Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

По лермонтовской Москве

Александр Анатольевич Васькин родился в 1975 году в Москве. Российский писатель, журналист, исто­рик. Окончил МГУП им. И.Федорова. Кандидат экономических наук.
Автор книг, статей, теле- и ра­диопередач по истории Москвы. Пуб­ликуется в различных изданиях.
Активно выступает в защиту культурного и исторического наследия Москвы на телевидении и радио. Ведет просветительскую работу, чи­тает лекции в Политехническом музее, Музее архитектуры им. А.В. Щусева, в Ясной Поляне в рамках проектов «Книги в парках», «Библионочь», «Бульвар читателей» и др. Ве­дущий радиопрограммы «Музыкальные маршруты» на радио «Орфей».
Финалист премии «Просвети­тель-2013». Лауреат Горьковской ли­тературной премии, конкурса «Лучшие книги года», премий «Сорок сороков», «Москва Медиа» и др.
Член Союза писателей Москвы. Член Союза журналистов Москвы.

Последнее свидание с Москвой

Если бы мне позволено было оставить службу, с каким удовольствием поселился бы я здесь навсегда.

М.Лермонтов о Москве

 

Последний раз Михаил Юрьевич Лермонтов приехал в Москву 17 апреля 1841 года. Ему суждено было прожить в Первопрестольной меньше недели, но насколько же насыщенным вышло это прощальное свидание с родным городом. Где он только не побывал! На устроенном в честь предстоящего приезда Николая I народном гулянье под Новинским, в салоне Свербеевых на Страстном бульваре, в Благородном собрании, у Анненковых на Манежной, во французском ресторане...

Поэт признавался, что эти дни стали для него особенными: «Мной овладел демон поэзии. Я заполнил половину книжки, что принесло мне счастье. Я дошел до того, что стал сочинять французские стихи».

Почти каждый день Лермонтов виделся с Юрием Самариным. Показывал ему рисунки, запечатлевшие тяжелый бой с «хищниками» у реки Валерик в июле 1840 года. Поэт едва не прослезился, когда рассказывал о «деле с горцами». Самарин посчитал шуткой произнесенные двадцатишестилетним Лермонтовым пророческие слова о своей скорой кончине. Поразил его Михаил Юрьевич и таким признанием: «Хуже всего не то, что некоторые люди страдают, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого». Относилось сказанное к николаевской России. Откровенные слова Лермонтова будто продолжали сочиненное им стихотворение «Прощай, немытая Россия»:

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ...

Настроение Лермонтова было созвучно и ощущениям самого Николая I, ожидаемого тогда в Москве, которому все как есть докладывали в своих отчетах аналитики Третьего отделения, обращая внимание царя на «увеличившееся лихоимство, на рекрутские наборы, на недостатки от урожайных годов, на худой дух крестьян...».

Николаю I откровенно сообщали, что «в прежние годы слышны были жалобы на лихоимство в присутственных местах, как духовных, так и светских, но никогда жалобы сии не были столь многочисленны, как ныне! Это язва, поедающая благоденствие нашего Отечества, и общий вопль возносится в сем отношении со всех концов России. Тяжкий опыт голода, свирепствовавшего уже два раза в России, в последнее время не обратил на себя полного попечения тех, кому о том думать должно... Мысль об отчете крестьян тлеет между ими беспрерывно. Эти темные идеи мужиков все более и более развиваются и сулят нечто нехорошее».

20 апреля 1841 года Михаил Юрьевич пишет бабушке в Петербург о том, что остановился у своего друга и сослуживца Дмитрия Григорьевича Розена, на квартире в Петровском путевом дворце: «Я в Москве пробуду несколько дней, остановился у Розена... Я здесь принят был обществом, по обыкновению, очень хорошо — и мне довольно весело; был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен» (генерал-майор Анненков — дальний родственник бабушки поэта. — А.В.).

Петровский путевой дворец, который императрица Екатерина II повелела возвести на въезде в Москву (1774–1780 гг., архитектор Матвей Казаков), был выстроен в честь победоносного завершения русско-турецкой войны 1768–1774 годов, итогом которой стало окончательное закрепление России на Черном море. Во дворце впоследствии останавливались, прибывая на коронацию, все российские императоры (начиная с сына императрицы, Павла I), но не только российские...

Это была судьба — Лермонтов жил в Петровском замке, где Наполеон пережидал великий московский пожар. Французский император бежал сюда из осажденного огненной блокадой Кремля в сентябре 1812 года. Из окон дворца ему оставалось лишь наблюдать, как тонет в огне так и не доставшаяся ему древняя русская столица. Правда, даже здесь стекла от жара нагревались настолько, что к окнам невозможно было подойти, поэтому волосы любопытного императора обгорели.

