Вахтенный журнал склеротиков
(Начало)

Помещая «Вахтенный журнал склеротиков» в это сочинение, остаюсь в большом сомнении. Ведь это реально существовавший на маяке документ, в нем люди объяснялись, комментировали события, выражали отношение к тому, что происходило на маяке и на острове, сочиняли литературные произведения. Многие из этих людей и ныне здравствуют.

Сей своеобразный документ представляет собой и образчик совместного мышления, и коллективный миф, и продукт общей памяти. В конце концов — он являлся маячным чувствилищем. Я решил изменить имена авторов и из соображений единства картины снять даты записей.

Вставную новеллу о Горе, что льдом сверкает, и прозаический обрывок, озаглавленный «Легенда о последнем Штормователе», авторство которых маячная молва приписывала перу Даниила Никифорова, я поместил в нужные, с моей точки зрения, места журнала, а рисунки, фотографии и карты расположил на соответственных участках текста.

Журнал был заведен в первый год работы маяка «Карагинский», люди как бы появляются на его страницах, а потом внезапно и без объяснений исчезают. Но так и было в действительности: маяк оставался, а люди приходили и уходили, и не все из них оставляли на страницах журнала следы. Маяк служил лишь временной пристанью в их скитаниях, и, вероятно, вместе с признательностью некоторые люди таили и проклятия ему.

И еще в журнальных записях явственно ощущается желание человека процарапать на сводах вечности своеобразное граффити, свою маленькую черточку.

Повествователь

 

Не могу думать и чувствовать один...

Иван Гончаров. «Обломов»

«Не пора ли завести специальный журнал для самых забывчивых? Надоело напоминать, чтоб вовремя затопили баню, включили светоограждение мачт или подняли людей на разнарядку. Неприлично, когда забывают прямые обязанности, не говоря об остальных. А ведь мы вместе и собрались в этом хорошем месте ради того, чтобы, согласно Уставу Гидрографической службы, обеспечить безопасность мореплавания. Этому подчинены не только рабочее время, но и личное, не забывайте. И достойно сожаления, что вследствие несовместимости характеров отдельных товарищей на маяке допускаются психические срывы.

Не держите в себе черных мыслей, открывайтесь навстречу людям. Общайтесь на этих страницах, тренируйте память, высказывайте ко всему свое отношение. Лучше излить здесь то, что накипело на душе, чем нести в коллектив. Да и память останется, кому-нибудь пригодятся эти записи.

Помните только, что сказал один индийский мудрец: “Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый тебе — великий учитель”. Поэтому

приказываю:

завести “Вахтенный журнал склеротиков”.

Нач. маяка ВРМ-5 “Карагинский”

ст. л­нт Вершинин (подпись).

Краткие правила ведения “Вахтенного журнала склеротиков”:

1) страницы не вырывать;

2) записи исправлениям не подвергать;

3) непечатных выражений не употреблять;

4) чай пить отдельно от журнала».

«Пятнадцать минут назад принята радиограмма с объявлением часовой угрозы цунами в нашем гидрографическом районе. Покидаю вахту, оставляю задействованными механизмы, радиомаяки и световой маяк. На тракторе с тележкой и волокушей едем в укрытие на сопку Эльтнлет, что в пяти километрах к югу. Сильная метель, видимость пятьдесят метров.

Не забыть бы вернуться.

Вахтенный техник Пономарев».

«В 21.00 отменено цунамиопасное положение. В сумерках с вершины сопки не наблюдалось колебания уровня моря. Вероятно, оно было небольшим, иначе мы бы услышали шум или плеск воды. По дороге обратно на маяк техник Никонова получила небольшое обморожение рук и лица. Ей оказывается первая медицинская помощь. Вахту возобновил.

Техник Пономарев.

Да, забыл добавить. Когда возвращались на маяк, у меня при виде маячных строений, зданий с горящими окнами, с мигающим огнем светового маяка, подернутым пеленой снежного заряда, возникло странное ощущение, будто мы возвращаемся не в место нашего постоянного обитания, а в какое­то совсем неведомое место пришли из постороннего мира, из иного измерения, и вдруг с трудом начали узнавать, что мы жили здесь раньше. Может, это шло от сознания опасности, а может, это из нашей первобытной памяти всплыли неосознаваемые инстинкты и воспоминания. Кто что думает по этому поводу?»

«Все мы струхнули. Но инстинкты не у нас, дорогой, а у тебя.

Ст. техник Юрковский».

«Кто не был здесь, тот, может, будет.

Хлебнет и горя, и тоски.

А кто побыл, тот не забудет

До самой гробовой доски».

«А я был здесь и, может, буду.

Не видел горя и тоски.

Я был, забыл и не приеду

До самой гробовой доски.

Ст. т­к Юрковский».

