суть, и снова забросил удочку.

Они сидели в тени ласково льнущей к воде ивы, напротив заросшего зеленым кустарником островка, обрезанного от стрелки суши та, где сливались две реки. Как в старину, заселяя этот край, люди шли верх по рекам и этот левый приток Пахры нарекли десной, ибо оказался он по правую руку, так и теперь, когда мужики ходят рыбачить сюда от города снизу, именуют это место «раздвойня», будто не река это, а дорога. Направо, из кипящей зелени высокого противоположного берега взметнулась белокаменным ажурным столпом церковь с золотой венчальной короной вместо купола, ярко блестящей в августовском солнце.

…И решил сиятельный князь поставить церковь не в пример всем русским церквам в угоду царю западнолюбу, выписал мастеров из Италии, и получилась среди русских лесов иностранная невидаль. Да, видно, поспешили с отъездом итальянцы, и не успевшие понатореть в деле ученики достраивали кое-что: у младенца Христа на руках Богоматери головища лобастого взрослого мужичины, а Апостол Петр получился коротконог, страшноголов и дик.

От реки пахло тиной, рыбным магазином, но сильнее всего была исходящая от ее глади успокоительная влажная свежесть.

— Ух ты! — подскочил молодой в волнении — поплавок его задергался, как живой, однако скоро затих, молодой вновь присел, замер и каждая набегающая секунда влажного покоя была чревата чем-то таинственным, непредсказуемым…

— Мужики говорили, вчера здесь двух лещей поймали, вот таких, — тихо казал молодой, показав широкую ладонь. — Ничего!

Где-то посреди, между берегами, мощно плеснуло, и по воде пошли широкие круги.

— Во дает! — прошептал восторженно молодой. — Жерех! Живая она, живая река…

— Так бреднем ловят, бреднем дело нехитрое, ёмна, — пробормотал пожилой.

В руках у него был длинный раздвижной «телескоп».

Еще плеснуло, уже легче и недалеко от берега, у островка зеленой ряски.

— Рыбы-то! — ахнул молодой.

Они замолчали, наблюдая за поплавками.

В тени вы вода казалась антрацитовой, с блеском, но, приглядевшись, можно было сквозь нее разглядеть желтоватое дно и мельканье теней — многочисленные, с мизинец, жирующее мальки, изредка проходило кое-что долгое и важное.. Время от времени мелькала серебристая искра, когда рыбий бок случайно ловил солнечный луч. Рыба рождалась, множилась, ела мошку, приманку, росла, чтоб стать добычей более крупной рыбы и человека… Был виден и белый шарик приманки молодого, удилище которого было значительно короче, чем у старшего.

— Гляди-ка что творят! — улыбнулся молодой. Белый мячик скакал и подпрыгивал от азартно тычущихся в него малоротых мальков, вьющихся вокруг стаей. — Во футболят!

Какая-то рыба покрупнее не спеша проплыла в сторонке, не вмешиваясь в общую суету.

— А старший-то хитер, осторожничает… — усмехнулся пожилой. — Ты, Вовка, крючок поменьше навяжи, а то рыба взять не может.

— А, пусть играют, — блаженно рассеялся молодой. — Может, какая и покрупнее заинтересуется…

Поплавок старого неожиданно утопился в воде.

— Оп-ля!.. — потянул он вверх удочку, и на леке, над зеленой травой, раскачиваясь на прозрачной нитке, смертельно запорхала серебристая рыбка. Ухватив ее, он снял с крючка и опустил в банку, где еще шевелил красными плавниками крошечный окунек.

— Плотвичка, — резюмировал Сергеич и новь забросил удочку.

А молодой наблюдал как мальки тычат приманку, беснуются в борьбе за смертельный приз, как время от времени подергается-подергается и затихнет поплавок.

— Хорошо плотину подняли, рыба здесь жируется, — пробормотал он.

Мимо не спеша проплывала торчащая вверх с горлышком бутылка коньяка «Белый аист» крепостью на грязной этикетке. А их бутылка «русской» наполовину початая, лежала на берегу в тени крапивы и над стограммовыми гранеными лафетниками удивленно гудела пчела.

— Нюрка-то твоя как? — спросил молодой.

— Да так… — старый смотрел на реку темными глазами.

— Там же работает? — поинтересовался молодой.

— Ну да, в поликлинике.

— Замуж поди собирается?

— Ездит тут один к ней, ёмна, на иномарке… Я говорю, да зачем он тебе нужен — погуляет и бросит, у него таких как ты — вагон с хвостиком. Пап, ты ничего не понимаешь, говорит… Ну да, на сестринскую зарплату не разбежишься, а тут подарочки всякие — сережки… ёшьки, брошки… они ведь, молодые, что эта рыбешка на приманку… заглотнуть приятно, а что дальше… Пап, ты не понимаешь, говорит, теперь жизнь другая. Ты понял? —жизнь другая!

— Угу, — неопределенно промычал молодой, глядя на реку, думать ему было скучно.

— Пап, ты не понимаешь, говорит, ты всю жизнь руки на стройке обрывал, а я пожить хочу красиво… — старый тяжело вздохнул.

— Была бы мать жива, может как-то объяснила б, по-своему, ёмна, по-женски… А я что, я —мужик… Да… Зарезали…

— Кто? — вяло полюбопытствовал молодой.

— Да врачи наши, в Земской, — кивнул старый в сторону города. — Рак! — сухие губы его сжались, в глазах темнело беспощадное недоверие.

— Дак там одни евреи! — тут же тряхнул русой копной волос молодой.

Под рубашкой живот старому поперек пересекал длинный послеоперационный шрам: спас его тогда с диагнозом прободная язва желудка, разлитой перитонит, хирург Лейтман, и с тех пор, когда рядом говорили плохо о евреях, Сергеич будто глох, терял интерес к разговору. Так и сейчас ни один мускул на лице не дрогнул, а взгляд оставался прикованным к поплавку. Но и у молодого не было охоты развивать тему: сказанное прозвучало как эхо слышанного не раз в детстве во дворе, на заводе и в пивной. Он наслаждался покоем и глядя как над водой летят две соединившиеся, спаривающиеся на лету голубые стрекозы. Освещенный солнцем сосновый бор стоял над ними. Здесь, в тишине, однако чувствовалось подспудное кипенье множества жизней — рыб, насекомых, трав, листвы…

И оттого что сквозь окружающую красоту старый видел лишь бесконечную цепь пожираний и рождений и крест сиял в небе недостижимо высоко, вся эта красота показалась ему бесконечно тоскливой, и он вздохнул:

— Такая вот жизнь, ёмна!..