С 21 по 25 октября 2013 года Фонд социально­экономических и интеллектуальных программ (Фонд СЭИП) вместе с литературными журналами при участии и поддержке Роспечати провел очередной 13-й Форум молодых писателей России и зарубежных стран. В нем приняли участие молодые писатели из 58 регионов России и 12 зарубежных стран. Программа форума была построена таким образом, чтобы обсуждение работ молодых литераторов в мастер-классах сочеталось с творческими встречами, посвященными разным вопросам культуры и общественной жизни.
Журнал «Москва» по итогам форума публикует произведения своих семинаристов — Екатерины Сальниковой и Константина Куприянова.

Всем когда­нибудь случалось заглядывать в такие деревни, где только одна улица, четыре коровы и бесхарактерные гуси в луже у дороги. Порядочный горожанин, если, конечно, он не происходит из такой деревушки и не оставил в ней косой дом с парой престарелых родственников, никогда сюда не заглянет, предпочитая провести выходные или каникулы на своей благоустроенной даче, например в Балыкове. Приехать, поставить мангал, высыпать готовые угли, полить какой­нибудь зажигательной смесью, приготовить неполезный жирный шашлык и ощутить вкус деревни — вкус сомнительного мяса из ближайшего супермаркета. Через пару часов, а может, к вечеру тарелки и эмалированные плошки будут вымыты под холодной водой, протерты и поставлены в плесневелый буфет, который привезен со старой квартиры, ведь жалко было его выбрасывать. Порядочный дачник непременно закроет дверь в маленький домик или сарай, где хранит садовый инвентарь, на ключ и спрячет, скажем, под резиновым ковриком, который, кстати, тоже было жалко выкидывать, но и смотреть — глаза болят. Потом городской житель закроет калитку на замок, чтобы никто в его отсутствие не покушался на буфет, или еще вполне хороший коврик, или кусок хозяйственного мыла, оставленный на досочке на краю бочки. Вот и все: дачник справился со ржавым замком и сел в машину, он доволен, бодр, отдохнул на свежем воздухе, покушал пахнущее дымком мясо и, как ему кажется, приобщился к своим славянским корням, почувствовал на своей даче в шесть соток дух русской деревни. Теперь, выполнив в некотором роде ритуал очищения тела и духа, дачник может спокойно возвращаться в пыль и копоть вашего города.

Если же вы или ваши ближайшие родственники происходят из деревни, если они привязаны к своей земле или дед вашей бабушки выстроил когда­то давно собственный сруб где­нибудь в закоулках Вознесенского района, вы испытываете непреодолимое желание вернуться в деревню. Не в дачный поселок, где люди не знают своих соседей, запирают дома на ключ, сажают цветочные клумбы, а в деревню, где цивилизация еще не тронула простые человеческие умы и не отточила в угловатую фигуру со множеством абракадабренных проблем. Вам иногда хочется полоть грядки, и поэтому вы располагаете в горшках на подоконнике маленькую искусственную замену огороду — тут у вас петрушка, а справа лучок. Если вы были в настоящей деревне, вы помните низкие беленые потолки деревенского дома с ребрами неказистых балок, особенный запах старины — дерева, пыли, бумаги, сырости, мышей, банных веников, глины, мочалки из лыка...

В деревне вы хорошо спите, шесть часов; и ленивые старые петухи хрипят рассвет, а вы совершенно не чувствуете себя таким раздавленным и усталым, как в городе, когда трещит будильник; будильник — неважная замена петухам. Особенно дорого тепло печки или, на худой конец, голландки. Оно не имеет ничего общего с мертвым обогревом из крученых батарей, но его ближайшие родственники — тепло матери, тепло весеннего солнца, жар от тарелки с пшенной кашей, тепло воды в озере, когда идет дождь, тепло собачьей шерсти и многое другое, настоящее, еще не заточенное в ту самую угловатую фигуру.

И наконец, третья причина, по которой вам так и хочется сбежать из города, — вы относите себя к вымирающей категории людей, профессию которых нужно по-хорошему занести в Красную книгу. Вы начинающий эколог­полевик и ничего не можете с этим поделать.

Та маленькая деревня, в которую мы ехали, находилась совсем близко, всего в часе езды от города, но раньше мне никогда не доводилось слышать о ней. Все деревушки представлялись мне по образу и подобию Аламасово — скучные, с угрюмыми лицами стариков и детей, сосланных сюда на лето, с одним магазином и людьми, которые, любя, ворчат друг на друга, как старые супруги.

На выезде из города нас ждала огромная пробка: пятница, дачники активизировались и поспешили приобщиться к родному. Недобрые облака повисли над гудящей вереницей машин. Не очень хорошо, если пойдет дождь. Там, куда мы направляемся, вряд ли удастся открыть зонтик, укрыться под козырьком подъезда или, на худой конец, быстренько добежать до дома.

Не трудно объяснить, почему я напросилась ехать в глушь­деревню, достаточно только отметить, что изучение живых объектов в их естественной среде обитания — невероятно притягательное дело для натуралиста любого рода-племени.

Ночевать предстояло в маленьком деревенском домике, а все дни проводить в поле. Наш объект — кроткий, осторожный, может быть, подпустит на пятьсот метров, а то взлетит с тревожным криком, завидев тебя на горизонте. Чтобы этот объект отыскать, придется пройти несколько километров, проползти, скрываясь, еще немного в кустах или высокой траве, а уж потом едва разглядеть серую спину в бинокль. А может, и вообще не разглядеть, не найти.