«Ходили сегодня на охоту на лагуну вечером. Семь уточек и один кроншнеп! Их там туча, зажмуривайся и стреляй. Обратно шли по той стороне лагуны, по мелкосопочнику, и по берегу. На отливе нашли минеральный ключ. Во время прилива его заливает, потому раньше и не обнаружили. Это под сопкой, у самого устья ручейка, немного сбоку. Вода очень вкусная, с горчинкой и кислинкой. А какой спокойный пролив Литке, вода блестит, как зеркало, мы даже не выдержали, окунулись пару раз. Но сразу хотим сказать, что вода все равно холодная.

Козленин, Березаев».

«Ушел с рейда “Глубомер”, выгрузив еще одних маячников с вещами, Евдюшкиных. Скоро закрывается навигация, мы остаемся на долгую первую зимовку. Место наше не очень уютное, сами видите, кругом море, голая тундра да сопки в отдалении. Представляю, как будет зимой.

Козленина».

«Перезимуем, мать. Главное, чтоб горючки хватило, а мяса мы настреляем, коряки-пастухи не успели отогнать оленей на север, за Островное».

«Кажется, только вчера мы приехали с молодой женой с теплых и солнечных югов, где питались чистыми витаминами: лимонами, апельсинами, помидорами, бананами, яблоками и грушами. А вот прошло уже три недели, как мы распаковали чемоданы и перешли на тушенку и крупу. Пусть тут голо и холодно и не похоже на южный берег Крыма, а нам нравится.

Евдюшкины».

«Прежде чем перейти с дизеля на дизель, остонавливайте котлы. Сперва выключите котел, потом пусь пороботает насос, охлодит стенки котла, апотом после перехода сперва включайте насос, потом котел и смотрите штоб факел загорелся, иначе топливо взрываится в топке и котлы крихтят как дед старый. Буду ходить на вахты и провирять как запускаитись. Особенно женчин.

Техник Никонов».

«Много чести для нас!»

«Ишь, чего захотел».

«Между прочим, Никонов прав. Технику беречь надо. Без котлов зимой пропадем. Штаты у нас неукомплектованы, нет грамотного котельщика, не хватает дизелиста, нет антенщика­мачтовика, инженера. Исполняем чужие обязанности, но для себя. Нужно внимательнее, а вы ерничаете.

Техник Пономарев».

«Товарищ Вершинин! Вы как­то устраняетесь от нашего общества, а мы не можем с этим согласиться. Как начальник маяка вы строгий, но справедливый, и мы это ценим. А живете вы замкнуто, так не годится.

Женщины маяка “Карагинский” и Л.Вершинина».

«Кто пролил чай на страницу? Ведите аккуратнее!»

«Чай пролил Беня Чмырь».

«Что за Беня? Я не Беня, а техник Березаев. Муру всякую пишете.

Березаев».

«Вот и сам написал.

Козленин».

«Юрковскому: “Чем человек глупее, тем лучше его понимает лошадь”.

Чехов и Пономарев».

«От такого слышу».

«Второй гот как пустили маяк. Нам здець нравица хотя пурга уже три нидели митет. Зато дома типло.

Никонова».

«Приезжал из Ягодного коряк Колегов на собачьей упряжке, с ним двое цыган. Зачем им остров? Лошади зимой тут не выживают. Так им и сказали».

«Вчера техник Никонова запорола пятый дизель. Категорически пре­дупреждаю, что в случае повторения подобный случай будет считаться как непоправимый. С виновными в аварии будем расставаться. Дизель теперь придется восстанавливать всей машинной группе.

Ст. т­к Юрковский».

«Завтра Новый год! Поздравляю всех маячников с праздником, желаю счастья, здоровья, успехов в работе и в личной жизни.

Козленина».

«Я незлой на березаева и мох ему простить ну не могу. Пусь все знают что кода он миня повалил то бил ногой поголове хотя знал что я больной и у меня два раза было сотресение мозгов а бил. Хуть почему другому ну ни поголове. Вот что я ему нипрощу.

Никонов».

«Таким, как ты, незачем приезжать на необитаемый остров, если больной. Вам вообще не надо жить на свете, коптите только. Не задирался б, если не просили, а то залил шары и лезет. “Сотресение мозгов” у него, видите ли. Было б чему сотрясаться.

Березаев».

«Состоялось посленовогоднее собрание по поводу драки Березаева с Никоновым. Это тяжелое дело, бесчеловечное. Как хотите, а я Березаева не уважаю. Все.

Поном.».

«Пускай их и снимают первой же оказией, как решили на собрании, и пускай на машину копят где­нибудь в другом месте. Нет нашего согласия на то, чтобы они оставались, Березаевы то есть. А Никонова предупредить.

Женщины маяка».

«Что вам эта машина, что вы все любите чужие деньги считать? Или в других руках кусок жирнее кажется? Могу эти гроши вам отдать, чтоб вы все ими подавились».

