На День шахтера 2014 года вокруг Луганска как-то по-особенному грохотала канонада — сильнее, чем обычно, и вроде бы должно быть суровее, а вдруг стало даже чуть весело. Вдруг понял — так это ведь в основном наши лупят! Да, выстрел ближе, а взрыв дальше — это наши. А к вечеру — даже не поверилось! — канонада начала отодвигаться дальше. Ночью написал:

КОНТРНАСТУПЛЕНИЕ

Вдруг загремела канонада
Так страшно с нашей стороны —
И на такие звуки ада
Слабо ответили они.

И удалялась канонада
Вослед бегущему врагу —
Уже не слышно свист снарядов,
Даже поверить не могу!

До самого солнца по следу
Поднялись повсюду дымы —
Багровое солнце победы
Впервые увидели мы.

…Потихоньку пошли уже почти мирные дни, стали возвращаться люди, вот их все больше и больше на улицах. Еще две недели назад можно было по центру города в полдень идти в гробовой тишине, если не было взрывов, и никого не встретить даже на Советской. А теперь все вдруг зашевелилось, даже маршрутки как-то сразу появились.

У людей стала пропадать та сжатость и отрешенность, которые были в блокаде под обстрелами. Нормальные человеческие чувства возвращались сначала в виде ругани и истерик. А моя мать вдруг ослабела, к ней возвращалась та непонятная болезнь, которая была и раньше, но на время она о ней забыла. Она печально сказала: «Мне теперь и обстрелов не надо, я уже и так скоро умру, из меня все силы высосало…» Я ее успокаивал, как мог.

Через дом от нее жил дед Вова, в его дом попала мина и пробила его до самого погреба. Ему повезло, что он в этот момент вышел в огород, только ранило собаку осколком, и их обоих контузило. Но сейчас он уже слышал нормально, и к нему приехали рабочие бесплатно ремонтировать дом, пока не наступили холода. За две недели, не особо торопясь, все сделали. Дед Вова был бодрый, хорохорился, но тоже было видно, что война из него выпила все силы. Он умер уже следующей весной, и дом сейчас стоит пустой. Собака чуть не умерла, не хотела без него ничего есть, но ее забрали уже на руках и выходили сердобольные соседи.

И вот как-то осенью я проснулся от такого тяжкого сна, что болело мертвой тяжестью сердце, и слезы во сне текли на подушку. Приснилось мне, что где-то на центральной Украине, на Полтавщине или на Черкасщине, в каком-то селе живет сумасшедшая бабушка — она сошла с ума тогда, когда она получила похоронку о гибели ее сына здесь у нас под Луганском. Погиб он во время той страшной артподготовки, которую наши им устроили.

И вот она, никому не нужная, живет там теперь одна в своей хате и каждый день с утра варит свежий борщ, рассказывая соседям, что вот к обеду сынок вернется. А когда он не приезжает, она плачет и воет всю ночь, но утром снова варит борщ, и так каждый день…

Сын ее, как мне снилось, был сугубо мирный человек, уже лет сорока, то ли разведенный, то ли что, но без жены. Мне он так четко представился, этот сельский увалень, любивший поесть маминого борща. Во сне мы с ним были как бы знакомы и беседовали. Мне его было так жалко, я все хотел его о чем-то предупредить, но почему-то не мог или он не понимал. И вдруг сразу снится уже эта мать его — сумасшедшая бабушка, и рваные куски его, разбросанные взрывом, еще не похороненные, гниющие на жаре в степи…

Проснувшись, я еще продолжал плакать, сердце болело так, что трудно было дышать. Придя в себя, я сразу порвал и выбросил то проклятое стихотворение, хотя как назло, все равно помню его наизусть. В тот же день я пошел к матери. А она тоже сварила борщ…

Дальше можно было бы и не рассказывать. Вроде бы уже забыв про сон, я сел есть, но от первой же ложки у меня началась рвота. Перепуганная мать ничего не могла понять. Борщ мне страшно пах трупом и казался живой человеческой кровью. Я еще долго продолжал рвать и плакать, пока не выпил водки и успокоился. И моя мама тоже плакала. Я тогда почувствовал, что Горе — это одна единая субстанция, как море, и она не бывает «моей» и «твоей». А просто человек в нее падает и тонет. И Горе на всех одно и то же, и падая в него, мы все становимся единой одной и той же разрывающейся от боли Душой. И падаешь, падаешь в эту бездну, не в силах остановиться…

После того случая я год не мог есть борща, и с тех пор его не люблю — теперь он мне всегда будет казаться загустевшей кровью. Иногда, идя по улице или читая книгу, я вдруг видел снова, как наяву, эту сумасшедшую старую мать в том далеком селе… И только после того, как мне приснилась уже и ее могила рядом с могилой ее сына, в которую сложили в цинковом ящике то, что от него нашли, видение стало уходить. Господь, наверное, уже упокоил их души там, где они уже никогда не расстанутся.

Та бабушка, рыдавшая о погибшем сыночке, мне больше не снится. Но хотя и не снится, я абсолютно точно чувствую, что она все время где-то рядом, словно она все время смотрит на меня, и все время по-прежнему потихоньку плачет… И я теперь все время с этим живу.

Теперь все время у меня сжато сердце — не болит, а именно как-то тяжко сжато, словно боится рассыпаться или рухнуть куда-то в бездну ужаса о невидимых глазу человеческих муках, в который задыхается мир.

Я теперь не могу просто так радоваться, отдыхать и веселиться — хотя, наверное, уже и до того не мог, а так — только забывался по привычке. Не могу пить никакой алкоголь — от него вдруг начинают опять подступать те «воды» к сердцу и становится так страшно, что хочется завыть.

Мне теперь кажется, что только сейчас я по-настоящему то ли родился, то ли проснулся от какого-то полубытия, и только сейчас стал жить и чувствовать хоть немного по-человечески, а не по-скотски, как на самом деле все мы и живем до тех пор, пока не почувствуем на себе дыхание Смерти.

Не знаю я ту бабушку — да и зачем знать, ведь таких уже многие тысячи и с их, и с нашей стороны. Молюсь о них Богу так: «их же имена Ты веси, Всемилостиве…» Прости меня, незнакомая бабушка…