А ведь в это время Лермонтов был захвачен замыслом нового произведения об Отечественной войне 1812 года. И если мы зададимся вопросом, какие думы владели поэтом в тот последний визит в Первопрестольную, то ответ найдем в его собственных словах, сказанных секунданту Глебову по пути на дуэль:

«Я выработал уже план двух романов: одного — из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене, и другого — из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране, и вот придется сидеть у моря и ждать погоды, когда можно будет приняться за кладку их фундамента. Недели через две уже нужно будет отправиться в отряд, к осени пойдем в экспедицию, а из экспедиции — когда вернемся!»

Ах, под Машуком Мартынов убил не только Лермонтова, но и новые его романы. И возможно, что произведение, равное «Войне и миру», современники прочитали бы и раньше...

Вернемся, однако, к письму Лермонтова. Хороший прием московского света был ему обеспечен огромным успехом романа «Герой нашего времени», о чем сообщалось в апрельском выпуске «Отечественных записок», доступном с 12 апреля всем читателям в московской конторе журнала на Кузнецком мосту. В очередном номере журнала было напечатано, что тираж романа, «принятого с таким энтузиазмом публикой», весь распродан и скоро появится его второе издание. Там же опубликовано было и стихотворение «Родина».

Но будем справедливы — не вся публика приняла роман. Были и те, кто не скрывал своего непонимания и неприятия автора и его произведения. Речь идет о членах императорской фамилии и самом государе Николае I. Вот что он писал своей супруге:

«13/25 <июня 1840 года> 101/2. Я работал и читал всего “Героя”, который хорошо написан. 14/26... 3 часа дня. Я работал и продолжал читать сочинение Лермонтова; я нахожу второй том менее удачным, чем первый. Погода стала великолепной, и мы могли обедать на верхней палубе. Бенкендорф ужасно боится кошек, и мы с Орловым мучим его — у нас есть одна на борту. Это наше главное времяпрепровождение на досуге.

7 часов вечера... За это время я дочитал до конца “Героя” и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер... Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора. Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этим эпитетом. Несомненно, Кавказский корпус насчитывает их немало, но редко кто умеет их разглядеть. Однако капитан появляется в этом сочинении как надежда, так и неосуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером; он заменяет его презренными, очень мало интересными лицами, которые, чем наводить скуку, лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности — чтобы не вызывать отвращения. Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать».

Видимо, так скучно было Николаю Павловичу, что ни хорошая погода, ни кошка, которой он мучил Бенкендорфа, не смогли эту скуку развеять. А тут еще роман Лермонтова попался ему под горячую руку... Последней фразой из этого письма государь благословил Лермонтова на кавказскую ссылку.

В один из дней своего московского пребывания Михаил Юрьевич пришел пообедать в ресторацию, где его и увидел немецкий поэт и переводчик Ф.Боденштедт:

«Незадолго до последнего отъезда Лермонтова на Кавказ, в один пасмурный воскресный или праздничный день, мне случилось обедать с Павлом Олсуфьевым, очень умным молодым человеком, во французском ресторане, который в то время усердно посещала знатная московская молодежь.

“А, Михаил Юрьевич!” — вдруг вскричали двое-трое из моих собеседников при виде только что вошедшего молодого офицера, который слегка потрепал по плечу Олсуфьева, приветствовал молодого князя словами: “Ну, как поживаешь, умник!” — а остальное общество коротким: “Здравствуйте!”.

У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и необычайная гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок, чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на паркет бумажник или сигарочницу и при этом нагнулся с такой ловкостью, как будто он был вовсе без костей, хотя, судя по плечам и груди, у него должны были быть довольно широкие кости.

Гладкие, белокурые (с цветом волос Лермонтова мемуарист что-то напутал. — А.В.), слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей на красиво очерченных губах молодого офицера.

Очевидно, он был одет не в парадную форму. У него на шее был небрежно повязан черный платок; военный сюртук без эполет был не нов и не доверху застегнут, и из-под него виднелось ослепительной свежести тонкое белье.

<...> После того как Лермонтов быстро отведал несколько кушаньев и выпил два стакана вина (при этом он не прятал под стол свои красивые, выхоленные руки), он сделался очень разговорчив, и, надо полагать, то, что он говорил, было остроумным и смешным, так как слова его несколько раз прерывались громким смехом».

Посетил Лермонтов и Благородное собрание, где его встретил бывший университетский однокашник В.И. Красов:

«Я встретился с ним в зале Благородного собрания, — он на другой день ехал на Кавказ. Я не видал его десять лет — и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое, простое, львиное лицо. Он был грустен, и, когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, у меня сжалось сердце — так мне жаль его было».

А перед самым отъездом поэт вновь встретился с Самариным, что жил на углу Камергерского и Тверской, Лермонтов принес ему стихотворение «Спор» для погодинского «Москвитянина».

Выезжал он из Первопрестольной в замечательном расположении духа. Встретив в Туле приятеля по школе юнкеров А.М. Меринского, он признался ему: «Никогда я так не проводил приятно время, как этот раз в Москве». При этом он был на редкость «весел и говорлив». Жить великому русскому поэту оставалось менее трех месяцев...





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0