Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Памяти Распутина

Вс. Троицкий. Вечная память...

Россия провожает в последний путь Валентина Григорьевича Распутина. Завершил земное бытие человек чести, великий писатель, верный сын русского народа, беззаветно служивший России и стяжавший несомненное право говорить от Её имени.

Такое право дано немногим избранным. Он был именно избранным из достойных, чтобы донести до потомков суровую правду своего века и завещание – будущему.

Среди поминальных голосов и единодушных, законных, вполне высоких оценок его творчества, среди искренних слов, передающих тяжесть нашей общей утраты, нечасто вспоминают о его великом мужестве и о его самых значительных выступлениях ХХI века.

Первое, что приходит на память, – трагическая гибель его любимой дочери, а вслед за тем через немного лет – смерть жены…И всё это в те кромешные годы, когда продолжалось видимое и мучительно переживаемое им активное разрушение разных областей духовной жизни свято любимого им Отечества.

Само присутствие при этом явном разрушении, которое он, как молчаливый человек огромной духовной глубины, не мог не переживать сильнее и больнее многих и многих из нас, – мучительно. И неслучайно – название его книги бесед: «Боль души» (2007). Преодолевая боль, он оставался верен своему призванию и долгу говорить и писать чистую правду…

Вспоминается выступление Валентина Григорьевича на IХ Всемирном русском народном соборе и его – жгуче правдивые, горькие слова: «Сегодня мы живём в оккупированной стране, в этом не может быть никакого сомнения. То, чего врагам нашего Отечества не удавалось добиться на полях сражений, предательски совершилось под видом демократических реформ <…> Разрушения и жертвы, как на войне, запущенные поля и оставленные в спешке территории – как при отступлении <…> Что такое оккупация? Это устройство чужого порядка на занятой противником территории. Отвечает ли нынешнее положение России этому условию? Ещё как! Чужие способы управления и хозяйствования, вывоз национальных богатств, коренное население на положении людей третьего сорта, чуждая культура и чужое образование, чужие песни и нравы, чужие законы и праздники. Чужие голоса в средствах массовой информации, чужая любовь и чужая архитектура городов и посёлков – всё почти чужое, и если что позволяется своё, то в скудных нормах оккупационного режима…». После окончания речи весь Зал Церковных соборов, стоя, долго-долго приветствовал писателя: это было признание слов правды-истины, высказанной с мужественной прямотой.

Сегодня, когда вопреки насаждаемому с тех ли, иных оккупированных высот – растлению народа, в противовес разрушению его культуры и полноценного образования растёт медленно, но неуклонно и повсеместно партизанское сопротивление всем этим подлым делам, должно вспомнить: первым во весь голос, смело и решительно, призвал на защиту нашей духовной культуры В.Г.Распутин. И не только призвал, но во многом сам возглавил эту борьбу, постоянно выступая в защиту попираемого человеческого духовно-нравственного достоинства.

Распутин был единственным крупным художником, восставшим на защиту чести и достоинства русского человека во время «моды» распространявшегося и официально не оспариваемого его унижения. И не только в публицистике. Замечательная и до сих пор в сущности замалчиваемая боязливой «литературной общественностью» и не переиздаваемая, как должно, повесть «Дочь Ивана, мать Ивана» – это свидетельство против нынешних бессовестных чужаков, окопавшихся на многих «властных вершинах».

Ключевые слова жизни В.Г.Распутина: правда-истина, правда-справедливость, честь и любовь. В сокровенной и всеобъемлющей любви к подлинной, исторической, России – смысл его замечательного творчества и всей его жизни.

Есть ещё одна неизбывная любовь нашего великого современника – русское слово, русский язык, который он любил сокровенной сыновней любовью и всегда вставал на его защиту. И невольно вспоминается Иван из упомянутой повести, Иван, душой приросший к родному русскому слову. И как чувствует он живое дыхание родной речи, в которой, как он мыслит, «коренится прочность русского человека»:

«…Когда звучит в тебе русское слово, издалека-далёко доносящее родство всех, кто творил его и им говорил; когда великим драгоценным закромом, никогда не убывающим и не теряющим сыта, содержится оно в тебе в необходимой полноте, всему-всему на свете зная подлинную цену; когда плачет оно, это слово, горькими слезами уводимых в полон и обвязанных одной вереёй многоверстовой колонны молодых русских женщин; когда торжественной медью гремит во дни побед и стольных праздников; когда безошибочно знает оно, в какие минуты говорить страстно и в какие нежно, приготовляя такие речи, лучше которых нигде не сыскать, и как напитать душу ребёнка добром, и как утешить старость в усталости и печали – когда есть в тебе это всемогущее родное слово рядом с сердцем и душой, напитанными родовой кровью, – вот тогда ошибитьсч нельзя. Оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших времён оно само по себе непорушимая клятва и присяга. Есть оно – и всё остальное есть, а нет – и нечем будет закрепить самые искренние порывы…»

Валентин Григорьевич Распутин воздвиг себе вечный памятник в мире русского слова, в нашем мире, в мире исторической России. И мы, его современники, благодарные за созданное им, за его самоотверженные деяния и великую любовь к Отчизне, в часы прощания – поклонимся ему за всё низким земным поклоном, возгласим молитвенно вечную память и да будем помнить об исполнении своего долга, благо, что такой великий пример у нас перед глазами!


