Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Проблески

Степан Павлович Деревянко ро­дился в 1951 году. Вырос на хуторах Средние Челбассы и Мигуты. Окончил факультет журналистики Ростовского университета. Работал учителем русского язы­ка и литературы, был редактором на радио, делал колхозную газету, строил дома, работая машинистом башенного крана. Работал исполнительным директором Каневской районной ассоциации фермеров. Печатается в районных газетах, в журнале «Каневчане». Автор сборника новелл и рассказов «Я все помню...». Фотохудожник, автор трех фотовыставок. Лауреат Всероссийского журна­листского конкурса, лауреат премии журнала «Москва» за 2013 год. Член Союза писателей России. Живет в станице Стародеревянковской Краснодарского края.

Зачет

Посвящается внуку Алешке

Колька был рослый, молодцеватый парень. Он учился в городе в техническом университете, на втором курсе, учился хорошо. На выходные, когда получалось, приезжал в станицу, где у него жили, как он говорил, две милые дамы: бабка Наталья и девчонка Танька. Бабка Наталья была еще не старой и не слабой женщиной — держала хозяйство и огород — и очень любила внука. После смерти деда Володи во всем мужском роде-племени ее интересовал только один человек — внук. Колька был сильно похож на деда в молодости: и внешностью, и характером, и бабка Наталья во время его приездов будто молодела и старалась принарядиться. Внук это замечал, подшучивал над ней, дескать, на свиданку, бабаня, собралась? Она в ответ отшучивалась, не могла ж, в самом деле, сказать, что каждый приезд внука для нее праздник встречи с молодостью, с любимым Володей. Не могла, да и не нужно.

Колька тоже любил бабку Наталью. Когда родители поженились, они жили в кухоньке бабушки. Молодые строили себе дом на новой улице, родился Колька, а когда он дорос до садиковского возраста, бабка Наталья сказала матери, что в садик его не отдаст и пусть он остается с ней и дальше. Не всем в садик ходить. Так Колька часть своей жизни провел с родителями и младшим братом, часть с бабкой. Какая часть получилась больше, он не считал. Но рядом с бабкой проживали все его друзья, и потому поездки к бабке Наталье были для Кольки желаннее, чем поездки к родителям.

Бабка Наталья гордилась внуком. Он учился на бюджетном отделении факультета гидравлики и автоматики, как говаривала бабка, на «якогось инженера» — название факультета и мудреную специальность внука выговорить у бабки не получалось. На сей раз Колька явился в начале зимней сессии с букетом роз, поздравил бабку Наталью с днем рождения, чмокнул ее в щеку, натрескался бабкиных пирожков с картошкой и потрипкой и сбежал к девчонке.

Танька была Колькиной мечтой. Серьезная, училась в местном колледже на повариху, и Колька всерьез подумывал на ней жениться после третьего курса.

С Танькой вечером они долго гуляли и целовались. Много целовались. К бабке Колька явился под утро и услышал:

— С золой тэбэ, внучок, выносылы, чи шо?

Колька не понял, при чем тут зола.

— Колы с золой утром ранэнько выносять парубка от дивчины, то ему пора жыныця, — пояснила бабка Наталья.

— Ой, ба, какая там женитьба, — буркнул Колька, — тут хотя бы сессию сдать.

Но на электричку в город Колька опоздал. Виноваты оказались бабкины пирожки, которым никак не находилось в рюкзаке места. Хвост показала ему электричка, а дежурная по станции с желтым флажком в руке, толстая и насмешливая, когда Колька побежал за последним вагоном, заметила:

— Догоняючи, дружок, не нацеловаться!

Не в бровь, а в глаз попала. Колька махнул рукой, ладно, мол, не смертельно, и побежал на автовокзал. Там сел на проходящий автобус до города, но дорога была притрушена снежком, скользкая, и на зачет по английскому Колька опоздал. Преподаватель, Антуанетта Сергеевна, развела руками и на его просьбу ответила:

— Ничего, молодой человек, сдадите с коммерческой группой.

— У Свинопаски? — переспросил Колька.

— У нее. Узнаете, как коммерсанты учатся.

Колька отправился в коммерческую группу. На ходу подумал: «Этой же заразе придется платить». Он знал от старшекурсников, что «англичанка» коммерческой группы, по прозвищу Свинопаска, ненавидит тех, кто не учит английский, и сдать ей зачет или экзамен очень сложно. Надо платить.

В группе как раз собирали зачетки, староста положила их на преподавательский стол. Колька тоже подал раскрытой свою зачетку и сел за незанятую первую парту. Зашла Свинопаска. Стройная, высокая, в золотых или позолоченных очках — не понять, с прической фурии. Волосы на голове были разбросаны как попало. Колька знал, что она дочь какого-то крупного чиновника, окончила Оксфорд, но у папы на родине что-то не заладилось: то ли проворовался, то ли резко честным стал — в общем, дочь вернулась в родной город и стала учить будущих технарей.

Свинопаска поздоровалась с группой и сказала:

— Ну что, есть сегодня отважный портняжка, умеющий спикать? Или опять будете молчать? В современной жизни не знать английский язык могут позволить себе только свиньи, — продолжила на русском «англичанка». — Вот вы и есть свиньи при деньгах. Свиньи! И родители ваши свиньи, и деды, и прадеды ваши — тоже свиньи! — закончила она свою тираду и достала из сумочки платочек, чтобы стереть след от слезы, размывшей тушь.