«Не нужны нам ваши деньги. Да и что отдашь — никто не поверит: вы ведь с самого начала живете только на пайке, высохли все, и ребенок ваш вон отощал как щепка. Все жадничаете, на дочке своей экономите. Нельзя так жить. Уезжайте с богом».

«Чистенькие, ага? А подумали, где нам жить? Везде же люди».

«А вы с людьми и жили!»

«Несогласный я. Буду жаловаться на вас в управлении. Нашли дурачков: “уезжайте”. Не вы нас сюда направляли».

«Из Оссоры прилетал вертолет. На нем на маяк прибыла техник Евдюшкина. С маяка с вещами убыла семья Березаевых».

«Изобрел новый вид спорта — катание на задах с берегового обрыва. Скоро его внесут в перечень олимпийских. Собирайтесь завтра после обеда, одевайтесь поплотнее, чтобы снег не набивался. Буду вас учить.

Пон.».

«Есть предложение устроить чемпионат маяка по катанию с обрыва. Нам понравилось.

Женщины».

«Принято почти единогласно».

«Мои крепкие побои Юрковскому долго еще не сносить, а ее я и пальцем не тронул, ушел жить в пустую квартиру. Судите теперь нас, люди.

Евдюшкин».

«Иные настойчиво утверждают, что счастье находится в наших руках.

ФКП».

«Так ты тоже знал?

Евдюшкин».

«Даже на острове Карагинском встречаются удивительные явления!

ФКП».

«Скотина ты, Пономарь!»

«Работать лично на Юрковского я не согласен. Дизель общий, а работаем мы вдвоем с Никоновым. Не прикрывайтесь званием старшего техника, Юрковский. Или вы думаете, нам неизвестно, что вы ходили к начальнику, чтобы выторговать себе особые условия работы? Чужую жену увели. Вы человек без чести и совести, и это я могу повторить не только на бумаге. А Евдюшкину предлагаю дружбу.

Пономарев».

«Так как жена забрала наши общие продукты, я остаюсь, можно сказать, без корки хлеба. Прошу посодействовать с пропитанием всех, кто может.

Евдюшкин».

«Моя кладовая в твоем распоряжении. Я тебе дружбу предложил или нет?»

«Пошел сам знаешь куда со своей дружбой. А из пожертвованных продуктов, не считая макарон и соленой рыбы, я сделал на оставшиеся до прихода судна четыре месяца расчет. Перезимуем! Спасибо всем, кто не отказался помочь. Не хочу вас разжалобить или чего-нибудь. Просто показываю, что проживу. С Божьей и вашей помощью.

Евдюшкин».

«Дизель мы собрали. Пускай знает Юрковский, который называет себя страшным техником по дизелям, что теперь и сами в них отлично разбираемся.

Пономарев».

«Вокруг Горы, что льдом сверкает

1

Быстро бегал Кечгэнки, быстрее всех бегал в земле настоящих людей. Кечгэнки бегал теперь быстрее самого быстрого оленя, мог обогнать летящую утку, но тогда скоро уставал.

Старик Кихла сказал ему:

— Немного осталось. Когда взойдешь бегом на Гору, что льдом сверкает, тогда готов будешь совсем. Сможешь победить ловкого богатыря, что придет с той земли по другую сторону пролива. Прослышал он про нашего Белого Оленя с золотыми рогами, хочется ему запрячь Оленя в свою упряжку головным. Этот ловкий богатырь убивает всех людей на земле. Однако нет такого непобедимого, которому нельзя было бы отомстить. Сойдешься с ним один на один. Но помни: каждый побеждает своим оружием. Ловкий богатырь убивает одним ударом ладони, твое оружие — бег. Привяжи на пояс еще камни. Не стой!

Ветром взлетел Кечгэнки на высокую сопку, колобком скатился в глубокое ущелье. Такое легкое и сухое стало сердце — совсем его не слышно. На бегу играл Кечгэнки тяжелой палкой, подбрасывал ее лезвием копья, узким, как лист травы. Догнал дядюшку­медведя.

Сказал дядюшка­медведь:

— Вот ничего не боюсь, Кечгэнки. Ни твоего острого копья не боюсь, ни глубокой ямы. Очень пугаюсь только, когда куропатки из-под лап вылетают. Какие глупые птицы! — И еще сказал: — Бегу с тобой, сильно устал уже. Раньше далеко позади тебя оставлял. Старею, видно. Но зубы у меня еще крепкие, лапы твердые, когти острые. Обещай, Кечгэнки, что не убьют меня этим летом настоящие люди. Еще хочу в берлоге перезимовать, потом весной на солнышке погреться. Не хочется умирать.

Пообещал Кечгэнки не трогать дядюшку­медведя до следующей осени. Много моржей и сивучей приплыло этим летом к земле настоящих людей, много нерпы расплодилось. Обещали они дать настоящим людям достаточно мяса, жира и шкур. Пусть живет дядюшка­медведь!

