В воскресенье Авдеев поставил будильник на полдесятого, хотя понимал, что ему не дадут спать так долго. И действительно, уже в восьмом часу с кухни донеслось громыхание кастрюль, а затем грянул голос Петра Викентьевича, вступившего в ежеутреннюю баталию с Лизкой Гурьяновой.

Авдеев провалялся ещё полчаса, тщетно пытаясь заснуть, потом всё же вылез из-под одеяла, кинул завистливый взгляд на беззаботно спавшую жену и, натянув штаны, откинул сиреневый полог. Девятилетняя Лилька возилась в своей кровати с куклами, баба Рая сидела у стола, сложив руки на животе, и таращилась на стену. Увидев проснувшегося внука, сверкнула бледно-голубыми глазами:

— Колгосп гонит всех баб и индувалок полоть ихни бураки, сами своих пораспустили, а индувалов эксплоатируют. Повидомлення приходят, чтоб на зиму подсолнуха пятнадцать гектар посеяли, а обыкновенной пахоти — один гектар, восемьдесят процентов…

Авдеев сухо кивнул:

— Доброе утро, баба Рая. — Потом повернулся к Лильке. — Одевайся, егоза. Кровать прибери. И марш умываться.

Девчонка оставила кукол и спрыгнула на дощатый пол.

— А мы пойдём сегодня в кино? Там Дину Дурбин показывают.

Авдеев вздохнул.

— Не могу, дочка. В часть вызывают.

— Но сегодня же — воскресенье!

— В армии, Лилька, выходной — когда спит комбат. Да и то — не всегда.

Баба Рая лопотала неостановимо, следя за ними взглядом:

— Да самообложение на шестьдесят три рубля три копейки. Сахар только в Церабкоопах да Хаторгах четырнадцать рублей кило, а теперь нету нигде. На опытном в месяц жалованье семьдесят три рубля девяносто две копейки, а в Харькове завтрак — рубль восемьдесят, и ужин — сорок копеек, всё на харчи уходит. А в деревне-то и вовсе — один хлеб да кипяток, да кукурузяный кандер…

Авдеев скользнул по ней тягостным взглядом. Совсем ополоумела бабка.

Бабу Раю он вывез из деревни прошлой осенью. Сельсовет начал обрезать арендованную землю, кормить старуху стало нечем, и батя попросил забрать её в город. Впавшая в маразм бабка то и дело жаловалась на жизнь, с бухгалтерской точностью перечисляя цены десятилетней давности. Авдеева это выводило из себя, зато соседи по квартире были в восторге: баба Рая без устали поставляла им материал для критики правительства.

— Лилька, набери воды в чайник. И примус поставь. — Авдеев выгреб из лежавшего под кроватью портфеля бритвенные принадлежности. — Да одеться не забудь! Куда поскакала?

Он открыл дверь. В квартире уже было тихо: жильцы, пользуясь выходным днём, расползлись по магазинам. В передней напротив туалета висело объявление, написанное неровным почерком ответственного квартиросъёмщика: «7 апреля собираемся на кухне в час. Тема — электричество».

Туалет был закрыт.

— Надолго? — постучал Авдеев.

— Сейчас… скоро уже, — послышался сдавленный голос Петра Викентьевича.

«Скоро» растянулось минут на пять.

Умыться можно было и на кухне, но армия приучила Авдеева к твёрдому порядку: сначала — опростаться, потом — умываться. Никак не наоборот.

Наконец, дверь распахнулась, окатив Авдеева вонюче-кислым запахом сортира, и Пётр Викентьевич, благостно дыша, выплыл в коридор.

— Серёжа, вы не знаете, кто постоянно берёт мою седушку? Это же чёрт знает что…

Вдвое старше Авдеева и втрое его шире, он обращался к нему со снисходительными нотками, как отец к сыну. Жирные губы его ало блестели в пышной бороде.

— Не могу знать, Пётр Викентьевич, — по-военному ответил Авдеев, в нетерпении протискиваясь мимо него в уборную.