«Наши учителя теперь из породы потверже...»

Фрагменты из бесед Валентина Распутина с И. Кушелевым и В. Кожемяко

Журнал «Мосвка» №3-2012

 

Когда ставишь перед собой вопросы, связанные с природой русского духа, с его корнями и вершинами, постепенно понимаешь, что прикасаешься к основным религиозно-нравственным проблемам жизни человека. И здесь, как выясняется, очень важно понимание взаимосвязей духа нашего народа с его культурой. В чем они, Валентин Григорьевич, на ваш взгляд, состоят?

В. Распутин. Где-то на первоначальных стадиях становления наций можно говорить с определенностью, что дух первичен, а культура вторична. Затем они находятся в отношениях взаимного и одновременного влияния друг на друга. Древний германский дух, воинственный и грубый в средствах, создал знаменитый эпос «Песнь о Нибелунгах», полный жестокости, убийств, измен, предательств и т. д. Эпос, получив национальную ценность, на протяжении веков влиял на германский дух и привел к лютеранству. Славянский дух продиктовал былины о наших богатырях, защитниках Земли Русской, «Слово о полку Игореве» с плачем Ярославны, плачи-«слова» о «разорении», о «погибели», а уж они, в свою очередь, особенно устные сказания, участвовали в оформлении нашего сознания, что вылилось позднее в приверженность к чистоте Православия.

Вот два примера разнонаправленности духа от изначальных его истоков, а их можно приводить много. Словом, каковы корешки, таковы и вершки. Сейчас «вершки» в мире пытаются выправить на один лад, на одну породу, но это невозможно, не посягнув на корешки. А до них не достать, они в глубинах веков.

Земля, дух, история и культура народа, известно, отмеривались широко, с несходствами и противоречиями. И этнический замес, и природные условия, и движение истории, где нельзя было сыскать и полувека, чтобы отдохнуть от войн, а все силы уходили на то, чтобы выстоять, выжить, спастись, — все это заложило такие черты, как сверхтерпеливость, способность увязить в себе любую чуждость. В культуре наш голос — это обогрев души, теплота слова и звука, лиричность, ласковость, чтобы и в слове, и в звуке, и в линии слышалось не «солнце», «поле» и «дети», а «солнышко», «полюшко», «деточки». Мы любим грустное, протяжное, не факт, а ожидание факта, не настоящее, а предстоящее. Без правды и совести порядка в мире и вокруг себя мы не мыслим. Чувство греха у нас первее наказания по закону. Доказывая свое право на отдельность, самостоятельность (вот уже три века, как на Россию скалят зубы «передовые» страны), мы вынуждены повторять, что не считаем себя ни лучше, ни хуже их, мы другие.

Мы и есть другие, слава Богу, и в этой инакости наше спасение.

Русская литература насыщена трагизмом и противоречиями жизни. И когда она не приводит читателей к ответам, которые ищет каждый из нас, то лишь прибавляет прозе повседневности еще и ее художественное обобщение, сгущает тем самым краски обыденности и увеличивает тяжесть окружающей действительности. Служат ли укреплению народного духа такие книги?

Знаете, если говорить о «штатной» обязанности литературы, она заключается все-таки в другом. Не в позиционном наставничестве, не в ответах на прямые вопросы, а в обогащении и укреплении души. Не в том, где, справа или слева, встать, а в том, каким быть, и уж тогда «какой» лучше отыщет свое «где».

Попытки в двадцатые годы, сразу после революции, отменить русское имя и русский дух оказались безуспешными. Слишком глубоко было днище народной жизни, пропитанное этим духом. Это во-первых. Слишком живуч оказался, и не мог оказаться другим, русский язык, как необработанный, диалектно-разговорный, так и литературный. Русскую литературу не удалось удержать за чертой семнадцатого года вместе с духовно-философской литературой и отечествоведением. Достоевский и Лесков не поощрялись, но Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого оставить там, в своем времени, было так же невозможно, как остановить, положим, весну или осень. Их могучая изобразительность, дивный язык, их русское сердцебиение были тотчас же после гражданской войны подхвачены Шолоховым, Леоновым, Платоновым (Есенин перенес свой Божий дар через «границу», как тут и был), позднее Павлом Васильевым, Твардовским, «деревенщиками».