У подножия Горы, что льдом сверкает, в тени летевшего братца-орлана пробежал Кечгэнки, на берег спрыгнул. Бежал теперь берегом моря, обгонял брошенное вперед копье, подхватывал его.

— Смотри­ка, — говорили кумушки­чайки, — скоро полетит Кечгэнки, как птица!

Ворон Кутты попросил остановиться. Сказал:

— Не забудь принести мне на Гору, что льдом сверкает, котелок толкуши с торчащей ложкой.

Только и радости у Кутты что толкуши поесть, совсем его хозяйки перестали баловать, смеются над ним. Пообещал Кечгэнки принести Кутты котелок толкуши.

Еще не ушло солнце в сторону темноты, как вернулся Кечгэнки в селение настоящих людей. Раньше было, успевал только к утру. Только спать ляжет, будит его старик Кихла: “Пора”. Тяжело было, спал на бегу. Теперь успевает.

Старик Кихла встретился, поджидал. Утром он шаманил под бубен, потом насадил на кол отрезанную голову белой собаки, повернул на восход. Так, по обычаю, настоящие люди приветствовали весну. Посидели они. Посмотрел старик Кихла на небо, сказал:

— Однако еще три луны проживу. Совсем замучил проклятый дух­кэла, половину кишок изгрыз. — Еще сказал: — Приплывала байдара с той земли по другую сторону пролива. Сказали люди, совсем сильным стал ловкий богатырь, перебивает дерево одним ударом ладони. Никого теперь не боится, сказал. Однако ногу сломал, лечится. Хромать будет. Это ничего, бег не его оружие, твое. А теперь сходи к Большому камню, ждет тебя. Если он говорит тебе, значит, ты слышишь. Запоминай, и никто не должен знать, что он тебе сказал.

Подпрыгивая, добежал Кечгэнки до Большого камня под обрывом на краю селения настоящих людей, у соленого озера. Камень большой был, долго, люди говорили, катился с Горы, что льдом сверкает, можно было две песни спеть. Не всегда камень молчал, когда Кечгэнки приходил к нему ночью, иногда немного говорил.

Темно стало. Большой камень был гладкий, холодный. Погладил его Кечгэнки ладонью, прислушался ухом. Долго-долго Большой камень молчал, потом сказал:

— В Горе, что льдом сверкает, мне хорошо было. Крепко я в ней сидел, со всех сторон мне Гора бока давила. Теперь я внизу лежу, выронила меня Гора из своего чрева, мою гладкую шкуру дождь мочит, снег сечет, солнце припекает. Это правильно.

Подумал Кечгэнки, согласился с Большим камнем. Еще потом сказал Большой камень:

— Не ходи по берегу, Кечгэнки, не смотри в ту сторону, куда солнце в темноту уходит. Не мужское это дело. Если будешь смотреть, злые духи войдут в землю настоящих людей.

Ничего больше не добавил Большой камень.

Поблагодарил его Кечгэнки, побежал, подпрыгивая, в селение настоящих людей. Пробегал мимо жилища, в котором горел очаг назначенной ему в жены Сольтынкоол. Полог откинул. Сидела Сольтынкоол в коротенькой кожаной юбочке у огня, тонким бисером мужские торбаса вышивала.

На светлой груди Сольтынкоол блики огня играли, темные пятнышки девичьих сосков темнели. Черные волосы Сольтынкоол, густые, как охапка травы, на лицо опустились. Думала Сольтынкоол, грустная была. Вот увидела она Кечгэнки, рассмеялась:

— И-и, какой ты потный! Возьми сухую кухлянку.

Когда бежал Кечгэнки, трудно ему становилось, вспоминая Сольтынкоол. Сердце Кечгэнки наполнялось водой и тяжелело, когда он замечал Сольтынкоол среди женщин селения потрошащей рыбу, разделывающей оленя или вышивающей мужские торбаса. И сейчас сердце Кечгэнки расширилось и так разбухло в груди, что Кечгэнки плакать захотелось. Однако Кечгэнки был мужчина, он не должен показать того, что случается с его сердцем, когда Кечгэнки видит Сольтынкоол.

— Говорят люди, — сказала Сольтынкоол, откладывая рукоделие, — что ты совсем быстро стал бегать, даже глазом заметить нельзя. Однако думаю, кто способен догнать убегающего зайца, не принесет его к домашнему очагу — тот не настоящий мужчина. Вот если бы Кечгэнки так же быстро мог сбегать кедрача наломать для своего очага...

Молчал Кечгэнки. Он не мог стать для Сольтынкоол таким мужем, каким бывают все мужья для своих жен в земле настоящих людей.

Пока не взбежит на Гору, что льдом сверкает, не сможет победить ловкого богатыря. Кроме него, больше некому победить. Огонь в очаге Кечгэнки поддерживали люди селения, еду ему носили. Напрасно смеется Сольтынкоол, нельзя Кечгэнки входить к ней.