— Вот ведь повадились, стервецы…

Авдеев закрыл дверь, перекинул через крюк для полотенец ремень для заточки, разложил на полочке перед заляпанным пальцами зеркалом бритву, зубной порошок и всё прочее. Издали донёсся рёв Петра Викентьевича:

— Выплюнь! Выплюнь немедленно! Ах ты шалопай!..

Очевидно, Борька, двухлетний внук, опять наглотался углей из утюга.

Когда Авдеев, густо пахнущий мылом, вернулся в комнату, на примусе вовсю шумел чайник, а растрёпанная Маринка застилала кровать. Баба Рая следила за ней в тихом изумлении. Увидев Авдеев, заявила ему:

— Митька, ты чего бабу-то распустил? Дрыхнет у тебя как шалашовка какая…

Митькой звали его отца. А шалашовкой, вероятно, она в молодости обзывала его покойную мать.

Авдеевна мгновение остолбенел, потом спросил у жены, отведя взгляд от старухи:

— Что там пожевать?

Та подняла на него мятое лицо.

— Яйца в холодилке. И селёдка. Справишься? Доча, хватит с куклами возиться. Пойдём умоемся.

Авдеев ушёл на кухню, открыл холодильный шкаф. Хорошо, что соседи успели разбежаться по своим делам, а то пришлось бы воевать за доступ к плите.

Пока возился с завтраком, жена и дочь умылись, Маринка погнала в уборную бабу Раю. Та пошаркала по коридору, трепетно прижимая к груди полотенце.

— Что там за объявление? — спросил у жены Авдеев, возвращаясь в комнату.

— Третий день висит, между прочим, — ответила та, заплетая дочери косички.

— Ну и?

— Что «ну и»?

Авдеев начал переодеваться, глядя в большое настенное зеркало. Лилька, сидя на табурете возле тумбочки, с восхищением таращилась на жёлто-красные угольники, украшавшие рукава его гимнастёрки, на синие штаны с галифе, на фуражку с багровым околышем. Ни у кого в квартире не было такой красивой одежды, как у её папы.

— Ты ответить можешь? — спросил Авдеев, затягивая ремень с кобурой.

Маринка присела на кровать.

— Семён Михайлович в командировку уезжает на два месяца. Капитолина Сергеевна говорит, что раз его не будет, то и платить за него не надо. Хочет по нам разверстать.

Авдеев пожал плечами.

— Справедливо.

Супруга взбеленилась.

— Справедливо? Ты вообще знаешь, что Лилька зимой и летом в одном платье ходит? А цены в магазинах ты видел? Сахар — пять пятьдесят. Колбаса — шестнадцать. Масло — двадцать пять. А зарплату нам не прибавили, между прочим!

Авдеев поморщился, невольно покосившись на дочь.

— Ладно орать-то! Слава богу, военторговские карточки есть. Не голодаем.

Маринка всплеснула руками, вскакивая с кровати.

— Не голодаем! По-твоему, еда к нам с неба падает? Ты знаешь, сколько я за селёдкой простояла? Вся жизнь: работа — магазин, работа — магазин. Ребёнка сутками не вижу. А теперь ещё и это собрание — опять мне отдуваться. Думала, хоть тут поддержишь. Куда там! «Справедливо», — передразнила она мужа. — Ты, кажется, вообще не понимаешь, на какие деньги мы живём.

— Почему это? — удивился Авдеев. — Очень хорошо понимаю.

— Если б понимал, не поддакивал бы отцу. Он, видно, думает, у нас здесь маслом намазано. Скинул на нас бабу Раю…

Ага, значит, из-за старухи злится.

— Знаешь что, — повысил голос Авдеев — Ты бабу Раю не тронь.

— Это почему ещё? — азартно выкрикнула Маринка.

Авдеев вздохнул, подавляя вспыхнувший гнев.

— Она моего отца вырастила, когда кулачьё заедало, — ответил он, застёгивая гимнастёрку на верхнюю пуговицу.

— И что теперь, пусть Лилька ходит голая и босая? Давай ещё я свою родню сюда перевезу.

— Ты знаешь что… Молчи, лучше.