Повторю: русский язык в руках великих мастеров и в устах народа — это самый надежный и чудодейственный инструмент, уж коли зашла об этом речь, национального спасения. Художественная самотканость, узорность литературного письма, душевная чувствительность, точная самовыговариваемость в красках и звуках природы, уютное расположение в родном героя — все это воздействует на читателя, «ткет», в свою очередь, и его органику. Вот почему и объявлен сейчас поход против русского языка, вот почему и заговорили не по-русски на всех информационных и культурных воздухах, натащили чужих слов, принялись переодевать нашу речь в новофасонные одежды.

Ваш вопрос как бы адресован той литературе, которая потеряла свое художественное величие. Отчасти вы, конечно, правы. Но и переводить художественную литературу на прямоговорение, на позиционную борьбу, поскольку время сейчас тревожное и требует активных действий, думаю, нет необходимости. Да это и не получилось бы, кроме эпизодических случаев, по самой природе нашего творчества. Для прямоговорения есть публицистика, это тоже литература. Публицистика у нас сильная, мускулистая, она научилась говорить точно и призывно.

Другое дело — художественной литературе пора перестать оплакивать судьбу русского человека и России. Этот грех в последнее десятилетие за нею водился.

 

Ваши книги любят, наверное, потому, что слабые не встречают в них осуждения слабости, которая вами понимается и по-человечески принимается, а сильные окрыляются, ведь в них пропадает ощущение одиночества. Что еще,  казалось бы,  желать писателю? Но в недавнем рассказе «Изба» вы совершили попытку прорыва в литературу русского оптимизма. Все тяжело в жизни вашей героини,  а рассказ оставляет в читателе радость бытия, надежду на лучшее.

Да, мы стали сильнее. Еще не вполне это осознав, мы увеличили силу своего сопротивления. Сделались зрячей, мудрее, спокойней. Мы сделались не умнее, а именно мудрее: лукавым умникам из образованцев, впрыгивающих, как обезьяны, в телевизионный ящик, нас уже не обольстить. С некоторых пор мы смотрим на них как на клоунов, за которыми забавно наблюдать на фоне номеров с животными, но брать в учителя не годится. Наши учителя теперь из породы потверже — сама земля, сама Россия, сама история. «Перестройка» и то, что произошло после нее, показали огромный вред, прямо-таки кипучую враждебность для нашей Родины безродности и образованщины, об опасности которых предупреждал еще сорок лет назад Александр Солженицын. Это они, образованцы с громкими именами, дурили образованцев без имен, они проклинали Россию и толпами бежали в закордонный рай, они клеветали на нее и на нас, и из них же набирались легионы принявших в сердце зло как единственную мораль и религию. Коммунизм был обречен, ибо он и рассчитывал на них, и штамповал их, а они закупорили собою все поры для нормального дыхания. Никакая система, если она не принята национально и не опирается на национальное, прочной быть не может. А вот мою Агафью из рассказа «Изба» с толку не сбить. Ее простота стоит дорого, она нравственна и не позволит заблудиться ни в трех, ни в тридцати соснах. Любая кухарка, ничего не смыслящая в делах государственных, оставила бы от России больше, чем гарвард­ские выкормыши последнего десятилетия. Ибо она, кухарка, простая, как правда, стала бы и управлять по правде и поняла бы своим недалеким, но честным умом, что значит разрушать и что значит строить.

Я, разумеется, не против высшего образования. Но такое надо давать образование, чтобы оно от правды и от России не отрывало. Чтобы не убивалась сердечная наука любить и ценить свое, родное.

 

В ноябре минувшего года исполнилось 180 лет со дня рождения Достоевского. Но отразилось ли это достойно в жизни сегодняшней России? Нет! Только Татьяна Васильевна Доронина, верная себе и великой русской классике, постаралась, чтобы именно в этот вечер, 11 ноября, прозвучали на сцене руководимого ею театра «Униженные и оскорбленные». Очень, кстати, злободневный выбор для нынешнего времени — униженных и оскорбленных у нас в стране, увы, все больше...

Ну вот,  а что же так называемое российское телевидение? Ему не до Федора Михайловича. В это время как раз оно приковывало внимание всей страны совсем к другому — в самом разгаре было позорное зрелище под названием «За стеклом».

Все думаешь, есть ли еще ниже точка нравственного падения для телевидения, о котором мы с вами не раз говорили. Кажется, ниже быть уже не может — некуда. Ан, глядишь, изловчились, расстарались, изобрели. Или «у них» опять слизнули.

