Утро ещё не наступило. Чтобы не тревожить сон спящих, мы проходили мимо, не отдавая никаких сигналов. Тонко вырезанная железная дорога ниже уровня воды на два локтя. Пышущий поезд рассекал воду, создавая дождь снизу-вверх по хрустальному воздуху и зевающему небу. Брызги попадали на окна, а я наблюдал за мотыльком, бьющимся меж двух оконных стекол. Я сливался с танцующей в луче пылью. Сидящий рядом заговорил:

— Как далеко простирается наша земля? Этот вопрос жутко интересовал меня в детстве. Если я пойду вперед — сколько буду идти? И все отвечали мне, что я вернусь к тому месту, откуда начал свой путь. Мне сказали, что мы на планете, что наша планета — шар. Они показали мне глобус— а я решил никому не верить на слово. И, когда вырос для детской мечты, стал космонавтом. Но когда увидел Землю из космоса— не поверил своим глазам. Понимаете? Даже себе перестал доверять. Кажется, лучше верить во что-то, во что хочет верить твое сердце, чем не верить ни во что. И теперь я смотрю в голубое небо— и оно становится глубже. Я смотрю на мириады звезд — и они становятся ближе. Мне думается: как хорошо они придуманы! Как здорово, что придумали мы: ведь когда придет время— сможем там оказаться. Я вовсе не против теперь. Ещё я понял, что самое дорогое здесь — моя семья, мой дом, дружба и мир. И я верю, что жив, покуда это существует. А существует лишь то, во что я верю.

Музыкант зашел в вагон и завел шарманку после бокетто. Черный петух соскочил с инструмента, подошел ко мне и стал перебирать клювом мои ресницы. А когда музыка закончилась — трижды прокукарекал.

— Вы любите музыку?

— А вы?

— Музыка любит нас. Кто не ответил бы ей взаимностью?

— Она жива, но не способна на долгое чувство. Значит — смертна. И быстрее, чем мы, обрекая нашу взаимность на превращение в…

— Тишины не существует. Если было начало — был ключ, если будет конец…

— Будет реприза?

— Теперь понимаете? Она любит нас. Творец не способен убить творение.

— Она любуется нами больше, чем мы — ею. Любуется все время, когда мы — лишь изредка.

— Можно слышать ее всегда и всюду. Она подобна эфиру. И мы сами — она. Цветущий берег сердца и оклик с противоположного — не это ли чувство весны?

— Знаете, во многих слышимых мелодиях есть что-то общее. Словно ты слышал это всегда, но теперь — чуть ярче, но также неуловимо. Очевидно, нот семь. Но та не одна из них.

— Нулевая нота.

— Колыбельная, правая рука скрипача, закончившаяся пластинка или песня хороводная — майская песня — всё часть неслышимой мелодии.

— Теперь нам остается танцевать.

— Как хорошо, что всё вокруг случилось просто так.

Сидящий напротив старик, не открывая глаз, шепчет:

— Говорят, будто и не было никакой истории. Никакой истории не бывать. Верно. Никакая история есть. Ведь если не нашли у времени начало — найдут ли конец? После этого слова не обязательно это. А после этой секунды — не обязательна следующая.Утро. Ночь. Оно встало и село рядом. Солнце встало и село. Вы, говорю ему, никогда не устанете это делать? А если когда, то не в это, пожалуйста. Не в это однажды. Снова встало. Снова село. Однажды — прекрасное слово, преодолевающее время. Вы всё считали, а оно всё кончалось. И вы его прокляли. И вы его полюбили. И видел я: из врат Аида, по нападающим волнам, Харон на колеснице подгонял давно уж вымерших бизонов — громадных и широколобых. Ради кого нарушил клятву? Зачем сраженье предпочел течению реки? «Весне погибель не найти!». Рога животных тучи рассекали, дожди копыта к небу расплескали. Харон, ты был бессмертен. Ныне — гибель за спиной сберечь посмей, ведь как сладка минута с ней. Ценнее и живее жизни вечной. И теплей.

Может пожилой попутчик тоже когда-то был молод и, по ту сторону луча, упершись лицом в небо, отодвигал рукой запотевшие облака. «Упадет или нет?» — думала гора, имеющая вид имеющей ввиду. На её плечах посапывал ветер, а у ног ее потягивался горизонт, укрытый снежным покровом, сливающимся в тумане с утренними облаками. Кто-то сказал однажды, что черный — цвет вечности. Я спешу ему возразить и жалею, что космос не белоснежен тоже.

Ночью кто-то удерживал в руках весло, стоя в деревянной лодке, плывущей по реке. К носу лодки привязан факел, с дальнего конца которого огонь освещал воду. Тлеющие оранжевые искры уходили со встречным ветром. Свет всматривался в свое отражение на водной глади. Тихие волны. Тихий путь.

Вдоль берега бежал ребенок с банкой, полной светлячков. Он случайно запнулся — и крышка слетела. Светлячков не поймать, хлопая в ладоши! Но светоносцы сами нашли лодку ищущего путь. Ребенок кричал вслед:

— Всё будет хорошо! Обещаю!