Мы размеренно миновали Аламасово, я даже успела поймать взглядом старый сруб с унылыми, мутными глазами, когда­то давно голубыми и блестящими. Дом давно просел, навис над садком и сгорбился, как наш сосед дедушка Ваня, наверняка сидевший на завалинке возле него. Дед Ваня курил свою особую, деревенскую сигару, свернутую из обрывка свежей газеты. Табак, кстати, он выращивал и лелеял на заднем дворе вместе с огурцами и морковью. А помидоры у них худо-бедно росли на большом поле за забором. Только много позже, когда я вернулась домой, в город, я узнала, что деда Вани не стало прошлым летом; пожелтелый, болезненный цвет лица подсказал, что любимый табак и сгубил его.

Перед домом наших соседей росла толстая ива с роскошными тяжелыми ветвями. Не знаю, сколько лет назад ее посадила мама деда Вани. Соседская коза, упираясь в ствол передними копытами, довольно скоро обгрызла все листья на нижних ветках и, наклоняя голову, жадно смотрела на верхние. Исполинскую иву невозможно было обнять двумя руками, и внутри, верно, могла бы уместиться целая автобусная остановка. Но ива, оказалось, помешала каким­то проводам и ее спилили под самый корень.

— Вон, посмотри на поле! — сказала Елена Евгеньевна, прильнув к окну. — Видишь?

Я покачала головой — с моим зрением в высокой траве ничего нельзя было заметить, а заходящее солнце слепило глаза. До деревни оставалось всего двадцать минут, и я заерзала на сиденье. Я знала, что разместимся мы в деревенском доме, у гостеприимного дяди Кости. Отсутствие городского комфорта меня не смущало, однако тревога и неуверенность, появившиеся несколько минут назад, не оставляли меня.

— Помаши ручкой-то, — сказала Елена Евгеньевна, когда мы взвалили на спины рюкзаки и отошли от машины.

Погруженная в свои собственные мысли, я небрежно махнула рукой так любезно подкинувшим нас знакомым моего руководителя.

На единственной улице деревушки нас встретили четыре огромные, величиной с теленка, и вроде бы такие же добрые собаки; к ограде садка самого первого дома под фонарем вышла старушка и, улыбнувшись, поздоровалась.

— Это дочь, да? — спросила бабушка Настя, кивнув на меня.

— Нет, ученица моя.

В их разговор с Еленой Евгеньевной я не вслушивалась, меня уж очень занимала полненькая девочка, вышедшая следом за старушкой, очевидно внучка. За ее округлое лицо и темные волосы я про себя окрестила ее Машей и все старалась угадать, приехала ли она погостить к бабушке из города или из другой деревни. Недоверчивый взгляд темных глаз исподлобья и отсутствие какого-либо намека на доброжелательность выдавали деревенскую девочку, которая с нескрываемым любопытством нас рассматривала. Я еще не раз думала над этим вопросом.

Некоторое время шли за нами три большие бежевые собаки, загнали несколько котят под чью-то машину, клянчили что­нибудь вкусненькое.

— Мы сейчас в поле идем? — коротко вполголоса поинтересовалась я. Все-таки следовало приучать себя к такому тону, когда собираешься наблюдать за птицами, а не за лягушками, которые совсем не так хорошо слышат и полагаются в основном на зрение.

— Да, вещи бросим, рюкзаки маленькие достанем и пойдем. Видишь тот белый гараж? Перед ним дом с голубыми наличниками, это дяди Костин.

Разочарованные собаки, к моему облегчению, отвязались и свернули в обратную сторону. Мы скоро оказались перед домиком с неухоженным палисадником и воротами, которые подпирали доски. Обойдя поставленный перед ними старый грузовик, мы оказались на пороге.

Дверь в сени скрипнула и пропустила нас на темную узкую лестницу. Поднявшись, мы едва не наступили на рассыпанное по полу подобие соломы или мелко нашинкованной травы, разложенной на куске полиэтилена. Уже увереннее я дернула за ручку второй двери, железный крючок больно стукнул по пальцу, в лицо ударила яблочная духота.

Из проема, обозначавшего вход на кухню, вышел невысокий старичок, лет восьмидесяти, опиравшийся на клюку правой рукой. У него из-под ног скользнула серая, как дым, кошка с круглым, почти человеческим лицом и пронзительными желтыми глазами.

— А-а­а, приехали. — морщины на лбу старика разгладились, дядя Костя добродушно улыбнулся нам. — А то-то я смотрю — времени много прошло, почти сентябрь месяц, а мои гости все не едут.

— Мы хотели на прошлой неделе, да погоды не было, — затараторила Елена Евгеньевна, представив меня. — В среду тепло было, хорошо, и в четверг, но мы как­то побоялись. А в пятницу опять дождь хлынул как из ведра. У вас в среду дождя не было?

— В среду­то?

— Да. Дождя не было?

— Нет, не было.

— А что в коридоре разложено? Мы посмотрели, вроде не картошка, как у всех.

— А, это... Это я курам с машины купил остатки, сто рублей мешок, они там свозят.

— И что едят, куры-то?

— Они? Да, да, копошатся, чего-то выбирают. Там же семена, они выклевывают.

— А чего так жарко у вас? Топили, что ли?

— Да, второй день топлю. Дрова в поленнице, правда, заканчиваются, надо Марининого мужа попросить, чтобы наколол. — Старичок переложил клюку в другую руку. — Вы голодные? Грибы с картошкой будете?

— Не­е­ет, не-ет, — замотала головой моя руководительница. — Мы сейчас вещи положим и сразу в поле. Термос есть, мы там чаю попьем.

— А вернетесь когда? — заботливо спросил дядя Костя.

— Часов в восемь, полдевятого. Вы дома-то уже будете?

— Да, да. Может, пройдете все­таки, отдохнете с дороги?

— Ладно, мы пойдем, — сказала Елена Евгеньевна, вытащив из большого походного рюкзака маленький ранец.