Ну надо же пойти на такое! Выставить на всеобщее круглосуточное обозрение нескольких молодых людей со всеми, так сказать, интимными подробностями. Они-то и обещаны были заранее как наиболее интересное и привлекательное. И хотя даже для самой неприхотливой части толпы, которая все это созерцала, ничего интересного больше не было, на протяжении не одного месяца «демократическая» пресса рьяно и натужно поддерживала внимание к «застекольщикам», творя из них новых героев нашего времени.

Да какой уж тут Достоевский. В самом деле не до него. Я был удивлен (и обрадован, конечно), узнав, что в Эстонии прошли Международные дни Достоевского, состоялась торжественная церемония вручения премий его имени, одним из первых лауреатов которой стали вы. На этом фоне просто дико, что в России теперь допускается такое небрежение к титанам нашего духа.

В вашем вопросе целый каскад вопросов, один другого горше. Это говорит о том, что питать надежды на сознательное отрезвление «общества», которое забило собою телеканалы и правит бал в культуре и информации, рассчитывать на добровольный отказ этих людей от творимого ими негодного дела никогда было нельзя, а теперь тем более. Чего там «негодного дела» — подлого! Казалось бы, ну убедились, что ничего хорошего от их «культурной» деятельности в стране не происходит, что круг людей с извращенными вкусами смыкается и вокруг них тоже и становится и для них опасным, — ан нет, крутят свою пластинку все усердней и беззастенчивей. Накупили охранников и считают себя в безопасности. То есть поступают в точном соответствии с психологией преступника, того же Чикатило, которого после первого насилия и убийства тянет на второе, на третье — и так до бесконечности, пока не наденут на него кандалы. Так и эти бесчисленные чикатилы на сцене и экране не способны испытывать угрызений совести и идут в своем безобразии все дальше и дальше. Они прекрасно устроились, зарабатывают своим ремеслом растления столько, сколько и не снилось, власть с ними обнимается, как с лучшими друзьями, и приглашает в советники по культуре. Так что же — ждать, когда придет матрос-партизан Железняк? И возмущаться давно уже надо не ими, а нами за наше потакающее терпение.

Помнится, в одной из бесед мы с вами говорили о популярной телепередаче «Поле чудес», где ведущий кричит, издевается над участниками, показывает чудеса пошлости, а публика в восторге покатывается со смеху. Сейчас подобные передачи типа «Выиграй миллион!» расплодились на каждом канале. Я иной раз всматриваюсь в аудиторию, составляющую, как теперь говорят, «реагаж» этих шоу: лица как лица, самые обыкновенные, живые, без явных следов испорченности. Что же заставляет их идти на этот балаган и выставлять себя в потешном виде?

А ведь это тоже одно из новоприобретений последнего времени. Где сейчас показать себя? Даже не проявить, а показать? Где она, та «доска почета», где отмечают за доблесть и труд, за талант и верность своей профессии? Нет ее больше. У нас знают или нервных думцев, или звезд эстрады со скандальными именами, или уж бандитов с большой дороги. А противопоставить себя тому небытию, в которое погружена Россия, обыкновенному человеку хочется. У него это в крови — «расписаться» в своем существовании: и аз, грешный, тут был, лямку жизни тянул. Все другие способы публичного самоутверждения у него отняты, на громогласное преступление он не способен, на тусовку к «мастерам культуры» не пригласят. И нет смысла говорить о невзыскательном вкусе или неразборчивой головушке — это не худший из граждан, кого воспитывают сейчас в нашей стране. Таковы идолы и учителя гражданина, такова глубина «вспашки» его природных закладов.

А «Униженные и оскорбленные» в театре у Татьяны Дорониной действительно замечательный спектакль. И по постановке, и по актерским работам, и по нравственному созвучию текста нашим сердцам. Добрый, чистый, красиво и точно сыгранный, ко времени и месту, так много говорящий не только о нашем униженном положении, но и ему, нашему униженному положению, как и с чьей помощью избавляться от этого гнета. Половина зрителей выходит после спектакля из зала с мокрыми глазами, не стыдясь слез. сам великий Достоевский обернулся к ним из своего далека и согрел наши души сочувствием и зовом к справедливости. сама великая Доронина нашла ту форму и тональность общения со зрителем, которые дают целительную уверенность. Меня удивила в спектакле одна деталь. Кто знает текст Достоевского, помнит, что в эпилоге романа автор решается расстаться со своей любимицей — героиней Нелли, на которой держится многое в архитектуре и звучании «Униженных и оскорбленных». В спектакле эпилог снят. Эмоциональный накал спектакля к финалу был настолько силен, что испытать смерть Нелли для зрителя было бы невыносимо.

