Мировой идейно-политический кризис, сопутствующий кризису экономическому, все больше выводит на первый план новое религиозно-поли­тическое измерение данной проблемы. Руководители многих государств ощутили необходимость обоснования стратегии и методов выстраивания комплексной системы энергетической безопасности своих стран в новой ценностной терминологии.

Следует упомянуть и другие политизируемые аспекты этой проблемы, прежде всего — ее финансовое измерение. Цены на газ, по традиции, привязаны к ценам на нефть. Формирование стоимости доллара в свою очередь отталкивается от цен на нефть. Так, углеводороды в современную эпоху становятся не просто продуктом потребления, но идеологическим смыслом экономического лидерства и содержанием доллара[1].

В связи с экономическими кризисами проблема углеводородной безопасности становится наиболее острой там, где рост экономик максимально долларизован. Пока специалисты ведут теоретические дискуссии по поводу возобновляемости/невозобновляемости углеводородов, об углеводородной безопасности все чаще говорят практикующие политики в странах с высоким и растущим их потреблением, а также в добывающих странах, для которых угроза истощения углеводородных ресурсов становится одной из наиболее важных.

Проблема взаимосвязи углеводородной экономики и распространения идеологии петро-ислама[2] приобретает и военно-политическое измерение. Все чаще в политическую повестку включаются следующие вопросы:

1) пересмотра границ национальных углеводородных рынков,

2) активного внедрения проектов по прокладке новых газо- и нефтепроводов и

3) изменения стратегий военно-политического партнерства.

Аналитики Соединенных Штатов прямо утверждают: «Если США смогут установить контроль над энергетическими ресурсами своих соперников — Европы, Японии, Китая и других стран, добивающихся большей независимости, — они победят». В отчете Министерства науки США по исследованию стратегических коммуникаций американская политическая стратегия по этому вопросу сведена к короткой формулировке: «Стратегические коммуникации и есть наша политика». Это утверждение напоминает лозунги исламистов: «Ислам — это решение» и «Наша религия и есть наша политика».

В последние десятилетия важнейшими игроками на рынке нефтедобычи стали государства Персидского залива, которые проявляют не столько хозяйственную, сколько политическую субъектность, заявляя свои претензии на контроль над транзитом углеводородов и подкрепляя их риторикой религиозной исключительности.

С 70-х годов прошлого века петро-ислам постепенно становится идеологическим и финансовым инструментом не только формирования политики доминирования в Ближневосточном регионе, но и перехвата экономической инициативы у других нефтедобывающих стран и стран-транзитеров этого региона в борьбе за сохранение, управление и распространение своего экономического и культурного влияния. Для продвижения своих интересов элиты Персидского залива оказывали поддержку антиправительственным силам в Египте, принимали участие в формировании международной сети политической поддержки исламистов и, подчинив их протестный потенциал своим экономическим задачам, выдвинули на первый план идеологию саудовского национал-ваххабизма. Эта идеология, обещающая рай на небесах для всех, кто с оружием в руках сражается за идеалы ваххабизма, едва прикрывалась идеей создания справедливого государства — Всемирного халифата, рая на земле «для всех угнетенных Западом мусульман».

Идеология петро-ислама имеет широкую государственную поддержку. Саудовские и катарские элитарии заказывали и оплачивали создание и переводы исламистских трудов, выводя на международную политическую арену проповедников ихванизма[3], ваххабизма и джихадизма, составивших единый мировой фронт исламизма.

В своих консервативных вариантах эта идеология может проявляться в виде охранительной политики для внутриполитических целей, но чаще она выступает как идеология создания перелома в конкуренции на региональном рынке углеводородов. Разновидности идеологии петро-ислама тесно связаны с практикой снижения угроз национальной безопасности стран, зависимых от нефтедобычи. Это приводит к двойственному пониманию ключевых терминов исламского богословия, которыми широко пользуются исламисты. Обосновывая джихад в соседних мусульманских странах как мятеж против «несправедливых правителей» (часто соперничающих с монархиями Персидского залива на рынке транзита углеводородов), они полностью отрицают такую возможность в самих Саудовской Аравии, Катаре или Бахрейне, где вооруженный джихад может вестись только с разрешения правителя.