Я сделала то же самое, и мы, старательно обогнув разбросанный в сенях корм, вышли на улицу. Прошли мимо унылого грузовика с печальными круглыми фарами и отправились в обратном направлении. Свора бежевых собак куда-то ретировалась, а вместо них за нами увязалась до того жалкого вида собачонка, что нельзя было не обратить на нее внимание. Эту собаку тяжело описать словами, ее нужно было видеть: маленькое, зашуганное, с бело-серо-бежевой свалявшейся шерстью и огромными, полными непонятного ужаса глазами существо, время от времени вилявшее хвостом, но чаще стыдливо и испуганно поджимавшее его.

— Ну как можно быть... такой, — сказала, улыбнувшись, Елена Евгеньевна.

Из деревни мы вышли быстро: через пять минут стояли на двух колеях примятой травы. У поэтов и прозаиков поля чаще всего предстают широкими и пустыми ровными пространствами, больше всего напоминающими море. Но на самом­то деле поля — бугристые и волнистые, изрытые дорогами, разграниченные березовыми рощицами и чапыгой — целые маленькие экосистемы, включающие в себя тысячи компонентов. Для простого человека эти компоненты не представляют ничего интересного: полынь, лютики, лопухи, одуванчики, клевер с лиловыми соцветиями, подорожник и многие виды каких­то растений, объединенных под общим названием «трава».

Но для натуралистов дело обстоит совсем по-другому. Мы видим любое место его отдельными составными частями: растениями, животными. У меня лично будто бы автоматически включалась определенная функция мозга, и, как только в поле зрения попадал знакомый ботанический объект, сами собой возникали все известные его характеристики. С одной стороны, приятно на минутку почувствовать себя почти что студентом первого курса биологического факультета, а с другой стороны, семь видов полыни и четыре вида клевера не позволяют теоремам по геометрии удобно устроиться на полочке в голове.

Засохший цикорий путался под ногами, бадяг выставлял зловещие шишки, норовившие зацепиться за одежду. Мы искали место повыше, но скрытое высокой травой, откуда было бы хорошо видно все поле и особенно еловые зубцы, окружившие соседнюю деревню.

Вереница в черных тире, то и дело машущих крыльями, — вот все, что я увидела в бинокль. Полет журавлей в реальности не выглядел столь плавным, грациозным и завораживающим, как его воспроизводили в мультиках, не был скользящим и будто бы тяжелым, как кажется, когда смотришь фильм. Можно, хоть и грубо, сравнить их с гусями или утками, если бы не характерный высокий клекот, которым птицы переговаривались друг с другом.

Семь журавлей скрылись за черными зубчиками деревьев, и еще пятеро, перестроившись, последовали за ними. Елена Евгеньевна сделала несколько пометок в блокноте: сколько молодых, сколько взрослых, отметила азимут и направление полета.

— А куда они на ночевку? — спросила я, наблюдая за зловещей тучей. Казалось, небо — натянутая над нами светло-голубая скатерть, уголок которой сполз к озеру Протяжному, и вся скатерть медленно намокала. Только вот в том ли углу была Протяжка? Под энцефалитку пробирался холодный ветер.

— В Мордовский заповедник. Ночуют обычно в чаще леса, на каком­нибудь болоте.

— С ума сойти, как далеко.

— Да, и так каждый вечер и утро. А представь еще, когда дождь? Если перышки сложены, то вода по ним стекает, а в полете — расправлены. Жалко иногда наблюдать: ты стоишь в плаще, и то мерзнешь, а они на поле кормятся и мокнут под ливнем, у них­то плащиков нет.

— Ну, раз они пролетели, мы пойдем? — спросила я, поежившись.

— Какой там! По методике час до заката и час после. Так что сиди еще.

И сидели час, наблюдая, как синяя туча растеклась на все небо, от горизонта до горизонта. «Кажется, дождь собирается», и ничего хорошего в этом не было.

Еще в городе, запихивая спальник в огромный походный рюкзак, я сильно надеялась, что наблюдение за птицами не омрачится ужасной погодой, что мне не придется дрожать и поминутно думать, не промокли ли несчастные вещи.

Мало того, журавль — птица смышленая, могла и вовсе не вылететь из тихого уголка на кормежку, если дождь лил как из ведра. И в этом случае все наши старания оказались бы тщетны, мы весь день сидели бы на пустом поле с кислыми минами.

Мы вернулись домой и первым делом собрали маленькие рюкзаки на завтра, чтобы не тыкаться по углам в утренней темноте. Спальник я разложила и последовала в большую комнату за Еленой Евгеньевной.

— Как вы ногу-то не уберегли? — спросила она у дяди Кости.

— Да вот. Пошел в магазин, хлеба купил, стал с крыльца спускаться да и поехал на льду! Вот так раз, раз — и на бок упал, на руку и на ногу. Рука вон долго болела, теперь уж прошла. Я ее и поднять могу. — хозяин дома показал, как он может поднять руку.

— Вы уж аккуратнее, — сказала Елена Евгеньевна с сочувствием. — И тетя Еня вот у вас упала, и вы, берегитесь уж...

— Я упал, ко мне сразу соседки вон подбежали: «Костя, Костя, вставай!» А я встать не могу, нога болит, плечо, спина!

— Как же вы добрались до города?

— Вот машину Михалыча остановили, он как раз в город ехал. А потом еще долго в травмпункте сидел, целый час. Не хотели принимать, потому что не из города. Паспорт... тьфу, полис потребовали.

Елена Евгеньевна возмущенно хмыкнула:

— Должны были принять, если экстренный случай. Что это еще за такое?

Дядя Костя только развел руками. Он и сам не знал, почему же медсестры, которые должны были помочь, так настойчиво и долго (целый час) просили его подождать в коридоре, когда нога так болела.

— На машине-то ездите? Ну, теперь уж, понятно, из-за ноги не ездите...