Я вспоминаю об этом еще и потому, что недавно прочел в одной из газет научное объяснение резко подскочившего в последние годы процента мужской смертности от сердечных ударов. Сильный пол сражают стрессы. Они — как мины на поле нашей действительности, куда ни ступи и к чему ни прикоснись — смертельно бьет прямо в сердце.

 

Разговор о сегодняшнем состоянии нашей культуры— всегда тяжелый разговор. И особенно тяжел он потому, что мало каких перемен и сдвигов к лучшему удается добиться. Не должны ли Союз писателей России, другие патриотические организации более громко и требовательно выражать свой протест? А иногда, возможно, использовать не просто заявления, а какие-то другие формы борьбы.

Например, я знаю, что в Угличе собираются поставить памятник... русской водке. Работы небезызвестного Эрнста Неизвестного. А следом уже появляется идея памятника в Суздале соленому огурцу. А в Ульяновске — букве «Ё». Разве не понятно, что все это значит? Но есть же, наверное, в Угличе, в Суздале, в Ульяновске разумные люди и настоящие патриоты, которых должно возмущать то, что происходит. Наверное, есть они и в местной власти. Так вот, если бы Народно-патриотический союз или тот же Союз писателей их соединил и поднял на реальное противодействие кощунству и издевательству?

Наверное, можно и Союзу писателей протестовать против «произведений искусства» в виде памятников русской водке и суздальскому соленому огурцу. И Союзу писателей, и НПСР. Но писательская организация России все послед­нее десятилетие не столько занимается творческой работой, сколько работой державно-духовно-цементирующей — по склеиванию и собиранию народа, «единоутробного», разметанного реформами и развалом Советского Союза. Мы провели выездные пленумы в Чечне и Приднестровье, в Омске и Орле, в Петербурге и Якутске, а также пленум на колесах от Москвы до Владивостока в юбилейном, в честь столетия Транссиба, поезде. И многое другое. А ведь Союз писателей теперь — это всего лишь общественная организация. Его и президент наш в упор не видит. Мы не жалуемся, но на все, что перевернуто теперь с ног на голову в мире нравственности, духовности и культуры, в мире человеческих отношений и общественного служения, наших силенок не хватает. Все-таки главное наше дело — литература.

Да и что такое все эти бросающие вызов нормальному вкусу памятники огурцам и бутылкам, точно так же, как театральные изнасилования пьес Чехова и Вампилова, Островского и Шекспира (а их сотни и сотни на просторах России), точно так же, как страсть снимать штанишки во всех областях культуры?.. Что это такое, как не грибы поганки, для которых наступил сверхблаго­приятный климат? Свалишь такую поганку в одном месте — она лезет в другом. Благодатная почва для их произрастания создается и министерством культуры в Москве, и департаментами культуры в городах и весях. Культура сознательно превращается в свою противоположность — в убийцу культуры. Лучшее из нее вынуждено перебираться на небольшие и шаткие острова в этом половодье грязи и яда и влачить там жалкое существование.

И покуда государство не опомнится и не разберется, что за «культура» произрастает и удобряется ныне в России, кому она служит и какие семена сеет, эти «культурные» безобразия не прекратятся. Либеральное общество с удовольствием погрязло в них, а общество патриотическое до сих пор организовано слабо и никак не может понять, почему, с какой стати в его стране торжествуют извращенные вкусы и вся идеология строится на издевательствах и перечеркивании всего, что до сих пор шло нам на пользу.

А ведь их, этих преобразователей культуры, этих культуртрегеров, победителями назвать нельзя. Победители угомонились бы, а эти по-прежнему ведут себя как диверсанты.

 

В русской литературе много прекрасных образов, но до сих пор общественному сознанию не ясен «герой нашего времени». Не потому ли, что оно еще не наступило — в полном смысле наше, родное и доброе время, к которому все мы стремимся?

Вы знаете, больше «героя нашего времени» в литературе, по всему судя, долго не будет. Мы судим о нем по старым стандартам: волевой, энергичный, самоотверженный, полностью отданный идее преобразования жизни, ее устроитель и ускоритель. Но все идеи потерпели неудачу, кроме одной — материальной. все религии устоялись, заняли все земное пространство, поделили все людские души, и впереди их ждет только крошение на части, на секты. В двадцатом веке мир окончательно перешел тот рубикон, за которым будущее продолжало оставаться соблазнительным. Теперь оно внушает страх, ну и, может быть, некоторое любопытство: до чего же эта сегодняшняя безоглядность докатится?