Международная и отечественная практика показала, что снижения угроз национальной безопасности невозможно добиться без регулирующей функции государства[4]. В западных странах с их либеральной идеологией и экономикой углеводородный рынок также не является сферой неуправляемой рыночной стихии.

Мировой углеводородный рынок сегодня находится под постоянным контролем общества. Содержание, характер и направленность развития современных политических процессов свидетельствуют о том, что установление нового миропорядка и нового порядка в энергетической сфере сопровождается комплексным развитием разного рода деструктивных общественных явлений. Среди них — международный терроризм, национал-шовинизм, этноконфессиональный сепаратизм, антиклерикализм, агрессивный экологизм и т.п. Эти проекты используются некоторыми государствами для снижения уровня независимости конкурирующих стран в осуществлении их энергетической политики. Причем иногда они оборачиваются против своих создателей. Все вышеперечисленные угрозы актуальны и для России. Они являются предметом постоянных дискуссий в общественном пространстве в связи с применением отдельными группами как в стране, так и за ее рубежами национал-исламистской риторики*. Соперничающие силы открыто используют тему углеводородов для этнической мобилизации, накладывая на нее риторику исламизма и представляя ее доказательством избранности и исключительности всех мусульманских народов, в том числе отдельных этнических меньшинств России.

В концепции петро-ислама ключевая роль отводится идее природной ренты и ее связи с религиозными концепциями «богоизбранности мусульман». Именно эту концепцию защищает поддерживаемая западными государствами группа идеологов нефтяных монархий Персидского залива. В целом идея состоит в декларировании права получения каждым гражданином страны, богатой углеводородными ресурсами, своей доли в национальном богатстве. Эта идея, несомненно, является продуктивной, ибо хорошо соотносится с идеологией социальной справедливости, отраженной в религиозных концепциях мусульманских обществ. Концепция «петро-государства» реализовалась в Туркмении, Кувейте, Бахрейне, Катаре, Королевстве Саудовская Аравия, Омане, Объединенных Арабских Эмиратах, частично в Иране. С большими оговорками она реализуется и в немусульманских странах ОПЕК, например в Норвегии, Бразилии и Венесуэле. В двух последних идея ренты рассматривается через призму социалистической идеи социальной справедливости.

Несмотря на то что идеология ренты была разработана западными аналитиками для обоснования права западного потребителя на углеводороды, в добывающих странах она получила собственную жизнь через религиозное обоснование права народов, на землях которых имеются минерально-сырьевые ресурсы. Исламские идеологи начали рассматривать углеводороды в качестве особой «милости Всевышнего» к этим народам, сакрализуя нефть как основу жизнедеятельности, богатства, безопасности и стабильности мусульманской уммы.

Путь сакрализации[5] углеводородов привел к тому, что любой экономический конфликт интересов на почве их добычи или транспортировки перерастал в конфликт ценностей и резко снижал договороспособность сторон. Разрешить конфликты такого рода иначе как кровопролитными войнами стало невозможно.

Сакрализация экономической идеи нефтяной ренты (особенно поддерживающие ее идеологические конструкты — исламистские и социалистические концепции) вызвала раздражение на Западе. Страны-потребители выдвинули встречную идею (не раз озвученную экс-госсекретарями США М.Олбрайт и К.Райс, экс-премьер-министром Великобритании М.Тэтчер, министрами иностранных дел Великобритании, по­литическим руководством новых европейских демократий и отдельных стран СНГ) о принадлежности природной ренты всему человечеству. Тут же вокруг этих двух идей возникли политические коллизии и конфликты, включая вооруженные. Отношения меж­ду основными игроками стали ухудшаться.