Родню она свою сюда перевезёт. Ишь ты! У неё-то родня на заводе работает, в ОРСах затаривается, а у него — в деревне. Сравнила тоже! И ведь не растолкуешь. Потому что это самой видеть надо, когда ты приезжаешь в отчий дом, а там — холодная изба, и только баба Рая на печке лежит, в старый тулупчик закутанная, дрожит и плачет. А почему одна? Потому что батя забил скотину, как грозился, повёз мясо на рынок, а за старухой присмотреть некому.

Как ей описать это? И слушать не станет — своих хлопот по горло.

Маринка сняла с примуса закипевший чайник и пробурчала, насупившись:

— Вот и поговорили.

Она начала разливать по кружкам кипяток.

 — Что-то баба Рая пропала. Снова что ли дверью ошиблась?

— Как бы на улицу не вышла, — заметил Авдеев, не трогаясь с места.

— Пойду проверю.

Маринка убежала, поставив чайник обратно на примус, а дочь, воспользовавшись паузой, тихонько потянула отца за рукав.

— Пап, дашь двадцать копеек на кино? Все девчонки пойдут.

— Так бесплатно же! — удивился тот.

Лилька надулась.

— Уже давно двадцать копеек.

— Ого, вон оно что! Ну бери, доча, — Авдеев прошёл к комоду, отпер ключом дверцу и извлёк бумажник.

Лилька спрыгнула со стула и, улыбаясь, подставила ладошки. Авдеев высыпал туда горсточку монет.

— Мороженое себе купишь. И подругам.

— Подружки сами себе купят.

— Не жадничай! Ты — дочь советского офицера.

Скоро вернулась Маринка, толкая перед собой бабу Раю.

— На лестнице уже перехватила, — объявила она. — И чего вас всё время туда тянет? — поинтересовалась она у старухи.

— Да у вас всё построено так: не хочешь, а заплутаешь, — сварливо ответила та.

— Хорошо у нас всё построено. Садитесь пока, отдыхайте. Я сейчас завтрак вам сделаю. — Она перевела взор на мужа. — Ну ты как, допоздна?

— Как бы не до ночи, — сказал тот, торопливо допивая чай. — Сегодня в Гнёздово едем. Эшелоны всё идут и идут.

Ревущие полуторки выкатили за ворота части и, растянувшись пунктирной линией, рванули вдоль железнодорожного полотна. В открытых кузовах сидели солдаты, зажав между колен «мосинки». В кабинах рядом с шоферами расположились ротные. Впереди кортежа мчалась зелёная «эмка», скрывавшая в своих недрах комбата и чекиста-полкана из Москвы, которого Авдеев уже видел на вокзале, когда там разгружали предыдущие составы.

Улицы были полны народу. Люди с удивлением провожали глазами колонну грузовиков. Вот так и рождаются слухи о войне, подумал Авдеев. Только и слышно везде: война, война. Не успели разобраться с белофиннами, а уж новую войну пророчат, паникёры чёртовы.

— А с кем война-то? С буржуями что ль? — весело спросил Мельничук, крепко держа руль, и Авдеев вдруг сообразил, что размышляет вслух.

— Угу, с буржуями.

Вспомнились разглагольствования Петра Викентьевича: «Вот увидите, Серёжа, либо Англия и Франция договорятся с Гитлером и натравят его на нас, либо Гитлер расправится с ними, потом — с Италией и Японией, и бросится опять же на нас. Нельзя верить этому фашистскому прохвосту!». Интеллигент в тапках, чтоб его. Профессор кислых щей.

— Ну так мы ж победим. Рабочие-то за нас! — бодро отозвался Мельничук.

Авдеев почему-то снова вспомнил стылый и пустой отчий дом, гробовую тишину во дворах и измученный, полный страха, голос бабы Раи: «Кто тут? Кому старуха нужна?». А ещё в памяти всплыли строки родительского письма: «А как снясли продажу муки да хлеба слухи та пошли мол на дароге видали мяшок с караваеми да някто же тот мяшок поднести не мок а кагда вертанулися за ним с падводами так увидали што там лужа крови и старик какой то скоро вяликая кровь говарит так знайти што сухори пара сушить». Сухари сушить. Куда им ещё война? Мир бы вынести.

— Ты-то уж не примазывайся, — процедил Авдеев. — Рабочий тоже выискался. У тебя ж отца сослали как социально опасный элемент.