Колька не выдержал:

— Я не свинья! И родители мои не свиньи. И деды, и прадеды не были свиньями. Да, они не учились в университетах, а растили хлеб для страны, но свиньями не были! А прапрадед мой, пластун, за геройство дважды награжден Георгиевским крестом — это на Турецком фронте было в первую мировую, чтоб вы знали. Сейчас бы его считали Героем России, — выпалил Колька на добром английском, встал и пошел к дверям.

— Остановитесь, студент! Как фамилия? — спросила «англичанка».

Колька назвался и хлопнул дверью.

До вечера он бродил по городу. Думать про зачет не хотелось. Что будет, то и будет. Послушал в парке игру бродячего саксофониста, угостил старого артиста бабкиными пирожками, сходил в затон, где спят до весны примерзшие корабли. Корабли Колька любил, он даже хотел после учебы устроиться работать в речном порту. Ему было зябко, как кораблям, а к вечеру мороз продавил тонкую синтепоновую куртку, и стало совсем неуютно.

Набродившись, Колька пришел на квартиру поесть и попить горячего. Там его ждала девчонка Маринка из коммерческой группы, с которой он учился в станичной школе. Маринка в группе была старостой.

— Принесла тебе зачетку, — сказала она.

— И что? — спросил Колька.

— Ты один сдал. С остальных «свиней» буду собирать деньги, отнесу Свинопаске и заберу зачетки.

— А учить язык не пробовали? — переспросил Колька.

— Та хоть учи, хоть не учи — платить все равно. Мы ж коммерческая группа, дети богатеньких, а ты — бюджетный. Вам зачеты ставят за знания, а нам — за деньги. Нам можно вообще не учить. Матушка мамоной магазинной потрясет — вот и все мои зачеты. Ладно, Коленька, я побежала, грызи науку дальше, — засуетилась Маринка и помахала ему варежкой из шерсти альпаки.

Колька проводил девчонку, захлопнул дверь квартиры и открыл зачетку. Там было написано напротив названия предмета: «Зачет», роспись преподавателя, и под этими двумя графами меленько по-английски: «Excuse me, please!» — что означает: «Извините».

 

Ничего не случилось

Конец сентября. Субботний вечер. Вышел из дома во двор — подальше от проклятого телеящика. Днем был дождь, похолодало, и воздух пряный, свежий. На небе ни звездочки, тучи зарыли землю, и тишина хрустальная — стук упавшего на железную крышу грецкого ореха слышен на два квартала. И в этой тишине, вижу, движется беззвучно по небу нечто непонятное: большой круг размером с самолет-кукурузник, весь в желто-оранжевых огнях (такого цвета фонари на моей улице) и такими же огнями по верхней выпуклости перекрещенный. Небыстро движется и вращается небыстро — справа налево. Да и на высоте метров триста, как кукурузник летает, потому и виден хорошо. А траектория четкая: с запада на восток. И чуть ли не через мой дом! Ого, думаю, сподобился, не иначе НЛО, гуманоиды станицу сканируют. А диск уже чуть ли не напротив меня, и чувствую — холодок по спине побежал. Сам же вытаращился и ни с места. Удрать бы в дом, да любопытство сильней страха. Круг уже напротив меня — и вдруг резко под прямым углом ныряет в мою сторону, а потом так же, под тем же углом, уходит на прежний курс. А меня будто сковало всего, единственное, что успел подумать: «Господи, спаси меня, грешного». В общем, пошутили гуманоиды, или Господь вмешался.

Огни, вращаясь, стали удаляться, а с меня — сходить скованность. И когда сошла, я подумал, что надо бы о пролете НЛО (в том, что это был НЛО, я почему-то был уверен) сообщить в полицию: может, такая информация нужна, тем более что подобные огни над станицей видели другие люди, видел с месяц назад первый раз и я, но не придал значения. И я набрал «02».

— Дежурный по РОВД (а дальше не поймешь) слушает.

Говорю, что видел пять минут назад над станицей летательный аппарат, и, скорее всего, это НЛО, рассказываю про него.

— А почему нам звоните?

— Подумал, что, может быть, такая информация вам нужна.

Требует назвать адрес, телефон, фамилию, чем занимаюсь. Отвечаю и обзываюсь — писатель. В ответ:

— Ждите.

Кого, зеленых человечков, что ли? Может, пошутил дежурный? Ладно. Походил по двору, закрыл кур на ночь, собак отвязал, и десяти минут не прошло — у двора остановился уазик. Ага, теперь ясно, какие инопланетяне пожаловали. Но оперативность! Сразу видно: служба, скорая на помощь.

Вышел на улицу. Навстречу офицер и всматривается мне в лицо — от близкого фонаря на столбе я хорошо виден. Понятно, это ж послали проверить, что за шизик или алканавт инопланетян высмотрел. А тут облом, мужик трезвый.

— Вы звонили? — спрашивает офицер.

— Я.

— Что случилось? Чем вы недовольны?

— Ничего не случилось, слава богу. Просто я подумал, что информация о пролете НЛО может быть интересна каким-то государственным службам. Полиция — одна из таких служб, но вас я не вызывал, извините.

— Вы один в доме? — опять вопрос непонятно к чему.

— Нет, жена, внучка, взрослый сын.

— Позовите сына.

— Зачем?

— Нужно.