Отметим, что этот идейно-полити­ческий комплекс сыграл роль тормоза в отношениях между Востоком и Западом не только для США, но и для России. Каждый игрок стремился заключать изолирующие союзы. Идеологические и медийные холдинги работали на разрушение возможных союзов двух сил против третьей. В ход шли не только гуманитарные, но и террористические и диверсионные методы. Ближневосточные идеологи петро-ислама в 2011 году объявили Россию, поддерживающую своих партнеров в регионе, «землей войны» («Дар аль-Харб»), то есть «врагом номер один мусульманского мира», и призвали к вооруженному мятежу мусульман против действующей власти.

Еще в 2001 году ваххабиты Королевства Саудовская Аравия назвали своим главным врагом США, которые до того были ближайшим партнером ближневосточных монархий и немало способствовали распространению идеологии ваххабизма, а также дипломатическими и иными методами поддерживали террористов, финансируемых Саудовской Аравией и Катаром. Этому вполне могли способствовать недолгое сближение США и РФ в вопросах противодействия терроризму и разрешение проблемы столкновения трех важных игроков — Соединенных Штатов, России и Саудовской Аравии — в Чеченской Республике. Сотрудничество между США и РФ в этой сфере так и не состоялось, но театр боевых действий все же переместился на Ближний Восток, где были нанесены удары уже не по самой России, а по ее экономическим союзникам — Ливии, Египту, Ираку, Сирии, оказано давление на Иран.

Недооценка углеводородного фактора сказалась на всех попытках российских государственных структур заставить представителей Всемирного совета мусульманских ученых, делегация которых была принята в Москве и Грозном в 2011 году, снизить уровень агрессивной риторики петро-ислами­стов в отношении РФ.

Более гибким в этом плане оказался английский идеолог «Братьев-му­сульман» Т.Рамадан, который в 2011 го­ду прибыл в Россию, с тем чтобы рассказать российским мусульманам о том, что в своей стране они не являются «угнетенным меньшинством». Однако, оценив его политику как флюгерную, российские исламисты сдержанно отнеслись к его словам.

На наш взгляд, любая попытка изменить политическую риторику была обречена на провал без решения основной проблемы элитариев нефтедобывающих государств Ближнего Востока: Россия должна была полностью отказаться от своих притязаний на заметную роль в политико-экономиче­ской жизни региона, что неприемлемо для страны, которая борется за рынки добычи и сбыта.

Очевидно, что наступательная идеология в отношении РФ, от распространения которой российская сторона предлагала ее создателям и последователям отказаться, является идейно-политическим бастионом борьбы за углеводородную безопасность, экономическое лидерство и успешное экономическое будущее тех стран, которые пестуют эту идеологию и формируют сетевые структуры по ее продвижению. В условиях, когда соперничество в экономической сфере не может быть разрешено, не может быть разрешен и вопрос примирения в идейно-политиче­ской и информационной сферах. Отсюда возникает потребность выработать адекватные идеологические и законодательные инструменты по снижению угрозы дальнейшего распространения идеологии терроризма. Недооценка этой опасности уже сказалась на благополучии многих транснациональных корпораций, ранее независимых от экономик.

Негативную роль углеводородная риторика в РФ играет там, где государство ослабляет контролирующие функции, допуская процесс «теневизации» углеводородного рынка. Сегодня это происходит на юге России, где процессы на нефтегазовом рынке привели к затяжному кризису в отдельных субъектах и системным кризисам всех северокавказских обществ. Очевидно, что данная проблематика не лишена и криминальной составляющей.