— Нет, — ответил дядя Костя после паузы, — диски, свечи менять надо. Витька аккумулятор забрал, на свою машину поставил. Вот выдадут мне пенсию, соберусь, пойду в магазин и куплю новый. Но надо бензин...

Пока шел разговор про машину, я заметила «иноземного шпиона», который старался проникнуть на запрещенную, охраняемую дядей Костей территорию — крался в соседнюю комнату. Прижимаясь к земле и внимательно следя за каждым движением сторожа, серый, словно извалявшийся в золе, котенок с каждым шагом приближался к своей цели, но тут дядя Костя стукнул клюкой по полу и шуганул агента на засекреченную базу — кухню. Котенок уселся рядом с дверным косяком так, что хвост его еще находился на кухне, а сам звереныш уже сидел в комнате, задорно поглядывая на нас серыми глазами. Какая для меня диковинка — серый котенок с серыми же глазами! Не голубыми, как свойственно всем маленьким, и не желтыми, как у его матери, а именно с такими серебристыми, как его шерстка. А в остальном это был совершенно обычный котенок.

— Да, конек­то отлетел, надо приколотить, — сказал дядя Костя. — Я уж его приколачивал, а он опять. Ну, ничего, надо залезть...

— Да как же вы с больной ногой?

— Да на табуретку, потом повыше. Достану. Или надо внука попросить. Витька долезет. Только неизвестно, когда они теперь приедут, чтоб его попросить.

— А что?

— Да у них свое кафе где­то там, у дороги. Он даже «газель» купил, такую... крытую брезентом, на ней возит ящики и пачки.

— Ну и как, хорошо дело идет? Прибыль есть?

— Кафе­то? Хорошо, но прибыли нет. У них нет там устоявшихся людей, которые бы все время ездили. Но иногда бывает хороший доход, но они его в развитие пускают. Не знаю.

Повисла пауза. Дядя Костя о чем­то задумался, глядя на серого котенка, и, казалось, даже как­то пригорюнился, плечи его опустились. Елена Евгеньевна сидела напротив дяди Кости, закинув левую ногу на правую, ссутулившись и уперев подбородок в кулак. На лице у нее светилась тень улыбки, а глаза были такими же внимательными, как у серого котенка. О чем размышлял дядя Костя, я могла догадаться, но вот о чем думала Елена Евгеньевна, и до сего дня остается неразрешенной загадкой.

— Помню, как­то вор к нам залез, — сказал дядя Костя вдруг. — Шастал все по деревне и ко мне в сарай зашел. Я слышу, ходит, бродит, у меня скотина вся закопошилась. Я и пошел с вилами в сарай: ну, говорю, чего тебе надо? Он ни бе ни ме, смотрит на меня. Кур, видно, залез спереть! Эка шельма! Я ему: ну-ну, пошел, а то сейчас как огрею! Так и выгнал.

— Вы прямо вообще, — сказала моя руководительница, улыбнувшись. — прямо герой.

— Вот еще раз сунется, я его точно огрею и лопатой, и вилами! Больше не лез никто. Это давно уже было.

И мы помолчали еще немного. Бывает скучно молчать. Сидишь вроде мнешься, жмешься и в конце концов уходишь куда-то в свои совершенно сторонние заботы. А в этом разговоре молчание было до того густым, до того наполненным мыслью, что его даже не хотелось прерывать. Светлые стены комнаты, темная мебель, большая высокая кровать, ковер с оленями на стене — все, что окружало нас приглушенными тонами, подчеркивало образовавшуюся тишину.

Ночью я готова была проклясть весь свет. Как бы ни был гостеприимен хозяин дома и как бы сильно ни клонило в сон, уснуть на полу в спальнике мне долго­долго не удавалось.

«Катя» — то единственное слово, которым меня разбудили в пять часов утра, а еще дернули за ухо, что привело меня в тихое бешенство. Оно было бы громким, но дядя Костя спал.

Темень, никакого общего света, только фонарик. Тепло, темно и очень, очень не хочется вставать, глаза закрываются, и приходится все делать на ощупь. Как-нибудь натягиваем носки, вторые брюки, теплый жилет, сверху энцефалитку маскировочного цвета, и все быстро-быстро. Хватаем маленький рюкзачок и пробираемся через вторую комнату на цыпочках, чтобы не разбудить дядю Костю. Я натаскиваю сапоги и крепко завязываю шнурки, платком закрываю шею. И все в полной тишине. Никакого привычного шуршания шин по асфальту, отблеска фар, дребезжания холодильника.

Одним словом, мы вели себя как настоящие экологи, а дом дяди Кости, да и вся деревенька — биогеоценоз, нарушать который мы не имеем никакого права. Мы не должны оставить от себя ни вещей, ни мусора, ни света, кроме фонарика, ни лишнего разговора или даже звука, который мог бы нарушить естественный порядок вещей. Пришли, собрали материал и ушли незаметно, будто нас здесь и не было никогда.

Скрипнула облупленная дверь, мы вышли на улицу, обогнули голубой грузовик, и я подняла глаза на небо. Царила уже не ночь, но еще и утро не задалось. На черных крышах домов пылала пурпурно-розовая стена огня, а чуть выше, на густо­синем куполе неба, низко висела гирлянда белых звезд. Деревенский пейзаж развернулся передо мной неземным, нереальным, словно сошел с картины или со страниц повести Паустовского. После него, запечатленного в памяти навсегда, закаты казались такой жалкой, скудной и банальной пародией, что утратили для меня всю свою романтическую прелесть.

Мы пошли по единственной улице, вокруг ни человека, ни собаки. Прозрачная темнота покрыла траву, заборы, поленницы, крыши домов и кроны деревьев, как черная вуаль. Ветер шевелил темноту, безнаказанно шуршал ее краями, стаскивал, комкал.