Уже догадываюсь, будет спрашивать: чокнутый батько или нет? Домашним об НЛО я не сказал. Говорю сыну вкратце, что видел НЛО, позвонил «02» и явилась полиция. Сын понял.

Офицер сажает сына в машину, задает вопросы и сочиняет бумагу. Нет, думаю, тут без доказательства, что не придурок, не обойтись, и иду за своей книжкой рассказов. Сын вылезает из машины, сажусь на «опрос­ное» сиденье я.

— Вот, — говорю, — дарю вам, уважаемый господин, книжку, чтоб было яснее, кто я.

— Хорошо, я потом почитаю, — отвечает он и смотрит на меня внимательно. Глаза умные. А сам кладет на «папку» пустографку «Объяснительная». Дальше ФИО, где я родился и остальное про НЛО. Но всего, что со мной случилось, не рассказываю.

— Слушайте, — говорю, — зачем это все надо, ведь я дежурного только просил зафиксировать информацию, если такая нужна?

— Понимаете, дежурный, как бы это понятнее сказать... — полицейский уже стал проще, мягче. — Словом, был звонок, обязаны отреагировать. Служба у нас теперь такая... Идет мужик по улице, груша по башке стукнула, позвонил — реагируем.

— С груши объяснительную берете?

Офицер усмехается и качает головой:

— Зачем уж так... — и продолжает: — А скажите, вы, наверное, много фантастики читаете?

— Нет. Эту литературу не люблю.

— А что ж читаете?

— А вот такое, как в моей книжке. Прочтете — поймете.

— А на учете у психиатра не состоите?

Во! Во где собака зарыта! Раз трезвый дядько, в годах, не анашист — значит, возможно, пациент «дурки». Явный или потенциальный, иначе б не звонил про НЛО. Теперь я усмехаюсь и отвечаю:

— Не состою, знаете ли... — и вижу в умных глазах офицера разочарование.

Потом в конце важной бумаги я пишу собственноручно: «С моих слов записано верно», — и расписываюсь. Так положено, если ты не инопланетянин.

С офицером полиции мы расстались почти дружески, как писатель с писателем. В ответ на подаренную ему книжку он подарил мне памятку о терроризме с номером своего телефона. В памятке первым пунктом жирно выделено: «Будьте наблюдательны!» Последним — «Позвоните “02”». Вот я и позвонил...

 

Пирог из тумана

Иду утром по тропке через тополиную вырубку, поросшую молодой порослью и бурьяном. Здесь туман слоями, будто пирог. Нижний слой густой и толстый, следующие — потоньше и жиже. Присел — сам стал начинкой пирога. Поднялся в рост — стою по грудь в пироге.

А на бурьяне — гамаки из паутины и ловушки-антенны, это паучки настроили свои ловушки в одном направлении. С их ловушек скопировали телеантенну, которую так и назвали — паутина. Берет все каналы, но и помех много. Паучкам помехи и нужны. Они ловят мошкару, а она в эту сентябрьскую пору у хорошо прогретой земли.

А отчего ловушки на юг все настроены? Так вчера ветерок был оттуда, вот паучки и сориентировались.

 

Старые деревья

С грустью смотрю на старые деревья. Они еще зеленеют, выбрасывают из слепых почек побеги — яркие, быстро растущие, торопящиеся жить, а крона все равно суховершинит, ветер сбивает с окраинных ветвей засохшую мелочь, и стоят такие деревья на фоне голубого неба как обшарпанные скелеты в школьных кабинетах. Глядишь на них, на небесную лазурь за ними, и грусть пронзает. Мало живет человек на земле, как и дерево. Недавно красив был и ярок, силу имел немереную, и вот уже сидит на порожках дома, как мой друг Митька, и левая рука висит плетью, и язык заплетается, и что у него с головой — один Бог ведает. И небо над ним от зимнего солнца пронзительно-яркое, и голуби в нем кувыркаются, а он, как старое дерево, скрипит без ветра и роняет на землю куски засохшей коры.

Для чего такие деревья? А их много по станичным улицам. На дрова их не пилят, как строительный лес не используют, а это в основном высоченные белые акации — красивые в былом, крепкие. Видимо, люди, как мой друг, старея вместе с деревьями, обретают с ними родство, а кто ж родную душу тронет? И стоят эти старики во дворах стариков для насеста горлинок, сторожко ворующих у домашних птиц зерно. Или к их стволам прислонят какие-нибудь доски, привяжут бельевую веревку, прибьют сетку загородки — все равно, лишь бы какая-никакая польза была. Как и от старых людей.

Пишу — и вспомнил, что сегодня был по приглашению в районном Союзе пенсионеров. Одни женщины там. Сидели за столом в отгороженной своей комнате и пили чай. Встретили меня с радостью, усадили за стол, поговорили о моих рассказах, а потом раздали листки с текстом и спели гимн Союза под мелодию про крокодила Гену и его друга Чебурашку. И мне стало смешно и грустно: про что еще петь старикам, как не про сказочных друзей? И я, простившись, ушел. Разыгрывался после ночного заморозка и тумана теплый не по-зимнему день, голубело небо, и на его фоне вырисовывались старые деревья. То были напротив пенсионерского закутка акации и жердёлы с облетевшей порослью. И у меня в душе само зазвучало на мотив детской песенки: «И не ясно прохожим в этот денек погожий, почему же я грустный такой...»

А люди шли, спешили по своим новогодним делам, обходили скользкие ледяные островки лужиц, и над ними и надо мной в синеве купались красивые сизые птицы.