Стратегия «мягкой силы», тактика «канонерок», которую США, как один из наиболее активных потребителей углеводородов в мире, использовали последние 20 лет, и разрушение национальных экономик привели к тому, что для населения «кризисных стран», разочарованного в демократии, стали привлекательными тип петро-империи и культурная модель ваххабитских стран Персидского залива. Прошло немало времени, прежде чем совокупность саудовского национализма и религиозной нетерпимости была выявлена и представлена аналитиками как идейно-политический комплекс петро-ислама. Эксперты отмечают следующие признаки этой идеологии:

— петро-ислам является новой формой расизма, доказывающего превосходство саудовских арабов над всеми остальными арабами и мусульманами в мире, особенно над азиатскими;

— превосходство саудовских мусульман, исповедующих «чистый ислам», над маргинальными мусульманами, исповедующими некий «маргинальный ислам»;

— азиатские мусульмане являются рабами, «подчиненными», а не людьми в полном смысле слова;

— петро-ислам — «религия ненависти и недоверия», теория расового превосходства саудовских мусульман соединяется в нем с попытками обосновать саудовскую политическую модель с помощью ислама (учебники в саудовских школах содержат призывы к ненависти, а учителя разъясняют своим ученикам невозможность иметь друзей среди немусульман, внушая молодежи идеи недоверия по отношению к христианам, евреям, шиитам);

— «сетевой ислам», существующий в различных частях мира (в афгано-пакистанской зоне, в так называемом Вазиристане, а также на Синае и Кавказе), где ваххабиты на свои деньги содержат обширную сеть медресе, которые не только культивируют идеологию ненависти, но и формируют положительное отношение к антиобщественным проявлениям сексуальности, мусульманскому гей-сообществу, в котором воспитывается презрение к женщине и обосновывается ее врожденная неполноценность; создание сети подпольных, частных ваххабитских медресе, где учащиеся не столько познают ислам, сколько воспитываются в саудовской культурной и политической традиции;

— идея единства мусульман подменяется идеей ваххабитского единства: представления о единстве уммы и о том, что «мусульмане — братья друг другу», давно не работают в самой Саудовской Аравии, где открыто декларируется превосходство саудитов над остальным мусульманским миром.

Война в Сирии стала одним из проявлений этой идеологии превосходства: тогда саудиты заявляли, что их нефть — дар Аллаха мусульманам, которые не должны платить за ее транспортировку кафирам-алавитам. Фетвы, которые выдаются в отношении джихада в Сирии, обнаруживают непосредственную связь между идеологией сакрализации углеводородов и военной агрессией против суверенного государства. В риторике элитариев петро-ислама трубопровод, по которому должны были пройти добываемые в Саудовской Аравии углеводороды, называется «исламским». Обращаясь к политическому классу своей страны, пакистанские эксперты настаивают на том, что в современную эпоху, когда от общественного мнения зависит решение многих проблем мировой значимости, «средства массовой информации должны заявлять во весь голос», что ваххабиты проповедуют рабство.

Говоря о причинах и способах распространения ваххабизма, известный кувейтский исследователь Халед Абу аль-Фадл указывает на «фактор нефти, которая дала возможность саудитам направить миллиарды нефтедолларов на пропаганду исключительности своего образа мысли и образа жизни».