Мутный глаз одного на всю деревню фонарного столба уныло глянул в нашу сторону и проследил, как мы спустились с асфальтированной дороги в поле. Какое-то время мы шагали по сырой траве, быстро, молча. Отыскав приемлемое место, разложили на мокрой примятой осоке свои пожитки и позавтракали, и время перестало двигаться. Вдалеке проворковал тетерев, которого мы спугнули, пока бродили по полю.

Оставалось лишь наблюдать за чарующим восхождением на небосвод багряного шара и ждать появления птиц. Осока едва покачивалась от холодного ветерка, пробиравшегося даже под теплую жилетку. Без движения всегда холодно стоять. Мы мялись на одном месте, как горожане на остановке, и отворачивались от солнца, подставляя спины теплым лучам. Ветер донес негромкий клекот, заставивший нас быстро обернуться.

— Летят, — с восторгом в голосе, но тихо сказала Елена Евгеньевна, схватившись за бинокль.

Я тоже подняла свой.

На слепящем глаза полукруге появилась маленькая вереница из четырех журавлей; пролетев над реденькой рощицей, птицы скрылись из виду. Потом, примерно через двадцать минут, еще восемь журавлей молча пересекли поле, но пролетели все так же далеко и потому никаких восторгов у меня не вызвали.

Казалось бы, мы встретили всех журавлей, которых вчера провожали на ночевку, и можно было возвращаться в деревню, а не «морозить» изнеженные щеки посреди поля, но упрямая методика требовала стоять. И мы стояли. Лязгая и дребезжа, проехал по дороге молоковоз. Через минуту загоготали разбуженные им гуси.

Наши ожидания оправдались неожиданным открытием: пара журавлей и один птенец пролетели через поле и сели за леском в овраге. Как только их ноги коснулись земли, родители заклекотали в унисон, обозначая, что это место кормежки уже занято и нечего сюда соваться.

— Это что еще? — ухмыльнулась моя руководительница. — Что за птицы? Не наши, что ли...

Грозившая с вечера туча так и уползла себе за горизонт, оставив на небе прожилки белых перистых облаков и барашки синеватых дождевых. В семь часов мы вышли из деревни в сопровождении двух собак, которых потом пришлось отгонять чуть не камнями. По знакомой дороге мы прошли до леска и оказались в вейниковой лощине. Пушистые бежевые метелки ходили волнами, будто бежевая шерсть огромного зверя, распластавшегося по всей лощине, а с другой стороны дороги красовались рядки молодых сосен, одетых в зеленые юбки на каркасе.

Миновали овраг и вошли в маленький густой лесок, где подвижный ветер разносил запах мокрой хвои. К самой дороге у ног тоненького подроста жались подберезовики, сыроежки, особенно яркие, мокрые от росы и блестящие мухоморы.

— А вот то самое болото, где Танька тогда поймала журавля, — сказала Елена Евгеньевна, указывая на спрятанную в осоке лужу.

Она не раз говорила о том неожиданном везении Татьяны Ч., в свое время тоже поехавшей «на журавлей» в конце лета. Тогда около пяти часов вечера они с Еленой Евгеньевной возвращались на близкое к деревне поле, через которое ежедневно утром и вечером журавли пролетали на кормежку, а позже направлялись обратно в заповедник. Жара стояла страшная. После целого дня, проведенного в поле, Таня зачехлила свой завидный фотоаппарат. Едва приблизились к болотцу — сразу заметили посреди сизую спину и темноватый хвост. Всего в каких­то десяти метрах! Журавль стоял на одной ноге и с раскрытым клювом, изнывая от жары не меньше, чем люди. Он до последнего ждал, ему до последнего не хотелось покидать прохладное местечко, — Танька Ч. успела-таки расчехлить фотоаппарат и сделать несколько кадров, прежде чем птица взмахнула крыльями и скрылась. «Вот так никогда не знаешь, что произойдет!» — говорила моя руководительница.

Перед нами предстали, как богатыри, три сосны в самом расцвете лет, на вершине одной сидел, словно на запястье хозяина, осоед и гордо взирал с высоты. Он подал свой тоненький голосок, который так часто по незнанию путают с голосом канюка, быстро взмахнул бурыми крыльями, описал маленький круг над нами и улетел, воскликнув еще раз.

Мы прошли мимо сосен, дорога повернула направо, и перед нами опять расстелилось дикое, невозделанное поле с жухлой травой по пояс и множеством канавок. Кучка осин и берез посреди поля торчала, словно необитаемый остров посреди моря. Белые облака на лазурном небе как будто отражали белый солнечный свет.

— Запоминай, — сказала Елена Евгеньевна. — Мы все время плутаем в поисках этого входа в лесок.

Она указала назад, на три темные сосны и стоящую по другую сторону от них худенькую березку. Наша дорога стелилась теперь наискосок, по краю поля; чистая вода заполнила особенно глубокие части колеи, а затоп­ленная короткая травка теперь напоминала водоросль на дне овального аквариума.

— Вот в прошлый раз, с сыном, мы один раз мимо проходили, другой раз не доходили и тыкались в соседний лесок. Третий раз вообще дошли до самого конца этой лесополосы и потом назад возвращались.

— Да что тут запоминать-то, — проговорила я, отметив живописность деревенской дороги, контрастных — насыщенно зеленого, приглушенно желтого, золотого и лазурного — цветов, а также белого, который отражали две лужицы. — Запоминать­то нечего.

Я по-прежнему следовала за своим руководителем в теплой жилетке. Всего пару часов назад я посреди поля прыгала от наносимого ветром холода, подставляя ему то спину, то бока, и страх опять замерзнуть был еще слишком силен. Солнце только начинало пригревать. Забавно, солнце ведь звезда, раскаленный газовый шар, пожирающий понемногу сам себя, а сколько удивительных образов, сколько олицетворений и метафор создано воображением наших поэтов.