На лбу статуи выросли цветы Удумбара. Посмотреть на них пришли миллионы. Цветы с небес, которых не существует в мире земном, появляются раз в несколько тысяч лет и заполняют своим ароматом всё вокруг. Стебель тоньше человеческого волоса, а маленькие белые лепестки нежнее шелка. Они несут благую весть: тот, кто вращает Колесо, спустился в мир.

Коловерть горища челюстью выкрыла девятимиллионного втоптанного. На небе, треснувшем как яичная скорлупа, сидели молнии и их опаздавшие друзья. Серый дым стелился под черным деревом, тлеющим углем и красной кирпичной крошкой. Из-под руин звенел будильник, заведенный с вечера мальчиком, родившимся с пулей в груди, возраст которой две сотни лет. Теперь сигналу не разбудить заснувших под пеплом. Теперь ему совсем некого будить. Ни убитых, ни убивающих. Война без людей умрет. А люди без войны? Мир в судороге. Сыны молчаливого века растеряны.

Но скажи мне, что именно ты придумал снег — и я прощу тебе всё! Он падает, но я ловлю его и иду к тебе. Через золотое пшеничное поле, освещаемое семицветными окнами. И слышу детскую песню о дирижаблях, кукурузниках и аэропланах наяву. Те летели к белой звезде, что была ярче солнца, горела, словно в первое утро мира и лежала на вершине могучего треугольника без основания. Мальчик с флейтой ведет караван яков вверх по крутой горе. За ними — козопасы, оленеводы и твари их. Сияние Алатыря. Ласточки и козодои. Альпийские йодли, мурлычущие осы, красная луна. Собаки и егеря. Драконы, водопады и облака. Бумажные птицы. Всё чистое и нагое. Журчащее и простое, без ухищрений. Вдали мерцало седое двуствольное скрученное дерево. Я видел всех, кого хотел увидеть. Но стоял, как неспетая песня — безнадежно юн и бесконечно влюблен.

Терпкий воздух, багряный взвизг, глубокий аромат хвои, смолы, пихты, сосновых иголок и мокрой древесины заставили меня оглянуться. Изумрудные стражи стояли перед тропой подобно рядам в кольчуге. Ветер звал кого-то по имени. Дождь ударялся о сталь, но этот оглушительный колокольный звон ничуть не пугал. Они поняли, что я узнал себя в тех идущих, в той звезде и во всем сущем в небытии и яви. Я почувствовал единое и стал им. Но не захотел сделать и шага по тропе слияния. Я снова захотел быть там, где стал в прошлом выборе. Целый век я жил и столько же корил себя здесь, сжигая за всё, покане простил. И пусть сейчас я чист, огонь, зову тебя со мной.

Меня вели к реке забвения, черпали руками воду её и подносили к губам моим, но я не испил. Дважды отказывался, и в третий раз твердые руки голову мою опустили в воду. Легкие выпускали последние крики воздуха, но не впускали реки. Нуль вне равновесия есть жизнь. А взбаламученная вода стремится к исходу.

Я перестал разделять тьму и свет. Я улыбнулся им и протянул руку. Мне ответили крепким пожатием и вытянули в нулевое состояние. Я поднимался всё глубже и спускался всё выше, теряясь в вибрациях. Мышление остановилось, и мы стали единым дыханием без вздоха. Звезды были вверху и внизу, и я сам был звездой. И без жалобы к себе горел. Вода была вверху и внизу. И я сам был водой. Абсолютное небытие я ощутил наяву. Свет и бурную деятельность эфира — необузданного огня, свободного от усилий, свободного от ошибок. Я признал уязвимость и обрел силу. Я чувствовал, что свободен, а значит— был. Мир меж звезд — разряженный и тонкий. Чистая пустота сознания. Океан покоя из воды бурной жизни. Где я начинаюсь и где заканчиваюсь? Я не видел ничего, но чувствовал всё. Жизнь явилась искусством. А искусство — плачем Адама по утерянному раю. И всё принадлежало всем в едином гении. В единственном, но неисчисляемом. Ибо нас — не счесть. Альфа и Омега! Были, есть, грядут. Очищающее пересечение колец у входа и выхода теплилось гармонией в сердце. Туман ясности окутал сознание. Помилуй, достойно ли мое сердце блаженства на земле? Всё свободно от гравитации и хроноса. Освещенный головокружительным настоящим, я свечусь от накала, сшивая части сияющей пустоты. Человеку не нужно пить северной воды и желать жизни вечной. Она убьет живущих на Земле. А воспоминания и мгновенья делают спасающее время еще прекраснее. Слово «смерть» покидало меня, уплывая. Участь энергии — вечная жизнь. Атом без памяти и времени был и будет. А сингулярность— наше сосредоточение в прошлом, будущем и настоящем. Всё существует в эту секунду. Вся жизнь существует в этот миг вокругом. Я поклонился пустоте и исчез, как яркое покрывало в яркое нигде, осознавая, что она вниз головой, и мы вниз головой. О, музыка пустоты, великая тишина, пронизывающая все миры любовь! Сущий, наш смех без причины чист. Но мы представляем тебя, как человека, чтобы легче было тебя обнять. Кольцо света во время солнечного затмения и есть правда. Сердце её — черная благородная пустота. И мне казалось, что все испытанные доселе чувства — не костер, а лишь пепелище первого дня, на лучах которого мы отчаянно пытались сыграть. Но чарующая ночь должна проснуться.