Однако смеялась Сольтынкоол, когда видела Кечгэнки спешащим в беге. Раньше не смеялась, теперь стала смеяться.

С детства их назначили друг другу в супруги. Выходила Сольтынкоол встречать Кечгэнки, когда он возвращался в селение настоящих людей, обежав землю. “Устал Кечгэнки, — говорила она, глаза ее, как две спелые ягоды голубицы, сияли. — Теперь отдыхать надо”. Долго встречала. Потом перестала встречать.

Даже старик Кихла не мог объяснить девушке, почему Кечгэнки нельзя входить к ней. Не все могла девушка понимать.

...Лето кончалось, олени стали грибы есть. Бежал Кечгэнки, сбивал копьем ягоды. Тундра цвела, цветы пахли, от этого запаха кружилась у Кечгэнки голова.

Жаль старика Кихла. Он заменил Кечгэнки отца, когда того убил на охоте морж. Старик Кихла, самый старый из настоящих людей, научил Кечгэнки бегать.

Искал тогда старик Кихла среди народа настоящих людей такого ребенка, который мог стать богатырем. Весь народ настоящих людей ждал такого ребенка, пора было ему появиться. Однако долго не было такого. Опечалился старик Кихла, пришел в гости к отцу Кечгэнки, который сетовал, что его новорожденный сын не хочет жить, сморщился, едва пищит. Тогда настоящие люди в селении говорили, что мать не узнала в новорожденном того, кто попросился к ним из верхнего мира, дала ему не то имя.

Переночевал в жилище отца старик Кихла, наутро сказал: “Знаю, кто пришел. Смотрите, какие ноги у него длинные, в обратную сторону гнутся. Это Кечгэнки пришел. Ты Кечгэнки? — спросил старик Кихла у новорожденного, причмокнув губами. Умолк ребенок, перестал плакать. — Кечгэнки это”.

Стал после этого Кечгэнки быстро расти, много ел, много спал. Когда бодрствовал, быстро-быстро ногами по воздуху стучал. Отец обеспокоился. Но старик Кихла сказал: “Ничего. Пускай растет. Станет очень быстро бегать”.

С пяти зим начал Кихла учить Кечгэнки бегать, посылал на соседнюю сопку тополовую ветку принести, камни к поясу подвязывал. Прошло с той поры еще двенадцать зим. Теперь и копье в руке Кечгэнки вращалось так сильно, что его лезвие чертило сверкающий круг. Умел Кечгэнки попадать копьем в глаз летящей куропатки, бросал его так сильно, что мог пробить дерево толщиной с голову оленя.

...Еще раз обежал Кечгэнки землю настоящих людей. Вершина Горы, что льдом сверкает, высоко вознеслась.

Только солнце осветило вершину, разбудил старик Кихла Кечгэнки:

— Не стой!

Побежал Кечгэнки.

По краю распадка добежал Кечгэнки до голых камней, торчащих из груди Горы, что льдом сверкает. Легко дышалось Кечгэнки в легкой кухлянке, хотелось еще и еще бежать. Вот добежал он по пологому склону до первых щебнистых лысок, запорошенных снегом. Повеяло на Кечгэнки ледяным духом Горы. Не росло выше каменных лысок ничего травяного и древесного. Сквозь толстые подошвы торбасов, подшитых шкурой лахтака, охолодила Гора ноги Кечгэнки. Но ярко блестело копье в твердой его руке.

Долго смотрели из селения настоящие люди, как медленно уменьшается темная точка на склоне Горы, чья вершина весь год льдом сверкает. Над этой точкой вспарила точка поменьше, это братец-орлан решил проводить Кечгэнки.

— Ит­ти, — сказала тихонько Сольтынкоол. — Так он совсем исчезнет, никогда больше не возвратится из мира верхних людей на землю.

Старик Кихла, стоящий рядом, услышал ее слова.

— Глупость ты сказала, девчонка. С Кечгэнки никогда не может случиться то, что случается со злыми людьми, которых Кутты наказывает вечным невозвращением на землю. Кечгэнки рожден летящим, как стрела. Взбежит на Гору, что льдом сверкает, тогда о нем услышит богатырь, который убивает всех людей на земле, бояться станет. Кечгэнки защитит народ настоящих людей. И еще на вершине он узнает мудрость Кутты.

Когда темную точку на склоне перестали различать самые быстрые глаза, разошлись настоящие люди по своим жилищам, стали ждать возвращения Кечгэнки.

Круче становилась Гора. Не хватало Кечгэнки воздуха. Скользили торбаса по крепкому насту. А еще был белый, шершавый, как язык собаки, лед. Ничего не видел вокруг Кечгэнки, вниз не смотрел.