 

Проблески

Смотрел сквозь частые ветви на дальний свет фонаря. Ветер трепал дерево, ветви перекрывали свет, и сам свет я, по сути, не видел, а лишь его проблески. Вот и в жизни нынешней: говорят, что впереди свет, выход из кризиса, лучшая жизнь, а я смотрю и не вижу этого света. Иной раз промелькнет в сумятице что-то. Подумаешь: «Свет». А это проблеск. А проблеск он и есть проблеск.

 

Борей — бурный ветер (эссе)

Ходил в поля, дышал степным морозным воздухом. Брал на прогулку своего русского спаниеля — тезку спущенного в конце прошлого года подводного атомохода класса «Борей». Борей означает северо-восточный бурный ветер. Так я назвал щенка три года назад, а теперь слышу — так назвали целый класс новейших сумбарин. И порадовался ж я тогда, в декабре, когда спустили со стапелей атомоход нового типа! Значит, еще может что-то страна, моя Россия! Мне, как бывшему подводнику с субмарины класса «Буки-641», известно, что такое сделать подводную лодку. О! Скажу я вам, сложнейшая «железяка»!

И шли мы с Бореем навстречу северо-восточному ветру, он нес запахи полей и лесополос, волновал собаку, и пес носился с медвежьим выбрыком, искал добычу: ни фазана, ни зайчишку не находил — выбили уже все к концу сезона. Остались от охотников, от гуляк всяких кучи пластикового мусора. Глядеть на эти последствия пиршества свиней было тошно. Века не разлагается такой мусор! Что же будет с лучшим в мире кубанским черноземом, засыпанным завезенной в Россию гадостью со всего света? С людьми что будет? Подумал так и стал вспоминать, что на мне, по сути, русском человеке, кубанском казаке с украинской фамилией, надето русского? Шапка на голове турецкая, тельняшку недавно купил теплую — узбекская, рубаха из секонд-хенда — немецкая, правда, мягкая, теплая — шерстяная, очень хорошая и почти новая. Какой-то Гансик сдал на помощь русской бедноте из-за потерянной пуговицы на рукаве. Так я ее пришпандорил! Она не под цвет, но ту пуговицу кто будет видеть? Куртка на мне вообще чудо: чехи продают с военных складов свое армейское обмундирование бывшего Варшавского договора — новая, утепленная, даже с погонами 1989 года! Купил месяц назад. Это ей 24 года! На пуговицах погон скрещенные мечи. Теперь бывшие друзья по социалистическому содружеству в НАТО, у армии другая форма, а нам в Россию коммерсанты тюками на вес везут за гроши со складов неношеную одежку, пошитую когда-то из советского материала. Но хорошо пошитую! Кабы не запашок складов и времени, франтом бы себя чувствовал! А так по писательской бедности и тому рад. Кстати, на развалах можно выторговать любое тряпье, в том числе новое, современное натовское. И торгуют им прямо в моей станице.

Что ж у меня еще осталось? Штаны, ботинки и носки. О! Штаны! Их мне подарил старший брат, когда работал на японском экскаваторе. Шли из Японии вместе с техникой, как спецовка. Утепленные по «мадам сижю», они пролазили по всем окрестным камышам и посадкам, на них спал мой охотничий пес, когда не возвращался с охоты, увлеченный гоном, и я вынужден был оставить в месте начала охоты штаны, чтобы он туда вернулся и там меня ждал. Сам же возвращался домой известно в чем, правда, на машине с товарищем. Годов, если помараковать, десять штанам. Так что они образчик российско-японской дружбы (эх, знала бы япона мать, что износу нет ее товару, так прислала бы мне новую спецуху!).

Ботинки? Это китайская чертовщина. Иначе не назвать. Чем обработана на них кожа, какой химией — не поймешь. В хату сушить не занесешь, в люди тоже не выйдешь — воняют противней дегтя. Только по полям бродить, и то против ветра. Но что делать, привык. Кирзачи свои любимые износил, новых, на латунных гвоздях, найти не могу, а берцы солдатские, юдашкинское или чье-то изобретение, с сапогами для полевой ходьбы не сравнить — фигня.

Остались носки. Эти брат-киргиз из Бешкека делает. Но хорошо делает! Спасибо ему. Выходит, нет на мне ничего русского, российского, одна душа, да и та, если копнуть глубоко, то будет то, что говорит мой старший брат после пол-литра выпитого:

— Ты давно смотрел на себя в зеркало? Ты ж монгол, широкомордый монгол! Такие морды-лица были у татаро-монголов в двухсотлетнее иго.

— А глаза? Не узкие, братка, — робко возражаю я.

— Ото одни глаза, да и те под таким лобешником, что и крышу им не надо, — говорит под градусом брат.

Оно-то так... Одни глаза, да и те не голубые, как у россов положено, а карие, как у моего кобеля. Но он-то русский спаниель, чистопородный, шоколадного с серым окраса. Значит, и я того... Во! Вот что у меня русского — собака. Тут, в кубанской станице рожденная и Бореем названная.

...А ветерок поддувает. Борей, однако. Холодноватенько! Ничего, январь не мамка, маршируй, грейся, бродяга. И песню пой: «Я в китайских ботинках, разодет как картинка...» Тьфу, вонючие ж, заразы! Ну да ладно, зато новый атомоход пенит где-то на Севере океанскую волну, грозя недругам и заклятым друзьям «Булавой». Красота! Русский атомоход, российский, новый. Не какой-нибудь гондурасовский!