Всех нас, в том числе и Россию, сдавшуюся на милость «цивилизованного человечества», втягивает с могучей силой в сопло адской машины, преобразующей человека не по духовным и нравственным заветам, а по меркам техниче­ского совершенства. Место «героя нашего времени» там займет супермен, тренированное и бездушное существо с остатками сердца, чтобы изредка откликаться на то, во что к той поре превратится мораль. Так, судя по направлению магистрального пути, и будет — если не вмешается Господь.

В двадцатом веке «деревенская» литература в России предложила единственно полезного «героя нашего времени», теперь уже времени прошедшего, в образе стариков и старух, которые не вперед подталкивали, не обращая внимания на тылы, а с мудростью и простотой остерегали от небрежения традицией и национальным духом. Нельзя сказать, что его, этого героя, не заметили. О нем говорили много и по большей части справедливо, с сочувствием к нему, вышедшему за околицу деревни и патриархального порядка, чтобы со слезами на глазах помахать вослед устремившейся вперед налегке жизни. Они, эти старики и старухи, были признаны, но, странное дело, не были узнаны. Не в прошлое они звали, а в надежное будущее, в котором бы человек не потерял своей ценности. Тогда, тридцать лет назад, еще, вероятно, не поздно было подтянуть спасительные обозы. «Плохо попрощались» — вот вся правота, которая признана была за «деревенской» литературой, в то время как она раз за разом повторяла: убьетесь; вершки, убегающие от корешков, превращаются в солому, в трын-траву. Она вся была предчувствием и предостережением того, что произошло с Россией в последние пятнадцать лет двадцатого столетия.

«Герой» — тот, кто прав. Правда для России — в ней самой. Вот в этой сердцевине духовно-нравственного самостояния и придется литературе готовить нового «героя нашего времени».

 

Противоречивы процессы, проходящие в нашей стране. Бессилие центра (во многом искусственное), усиливающийся местечковый сепаратизм губернаторства, разложение армии и других «арматур» государства многими воспринимается как отмирание существующей в стране государственности... Не считаете ли вы сегодняшнее время благоприятным для возрождения национальной России?

В крушение государственности я не верю, государственный инстинкт у нас еще очень силен. Мы любим и не любим быть вместе, под силой. но необходимость быть вместе и под силой, чтобы представлять из себя силу, в нас всегда побеждала и победит. Быть слабым государством для нас смерти подобно. Идти в русле других, на четвертых, пятых ролях, потерять свою самобытность и самостоятельность — да уж лучше не быть. Россия всегда стояла в мире отдельно — как противовес государствам, которые считали себя лучше и объявляли себя победителями за счет механического продвижения вперед. Та публика в сегодняшней России, которая рвется во что бы то ни стало облачиться в чужие одежды, или заинтересована в гибели России, или является продолжением того обезьянничанья, о котором говорил еще Достоевский. Поэтому речь должна идти не о сохранении любой государственности, при которой медведю, скажем, было бы отведено место в общем строю после шакала, а о возвращении своей государственности, своего, до­стойного России, места в мире. Оно определяется характером, природной силой, неспособностью питаться падалью.

 

Русская публицистика последнего десятилетия, идя вслед за литературой, в основном была сосредоточена на осмыслении вчерашнего или сегодняшнего, как бы оставляя будущее в стороне, на потом. Максимум — писала о нем в печальных тонах. Каков же,  по большому счету, наш завтрашний день?

Завтра готовится сегодня, я не считаю грехом литературы то, что она не пишет о завтра. Все, что можно о нем сказать, вытекает именно из осмысления прошедшего и настоящего. Я не могу с уверенностью происходящего, явленного сказать, какая завтра будет погода, как поднимется солнце и откуда подует ветер, какими неожиданными хлопотами придется мне заниматься. Но по сегодняшней погоде я могу предполагать завтрашнюю, по физическому и духовному состоянию настоящего предвидеть будущее, по направленности событий судить о мере их продвижения. И устранить нежелательные завтрашние процессы мы можем их предупреждением сегодня. 

Твердый порядок нужен, без этого нам Россию из экономической и нравственной разрухи не поднять. Нужны и жесткие меры по отношению к тем, кто устроил нам «рай» под ворами и бандитами. Мало уповать на подчинение законам, на «диктатуру законов» — прежде необходимо законы, писанные под олигархов, сделать справедливыми. Диктатура это или просто здравый смысл? К нам ведь, как только мы очухались от бандитского удара и заговорили о своей защите, лепят все самое страшное: шовинизм, фашизм, диктатура... Если это диктатура — пусть будет диктатура, однако при чем здесь «русская»? Это государственная форма правления по наведению порядка. Была сталинская диктатура русской? Нет, никому и в голову не приходило так ее называть. И сегодня нет смысла подхватывать неосторожное слово по отношению к явлению, которого нет и, на мой взгляд, быть не может. А как приятны сексуальные оргии втроём! Это что-то!!! Вы как турецкий султан лежите на бархатном ложе, а вас с двух сторон или сверху окружают прелестные жаркие девочки. Каждая из них владеет всеми навыками профессионального секса. проститутки саратова Вам проведут сеанс интимного массажа в четыре руки, минет вдвоём и другие сексуальные утехи. Вы забудете про все житейские проблемы, а будете только наслаждаться красивым женским телом и получать нескончаемое удовольствие. Спешите, заказывайте, не пожалеете!