Однако какая трудная стала Гора! Мешала Кечгэнки синяя тень, цеплялась за ноги, косо убегала за склон.

Вот поднялся Кечгэнки вровень с солнцем. Молчало солнце, смотрело на бежавшего Кечгэнки. Тяжело думала Гора, что льдом сверкает, слушала, как щекочут ее легкие торбаса Кечгэнки. Узкое-узкое стало ребро Горы, и справа и слева море стало видно. Не бежал теперь Кечгэнки, шел. Копье его медленно вращалось, лезвие стало видно. Разбухло сердце у Кечгэнки в груди, ворочалось, стукало часто. Потемнело в глазах, из ушей кровь пошла, пропал язык, внутри хрипел и грыз кэла. Братец­орлан в воздухе стоял над Кечгэнки, смотрел. Хотелось упасть на склон Горы, что льдом сверкает, обнять ее, отдышаться. Однако услышал Кечгэнки далеко внизу голос старика Кихла: “Не стой!” — побежал быстрей.

Вот видна стала вершина, острая, как клык моржа. Свистел на самом верху невидимый ветер, блестели искры инея. Сидел там ворон Кутты, сердито клювом перья перебирал, искоса поглядывал вверх, где братец-орлан летал медленными кругами.

— Устал я тебя ждать, Кечгэнки.

Отдал ему Кечгэнки котелок толкуши с торчащей ложкой.

Смотрел Кечгэнки с Горы, что льдом сверкает, вниз. Виднелась там земля настоящих людей. Красная тундра светилась бурыми и желтыми пятнами, бежала темная песчаная полоса по берегу, опоясывала всю землю. Тень орлана парила внизу, перескакивала пропасти и ручьи. Скалы темнели провалами распадков, по распадкам рос лес, золотисто подбитый первым, слабым морозцем, вокруг сопок кучерявился голубой кедрач. Круглолицее море окружало землю настоящих людей. Была земля так прекрасна, что сердце Кечгэнки непривычно сжалось и застучало. Задрожал Кечгэнки от радости. За проливом, в той стороне, куда солнце уходит, стояла незнакомая земля.

Поел толкуши ворон Кутты, отдал пустой котелок Кечгэнки. Сделал вид, что не замечает братца-орлана. Сказал потом:

— Какой старый стал, еле котелок толкуши съел! Раньше клюв был молодой, блестящий, теперь с него шелуха сыплется. Перья вот поседели. Забыл уже, сколько живу.

Еще потом сказал:

— Давно это было, когда жил один. Солнце еще было. Летал-летал, скучно стало. Решил придумать море. Широкое было море, пустое. Нехорошо, — подумал. — Для чего пустое море? Кому может пригодиться? Придумал землю, на земле придумал тундру. Сперва тундра тоже была ровная, пустая. Поселил в тундре траву, деревья, цветы. Хорошо получилось. Однако скучно — некому смотреть. Стал думать, долго думал. Придумал старикашку медведя, чтобы корни грыз у травы, лисицу придумал, чтобы шкуру носила, придумал моржа, сивуча и рыб, чтобы могли в море плавать, не тонуть. Оставался воздух пустым. Тогда придумал я чайку, утку, баклана, других птиц, чтобы в небе летали. Вот стали птицы летать, рыбы плавать, зверь по земле водиться. Понравилось им это. Мне, однако, грустно было. Думал, чего не хватает. Долго думал.

Придумал настоящего человека, чтобы по земле расплодился и жил, чтобы видел все, что на земле есть, и знал, как это красиво и правильно. Вот стал настоящий человек по земле плодиться и стал потом жить. Однако не знал — зачем. Рассказал я настоящему человеку про Белого оленя с золотыми рогами. Понравился ему Белый олень, стал он жить, чтобы Оленя увидеть и поразиться его красоте. Кэла тогда сильно мешал, хотел все забрать и сгубить. “Зачем столько всего, Кутты, — говорил, — не думаешь ли, что хватит?” Не нравилось ему, что всего много и все разное. Хотел все забрать, но я не разрешил. Отдам все кэла, — подумал, — как тогда жить настоящему человеку? Нет, не разрешил.

Перехитрил меня кэла. Сказал: “Дай мне тогда завести духов в земле настоящих людей, дай болезни завести, голод и мор. Нужно, чтобы помнил крепко о тебе настоящий человек, чтобы помощи у тебя просил, когда ему плохо станет”.

Вот живет настоящий человек на земле, стал он договариваться с моржом, медведем и птицей, чтобы они ему свое мясо давали, шкуры, жир и перья. Согласились на это рыбы, звери и птицы, сказали: “Настоящий человек сильный и умный. Только взамен настоящие люди должны возвращать жертву и рыбам, и зверям, и птицам”. Сказали еще, чтобы настоящие люди просили извинения за то, что берут себе на пропитание. Так и случилось, что настоящие люди отдавали своих в жертву, пока не придумали улещивать духов частью своего пропитания. Справедливо получилось, никто не обиделся. Я в это не вмешивался, пусть живут.