Ладно, иду навстречу ветру дальше.

— Борей, ко мне! Вперед, искать!

Может, хоть в этих камышах какая-либо зверюшка найдется среди мусора?

 

Без сердца

Василий Семеныч всю жизнь проработал в районной больнице: слесарем, плотником, электриком, сантехником — словом, делал в больничном хозяйстве все, что было нужно. Его ценили и на день медика всегда вручали Почетную грамоту с премией, которой хватало только на пол-литра и закуску. По прямому назначению премия и уходила. В больничной котельной ее употребляли, а Почетную грамоту Семеныч кидал в угольную топку, говоря молодым работягам:

— Большего наши «почет и уважение» не заслуживают. Амбец.

Грамота в огне скрючивалась и превращалась в ничто.

В сентябре Василий Семеныч вышел на заслуженный отдых. Его провожали всей хозяйственной службой, и главврач по такому случаю, когда говорила, что вся трудовая жизнь Семеныча прошла в одном месте, в больнице, аж прослезилась. Подарили от больницы Семенычу дорогой подарок — китайский мопед в упаковке и раздвижную, тоже китайскую, удочку. И то и другое оказалось барахлом: мопед не заводился, а удочка распалась. Но Семеныч не расстроился. Что тут говорить, если спутники с китайскими микросхемами падают в океан? Хрен с ним, с подарком, было бы здоровье. А на него Семеныч не жаловался.

Но через месяц после того, как Семеныч стал пенсионером, неожиданно заболела дочь — молодая, ладная, мать двоих детей, умница, трудяжка великая и для Семеныча самая дорогая женщина на свете.

— Папка, помоги, тебя в больнице знают, с тобой не отфутболят. А то вчера просидела до вечера под приемным отделением, хирурги на операциях — и ноль внимания, — позвонила дочь.

Сказала, и слышно было, что голос аж скрипит от боли. Это при ее-то терпении! «И вчера мне ничего не сказала, — подумал Семеныч. — Не хотела тревожить. А тут, оказывается, до ножика дошло». Бросил все, повез.

Здание райбольницы, старое, построенное в «той» стране колхозами на свои деньги и на удивление не переданное новыми властями ни в чьи липкие лапы, стояло среди вымахавших в небо ровесников-платанов, и октябрьский ветер-шалопай швырялся в проходящих помедненными листьями и заносил их во все закутки больничного двора. Семеныч вел дочь, поддерживая, сквозь платановый листопад. На ней уже не было лица, боль измучила.

Вот оно, приемное отделение, с которого начинается больница. Раньше оно звалось «Приемным покоем» и название свое оправдывало: спокойно принимали больного, оформляли историю болезни, и нянечка отводила в лечебный корпус. Или же на каталке везли. Так было, и это Семеныч знал. Теперь за теми же дверями пищал компьютер, голосами попсы кричали сотовые телефоны, и докторам с медсестрами было не до больных. Семеныч присел с дочерью у дверей отделения. За белой пластмассовой дверью, которую он пару месяцев назад устанавливал, кто-то молодым женским голосом изъяснялся во всеуслышание:

— Ал-лё, котик! Ну как после вчерашнего — головка не бо-бо? А у меня бо-бо. и по телу мураши после ночи, будто твои руки там до сих пор шалят...

Семеныч не выдержал, толкнул ногой дверь и завел дочь. Болтала медсестра, которую он не знал, заведующей не было.

— Подожди минутку, — сказала в трубку медсестра за компьютером. — Что вы хотели, мужчина?

— Что хотели, то перехотели, — в тон ей ответил Семеныч. — Дочь вчера у вас под дверями с болью в животе просидела до вечера, и не нашлось хирурга ее посмотреть.

— А мы-то при чем? Хирурги были на операциях, мы ей сказали, — ответила медсестра.

— Ой, папка, не надо с нею, бесполезно, — попросила дочь.

Семеныч сделал вид, что не услышал, и продолжил:

— Так есть же в больнице хирурги-травматологи, могли вызвать, или вчера тоже головка бо-бо?

— Выйдите вон, мужчина! Родственникам здесь быть не положено. А дочь пусть проходит в первую кабину, сейчас позову дежурного хирурга, — сказала медсестра и так на Василия Семеныча поглядела, что тупой бы догадался о невысказанном.

Семеныч, ничего не говоря, завел дочь в кабину — небольшую отгородку с ширмой, вышел через дверь и вернулся в отделение с другого, врачебного входа. Тут, у входа, была ванная, и на топчаны клали доходяг, бомжей, битых в авариях, — подальше от глаз. Оба топчана заняли. На первом, у ванны, лежал калачом, поджав колени ко лбу, с голыми спиной и задом мужичок и, как собачонка, поскуливал. Его сильно трясло. Дальше, на проходе, на каталке у отгородки, где лежала дочь, томился в ожидании еще кто-то. Семеныч прошел в кабину, присел в ногах у дочери, погладил ее по руке и спросил:

— Ну, как ты, не легче?

— Скорей бы пришли, — простонала дочь.

— Эх-хе-хех, — произнес в досаде Семеныч.

К соседу на каталке подошел молодой доктор, показал ему два больших рентгеновских снимка, еще сырых.

— Видите снимки? — спросил доктор.