Известный французский аналитик О.Рой полагает, что идеологическая ниша ваххабитского петро-ислама была открыта на волне ближневосточного исламского возрождения, когда коалиция арабских стран, потерпев поражение в Шестидневной войне против Израиля в 1967 году, практически рассыпалась вместе с идеологией арабского единства. «Исламизм — политическая производная от мусульманской мобилизационной машины петро-исламистов — попал на почву распространения секулярного левачества, западных либеральных, националистических и панарабистских движений». По мнению экспертов, данная идеология представляет собой серьезную опасность для самой исламской ортодоксии и мусульманских культур, потому что нефть в ней становится ценностной категорией[6]. На ее основе современный так называемый «чистый ислам», этот исламо-ваххабизм, стал совершенно инновационным политическим продуктом на рынке политических идей по сравнению c производящей основой. От возрождения ортодоксального ислама (в российской политической терминологии — традиционного) его отличало, по мнению исследователя, то, что «исламисты определяли ислам исключительно как систему политической мысли — политический базис, способный успешно конкурировать с секулярными идеологиями, такими, как национализм или социализм, отсюда их собственный термин для наименования политической деятельности — исламизм; социальной базой исламистов по всему миру стала «люмпен-интеллигенция»[7]. С 70-х годов прошлого века идеологическая риторика люмпен-интеллигенции становится все более эгоистичной, окрашенной в различные тона исключительности. Петро-страны Ближнего Востока, осознавшие свою субъектность, вопреки желанию своих союзников на Западе, бросили им вызов тем, что начали выделять на пропаганду исключительности своей цивилизационной модели огромные суммы нефтедолларов. Они обучают и финансируют международные сети идеологов и пропагандистов, которые затем формируют группы, которые вовлекают в свои ряды новых адептов не только силой убеждения, но и соблазняют их финансами, запугивают и шантажируют. Тут используются как сектантские методы «промывки мозгов», так и вовлечение молодых мужчин в гей-сообщества джихадистов, а молодых женщин — в ряды секс-джихадисток.

Успехи в мобилизации мусульман на борьбу под флагами «антиколониального мистицизма», а также наличие не заслуженных «рабским трудом», а данных милостью Божьей нефтедолларов и иных благ (в данном случае углеводородного сырья, ставшего основой процветания стран Персидского залива) считаются «неопровержимым» доказательством богоизбранности самопровозглашенной мусульманской элиты и правильности ее религиозного пути. Центральная идея этого комплекса проста: «Чтобы иметь отношение к нефти, нужно быть мусульманином».

Отметим, что подобная сакрализация не является чем-то необычным в политической истории народов мира. Именно сакрализация «профанного» становилась идеологической основой для мобилизации масс с целью достижения политических целей еще с Французской революции. Сакрализация «арийства» наряду с политической практикой исключительности и присвоением права на использование мировых ресурсов для построения нового миропорядка лежала в основе немецкого фашизма. Сакрализация имущественного блага служит фундаментом англосаксонского протестантизма. Сакрализация общины верующих свойственна иудаизму, а сакрализация коммунистической идеи с ее псевдорелигиозным комплексом указывает на то, что идеи исключительности легко внедряются в любой религиозный и мировоззренческий комплекс. Паразитируя на нем, они способны полностью разложить и подменить его дискурс своим.

Сакрализация как кризис исламской богословской мысли и политический механизм формирования агентов влияния

Интересно отметить, что сакрализация чего бы то ни было не сакрального является порицаемым действием в исламском богословии, поскольку ведет к самому непростительному греху — ширку (утверждению, что нечто из этого мира священно наравне со Всевышним). Об этом написано немало богословских книг, в которых приведены неоспоримые, с точки зрения ваххабитов, доказательства тезиса, что «прощается любой грех, кроме ширка». Ширк не совместим с базовыми ценностями единобожия, которое в исламской доктрине проводится наиболее последовательно. Обвиняя своих противников в неверии, ваххабиты прежде всего упрекают их в сакрализации разных объектов преходящего мира: могил, икон, посредничества, людей, камней, архитектурных, культурных и разного рода исторических памятников, различных символических изображений. Их раздражают даже естественные рисунки, имеющие вид креста: например, знак креста на разрезанном помидоре (так называемая «негативная сакрализация»). Все это вызывает раздражение последовательного единобожника-ваххабита. Однако углеводороды в этот обширный список не входят. Почему?