На первом поле мы просидели около часа, напряженно следя за горизонтом. Журавль на самом деле птица тихая и застенчивая. Бродит себе взад-вперед, сразу можно и не приметить, а случайно посмотришь — и увидишь целую семью, вышедшую из-за стога на убранном поле. Так и мы надеялись, разглядывая удаленное поле у асфальтированной дороги, ведущей к деревне. Напрасно, ни одного журавля — только «рулончики» сена и парящие кругами осоеды.

Мы снялись с места и вернулись к проселочной дороге, по которой вышли из леска; теперь необходимо осмотреть еще несколько полей.

Следующее поле оказалось засеяно овсом. В лучах солнца оно выглядело по-настоящему золотым, а поперек проходили две ровные зеленые колеи, совсем как на картине «Поле зерновых с воронами» Винсента Ван Гога. Вместо обычных крикливых ворон, которых увековечил художник, на овсяном поле было несколько огромных воронов. Я навела бинокль на одного, притаившегося среди сосновых ветвей. Черный и блестящий, он сидел вполоборота и смотрел на нас черным глазом-бусиной, чуть приоткрыв огромный клюв с парой взъерошенных перьев у ноздрей.

Поглядев на него, сравнив этот клюв с «изящным» клювиком грача, мы пошли дальше и, уже совсем выйдя с поля, заметили одного коршуна. В бинокль, против солнца, он не показался ничем особенным, выдающимся, отличающимся от осоеда, тоже попавшего в просвет моего бинокля. Коршун поплыл медленно в свою сторону, а осоед захлопал крыльями и улетел в свою.

— Вот интересно, — сказала я, прослеживая полет коршуна в сторону овсяного поля; ворон два раза каркнул на него с сосны, — кто сильнее — ворон или коршун?

— Ну, ты видела, коршун пролетел, ворон над ним посмеялся. С таким­то клювом! И потом, вороны стаями держатся, а коршун один.

— Когти же огромные.

— Что он один против пяти своими когтями сделает, тем более в воздухе? Но они обычно не контактируют между собой никак.

Через пару часов мы достигли той асфальтированной дороги, по которой еще вчера ехали на машине, и подошли к двум полям, разделенным полосой насаженного леска. Одно поле сравнительно небольшое, незасеянное, а другое огромное, еще недавно убранное — остались серые стебли ржи. Елена Евгеньевна оглядела поле в бинокль, я тоже. Пять птиц стояли, подняв головы. Мы быстро ретировались в насаженный лесок и затаились там.

— Да тише ты! — прикрикнули мы на ворона, но тот лишь повернул голову и щелкнул черным клювом. Потом к ворону присоединился второй, сел напротив, и они еще долго выдавали нас своим покрикиванием. Странное, конечно, ощущение, когда сидят над тобой, метрах в двадцати, два ворона и смотрят в упор, иногда как­то странно переглядываясь.

Пятерка журавлей неслышно перелетела на незасеянное поле, а остальные побрели в глубь убранного.

Мы пообедали и поговорили немного.

Журавли по-прежнему бродили где­то далеко, в самом углу дикого поля, и за ветками их не было видно, а на убранное поле я не смотрела. Валяться, вытянув ноги, наскучило, и я села, переложив рюкзак. Потом подумала пройтись и, пригибаясь, пошла в противоположную от кормящихся журавлей сторону. Сию секунду раздался протяжный клич в несколько голосов: опасность! Оказалось, птицы, вовсе не замечая нас как потенциальных врагов, подошли и с другой стороны совсем близко — и засекли мою вылазку, как только сосновые ветки захрустели под моими сапогами. Пять журавлей на другой стороне сосняка настороженно подняли головы и продолжали отрывисто переговариваться, а потом пошли по краю ржаного поля, оглядываясь время от времени. Пришлось мне сидеть и глядеть на них через решетку сосновых веток.

Меня ткнули в бок, и я развернулась; руководительница указала в просвет между двух кустов, я направила бинокль. Сначала — ничего, только маленький шмель, кружащийся вокруг розово-фиолетового цветка люцерны. Через минуту появился длинный красный клюв журавля. Затем возникли белая в красном берете голова и коричневый круглый глаз. Журавли, их белые тонкие шеи, модные черно­серо-красные береты, неспешная, но осторожная походка, представляли собой образчик грации и аристократизма. Они шли как дамы с кружевными зонтиками, ожидающие действия минеральных вод, вышагивали парами и друг за другом, переглядывались, перемаргивались.

Чарующие журавли. Кроткие и застенчивые, потому не замеченные человеком, что не набрались наглости устраивать гнезда на самой крыше его дома. Журавлей всего двенадцать на этой стоянке, не тысячи, как в заповедниках, а всего лишь двенадцать. Может, благодаря только осторожности своей, пугливости, отчужденности и, наконец, изолированности от остального мира осталась еще эта прекрасная птица на нижегородских полях? А может, их стойкость выручила? Шутка ли, преодолевать такие расстояния в лучах заходящего солнца ради безопасного ночлега и в лучах восходящего — ради пропитания.

Теперь вряд ли что­нибудь изменит мое представление о журавлях. Чем в них восхищаться? Что в них может так привлекать замыленный глаз? Видимо, отражение исконно русского характера, в чистом виде сохранившегося теперь только в отдаленных деревнях.