Сосед повернул голову, смотрел и молчал.

— Видите трещину? — переспросил доктор.

Сосед не отвечал. Только слеза покатилась на подголовник.

— Он, наверное, не соображает, — сказал доктору Семеныч.

— Может быть, — пожал плечами доктор. — у него перелом таза, так ему и скажите.

И ушел.

— Чего ты молчал? — спросил погромче соседа Семеныч.

— Не кричите так громко, он после аварии, — сказала вошедшая в приемное нянька-старушка. — Вася, ты, что ли, забрел?

— Я, Марковна, дочь привел.

— А что с ней? — спросила старушка.

— Боли в животе. Хирург нужен, — ответил Семеныч.

— Придет, придет, подождите, — успокоила нянька.

К больному на каталке подошла молодая чопорная докторша со стетоскопом. Семеныч узнал крикливую кардиологичку, которую за глаза называли в больнице Без сердца.

— Что с вами? — спросила кардиологичка.

Больной молчал и невидяще смотрел на шкафчик справа.

— Что с вами, мужчина, я спрашиваю! — прокричала докторша.

Больной не ответил, не повернулся и опять заплакал.

— Перелом таза у него. Рентгенолог говорил и показывал снимки. Он после аварии, — сказал Семеныч. — Загляните в историю болезни.

— Чего вы лезете?! Кто вас спрашивает?! — закричала на Семеныча кардиологичка.

— Да я только подсказал, он же молчит, — ретировался Семеныч.

— Ну и пусть молчит, и вы молчите!

— Да я ваш бывший работник, и я вас знаю, Ирина Сергеевна.

— А я вас не знаю, и знать не хочу, и в ваших подсказках не нуждаюсь!

— Помолчи, папка, — простонала дочь.

Кардиологичка ушла к компьютеру, а Семеныч негромко, чтобы слышала старушка нянечка, сказал в раздумье:

— Как же она жить-то будет, как работать, да и как мужику жить с такой кукарекалкой, а, Марковна?

— Не говори, Вася. Без Сердца — оно и есть без сердца, — вздохнула нянька. — Хотя, говорят, специалист она неплохой.

В углу у ванны что-то загремело, и послышался крик.

— Упал, сердешный, — сказала нянька. — Надо б его поднять, Вася.

И поковыляла в угол.

На кафельном полу лежал тот самый полуголый мужик и стонал.

— Положим на топчан, Вася, а то застудится, — сказала нянька.

— Куда тебе, Марковна, отойди, — сказал Семеныч и кликнул охранника: — Леша, рабсила нужна.

Вдвоем они уложили мужика на топчан.

— Кто вас просил это делать? — услышали они за спиной голос вошедшей заведующей отделением.

— Никто, — ответил Семеныч. — Но больной на холодном полу застудится, Тамара Петровна.

— Больной, не больной... Здесь все больные, — сказала заведующая и пошла в отделение, покачивая станом.

— Вот так, Вася. Начальство... — развела руками нянька.

— Не было начальства, и это не начальство, Марковна, — ответил Семеныч.

— Оно-то так, оно-то так...

Дернулась дверь, и в проеме показался священнослужитель в черном.

— Скажите, как пройти... — начал он.

— Батюшка, — раздался голос заведующей, — а вам чего надо? Мы вас не звали, а все вопросы к охраннику.

— Спаси Господи, спаси Господи, — молвил батюшка.

— К умирающему, видать, родня позвала, — заключила нянька.

Пришла наконец хирург. Молодая, аккуратная, в приталенном халате, сквозь который просвечивали кружева белья. Что перед ним хирург, Семеныч догадался по рукам женщины: не было наклеенных ногтей.

— Где больная? — спросила она.

Семеныч провел доктора в кабину. Доктор попальпировала живот дочери, послушала ее и сказала:

— Похоже, аппендицит. Будем оперироваться? — И посмотрела на Василия Семеновича.

— Если так, без ножика ж нельзя.

— Нельзя, — подтвердила доктор.

Дочь кивнула и чуть слышно произнесла:

— Будем.

Доктор сходила к компьютеру, забрала бумаги и позвала:

— Идите за мной.

Было уже почти два часа дня, много времени провели в приемном отделении. Хирург ушла в ординаторскую, а Василий Семенович с дочерью ждали на стульях в коридоре напротив. Дочери стало совсем плохо, она скорчилась на стульях, и Семеныч не знал, что делать.

— Сколько нам тут сидеть, Галя? — спросил он проходившую медсест­ру хирургии, рыхлую женщину в годах.

— Не знаю, ждите доктора.

— Так она зашла и не выходит.

— Спросите.

Семеныч открыл дверь в ординаторскую. Два парня во врачебной робе смотрели в экран монитора, докторша перебирала бумаги.

— Сколько нам ждать, доктор? — спросил он. — Почти час прошел.

— Ждите, вы у меня не одни.

— Так дочь же погибнуть может, и я за себя тогда не ручаюсь...

— Ждите, я сказала, и командовать, пугать здесь не надо!

Семеныч закрыл дверь и выругался. На муки дочери он уже не мог смотреть.

На стул рядом с ним подсела женщина и участливо поглядела на обоих, а потом сказала:

— А вы дайте, дайте ей денежку.

— Так она еще ничего не сделала, за что давать-то? И сколько? — разозлился Семеныч.