Согласно расширительному социологическому пониманию cакрализа­ция — наделение объектов реального мира религиозным содержанием. «Свя­щенные вещи — это те, которые защищены и отделены запретами». В общественной практике она проявляется в подчинении политических, экономических, общественных институтов, научной и социальной мысли, культуры и искусства, бытовых отношений религиозному влиянию. Сакрализация предметов, явлений и отношений между людьми, как правило, осуществляется с помощью ритуалов перенесения божественной благодати на объект. Именно так и поступают исламисты. Исламизм, будучи кризисным мировоззрением, способен приспосабливаться к действительности, полностью разрывая связь между исламом и духовностью человека, подменяя ее нетрадиционным политическим содержанием. Наиболее ярким примером такой сакрализации может служить призыв самого известного в мире исламиста Юсуфа аль-Кардави широко использовать механизм суннитского метода открытия «врат иджти­хада»[8].

Действительно, в теологии, согласно родоначальнику западной феноменологии религии Р.Отто, сакрализация означает подчинение Богу и именно сакральное является отличительным свойством божественного, что, собственно, и определяет религию, выделяет ее среди других аспектов духовной жизнедеятельности общества. Иными словами, теологическое понимание сакрального мыслится как производное от Бога. Признаком же кризиса религиозной мысли, по мнению современного немецкого философа П.Слотердайка, является невозможность провести различие между мирским и сакральным, моральным и аморальным.

В условиях кризиса религии мусульманские ортодоксальные бого­словы пытаются максимально отделить сакральное от мирского. Исламствующие идеологи, напротив, стремятся расширить свое влияние на массы за счет включения в сферу сакрального тех явлений, которые принадлежат к сферам, наиболее важным для общественного воспроизводства. Так, наибольшей сакрализации исламисты подвергают политику (государство — «халифат», метод — «джихад») и экономику («исламские» углеводороды, «исламская» экономика, халяльные финансы).

Сакрализацией «профанного» сегодня увлечена большая группа так называемых «шейхов» ваххабизма, большинство из которых действуют как правоведы-такфириты, лишь расширяющие круг запретного (продуктов питания, наук, искусств, образовательных учреждений), сакрализующие различные виды мужской одежды и стрижки, а также цвет, форму и манеру ношения женского головного убора. Интересно отметить, что практика сакрализации отчасти использовалась и во время Второй мировой войны. Для пополнения мусульманских подразделений армии Гитлера на оккупированных германскими войсками советских территориях распространялись листовки, предназначенные в основном для тюркоязычного населения и содержащие религиозную легитимацию А.Гитлера в качестве мусульманина (якобы он тайно принял ислам и назван Хайдаром). Попытки привить нацизм к исламу продолжаются и сегодня. Сакрализаторская деятельность отдельных исламистских медиаперсон, по сути, является подобной же попыткой, но уже ваххабитской политической элиты. Делается это для того, чтобы узаконить свое влияние на глубинные политико-экономические процессы, связанные с распределением углеводородов и деятельностью транснациональных корпораций. В мире имеется всего 98 транснациональных углеводородных компаний, которые уже прошли пик своего развития, 67 из них находятся в кризисе. Все это усиливает конкурентное давление. На наш взгляд, его важными инструментами являются и те новые смыслы, которые привносятся в терминологическую сферу, отвечающую за определение связанных, как мы видим, между собой сфер безопасности — духовной и энергетической. Но, в конце концов, смены смыслов относятся едва ли не в первую очередь к самому термину «национальная безопасность».

«Национальная безопасность» как термин в контексте сакрализации углеводородов

Термин «национальная безопасность» впервые был использован в начале XX века в послании президента США конгрессу, в котором захват зоны Панамского канала обосновывался интересами национальной безопасности. Если на ранних этапах проблема национальной безопасности рассматривалась в основном в аспекте военном, то впоследствии усилиями западных политологов в это понятие стало вкладываться более широкое содержание, и едва ли не в первую очередь экономическое. Суть его сводилась к способности государства защитить национальные ценности и интересы в конкретных внешних и внутренних условиях. В понимании западных политологов национальная безопасность — это способность страны сохранять целостность, суверенность, политические, экономические, социальные и другие основы общества и выступать в качестве самостоятельного субъекта системы международных отношений.