Стали ходить по земле богатыри, бороться стали. Такие богатыри, что могли любым оружием биться: копьем, валуном, тушей оленя, годовалой важенкой. Один богатырь пришел, принес под мышкой вот эту Гору, что льдом сверкает. Долго ходил с нею, не знал, куда поставить. Поставил вот сюда. На ней потом братец-орлан стал гнездо вить. Я не знал тогда, какие горы бывают. Когда увидел, поставил рядом горы поменьше, чтобы всем стало заметно, какая это большая Гора. Хорошо получилось.

Однако кэла прибежал, незаметно развел в этих горах духов, чтобы проказничали. Подумал я тогда, что горы живые, должны голос иметь. Не годится горам быть одним, пускай перекликаются.

Стали над горами облака ходить, стали из облаков на землю дождь и снег сыпаться. Тогда придумал я реки, чтобы было куда снегу и дождю деваться, чтобы подземная вода себе к морю дорогу находила. Луну придумал и звезды, чтобы ночью на них смотреть. Понравилось это все и зверям, и рыбам, и птицам. Настоящему человеку понравилось.

Однако стал потом настоящий человек надо мной посмеиваться. “Что это ты так оплошал, Кутты, — стал он говорить, — зиму длинную придумал, лето короткое? Надо, чтобы зима короткая была, лето длинное. Что ты такой недогадливый, Кутты, — стал он мне говорить, — дал волю духам, чтобы они проказничали в недрах гор, огонь сверху напускали, воду трясли? Уйми­ка ты их! За зверем еще, Кутты, долго бегать, за птицей далеко ходить, рыбу глубоко искать. Не лучше ли было развести это все у нас под боком? Не мог повеселее придумать?”

Нельзя, чтобы настоящему человеку все легко доставалось. Оттого что на охоту ходит — ловким становится, глаза у него быстрыми делаются, ноги горячими. Сидел бы в землянке, никуда не ходил — сманил бы его кэла. Сделался бы настоящий человек слабым, дети его не захотели бы жить. Это неправильно.

Да и мне негоже все переделывать. Скажу тебе, Кечгэнки: одну вещь нельзя дважды сделать.

Когда настоящие люди так смеются надо мной, я ничего не говорю. Пусть живут.

И еще потом сказал ворон Кутты:

— Когда я думал, чтобы настоящий человек никогда не кончался, то придумал, чтобы настоящие люди после смерти в верхний мир уходили, чтобы потом опять рождались в земле настоящих людей. Кто собакой рождался, кто ростком ольхи, кто нерпой. Опять стали смеяться: “Неужели не мог ты придумать, Кутты, чтобы мы вечно жили настоящими людьми? Какой несообразительный!”

Не могут понять, что вечно живут! Это правильно: когда пожил настоящим человеком — побудь теперь морошкой, лисицей побудь, потом через женщину опять настоящим человеком родишься. И в верхнем мире нельзя быть долго настоящему человеку. Какой в этом толк? И на земле нельзя всегда быть настоящим человеком, тесно станет, скучно.

Боюсь только, не остерегу настоящих людей. Идет беда великая с той стороны, куда солнце в темноту уходит. Пусть теперь народ настоящих людей сам думает.

А ты, Кечгэнки, теперь с этой Горы увидел все, что я когда­то придумал, чтобы мне скучно не было.

Помолчал Кутты, почесал под перьями, клюв повесил. Смотрели они с Кечгэнки вниз, на землю настоящих людей.

— Подпрыгни теперь, — попросил ворон Кутты.

Подпрыгнул Кечгэнки.

— Ты теперь брат Горы, что льдом сверкает, — сказал Кутты. — Ты прыгнул и был выше самой высокой в свете горы, можешь загордиться. Однако не гордись. Неправильно это. Вот что теперь тебе скажу: ты прыгнул выше Горы потому, что Гора подняла тебя на весь свой рост. Не было бы этой Горы, не прыгнул бы Кечгэнки выше нее самой. Ты ходишь по земле, радуешься солнцу потому, что есть все остальное: солнце есть, море есть, деревья есть, птицы, луна, туман утром, мороз зимой. И ты есть, Кечгэнки, чтобы все это знать, чтобы все это видеть. Иди теперь...

Поблагодарил Кечгэнки ворона Кутты, спускаться стал...

...День настал, когда крепкий мороз перебрался с нижнего леса на тундру. Бежал Кечгэнки по песчаному берегу, смотрел, как туман наползает на землю с той стороны, куда солнце уходит. Остановился, смотреть стал.