— Сколько-нибудь дайте, тогда все ускорится. Мы с мужем давали, и все пошло как по маслу. Или поговорите с заведующим, его тут все хвалят.

— Заведующего я знаю, а эту мамзю — нет. Я тут работал до пенсии, — ответил женщине Семеныч и пошел искать заведующего хирургией.

Заведующего нашел на балконе. Высокий, худощавый, с усталыми глазами, он блаженно курил после операции. Поздоровались.

— Василич, — обратился он к хирургу, — у дочери сильные боли в животе, температура двое суток, а эта ваша в кружевах резину тянет. Посмотри, будь добр.

Заведующий выбросил сигарету, матюгнулся и пошел вниз. Сам завел дочь в ординаторскую, сам посмотрел. Потом открыл дверь в коридор и крикнул:

— В палату ее, под капельницу! Готовьте к операции!

Медсестры забегали, в коридоре стало шумно. А в ординаторской послышался крик, а потом женщина-хирург выскочила, хлопнув дверью и зыркнув на Семеныча.

— Говорят, еврейка, — заметила соседка, которой не хотелось идти в палату.

— Ерунда, — ответил ей Семеныч. — Тут, в больнице, есть еврейки, у которых души больше, чем их самих. А есть и русские доктора — век бы их не видеть.

Из ординаторской вышел заведующий с раскрасневшимся лицом и пошел в палату к дочери. Еще раз послушал, сам выдернул из вены капельницу и крикнул в открытую дверь:

— Марина, больную срочно в операционную!

Каталка потарахтела по коридору, и Семеныч едва успел сказать:

— Держись, доченька!

Из крайней палаты вышел тучный парень и направился, опираясь на костыли, к выходу. На майке парня Семеныч прочел: «Мир, труд — вам, пиво, водка — мне».

— Что с ним? — спросил Семеныч соседку-сиделку.

— С этим? — переспросила женщина. — Он рядом с мужиком моим лежит. По пьянке въехал в тополину.

— Тогда понятно. Надо было еще написать, кому костыли, — и Семеныч усмехнулся. — Ладно, пойду я, чего мне теперь тут сидеть? Мне теперь только молиться и ждать. Спасибо вам за участие, — поблагодарил Семеныч женщину и вышел на улицу. На душе было тревожно и горько.

На улице сверкало солнце, но стало прохладней. Все-таки октябрь. Василию Семеновичу захотелось помыть руки и умыться. У центрального входа в больницу на стене висела раковина с краном, чтоб не шли за водой в здание. Кран капал. Семеныч покачал головой, умылся, закрутил потуже вентиль, но вода сочилась. «Прокладке кранты», — подумал он и направился в церковь через улицу. Он решил во здравие дочери поставить свечку.

В храме было прохладно и тихо. Серой неслышной мышью перебирала свечки в иконной лавке старушка, да седобородый, еще не старый батюшка, которого Василий Семенович видел в больнице, стоял в алтаре на коленях перед иконой Спасителя и молился. Семеныч тоже стал на колени перед иконой какого-то святого, лежащей на поставце перед алтарем и украшенной цветами, и попросил у Бога здоровья дочери. Молиться он не умел и вышел из храма. Весь его двор, до самых дверей, был усыпан листьями, и ветер игрался с ними. По улице проносились машины, на ближней стройке скрипела бетономешалка. Две горластые сойки залетели во двор церкви и устроили на яблоне свару, потом улетели. Жизнь продолжалась. «И вот этой жизнью чужой, моей, дочериной, распоряжаются врачи — помощники Бога на земле, — подумалось Василию Семеновичу. — Могут ее продлить, сохранить или отобрать. Что же произошло с врачами, если им данная Богом жизнь безразлична? Что случилось с людьми в большом человеческом улье, кто знает? Разве что пчеловод. А если и он не знает?»

А в храме батюшка неистово молился, и из его молитвы, произносимой шепотом, рвался крик.

 

Зоопарк

С большой молочно-товарной фермы акционерного общества, по-старому колхоза, доярки ехали в город на рынок. Вез их на фермовском автобусе Васька, по фамилии Дрюкач. Ваське было тридцать лет, и он еще ни разу не женился. Ему такую глупость делать было незачем: доярок на ферме хватало, и редко какая не каталась с Васькой «налево».

Поездку в город бабы «выгавкали» у председателя, чтобы купить подешевле обновки детям к школе. Ферма надоила больше других молока, победила в непонятном для всех соревновании — повод был, и председатель сдался: «Мотайте с Васькой, только чтоб к вечерней дойке были как штык и трезвые». Доярки накрасили губы и вперед. Ваське ехать не хотелось. Ни один сельский водитель в город ездить не любит: после городской езды от пота хоть рубаху выжимай, а тут еще бабы...

— Васянь, тебе тоже губки напомадить?

— Ха-ха-ха!

— От, клизмы, я вам рты позатыкаю, — ругнулся Васька и обострил внимание на дорогу.

Город начинался за рекой, и бабы притихли. Сплошной поток машин тащил за собой автобус — ни разогнаться, ни выбраться из него, постоянные пробки. Васька материл все, на чем свет стоит, клял старую, неповоротливую колхозную гарбу — свой автобус «Кубанец», был весь в поту от езды, но кое-как довез баб до зоопарка, где было место поставить автобус. Рынок шумел через дорогу наискосок.

— Выметайсь, красотки с околотка, жду вас здесь. Держите кошельки там, где мужики не шарят, — напутствовал он доярок. — Замки ставьте секретные, — смеялся Васька.

