Костер весело затрепетал языками пламени, затрещали сухие осиновые сучья, выбрасывая искры, тут же улетавшие с дымом в ночное небо. Отец снял свою старенькую телогрейку и бросил ее на песок около костра:

— Ложись, грейся, сынок, я схожу к реке, зачерпну воды в котелок, а потом и почаевничаем.

Он взял котелок и исчез в темноте прибрежных кустов. Я лег на спину, надо мной безмолвная вечность с необъяснимым множеством светящихся искр. Словно вылетали они из костра и замирали там, в вышине, в чернеющей бесконечности. В двенадцать лет рассуждения о вечном и бесконечном были неподвластны моему воображению. Все мне казалось простым и ясным. И таинственная тишина в лесу, которая изредка нарушалась недовольным криком какой-то ночной птицы. И безмолвие реки Ветлуги за кустами тальника, которую я чувствовал по прохладе, поднимающейся от берега. Изредка там, за кустами, слышались громкие всплески — это, по всей видимости, сердитые щуки охотились у поверхности воды за несмышлеными и беспечными мальками. И я снова и снова останавливал свой взгляд на черном бархате небосвода, словно продырявленном из ружья дробью. Сквозь пробитые отверстия светили миллиарды огоньков. Глубина и ширь звездного неба привораживали меня таинственностью и непонятным величием. Лежа на песке около костра среди тревожных звуков природы, я чувствовал себя причастным к окружающему меня миру. К ночному небу с его бесконечностью, к земным и пугающим звукам в лесу и на реке, к теплу, исходящему от безмолвного костра. И вместе с тем во мне была детская уверенность моего личного существования среди звезд, леса, на берегу реки. Потому что я был не один, со мной во всем этом тревожно-ночном мире где-то рядом находился отец, присутствие которого вселяло в меня уверенность в самом главном — в моем пребывании на земле.

Я услышал хруст сухой ветки под ногой, шедшего от берега отца, зашуршали листья в кустарнике, а вот, наконец, и он сам вышел к костру. В одной руке отец держал старенький, еще дедов котелок с закопченными до черноты боками, заполненный почти до краев водой, в другой руке я увидел охапку листьев смородины и какие-то кривые, нетолстые коренья.

— Вот, накопал корней шиповника, сначала их заварим, а уж потом листочков смородины для духмяности подбросим.

Отец вставил заранее приготовленную им деревянную палку в дужку котелка и повесил его над костром, положив палку на две вбитые в землю рогульки. Подбросил несколько толстых сухих березовых сучьев в костер. От жара костра они сразу же загорелись, языки пламени с жадностью обхватили котелок со всех сторон за бока. Даже мне, в стороне от костра, стало теплее, я взял небольшую сухую сосновую ветку и не успел поднести ее к пламени костра, как она вспыхнула, разбрасывая искры, которые подхватило теплым потоком и понесло вверх, в ночную темноту.

Вскоре вода в котелке забулькала, пошел пар, отец убрал котелок с огня, поставил на песок и бросил в кипяток коренья шиповника, потом подвинул его поближе к огню, следя за кипением воды. Минут через десять он совсем убрал котелок в сторону и бросил в него листья смородины. Пар из котелка наполнился резковатым, терпким ароматом с лесными таинствами и загадками.

— Ну, вот и чай наш готов! — сказал весело отец, глаза его радостно светились.

Он достал из берестяного пестера большую краюху хлеба, завернутую в чистую тряпицу, и две алюминиевые кружки. Отец не стал резать хлеб, а, разломив горбушку пополам, одну половину подал мне. Осторожно зачерпнул своей кружкой горячий чай из котелка и налил его, дымящийся ароматным паром, в мою кружку.

— Давай, сынок, перекусим, да отдохнем перед рыбалкой, а то летняя ночь быстро пролетит. И разбужу я тебя с первыми лучами солнышка.

Он осторожно отхлебнул из кружки, улыбнулся мне:

— Красота!

Потом задержал свой взгляд на куске хлеба, который держал в правой руке, понюхал его:

— Запах, сынок, какой запах от хлеба! — радостно улыбаясь, сказал он. — Ты только понюхай, какой удивительный дух! Такого ароматного хлеба у нас в городе не найдешь. Бабушкин хлеб из русской печи, ну с чем его сравнишь? Он даже сейчас как свежеиспеченный пахнет.