— Так по ошибке же! — взвился Мельничук. — Писал нам в письме: нет, мол, никакого дела, один мыльный пузырь, и обжаловать нечего. И вообще, он там сейчас в буровиках. Звеньевой! Грунты под строительство мостов исследует. Вернётся скоро.

Авдеев неотрывно глядел на дорогу, досадуя, что сорвался на пацане. А всё Маринка! Взвинтила с утра, выговорилась, а ему переживай.

Мельничук же продолжал:

— У меня когда сеструху не взяли в геологический, мамка письмо написала Сталину — дескать, сын за отца не отвечает же! Ну! Так её тут же вызвали в комитет и дали для сеструхи путёвку в институт. Во как! И с отцом разберутся вскорости. Просто до Сталина ещё другое её письмо не дошло. Потерялось, видно.

— Какой комитет? — рассеянно спросил Авдеев.

— Комитет? — запнулся Мельничук. — А пёс его знает, товарищ лейтенант. Мамка в какой-то ходила.

Городские постройки за окном сменились дачными домиками и избёнками, вскоре исчезли и они. Потянулся сплошной ельник.

— Я после войны шёлковую пижаму себе куплю, — вдруг самодовольно сообщил Мельничук. — И ботинки лакированные. У нас директор в таких выступал.

— Какой войны? — раздражённо спросил Авдеев. — Ты с кем воевать собрался, Мельничук?

— Ну этой… с капиталистами. — Шофёр покосился на командира. — А правду говорят, товарищ лейтенант, что мы хлеб китайцам поставляем?

— А я почём знаю?

— Потому, говорят, его и нет. А ещё слыхал, так врагов определяют. В столовой уже второй месяц синяя перловка, манка без масла и овсянка. А у меня мать мыльную пену у соседей занимает. С базара как-то пришла, говорит, мальчишка помер у ней на глазах. Объелся малинового чая и помер.

— Мельничук, ты — боец или старая баба? Отставить сплетни! И вообще, помолчи. Надоел ты мне.

Боец заткнулся.

Скоро приехали на станцию. Батальон оцепил тупиковый путь, уже окружённый по внешнему периметру красноармейцами. Полкан из Москвы, смоля папиросу, принялся что-то обсуждать с комбатом. Привычно понабежали откуда-то чекисты, один из них — высокий капитан с восточной внешностью — достал из планшета какие-то листки и подошёл к полкану. Вместе они принялись что-то сверять, комбат стоял рядом и, заложив руки за спину, отстранённо взирал вдаль. Авдееву стало скучно.

— Опять поляки? — спросил он у сержанта госбезопасности, что прогуливался рядом с овчаркой на коротком поводке.

— Поляки, — лениво откликнулся тот.

— А чего в воскресенье-то? Поди не к спеху.

— А это не нашего с вами ума дело, товарищ лейтенант.

Авдеев втянул носом тёплый весенний воздух.

— И снова целый эшелон?

Сержант закурил и ничего не ответил.

Спустя полтора часа прибыл поезд: натужно пыхтя, коричневая членистая змея товарняка дотащилась до обширного пустыря между вокзальными строениями и остановилась. Чекисты забегали вдоль состава, проверяя засовы, разомлевшие бойцы переминались с ноги на ногу, держа штыками вверх упёртые в землю винтовки.

Ко второму со стороны паровоза вагону подкатил «воронок» с закрашенными окнами, развернулся кормой. Подступившие к машине чекисты распахнули задние дверцы, встали по бокам.

— Старший лейтенант Авдеев, открыть второй вагон! — приказал комбат.

— Есть!

Авдеев подошёл к вагону, откинул щеколду и отодвинул дощатую дверь. Внутри на полу сидели пленные — человек двадцать. Авдееву бросились в глаза стоптанные ботинки и обвисшая форма. Послышались возгласы на польском: «Езу Марыя», «О, курва». Пленники заморгали, жмурясь от яркого света, некоторые прикрыли глаза руками.

— Встать! — приказал им полкан, приближаясь со списками.

«Воронок» дал задний ход, приблизившись к вагону так, чтобы прибывшие могли зайти в него, не ступая на землю.