— Ой, да где ж найдешь их, Васенька!

Умотали бабы. А Васька навесил замок-гирьку на дверь автобуса и пошел в зоопарк. Диспетчерша гаража говорила ему, что «там тако-о-ое видела...». Время шло к обеду, и солнце припекало. Посетителей было немного: будний день. Зоопарк располагался на краю старого парка, и тень от ясеней и лип еще падала на смотровые дорожки с клетками, и животные не попрятались от солнца. Васька нашел, что хотел увидеть, и, потирая руки, пошел к автобусу, говоря себе: «Щас, щас я вас, буренушки! Щас я вам губы накрасую!»

На его удивление, все бабы уже сидели в автобусе. Как открывается «гирька», они знали: с Васькой молоко и корма воровали вместе, а замок служил отмазкой от колхозной охраны.

— Ну что, скупились, мои буренушки? — спросил Васька.

— Скупились! — чуть ли не хором ответили бабы.

— А теперь дружно за мной в зоопарк, что-то покажу, время еще есть, — сказал загадочно Васька и повел баб к клетке обезьян горилл Машки и Гришки.

Громадная Машка, под два метра ростом, была на сносях. Она кое-как, враскоряку переставляла ноги, заросшие длинной буроватой шерстью, делала два-три шага, поддерживая большущими руками выперший живот, произносила нечто похожее на «ох» и садилась на широкий чурбак. Было уже жарко. Бабы ахнули:

— Бедненькая!

— Как же ей тяжело!

— Как мы тебя понимаем...

— Как же она рожать будет?

— Да как и вы, дуры, — ляпнул Васька, стоявший чуть в стороне и наблюдавший реакцию доярок.

— А ты б помолчал, твое дело не рожать, пенки схавал и бежать, — отрезала Натаха Депутатка, которую так прозвали потому, что в советские времена была депутатом и орденоноской. Натаха была высокая, статная, еще красивая баба — кровь с молоком, но в годах и такими, как Васька, не интересовалась. Доярки засмеялись.

— Так его, Натаха, кобелину бесхвостого!

— Зна-ает он, как рожать, — сказала нараспев Ленка Жмудиха, с которой Васька шурымурничал дольше всех и у которой, поговаривали, от него дочь.

— Кобели-ну! — передразнил баб Васька, присел на оградку дорожки, закурил и цвикнул через зубы. — Дуры завсегда дуры.

Гришка в это время высунул из клетки руку и собирал угощение. Какой-то мальчишка насыпал ему на ладонь чипсы, Гришка скривился и дунул чипсами прямо в мальчика. Бабы засмеялись.

— Смотри, обезьяна, а соображает, гадость есть не хочет, — сказал кто-то.

Мать мальчика, молоденькая и модно одетая, дала Гришке конфету. Гришка снял обертку, засунул конфету в рот, отвернулся от Машки и скривил лицо женщине — улыбнулся. Фантик бросил в баб, не дававших ничего.

— Вот зараза! — возмутилась Динка Детдомовская. — Заделал подруге ляльку, фигуру испортил и теперь сласти лопает, паразит. Все мужики паразиты! — заключила Динка, которую недавно бросил сожитель.

— Ото тебя за злой язык и бросили, — подал голос Васька.

Бабы его не слушали.

— Девки, надо б Машку угостить, там на входе продавали пиццу, будет она ее есть? — сказала одна из доярок.

— Пиццу нельзя, — ответил служитель в резиновых сапогах, убирающий соседнюю клетку. — Гориллам можно фрукты, сладости и все такое. Но лучше — ничего не давайте, им хватает.

— А мороженое? — спросила Динка.

— Ни в коем случае! От него сразу простынут. Молочко теплое Маша любит.

— О, молочко! Где ж его тут возьмешь? Знали бы — привезли, — сказала Натаха Депутатка.

— Ладно, «буренушки», посмотрели на родичей, пора домой, — объ­явил Васька.

Бабы пошли к выходу, а Ленка Жмудиха задержалась, достала из пакета большую шоколадку, которую купила дочери, и бросила Машке. Гришке показала фигу и скорчила рожу. Машка, не вставая с чурбака и не отпуская живот, подняла одной рукой плитку, понюхала и отдала Гришке.

— Понятно, — сказала Ленка. — Тебе бы, подруга, огурца солененького, но нет его, извиняй, — и побежала догонять товарок.

Васька, сам не зная почему, наблюдал за Ленкой.

Всю дорогу домой бабы сидели тихо, Ваську не подначивали, подремывали. А Васька в зеркало поглядывал на Ленку.

На дойку явились вовремя. И пока шла дойка, Васька заправил автобус и заехал домой поесть.

— Мамань, дай чё-нибудь на зубок, — попросил он.

— Отам в сенцах стоит дрючок для тебя, непутевого, будешь грызти? — начала мать, снимая с полки половник.

— Мамань, не заводись, я уже сказал — женюсь.

— Женисся на соседской козе закаканной. кто за тебя, Дрюкача, пойдет? Видать, на роду мне написано помереть и внуков не увидеть.

— Увидишь, мамань, увидишь. Внучка уже бегает!

— Брешешь, непутевый. Да ешь, ешь, ладно уж.

Васька уплетал суп с домашним хлебом, а перед глазами все стояла Ленка и та ее шоколадка, которую горилла Машка отдала Гришке.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0