Я поднес ломоть хлеба к лицу, вдохнул его запах и сразу же почувствовал себя в утренней тишине бабушкиного дома, когда она негромко стучит заслонкой, ухватом, доставая из русской печи через устье только что испеченные караваи хлеба. Круглые, невысокие, с румяной корочкой, этой самой ароматной и пахучей его частью. Вынутый из печи хлеб бабушка раскладывала на белую холстину, постеленную на столе. По избе расходился аппетитный аромат смеси чуть-чуть кисловатого запаха опары с приятным духом мира и доброты свежеиспеченного хлеба. Ковриги, разложенные бабушкой в ряды, горбились своими коричневатыми корочками, а мне казалось, что это разложили свои боевые щиты, уставшие после битвы древние богатыри. Которые отдыхают, прогнав супостата и установив мир на нашей земле.

Я пил заваренный отцом чай, темно-бордовый от корней и резко пахнущий от смородины, хрустел жестковатой коркой хлеба, и тепло разливалось приятной истомой по телу. Отец посмотрел на меня, улыбнулся, спросил:

— Наслаждаешься, сынок? Запомни на всю жизнь неповторимый вкус простого деревенского хлеба. Этот хлеб ели твои предки. Может, благодаря ему наш род продолжается. Не забывай, что все мы родом из одной деревни, название которой — Русь. Запах родного хлеба особенно вспоминал я в годы войны, когда служил в далеком Забайкалье. Как мне не хватало тогда хоть маленькой корочки маминого хлеба. Да и не только мне, все солдаты нашего полка испытали на себе и узнали воочию, что такое голод. И хотя мы не участвовали в сражениях с фашистами, но без единого выстрела похоронили в полку около девятисот человек, умерших от голода.

Отец замолчал, подхватил из костра горевший сучок березы и прикурил от него папиросу. Раз-другой глубоко затянулся, прищурился, видимо вспоминая что-то далекое.

— Случилось это суровой зимой в конце сорок третьего года, — вдруг негромко, и как бы задумываясь, заговорил отец, поставив кружку на песок около костра. — К тому времени я уже два года служил командиром орудия. Можно сказать, опытный солдат. На западе по всем фронтам гремели бои, немцев уверенно гнали с нашей земли, а мы на границе с Маньчжурией продолжали нескончаемые учебные стрельбы. Поднимали нас ночью по тревоге почти каждую неделю.

Читинская область — суровый край, особенно зимой. Мороз до тридцати — сорока градусов доходил. «Воевали» мы в зимних лагерях за многие километры от расположения полка. Порой жили в снежных ячейках и простых землянках по несколько дней. Это так называемые «зимние квартиры». Мороз трещит, а мы одеты в старенькие шинели и «буденовки» времен гражданской войны, байковые двупалые перчатки, обуты в кирзовые сапоги или ботинки с обмотками. По глубокому снегу, по пересеченной местности вручную таскали на занятиях орудия и боекомплекты зарядов для пушек, станковые и ручные пулеметы, винтовки, рыли мерзлую землю, оборудуя окопы, огневые позиции и укрепления. А уж чем кормили, вспомнить страшно — стылой кашей и замороженным хлебом, нарубленным топорами. Почти в каждой роте десятки красноармейцев или простужены, или обморожены.

Однажды ночью возвращался наш полк с очередных боевых учений. Вся артиллерия в те годы была у нас на конной тяге. Да я и сам службу-то начинал ездовым. Сразу определили, коли деревенский, значит к лошадям привычный, с делом этим знаком. Так вот, закрепили мы орудие за передок, а стрелковые роты без суеты заняли места в открытых кузовах машин и маршем двинулись в казармы. Я упросил командира батареи посадить свой расчет орудия на машину со стрелковым взводом, а сам с ездовым Пастуховым, устроившись на передке, поехал в конце колонны. Мороз набирал силу. Дорога неблизкая, до военного городка километров двадцать, а по морозу и все тридцать покажется. Уже проехали больше половины пути, как обогнала нас полуторка, крытая брезентом.

— Хлеб повезли, — определил ездовой.

Действительно, так и было. В пекарне хлеб грузили прямо в кузов, прикрывали брезентом, и развозили по солдатским городкам.