Назад я возвращалась, углубившись в свои мысли, и совершенно не смотрела вокруг, поэтому из окружающего пейзажа мне запомнились лишь «рулончик» сена посреди широчайшего убранного поля, под которым мы сидели несколько минут в тени и под которым случилось почувствовать себя муравьем на гладкой поверхности стола, корявая сосна, под которой мы также останавливались и зачем­то кидали шишки в разные стороны, да еще пучок семян бодяга с белым мягким «зонтиком», который я схватила машинально, пока мы шли по дороге, и разбрасывала по одному. Еще стоит сказать, как пугают иногда обычные тетерки. Идешь себе по полю, ведешь рукой по жухлому вейнику, топчешь его ногами, и тут раз! — огромная рябая курица, звучно рассекая воздух тяжелыми крыльями, вырывается прямо у тебя из-под ног, как ракета, и ты подпрыгиваешь на месте от неожиданности. Елена Евгеньевна не любит тетеревов за эту их вредную привычку.

Не без труда, проложив по полям несколько криволинейных маршрутов, со второй попытки мы отыскали тот самый вход в лесок, где стояли три сосны­богатыря и пролегали две живописные колеи с лужами. Осоедов рядом не было. Кричали во всю глотку какие­то мелкие пичуги. Мы миновали лес довольно скоро, прошли и вейниковую лощину. Пронося большую корзину между рядов маленьких сосен, на дорогу вышла та самая бабушка, что вчера разговаривала с Еленой Евгеньевной и чей дом стоял прямо под единственным фонарем в деревне. Говорили, разумеется, о грибах. Руководительница рассказала о тех, что мы видели в леске, и бабушка Настя тотчас же отправилась туда, прихватив свою внучку, которая теперь уж навсегда останется для меня Машей.

Одним словом, через несколько часов после моей невероятной встречи с журавлями, вблизи, так, что в небольшой бинокль можно было рассмотреть зрачок и веко, мы вновь оказались на пригорке с седой полынью, с которого считали журавлей в прошлый, самый первый раз. На этот раз мы, конечно, тоже проводили журавлей.

На горизонте возникло облако, похожее на джинна, но лампы поблизости не было. Потом появилось синее пятно, которое растеклось, увеличилось и стало похоже на синего кита.

— Мудрые люди говорят, что надо чаще смотреть на небо, чтобы ощутить призрачность бытия, — сказала Елена Евгеньевна ни к чему.

— Голова закружится на небо смотреть, — ответила я, пожевывая травинку и наблюдая за синим китом.

Я взялась за бинокль и посмотрела на дальнее поле, где раньше видела осоедов. Один пролетел мимо, коротко крикнул и скрылся за деревьями. Пичуги в кустах замолкли на секунду и тут же неистово загалдели, набрав в грудь побольше воздуха.

Шум мотора заставил нас насторожиться. Белые «жигули» протарахтели мимо; хоть и далеко, но мне в бинокль было видно, как бабушка на заднем сиденье внимательно смотрит на нас. Мы пронаблюдали, как грибники вылезли из машины, взяли ведра, корзинку из багажника, захлопнули двери и пошли в лес; солнце клонилось к закату, и лес казался особенно темным.

Белый, словно полярная сова, величественный лунь описал полукруг, наклоняясь и изгибаясь, но глаза его внимательно глядели на траву. Он летел не медленно и не быстро, не махал крыльями, как ворон, но и не плыл по небу, словно орлан, не казался ни ленивым, ни слишком суетным, как осоеды. Лунь приблизился к лесу, повернул и полетел низко на фоне иссиня-черных елей, как белый призрак.

Как раз когда мне совсем наскучило рассматривать траву, настраивать резкость, прокручивая колесико, грибники начали потихоньку подтягиваться к машине. Первой вышла бабушка в синеньком платочке, подергала ручку двери и, не открыв, осталась стоять, а ведро поставила рядом. Сколько грибов у нее там — не видно, что не дало мне повода ни позлорадствовать, ни позавидовать. Наконец подтянулись и остальные, а когда машина проехала мимо нас в обратную сторону, бабушка с интересом опять поглядела на нас.

Следующее утро выдалось на редкость противным. Небо затянуло серыми, рыхлыми тучами, моросил редкий дождичек, и, что самое главное, никакого ветра, поэтому последние августовские комары с радостью лезли в глаза, уши, садились на нос, волосы и шею. Журавль, понятное дело, совсем не эколог, а смышленая птица и потому остался дома, в Мордовском своем заповеднике. Отрицательный результат тоже результат.

— А кстати, — сказала Елена Евгеньевна, и эти слова, как всегда, стали началом одной из профессиональных баек. — Тоже на учетах, года два назад. Стоим мы как­то в ливень на дороге. В дождевиках, а дождь как из ведра, мы не стали спускаться на поле, все равно журавли через дорогу летают. Стоим, значит. А тут бабушка ездит на велосипеде из соседней деревни корову доить. Каждый день. А мы стоим с девчонками, в разноцветных дождевичках: у одной зелененький, у другой желтенький... Неподвижно стоим. Ну и едет бабушка на велосипеде. Мы смотрим — она притормаживает, притормаживает и фьють! — руководительница описала полукруг рукой. — Раз, раз — и повернула в обратную сторону, не доехав до нас полсотни метров. Но ты подожди смеяться. Стоим. Журавли пролетели уже, но по методике же положено еще час стоять. Опять видим — едет бабушка на велосипеде, а за ней еще одна, тоже на велосипеде. Да, с подкреплением! Они к нам подъехали и: «ха­ха-ха!» И мы тоже: «ха­ха-ха!» Так, оказывается, они нас за привидений в этих дождевиках приняли! Ну кто еще может в шесть утра, посреди темной дороги неподвижно стоять, воздев очи горе?

Дождь не закончился, когда мы собрались покинуть гостеприимный дом дяди Кости. Елена Евгеньевна запретила нас кормить и провожать, потому он только махнул нам сухой рукой на прощание. Я в последний раз оглядывала просыпавшуюся деревню. На поленнице сидел белый в черных пятнах котенок, съежившись, словно воробей, и посматривал на белых гусей у обочины.

