«Заслуженный работник торговли, обладатель звания лучший торговый работник года города Чернищенска, заместитель директора ООО «Снежана-торг-юг», а также просто обаятельный и талантливый человек». Так писала она о себе самой, просто потому, что муж ее, плохо владеющий русским языком и языком романтики, не говорил ей таких слов. Он был директором известного в маленьком городишке Чернищенске предприятия, весь в делах и заботах, а Снежана Анатольевна, его жена и бессменный заместитель, — продолжала писать за него отчеты и не только.

Время от времени она прерывалась, вынужденная что-то наставительно вещать в адрес подчиненных. Просто замолчать и отдать уши на растерзание бесконечному трепу простоватого коллектива она не могла, иначе кабинет бы наполнился говорком о закладке моркови на зиму на балконе, и даже о чьем-то ходящем в ванную по большой нужде коте. Не могла она выслушать все, это; попросту потому, что дома, на прикроватной тумбочке, еще лежал недочитанный томик французского поэта.

Порой она закрывала все эти бесчисленные отчеты электронным красным крестиком — и принималась мысленно перебирать слова в словосочетаниях, перемешивая и нанизывая их друг на друга, словно четки, смакуя каждое из них. Как удачно подкинули мужу идею — напиши-ка, Ахмет, книгу о себе и своей фирме! И Снежана Анатольевна, как верная спутница своего благоверного во всех его идеях и начинаниях, принялась за нелегкое литературное дело. «Ахмет С. познакомился со своим будущим заместителем…» Не то. «Будущий директор фирмы Ахмет встретил свою судьбу в лице Снежаны Р., а также своего будущего заместителя». Только не напишешь же в книге, готовой открыть свои страницы всем и каждому, как ее муж, молодой и загорелый почти в тон широких черных бровей мальчонка, работал разносчиком мороженого на пляже…

Ей хотелось писать о поцелуях, которые тогда еще были; о жарких южных ночах в прибрежном кафе, где подавали нагревшееся за день до состояния парного молока пакетированное вино. И ведь пили тогда, а не как сейчас, демонстративно выплескивая непонятую кислятину на пол. И она сама была совсем другой; не нужно было силком обращать на себя его внимание, а будущий муж тогда не отмахивался от маячивших в поле зрения грудей, с каждым днем все больше походивших на горшки со сбежавшим тестом.

Теперь раз или два в неделю она демонстративно оставляла белье на полу в его спальне — пускай горничная оповестит маленький, задохнувшийся в собственных сплетнях город, — что в их жизни все идет своим чередом и все как у людей.

Заместителю нужен директор, а вот директору заместителей искать не нужно — сами выстроятся в очередь. И Снежана Анатольевна об этом, конечно, догадывалась. Однако же настолько уверилась в мысли, что сама существует в виде исключения из этого правила, что который раз уже за сегодня, смакуя, произносила вслух: «Незаменимых нет».

— Как же нет, Снежана Анатольевна? — Отозвался из дальнего угла больше всего ненавидимый ею в этом коллективе голос. Он не участвовал в обсуждении кошачьих экскрементов, не отвечал и на ее глубокомысленные тирады, претендующие на абсолютную истину в стенах этого помещения. Но едва она слышала эти тихие, но такие преисполненные сарказма и презрения к ней самой, нотки — ей хотелось встать и выйти. Куда угодно, подальше, к морю, на набережную, — лишь бы не оставаться больше здесь.

К тому же ей еще не было известно, что голос знает о ней куда больше, чем она даже может предположить. Знает, как она ненавидит подаренную мужем недавно машину и втайне мечтает о большой и угловатой, просящей много бензина в свое стальное нутро, — и этим почему-то приводящую ее в восторг. Знал голос и о том, что сыроедение она давно забросила, и с аппетитом не далее чем на прошлых выходных вкушала стекавший томно жиром по пальцам блин.

— Незаменимых нет, зато есть неповторимые, — снова ответили вкрадчиво, брызжа едким сарказмом, — как почти выключенный фонтан, в котором падает напор — а тот все продолжает разбрызгивать вокруг живительную влагу, пока совсем не спадет на нет. И даже после этого в воздухе какое-то время продолжают витать незримые ионы; и вот сейчас, была уверена заместитель, — эти самые ионы презрения и ненависти к ней — парили в воздухе и после того, как отзвучали слова ненавистного голоса.

— Что за глупость! — Внезапно даже для самой себя драматично загоготала волоокая Снежана Анатольевна. Она подчеркнуто демонстративно захлопнула маленькое зеркальце, мол, разговор окончен. Но к ее вящему удивлению и раздражению, голос продолжил эту нежелательную беседу:

— Так сказал Пикассо.

Снежана Анатольевна не могла промолчать и оставить выпад без ответа — шпагой «ин-кварте», затем «ин сиксте» — и вот атака будет отбита, а враг — повержен в словесном поединке с собственным начальником, который всегда остается прав.

— Да кто такой этот Пикассо? Я бы его картины никогда в жизни у себя в спальне не повесила! — Пусть изобразительное искусство никогда не слыло ее коньком, сдавать позиции прямо посреди собственного коллектива в планы Снежаны Анатольевны не входило никак.

И тем не менее, коллеги начинали кидать на нее странные взгляды. Украдкой, а кто-то и коротко, напрямую, в глаза. Что им нужно от нее? А голос все гнул свое, шипя и свистя змием зла из самого дальнего и темного угла комнаты.

— Вы не разбираетесь в искусстве, Снежана Анатольевна…

Будь она поглупее да помоложе, уже захлопнувшееся карманное зеркальце определенно выпало бы из ее рук, покатилось под столы, а может, даже разбилось; по кабинету разнесся бы громкий, с нотками истерики, крик. И все бы узнали, что музейные работники ей в коллективе не нужны, и что книгу она допишет сама, а дочь сверстает ее на уроках информатики... Но Снежана Анатольевна на днях уж разменяла пятый десяток, а значит, ей ни к лицу подобные выплески эмоций.

— Незаменимых нет, знаете ли, — подчеркнуто спокойно, с чуть заметным налетом раздражения поверх пресного, совсем не смешного смеха, повторила начальница. А голос будто бы и услышал ее. Молчал…

Зашелестели в углу какие-то бумаги — или это только ветром распахнуло старое, в ошметках краски, деревянное окно. И как волною в шторм брошенные, разлетелись по кабинету белым ворохом острых, ранящих крыльев, совсем новые, девственно-неисписанные листки.

— Оставьте меня в покое! — Вскрикнула она против воли, когда один из них больно и неожиданно резанул ее по виску, у самых прядей седых уже под краской косм.

Снежана Анатольевна опрометчиво позволила себе вскочить со своего места и даже замахала в нелепой попытке отбиться от белых листов бумаги, руками — словно птица, которая хочет взлететь, вылететь отсюда, да только не время еще…

Когда порыв ветра утих, и виновники происшествия белыми парусами свободы заскользили обратно к своим гаваням — вниз, на пол, к ней на стол, на голову глупенькой секретарше — Снежана Анатольевна вдруг окончательно поняла, что она наделала. Ей снова захотелось бежать, действительно бежать без оглядки, даже не от стыда перед кучкой этих жалких недотеп, а от осознания собственного позора — перед самой собой. И она сделала это, выскочила-высвободилась из этой духоты, на волю. Правда, ненадолго — в обшарпанный, и так же, как и она, — безрезультатно молящий о внимании ее мужа-начальника — общественный туалет.