Лошади из последних сил тащили тяжелое, промерзшее орудие. И вот, несмотря на мороз, сморило меня, я и задремал. Хотя, поставленный в арьергард колонны, я обязан был внимательно следить за дорогой. Возвращающиеся с учений красноармейцы, уставшие и голодные, часто выпадали в полусне из машин. Оставались замерзать под открытым сибирским небом. Поручив ездовому глядеть во все глаза, тому все равно править лошадьми, я приказал немедленно разбудить меня, если тот, что-либо обнаружит. Вскоре сквозь сон слышу голос, вроде кто-то зовет, а сообразить не могу — кто кричит? Потом понял — это же ездовой Пастухов.

— Товарищ сержант, товарищ сержант! — он уже начал толкать меня в бок. — Смотрите, товарищ сержант, хлеб на дороге, целая буханка.

Открыв глаза, я действительно увидел в сугробе около тракта большую буханку хлеба. А надо тебе сказать, что хлеб для нас пекли буханками по два килограмма. Мгновенно проснувшись, я спрыгнул с передка на обочину, поднял хлеб. Буханка была заморожена до каменной крепости. Но это был хлеб! Потеряли, значит, на повороте. Что делать?

«Везти в казарму — отберут, да еще в воровстве обвинят, оставить на расчет — тоже кто-нибудь да сболтнет, — пронеслось у меня в голове. — А тут мы вдвоем. Пастухов человек надежный». И вслух сказал:

— Слышь, Пастухов, а ты что думаешь по этому поводу?

— А тут не думать надо, товарищ сержант, а жрать. Все одно — отберут хлеб-то. Да нас еще вредителями, да врагами народа выставят, — ответил скороговоркой, сглатывая голодную слюну, Пастухов, как будто прочитав мои мысли.

Саперной лопатой разрубил я хлеб на четыре части, половину отдал Пастухову, вторую сунул себе под шинель. Хоть немного надо хлеб отогреть, чтобы он помягче стал. Но не было сил вдыхать запах хлеба, даже мерзлого, и я начал рвать его зубами, пытаясь разогреть кусочки хлеба во рту. Ныли от мороза и от начинавшейся цинги зубы. Солдатский хлеб, выпекавшийся наполовину из отрубей, крошился, скрипел на зубах.

— Товарищ сержант, а вы его во рту рассасывайте, как конфетку, тогда на дольше хватит и не так холодно в брюхе будет, — подсказал Пастухов, детство которого прошло в голодных беспризорниках, и уж он-то хорошо знал цену каждому куску хлеба.

Всю дорогу до расположения полка мы откусывали, рассасывали и проглатывали этот подарок судьбы в декабре 1943 года. И не заметили, как съели по килограмму мерзлого, практически не очень съедобного для человека хлеба.

Вкус того забайкальского мякинного хлеба, наполовину смешанного с отрубями, запомнился мне на всю жизнь. Но не в этом дело, сын, а главное, что до сих пор я не могу забыть солдат своего расчета, и осталось у меня перед теми ребятами чувство вины. Вины в том, что не смог я разделить с ними в голодные дни найденный на дороге хлеб. Проще говоря, смалодушничал я, сын. Вина моя в том, что положил я тогда на одну чашу весов суровость возможного наказания за сокрытие найденной буханки хлеба, а на другую чувство солдатской взаимовыручки и дружбы. Да что тут особо говорить — испугался я, что могут меня сурово наказать за такое дело, да еще и в военное время.

Примерно через полгода расстались мы с Пастуховым. Меня отправили учиться в танковое училище. А он еще через полгода, отслужив после меня командиром расчета, попал на фронт, как раз к окончанию войны. Что стало с ним дальше, я не знаю. Но до сих пор не дает мне покоя совесть, думаю — правильно ли я поступил?

Отец замолк. Подбросил в костер еще несколько сучьев, прилег ко мне на телогрейку, обнял и сказал:

— Спи, сынок, немного времени до утра осталось. На утренней зорьке разбужу, клев будет отменный.

Рядом с отцом мне стало тепло, я еще раз посмотрел во всепрощающую вечность ночного бездонного неба. Звезды переливались светом, как будто моргали, но смотрели понимающе и с добротой. Засыпая, почувствовал, как отец поднялся, сел рядом со мной и снова закурил папиросу. А я спокойно и уверенно проваливался в сон с мыслью, что рядом со мной был самый родной человек. Но детским умом не понимая, что сейчас происходило в душе отца, которую через рассказ-покаяние он очищал передо мною, своим сыном, веря, что я пойму и никогда не предам, сохранив навсегда только светлые и честные воспоминания о нем.