— В машину! — сказал полкан, выразительно махнув рукой. Затем начал громко выкликать, глядя в трепещущие на ветру листки: — Богатеревич Бронислав, Войтович Мариан-Станислав…

Один за другим, что-то бурча под нос, поляки начали перескакивать в автозак. Некоторые с шёпотом крестились, другие настороженно озирались, прежде чем спрыгнуть. Авдеев наблюдал за ними с интересом — впервые видел иностранцев так близко. Обычные люди, такие же, как в Союзе. Встретишь на улице, и не поймёшь, что поляки. «Тощие, пугливые, — подумал он. –Какие ж это офицеры?».

Из вагона несло потом и затхлостью. Грохот ботинок бил по ушам. Зябкий весенний ветер холодил подмышки и шею. «На стройку бы их, — думал Авдеев. — Столько рабочих рук пропадает. Ещё и корми дармоедов…».

Взор его выхватил в скопище пленных лицо старика — надменное, как у генерала. Сомкнув губы и задрав бритый подбородок, тот взирал на происходящее с таким высокомерием, будто это он тут всем распоряжался, а не полкан с листками. «Ишь ты, брезгует, — подумал Авдеев. — Тошно ему. А год назад, поди, крестьян нагайкой хлестал. Пан — он и есть пан».

Вагон разгрузили минут за пять, и«воронок» отъехал.

— Покатили… женихи, — ухмыльнулся сержант с собакой.

Авдеев вернулся к своей роте, прошёлся вдоль цепочки бойцов, прикрикнул на некоторых, других одёрнул неласковым взглядом, чтоб не расслаблялись.

Полкан опять принялся сверять бесконечные списки, а стоявший рядом комбат кивал и теребил в пальцах незажжённую папиросину.

Спустя полчаса вернулся автозак, и процедура повторилась. Пленные прыгали в машину один за другим, в одинаковой серой форме, в одинаковых фуражках, и даже возраст у них был примерно одинаков: тридцать-сорок лет. Эта их неотличимость убаюкивала: Авдееву в какой-то момент показалось, будто он считает овец перед сном. Лишь однажды взгляд его задержался, когда среди осунувшихся небритых физиономий мелькнуло гладкое лицо паренька лет восемнадцати. Тот медленно продвигался к краю вагона, зажатый телами собратьев, неуместный и жалкий среди заросших щетиной, пропахших куревом и потом мужиков.

Этот-то откуда?– удивился Авдеев. — Может, из графьёв каких? Мальчишка же ещё. Ему бы в институт поступать или на завод идти, а не болтаться по лагерям с пленным комсоставом.

Паренёк угрюмо покусывал губы. В соломенных вихрах, выбивавшихся из-под фуражки с орлом, мерцали солнечные искорки. По скулам рассыпались конопушки. Он вертел головой, словно оценивал обстановку, а когда до машины оставался всего шаг, вытащил из-под ворота нательный крестик и быстро поцеловал его. Мальчиш-Плохиш…

Наконец, последний узник вагона исчез в «воронкé», и лейтенант задвинул дверь.

Разгрузка эшелона продолжалась до полуночи.

В кромешной тьме ехали обратно в город. Свет фар туманно рассеивался над выщербленной дорогой, выхватывая из мрака пепельные лапы елей. Мельничук молчал, памятуя об острастке, полученной от командира, но на этот раз Авдеев сам заговорил с ним.

— Тебе сколько лет?

— Девятнадцать, товарищ лейтенант.

А тому пацану, должно быть, и столько нет. И уже офицерик. Как так?

– Ты бы мог ротой командовать, Мельничук?

Шофёр, осклабившись, покосился на него.

 — Не могу знать, товарищ лейтенант. Попробовать надо. Гайдар вон в шестнадцать полк водил в бой.

Авдеев внимательно посмотрел на него, потом обронил, отвернувшись:

— Всё церемонимся со сволочами, расшаркиваемся. А я бы их к стенке ставил. Сколько они ещё салаг вовлекут… Жить бы да жить, коммунизм строить, а из-за этих ублюдков уже мозги набекрень. Всю жизнь переломали.