 

Поражает точность исторического предвидения многих русских мыслителей. И невольно задумываешься, как удавалось им настолько опережать свое время?.. Общеизвестно, что все они были глубоко религиозными людьми, и ответы давались им по вере. В силу образа жизни они обладали православным мышлением — мышлением душой, когда человек воспринимает откровения интуитивно. В наше же время патриоты, рассуждающие о будущности России, часто не живут церковной жизнью, а Православие в их концептуалиях стало чуть ли не общим местом. Оттого, видимо, и бывает так много путаницы в рассуждениях известных и уважаемых людей. По истинному ли пути поведут они за собой народ в нужную минуту?

Не надо торопить. Вера — это не общество, не организация, пусть даже и патриотическая, не ополчение, а образ жизни, глубинное и индивидуальное погружение в особый мир, приближение к святости. На это способны не все, особенно после почти векового атеизма. Было бы странно, если бы мы все за десять лет немедленно воцерковились, свидетельствовало бы о нашей неискренности. Можно выстаивать службы, и креститься, и исповедоваться, и причащаться — и делать все это как бы волевым усилием, потому что так нужно, а не духовным тяготением к преображению. Я и сам, пожалуй, из таких, не совсем воцерковленных. Я могу делать все то же самое, что совсем воцерковленные, но знаю при этом, что земное притяжение сильнее. Мое приближение к истинной вере происходит медленно. Но то, что скоро делается, не всегда делается крепко, и посторонним в храме я себя не чувствую.

Вообще, это очень деликатный и личный вопрос, едва ли он требует публичных рассуждений. И «наш», «не наш», надежный или ненадежный — по этому душевному градусу судить нельзя. Есть люди, живущие в вере, и есть люди, живущие возле веры, обогреваемые ее благодатью, столь же искренние и нравственные, но с другой степенью омытости, что ли. И кажется, тот же Иван Ильин, любимый вами и мною, говорил в отношении к искусству о гениальном цветении русского духа из корней Православия, но не под руководством Церкви.

Так что не будем спешить. Дадим вере облечь нас естественно, изнутри. В том, что это происходит, сомнений нет.  

 

Русским людям присуще понимание истории как неизбежности, смирение, убежденность в том, что все — от Бога. Насколько, на ваш взгляд, политики понимают русских?

Не надо рассматривать события каждого дня как историческую неизбежность. Исторической неизбежностью было падение монархии, ее дряблость, неуверенность, продырявленность либеральными и демократическими институтами, манифест 17 октября 1905 года — все это лишило монархию шансов на здоровую жизнь. Не будь войны, царизм просуществовал бы еще какие-то сроки, но так или этак, или революционно, или мирно перешел бы в другую форму государственности. Но надо ли считать исторической неизбежностью те методы насаждения новой власти, которые осуществляла революция? Такие, как террор против Церкви? Нет. Коммунизм тоже был обречен, но можно ли принимать за фатальную неизбежность хоть и мирное, но не менее страшное разрушение страны и хищническое растаскивание народной собственности? Тоже нет. Это произошло от слабости противодействующих сил. Патриоты не могут не ощущать своей вины за эту «историю». И не могут не говорить о ней, не призывать к действиям, одни из которых разумны, другие не очень. Историческая неизбежность свершается лишь тогда, когда вызревают силы, способные ее осуществить. Бог-то Бог, говорит народная пословица, но и сам не будь плох. История-то историей, но в воле ее участвует и твоя воля. Нет, лучше я не стану горячиться, буду не прав с точки зрения исторического хода, но останусь прав нравственно, с точки зрения совести. Господь попущает тогда, когда попущает человек.

А понимать русских — это понимать Россию. Русские — становой хребет российской государственности, и любой разумный политик будет за то, чтобы укрепить его со всей возможной прочностью.

 

Не чувствуется направленности на реставрацию монархии, хотя наши святые, философы и общественные деятели всегда утверждали, что для русского народа самодержавие — наилучшая форма власти. Почему православные лидеры так робко поднимают над нашими рядами монархическое знамя?