Когда мы вышли из деревни, завязался совершенно бессмысленный, как мне тогда казалось, разговор.

— Про что­то доброе сейчас никто и не пишет. Про грязь писать проще, особенно молодые поэты что­то заладили, — смело болтала я, воображая, что в данной теме я разбираюсь. — Все у них «кишки по асфальту», беспросвет, безысходность, и вообще давайте все, мол, повесимся дружно от такой жизни.

— Да, в этом я с тобой согласна, этого сейчас много, — сказала Елена Евгеньевна.

Она помолчала несколько минут, а потом начала рассказывать:

— Дядя Костя уже много раз мне рассказывал, как они с тетей Еней познакомились. Она приехала из Иванова, у нее тоже что­то с мужем случилось. Они и раньше знакомы были, и дядя Костя просто сказал ей: «Будешь женой моей?» — и она согласилась. И стали вместе жить. Обоим уже по шестьдесят лет, какая там свадьба, но дядя Костя тетю Еню всегда своей женой называл.

Родственники, кстати, у дяди Кости все были против и ругались все время с ними из-за этого. И у тети Ени тоже эту новость не очень­то положительно восприняли. Но это дядю Костю и тетю Еню не останавливало.

Жили душа в душу, никогда не ругались. И мы, сколько к ним ни ездили... двенадцать лет уж ездим, а ни разу не видели, чтобы они ругались. Так, прикрикнут друг на дружку, пошутят иногда, посмеются. Один вот раз был случай. Есть люди такие, которым пить категорически нельзя. А дядя Костя из таких, не пьет вообще. Редкость в деревне, а он не пьет вот. А тут пришел к дяде Косте знакомый, что ли, какой­то или брат, не помню. Ну, видно, этот его уговорил, они выпили, конечно. Брат­то ушел, а дядя Костя спать лег. Мы в соседней комнате спали, как мы с тобой в этот раз. А там же у них дверь стеклянная. Лежим мы и видим: кто­то ходит и ходит, туда, сюда, слоняется, слоняется. А страшно же, ночь. И слышно голос тети Ени: «Кость, а Кость! Чего ходишь, Кость?» А он ходит и ходит, и ходит, бывает, видно, такое помутнение у человека, да посреди ночи. А мы лежим и думаем: делать-то что? Мало ли, что может случиться, а он все ходит и ходит. Так вот, тетя Еня его этим своим тихим разговором: «Костя, Кость, а Кость, ложись», — так и уложила, ни разу голос не повысила.

Столько лет ездим, вот как познакомились в первый раз с этими людьми, а все время нам рады. То я с сыном езжу, то с другими, то по два человека, то по пять. Не каждый ведь пустит к себе незнакомых людей просто так. Ни денег никогда не брали, ничего. Всегда ждали нас.

Когда уж мы последние годы приезжали, тетя Еня уж не вставала, он за ней ухаживал. Потом знакомых узнавать перестала, нас узнавать перестала; бывало, принимала за воров. А дядя Костя ее успокаивал, объяснял ей каждый раз. Его-то она узнавала. Совсем плохо с ней стало. Дядя Костя и поесть готовил, и убирал за ней, и за хозяйством как­нибудь. Это сейчас у него только куры, а так и другая птица была, и поросята. За всем следил один.

Так ведь двадцать четыре года и прожили как муж и жена. А дядя Костя взял да и похоронил тетю Еню под своей фамилией, хотя у нее фамилия другая была.

Просто удивительно, какие добрые, хорошие бывают люди. Если встречаешь таких людей, то только ради них и стоит жить.

Мне нечего было сказать на это. В молчании мы добрались до овсяного поля и сделали привал. Нам пришлось напялить непромокаемые плащи — дождь лил как из ведра. Елена Евгеньевна достала яблоко, которое нам дал дядя Костя на прощание. Я тоже вытащила свое. Собранные в саду дяди Кости яблоки были маленькие, розовые, сладкие.

— Магазинные, — сказала Елена Евгеньевна. — Я еще там поняла, когда он сказал, что это из его сада. Эх...

Автобусная остановка была только в Надежде. Туда мы и направились околицей. Несколько раз пытались срезать путь, петляли, но в конце концов вышли на асфальтированную дорогу и долго­долго топали по ней.

— Вытри сапоги о траву, чтобы эту грязь в автобус не нести, — сказала Елена Евгеньевна, когда мы вошли в деревню.

«Вытри». Легко сказать, ну а что толку? В рифленую подошву забилась коричневатая грязь, которую не могла выскоблить никакая трава, а внутри хлюпала холодная дождевая вода. Плащ мой, кстати, оказался таким непромокаемым, что можно выжимать!

Отличное было название для деревни — Надежда. Я поняла это совершенно точно, когда мы стояли на остановке. Скамейка, под скамейкой и перед ней — все было заставлено зелеными и коричневыми бутылками из-под пива, и оттого остановка напоминала ларек. В уголке на корточках примостились два существа. Неосмысленный взгляд их, как и речь, а также манера держать бутылку говорили о том, что принадлежат они к первобытным людям, которые только-только обосновались в пещере, но одеты вроде бы не в шкуры. Одно было похоже на женщину, другое на мужчину. Собственно, индивиды допили свое пиво, поставили бутылки в общий ряд и убрались куда-то. А на другой стороне дороги, почти напротив, стояла большая белокаменная церковь с серебряными куполами. Да, наверное, остается только надежда.

Мы же остались ждать автобуса, который должен был доставить нас обратно в город, увезти от этой загаженной остановки, белой церкви, бескрайних полей, луня, осоедов и воронов, журавлей, от огромных, величиной с теленка,  собак в маленькой деревне, где одна улица с одним фонарем и домик дяди Кости и тети Ени.