Отдохновение Воина Света

Драгоценный… Нет, уже бесценный.
Дивный ангел, охранитель мой…
Я не знаю, как мне со Вселенной,
но сейчас идём ко мне домой.

И сегодня мы накроем столик,
маленький, похожий на мольберт.
Каждый светлый — в малом алкоголик:
беззащитен перед миром свет.

У него есть тонкие причины
ненавидеть тёмное вокруг,
но сама-то ненависть — лучина,
что чадит внутри него. И стук

сердца, перемученного в совесть,
не даёт ему понять вполне,
что есть то, чего он хочет? Что есть
то, чему он твердо скажет «нет»?

Для него забвение — удача,
чистый случай, выигрыш в лото,
по ошибке выданная сдача,
большая, чем надо, на чуток.

Для него принятие решенья
о «забыться» — хуже, чем во тьму.
Самое святое прегрешенье…
Я его не знаю, почему.

В том ли, что не «смилуются» пленом,
каторгой, тюрьмою ли наспех
в той единственной и преткновенной
смертной казни, что одна на всех?

В том ли, что бывает непростое:
что она светлей, чем плен-тюрьма.
…Сколь же проще написать: «святое» —
вместо «восхождение с ума»…

Из чела по темени к затылку
ходят мысли, живечину ткут…
Мы откроем малую бутылку
и с тобою выпьем по глотку.

Шоколадкой малою из странствий
возвратим себя на наш мольберт.
Я не знаю, где я в нуль-пространстве,
но сегодня я хочу в тебе.


*** 
Я хочу с тобою, милый, быть сегодня одинокой. 
Не подглядывать в компьютер за Большой Литературой. 
У неё сегодня спячка, у нее болеют ноги, 
у неё на лбу горчичник, а в глазах блестит микстура. 
Мы её напоим чаем с разлюли моя малиной, 
мы расскажем ей про репку по Пелевину и Кафке. 
Пусть приснится ей кораблик — за кормою длинный-длинный 
белый след и две акулы кувыркаются на травке. 

А потом её закроем в тихой комнате над миром 
и усядемся на койке говорить о чем-то глупом, 
например, про тётю Иру, что вчера купила сыру, 
но состав на этикетке прочитала лишь под лупой. 
Посмеёмся, канем в Лету, изойдёмся на лохмотья, 
а потом опять сойдёмся в тектоническую слабость… 

Это заходило лето попросить у лупы тётю. 

…Тише! 
В комнате над миром… 
«Ма-ма-ма!...» 
Моя ты плакость!.. 


Вещь в себе

Напрасно боролась со мною природа за чувства и тело… 
Я стало чудовищем среднего рода, когда поумнело. 

Когда мне открылось, что разум и воля — превыше страданья, 
Возвышенней самой возвышенной боли — её обузданье. 

…И страшно мне вспомнить, что сердце когда-то дышало любовью, 
Что с кем-то я узкой делилось кроватью, делилось собою… 

Теперь я в себе. Я спокойно и цельно, как мысли теченье. 
А то, что я вещь… Ну, так этим и ценно мое превращенье! 

Да здравствует Вещность, Неодушевленность, Предметность, Свобода!.. 
…Еще бы на каждое слово синоним… чтоб среднего рода… 


ЛитГер

Мой литературный герой в горах.
Там, где я ни капельки не была.
У него заложен в ломбарде страх.
У него две мысли: колчан, стрела.

По горам-лесам комариный писк.
Поплотнее стягивай плащ-шалаш.
Мой литературный герой в степи —
там, где я хоть капелькой — но была ж!

У него оправою красоте —
пара усьих шрамов через лицо.
У него отравою чистоте —
дома позабытовое кольцо.

У него в глазах сразу три жены,
на устах одна и в руках по две.
У него в сердцах сразу три страны
и одна, оставленная навек.

У него веснушек златая сыпь —
аллергия на зиму и тоску.
У него за поясом кычет выпь,
а в груди оракул орёт: ку-ку!

У него осталось всего годков, 
чтоб ему… Навязчивый лейтмотив.
Мой Гетеротурный Лирой окоп
роет… Да не кроток, не крот он — гриф.

Чистит револьвер, полирует нож,
близоруко щурится сквозь ушко
мушеньки-иглы: — выйдешь — не войдёшь, —
мой Гитературный Лероюшко.

Я его вскормила на стременах.
Я его взлелеяла не под ключ.
Вот он и стремится взять йух за нах —
потому что я его не люблю.