Я открыл глаза и увидел седовласого слепца. Он вытянул меня за голову из воды, и я рухнул у босых ног его.

— Сын мой…

На атомном ледоколе, ширина которого — пятьдесят локтей, высота — тридцать, а длина — три сотни, никого не было, кроме капитана. Он обещал жене, что когда она умрет — он развеет её прах над вечными льдами. По-зимнему ледяное солнце ранней весны скорбит вместе с ним.

Не так давно судно вышло из песков и теперь тихо ступает по воде прямо до края земли, следуя за восьмой звездой, находящейся у локтя лучника, рядом с Сириусом и тремя звездами на поясе Ориона. Ветер крепчал, мы вошли в вечный дождь. Бездна вод одичала и вопила, разинув рот. Море, волнуемое ветром, словно в день гибели мира, делило воду свою на живую и мертвую. По появившейся тропинке побежал агнец, за ним — странники — дети Иешуа, но две волны сомкнулись, не успев проявить жалость. Забери меня чуть позже. Душа моя среди львов, а дикий лирический ливень — будущее мира в бушующем море. Капитан, ты обещал, что не будет больше потопа. Дождь и ветер, что в теле моем окликнулись без промедленья. Мы увидели маяк, а судно нашло свое место во прозрачных льдах.

— Восходил ли ты в хранилище снега и видел ли сокровищницы града, что берегу на время смутное, на день битвы и войны?

Слепой капитан открыл сосуд с прахом, и услышал я хороводную песню и майский ветер, и увидел парящие свежие цветы. Это чувство весны. Он посеял его, и теперь весна родится и здесь. И я увидел, как льды начали таять и мы вместе с ними, сливаясь с поднимающимся снегом в суфийском танце.

Это похоже на возвращение домой. Мы поняли, где мы есть, где всегда были и будем. Люди будущего, одетого в красное закатное солнце, шли туда, откуда оно пришло. С чутким сердцем по воздвигнутому тобой пламенному мечу, как канатоходцы, укоренив миг в вечном. Многоголосая жизнь поёт, кричит, воет, читает стихи. Оружие наше — радость бытия. Солнце, ты — всадник на изабелловой лошади. И тысяче лучников не остановить бег твой в день равноденствия. Когда Исрафил подует в рог в третий раз, когда вы услышите шофар, когда небо ускорит шаг, и вы увидите волны — будьте покойны умом и чисты в именины сердца.

Пожилой попутчик заканчивал свой рассказ:

— Не бойтесь. Если солнце устанет — я буду вставать и садиться. Вставать и садиться.

Однажды десница ударила шуйцу. Звук разносится ныне и присно. Можно только предвозвестись радостью, но никогда не разуметь. Это паче естества. Паче слова. Паче ума. А вся мудрость — лишь хвост воздушного змея. Следуй за ним. Он приведет тебя к загадке. И ты увидишь, что ответа не неё нет. И ты почувствуешь, что он вовсе не нужен.

— Просто так.

— Но дальше что?

— Прощайте.

— Прощайте.

— Стойте! У истории не должно быть конца, она ведь…Никакая.Вы любите музыку?

Кастаньеты и трещотки пламенных языков лизали дерево и ноги, прыгающие над ними. И тени, отражающиеся на земле дрожанием онемевшей струны, убегали в круг. Буду ли я когда-нибудь счастливее меня сегодняшнего? Будут ли они — братья мои и сестры? Моложе, чем сегодня, будут ли? Звонкий смех запомнили лес и озеро. Против ветра или навстречу, но с распростертым взмахом, готовым к полету. Окрыленные распахнутся и обожгутся ли? Кончиками пальцев цепляясь и барабаня по столетним зеленым, черно-белым и рыжим жильцам. Спотыкаясь и целуя сушу бесконечного цвета с цветами, целуя жизнь. Лес и озеро. Полярная звезда родила полуночный час. Когда тот подрос, крестили его солнцем и назвали днем. Он старел и, будучи беременным завтра, стал полярной звездой. Си, ля, соль, фа. Лес и озеро. Пусть второе запомнит наши отражения и унесет их облаком на небо. Пусть те обогнут планету! Пусть любуются все! Смотрите! Мы молоды и как никогда живы! Пусть прольет наши лица грибным дождем. Мы будем сверкать в лучах солнца, падая с невероятной высоты прямо в это же озеро. Мы зайдем в него спустя годы, чтобы смыть запах старости, и это озеро улыбнется нам нашими лицами и омоет нас. И унесет на небо, не проливая ни капли. Ми, ре, до. Ни капли дождя.

Льды тают. Молчание остается. А наши тени шагают к несуществующему горизонту в ореоле сияющего гало...