Вот выплыла из тумана байдара с большой белой кухлянкой над нею. Большая была байдара, вода перед нею расступалась. Братец­орлан долго ее провожал. Маленькие люди на большой байдаре суетиться стали, смотали большую белую кухлянку, в воду бросили корягу на длинной веревке. Спустили на воду малую байдару, стали грести веслами к берегу в том месте, где Кечгэнки стоял. Застыл Кечгэнки, страшно ему стало; не знал, стоять ему на месте или бежать. Подождать решил...

 

2

В подзорную трубу смотрел сержант Пацессор на приближающийся берег, над которым кругами парила большая птица с белыми оплечьями; попыхивая черной трубочкой, разглядывал молодого дикаря в легких звериных шкурах. Берег этой суши казался пустынным, нежилым, разве что слева неподалеку в разрывах тумана виднелись под обрывом наполовину врытые в землю строения, над которыми курился дымок.

В середине шлюпки сидел батюшка в матросском бушлате поверх рясы: за долгий путь православный проповедник опрощал, случалось и на мачты лазать, матросам пособлять.

Еще до того, как шлюпка со скрежетом вонзила форштевень в береговую гальку, а матросы, спрыгнув в воду, дружно рванули шлюпку за черту прибоя, сержант Пацессор успел извлечь из кожаного непромокаемого планшета обширную тетрадь в кожаном переплете и записать свинцовым грифелем в ней следующее:

“В сем месте берег отменно чист, справа высок, скале подобен. В глубине оной суши замечена крутая гора, которой в перпендикуляре, без сумнения, 800 саженей положить мочно”.

Два долгих года миновало с той поры, как кронштадтские пушки отсалютовали уходящим с рейда ботам “Апостол Петр” и “Апостол Павел” под командованием капитан­лейтенанта Коршунова. Семнадцать хороших штормов оставили на бортах судов свои особые отметины и следы. Три месяца назад корабли разделились и от аляскинских берегов шли порознь, имея в перспективе встречу в назначенном месте и в назначенное время. Лейтенант Прогорницын, командир “Апостола Петра”, скончался в этом переходе от антонова огня, неосторожно порезавшись ножом во время шторма, и был похоронен, по морскому обычаю, в парусине. Старший геодезист экспедиции сержант Пацессор принял командование судном.

Матросы запрыгали по берегу, утверждаясь на новой земле, заговорили, заулыбались. Батюшка Лазарев, ступив на сухое после стольких недель морского путешествия, перекрестил грунт, благословляя землю. Сержант Пацессор сильно посопел трубочкой, скосив на него глаза.

Оцепеневший стоял Кечгэнки, когда увидел на лицах пришельцев красные волосы. Один из них, широкоскулый, с черными волосами на голове, подошел к Кечгэнки:

— Какая земра?

Сперва плохо его слышал Кечгэнки, уши напряг, склонил голову с гривой густых черных волос:

— Что ты говоришь?

— Э, э, — закивал толмач, смекнув, что за язык суть этой землицы: похожие языки случались по всяким углам земли незнаемой. — Будес нам помогай, весеро будес. Скажи, как твое имя?

Выпрямился Кечгэнки, черенок копья к ноге приставил:

— Кечгэнки зовут. А это, — он показал глазами округ, — земля настоящих людей.

— Мы все настояссий, — хихикнул толмач.

— Смотри, Игнатка, — сказал плотник Лаврентий своему товарищу, — человек в этой земле, что и мы, Богом мечен. Что ли, поздоровкаться? Чай, руку не откусит...

Протянул Лаврентий Кечгэнки свою ладонь, а тот сперва назад прянул, да в голубых глазах рыжеволосого, который и одет-то был страшно — в небесного цвета кухлянку с пуговицами, как глаза орлана — улыбку заметил. Улыбка была Кечгэнки понятна. Зажал локтем копье, осторожно взял ладонь незнакомца, разглядывать ее стал.

— Русски черовек тебе “драствуй” говорит, — растолковал толмач.

— Ит­ти! — радостно сказал Кечгэнки, пожал ладонь. Такое было принято и в земле настоящих людей.

— Не гляди, что ладошка у черта маленькая, а твердая, что доска, — обратился Лаврентий к матросам. — Знать, работящие люди и здесь обретаются.

— Спроси у иноземца, толмач, — сказал сержант, — широко ли оная землица простирается, к коему морю в соседство входит? Потребно оную до Егория нам описать и в большой чертеж контуры положить.

“По басням иноземца, землица их невелика есть, то им неведомо, что островок прозывается. Народец их числом посредствен, настоящими людьми себя имянуют. Наш первый знакомец волосы имеет черные и прямые, нос покляпый, скулы обширные, глаза раскосые. Ростом Николай не удал, однако отменно юрок и понятлив”.

Господин ученый Иоганн Векслер дал приказание снести из шлюпки на берег ящики да геодезический припас. Более удачное место для начала работ трудно себе представить: близость гор, покрытых разнообразной растительностью, сулила сюрпризы; влево тянулась просторная лагуна с длинной, намыт