Сопоставление понятий «безопасность» и «национальная безопасность» показывает, что оба они выражают единую сущность — совокупные действия государственной власти, при которых обеспечивается развитие личности, общества, самого государства и защита национальных интересов (духовных и материальных ценностей страны) от внутренних и внешних угроз.

Однако с утверждением англоязыч­ного термина «национальная безопасность» понятие «государственная безопасность» утратило свое первоначальное значение. Российские разработчики основных документов страны в духе времени стали выделять для государственной безопасности специфические виды угроз конкретно государству как институту. Они отождествляли их с борьбой против разведывательной и подрывной деятельности иностранных спецслужб и организаций, а также деятельности различного рода антиконституционных элементов. Учитывая это, стало возможным ограничение понятия государственной безопасности системой мер и действий, направленных на достижение состояния защищенности основ конституционного строя, политического, экономического, оборонного, научно-технического и информационного потенциалов страны от угроз, исходящих от иностранных спецслужб и организаций, преступных сообществ и отдельных лиц.

Таким образом, прежнее понятие «государственная безопасность» превратилось в «национальную безопасность» и наполнилось иным, более широким смыслом. При этом его границы оказались размыты, структура и элементы хуже определялись и не имели строгого значения защиты экономических интересов единой нации, какое было у его англоязычного оригинала.

Объяснение этому можно найти в базовой особенности идеологии переходного периода, в который создавались вышеупомянутые документы. Она состояла в неопределенности содержания и иерархии идеологических приоритетов, в перестройке взаимоотношений в треугольнике «личность–общество–государство». Если для западной традиции в общественных отношениях «приоритеты расставляются следующим образом: индивид, общество, государство — то для России такие приоритеты изначально идут в обратном направлении: государство, общество, индивид»[9]. Амбивалентность и неопределимость их сущности и содержания для большинства российских политиков и граждан приводили к тому, что размывалась сама сфера ответственности институтов, связанных с государственной безопасностью. Снятие идеологической амбивалентности выразилось в том, что термины «национальная» и «государственная» безопасность стали использоваться в качестве синонимов. При этом ценностные коллективистские коннотации в отношении государственнической идеологии к 2000 году вновь начали преобладать.

Это не нашло понимания на Западе, что и проявилось в работе над Европейской энергетической хартией. В ней говорилось: «Нигде перспективы взаимовыгодного сотрудничества между Востоком и Западом не были более очевидными, чем в энергетическом секторе. Россия и многие ее соседи были богаты природными ресурсами, но нуждались в крупных инвестициях для обеспечения их разработки, тогда как государства Западной Европы были стратегически заинтересованы в диверсификации источников энергоснабжения». Однако инвестиций от европейских государств, достаточных для технического перевооружения углеводородного комплекса РФ, так и не поступило. Кроме того, в хартии имелся пункт, который с точки зрения России препятствовал ее подписанию, поскольку наносил ущерб энергетической безопасности страны. В п. 6 говорится, что «существующие транзитные положения Договора к Энергетической хартии обязывают Подписавшие Стороны содействовать транзиту энергии на недискриминационной основе в соответствии с принципом свободы транзита», а также то, что «это важнейший вопрос для коллективной энергетической безопасности государств — Подписавших Сторон Хартии, поскольку энергоресурсы пересекают все больше национальных границ на своем пути от производителя до потребителя»*. На практике это означало открытие доступа странам Европейского союза к национальной системе трубопроводов по ценам внут­реннего рынка РФ.

Термин «углеводородная безопасность» возник именно после отказа России подписать хартию, а также в связи с разработкой и принятием нового международного документа — «Меморандума о взаимопонимании по поводу сотрудничества в области энергетики между Украиной и Европейским союзом». Меморандум политически направлял игроков в русло той политики, которую Европейский союз пестовал с 1994 года. В преддверии ожидаемого мирового финансового кризиса время для переговоров стремительно истекало, и ЕС решил пойти на заключение вышеупомянутого меморандума, с тем чтобы развязать руки одному из своих стратегических союзников — Украине, для которой транзит углеводородов был основным источником бюджетных поступлений.