Усталость, дряблость монархического организма ощущалась накануне революции многими чувствительными и наблюдательными умами. Самая монархическая, самая патриотическая газета той эпохи — «Новое время» А. Су­ворина. Вы почитайте знаменитых, гремевших на всю Россию ее публицистов, того же М. Меньшикова, вся деятельность которого была ярко охранительной. «Отшедший порядок вещей» — вот как отзывался он о царизме. Революция не была для России благом, но надо признать, что она лишь подхватила Россию из ослабевших рук. К ХХ веку монархия осталась без основных своих крепей — без сословий, интеллигенция превратилась в ее врага, а между собой и народом воздвигла она глухую стену из бюрократии... При подобных утратах власть была обречена. А что сегодня? Сошлюсь на два авторитета, которые в монархических кругах не могут не почитаться. Это Владимир Солоухин и Александр Солженицын. Мнение их, разумеется, не из самого последнего времени («разумеется» относится к Солоухину), но едва ли с тех пор что-то всерьез изменилось. Тот и другой вынуждены были согласиться, что в России пока нет условий для восстановления самодержавия. Нет условий, нет настроения, нет сословий, способных составить опору. Объявить монархию, собрать Земский собор, который назовет имя самодержца, проще (хотя и это далеко не просто), чем потом осуществить монархию. Вон объявили капитализм, а Россия в эти ворота не лезет. Ее тащат, а она не лезет. У нее уже другая «конфигурация». Вот ее, эту «конфигурацию», и нужно всерьез изучить и подготовить, прежде чем объявлять новый строй или возвращаться к старому. Беда патриотического фронта во все минувшее десятилетие была в том, что каждая партия, каждое направление «пихали» только свою позицию, не слушая другие, и дробили движение в целом. Более того — уводили к противнику свои силы. Вспомните казаков-монархистов, голосовавших в девяносто шестом за Ельцина. Или расколовшихся аграриев в девяносто девятом. Вообще это наша беда, не однажды приносившая горькие плоды, — политическое и прочее сектантство. Давайте прежде все вместе вырвем Россию из рук воров и бандитов, а уж затем придадим ей соответствующую, именно ей подходящую по росту, размеру и духу, форму правления. Зачем же телегу ставить поперед коня?

 

И последнее. Куда зовет патриотическая оппозиция? Многим непонятно. Сегодня нужны ясная программа и новые лозунги, способные вести за собой. Есть учение, которое ведет к новому возрождению. Но надо снять с него патину — наслоения веков, как реставрируют иконы, открывая миру яркие,  жизнеутверждающие краски идей Православия.

Да, плакаться хватит. Слезами горе не утопишь. Для циников наши слезы — только повод для насмешек. С них станется найти им применение: возьмутся, к примеру, варить из русских слез пиво и будут издевательски тянуть в рекламе: «Вот пиво “Русская слеза” — это пра-а-авильное пиво».

Плакать не надо, но истинную картину своего положения и сторону его смещения знать необходимо. Россия продолжает вымирать. В последние годы мы почувствовали себя уверенней, научились крепче держаться за жизнь, но добиться положительного баланса пока не удается. Даже Гавриил Попов, из самых бешеных демократов, кто запускал «перестроечную» машину на разрушительное действие, вынужден сейчас говорить о геноциде по отношению к русскому народу. Убийства, самоубийства (вот уж это совсем не в нашем характере, и если это продолжается в ужасающих масштабах, значит, и характер свой мы теряем), «естественная» смерть от неестественных причин — голода, холода, несправедливостей и прямо-таки наглого выталкивания из жизни — все это продолжает оставаться в порядке вещей. И до тех пор пока этот «порядок вещей» не прекратится, нам придется иметь дело с идеологией выживания, то есть прежде всего добиваться мало-мальски сносных социальных условий, которые, напротив, становятся все более несносными. Ничего унизительного в этом определении — идеология выживания — я не вижу. в десятилетнем отступлении мы много чего растеряли, и наряду с физическими потерями потери нравственные преуменьшать не следует.

В более широком смысле идеология нашего спасения и на этом этапе, и на последующих главным образом будет заключаться в объединении русских в нацию. Нас разнационализировали. Делалось это во всю советскую эпоху, а в последние десять—пятнадцать лет нас попытались даже расчеловечить. Национально остывшие и теряющие магнетическое притяжение друг к другу, мы трагически ощущаем свою изломанность и вне общего тела быстрей обезображиваемся.

Собирание в нацию невозможно без духовного преображения. И тут вы правы, когда говорите о незаменимой и главной роли нашей Православной церкви. Это единственное, в чем нет сомнений и что как бы идет своим чередом. На второе место нужно бы поставить культуру, у нее огромное поле действия — если бы она оставалась национальной. Национального в ней мало, однако за пределами телевизионного «напалма» оно, национальное, все-таки живо, и тяга к нему не ослабла.