— Вы о ком говорите, товарищ лейтенант?

— Да о мальчишке в вагоне. Зелёный ещё, поди и с бабой не был. Как сюда затесался — не пойму. Жизни не видал, а уже в плену. И сколько их ещё, оболваненных буржуями? До чёрта!

Мельничук выдержал паузу.

— У меня дядю юнкера шашками посекли, — сообщил он вдруг. — Сердце ему высверлили по живому. Ещё моложе меня были. Гимназисты. Я бы их, если честно, не стрелял, а вешал, товарищ лейтенант. Ей-богу!

Авдеев посмотрел на него и ничего не ответил.

В час ночи, усталый и голодный, вернулся домой. Включил свет в передней, сходил в уборную, потом, сняв сапоги, тихо протопал на кухню.

О дневном собрании напоминало блюдце с окурками, стоявшее на столе. Интересно, что решили?

Авдеев открыл холодильный шкаф. На семейной, авдеевской, полке лежал пропитанный маслом газетный свёрток, а под ним записка от жены: «Придёшь из части — ешь».

Он перенёс капающий свёрток на стол, развернул его — там лежали три чебурека.

«Ах ты моя голуба! Девочка ты моя добрая! — с умилением подумал он. — И когда только успела?». Сразу забылись утренние споры, и потеплело на душе. Как же ему повезло с женой!

Торопливо истребив чебуреки, он вымыл руки, выключил свет и осторожно открыл дверь в комнату. Петли предательски скрипнули, и этого оказалось достаточно, чтобы разбудить старуху.

— Господи, кто тут? — простонала та.

Авдеев медленно закрыл дверь, щёлкнув замком.

— Кто тут, а? — волновалась бабка. — Митька, ты?

Авдеев тихо прошёл к столу, нашарил коробок спичек, зажёг керосиновую лампу. В жёлтом кругу света проявилась часть белой скатерти и какая-то книжка, лежавшая названием вниз.

Баба Рая, прищурившись, смотрела на него в сумраке.

— Митька, слыхал? Калихочь Пилып забрал в яру дохлую кобылу, карболкой перелил и понес домой. Постным борщом разговляемся! Чёрная Параска померла, активистка. Как людей продавали за невыполнение хлебозаготовки, так она на радощах в школе танцовала, а теперь издохла с голоду как собака.

Авдеев притушил лампу, оставив один мерцающий огарок, приблизился к старухе.

— Спи, баба Рая! Не тревожься.

— А? — переспросила та.

— Спи, говорю, — чуть громче произнёс Авдеев. — Не мешай другим спать. Ночь на дворе.

— Ночь? А ты почему шляешься? До ветру что ль выходил?

— До ветру, ага.

— С вечера надо было… — пробурчала старуха и закрыла глаза, повернувшись на другой бок.

Авдеев вернулся к столу, хотел было раздеться, но тут услышал испуганный голосок дочери:

— Папа, я боюсь.

Её глазёнки светлячками переливались в темноте. Одеяло закрывало пол-лица. Авдеев присел на краешек Лилькиной кровати, погладил по голове.

— Разбудила тебя баба Рая?

— Мне страшно, когда она говорит.

— Ну, не бойся. Она всё выдумывает. Бабушка у нас старенькая уже.

Лилька моргнула и, помедлив, сообщила:

— Сегодня мама на кухне с тётей Капой ругалась.

Авдеев вздохнул.

— Как кино-то? Понравилось?

— Очень! Там Дина Дурбин… такая красивая! А ещё мне Алейников нравится. Пап, почитай мне книжку.

— Какую?

— Которая на столе лежит.

Авдеев взял книгу, открыл на первой странице. Прибавил немного света.

— Откуда начинать?

— С самого начала.

Он придвинул стул, пересел на него и, наклонившись к дочери, стал едва слышно читать: «Время волшебников прошло. По всей вероятности их никогда и не было на самом деле. Всё это выдумки и сказки для совсем маленьких детей. Просто некоторые фокусники умели так ловко обманывать всяких зевак, что этих фокусников принимали за колдунов и волшебников. Был такой доктор. Звали его Гаспар Арнери…».