Документ, подписанный премьер-министром Великобритании Т.Блэром и президентом Украины В.Ющенко, в своей финальной части гласит: «Принимая во внимание необходимость безо­пасности и транзита углеводородов, а также учитывая необходимость осуществления объединенных усилий по укреплению углеводородной безо­пасности, условий транзита и иных операций, стороны договариваются о создании к декабрю 2005 года Объединенного комитета по углеводородной технической поддержке» (п. 5.2). Меморандум, который являлся документом, «не имеющим юридических последствий», а лишь «отражающий намерения» подписавших его сторон (п. 5.3), вступил в силу 1 декабря 2005 года, развязав руки украинской администрации в отношении экономического шантажа РФ. Это был наиболее яркий случай попытки командных усилий «игры против России» по снижению цен на транзит углеводородов. Игра имела и другие последствия: в это время Украина по рекомендации ЕС активно заполняла все имевшиеся у нее резервуары и хранилища российскими углеводородами. Это же делали и сами страны Евросоюза, а также все страны — транзитеры российских нефти и газа. Отметим, что в том же, 2005 году генеральный секретарь хартии Р.Кемпер посетила Белоруссию, с тем чтобы привлечь и эту страну к сотрудничеству по протоколу о транзите. Одновременно вдоль рубежей России силами западных спецслужб был сформирован глубокий исламистский террористический тыл. Доказательством этому служит секретная переписка между дипломатами из США и ОБСЕ, находившимися в Молдавии, где исламисты имеют политическую поддержку. Есть также прямые доказательства поддержки антироссийски настроенных исламистов-диверсантов в Грузии.

На пути вхождения в мировые рынки и построения собственной субъектности Россия столкнулась с новыми видами угроз: экономическим шантажом и несоблюдением договорных обязательств, связанных с транспортировкой углеводородов (как нефти и газа, так и нефтепродуктов), обострением новых «торговых» и старых, так называемых «нетрадиционных», войн на мусульманском Юге, не случайно вспыхнувших накануне мирового финансово-экономического кризиса 2008 года. Этот период завершился в августе 2008 года Пятидневной войной между Грузией и Южной Осетией, в которой России пришлось принять участие и подтвердить свой экономический курс и свою политическую субъектность. Однако в самой стране, в ее нефтяных регионах, уже действовали идеологи ваххабизма от петро-ислама, а в центральных частях активизировались организованные группы либеральных оппозиционеров, работающих на разрушение традиционалистских коллективистских ценностей, поддерживая сепаратизм и национализм на добывающих территориях России, а также полным ходом шла ваххабизация финно-угорского населения страны. Безопасность углеводородного рынка как стратегического объекта вновь по аналогии с советским периодом выделилась в объект государственной (национальной) безопасности одновременно с укреплением вертикали власти в России[10].

Хотя в законе Российской Федерации «О безопасности» термин «защищенность жизненно важных интересов» толкуется как «защищенность совокупности потребностей», по смыслу он должен пониматься как защищенность жизненно важных ценностей общества. Близкие коннотации вкладывает в термин «стратегические ценности» Е.Примаков в главе 5 книги «Мир без России?». Для российского общества государство и коллективистские традиции экономической безопасности остаются ценностями, а не интересами. Результатом процесса утраты традиции экономического коллективизма стали структурная деформация экономики и превращение ее в топливно-сырьевую периферию развитых стран, распад научно-техниче­ского потенциала страны, потеря продовольственной самостоятельности, криминализация и «теневизация» экономики, потеря ее управляемости.

Не лучшим образом это сказалось и на экономике стран Запада. Усложнение положения на углеводородном рынке привело к регулярным «нефтяным шокам». Тут нелишне отметить, что вся негативная терминология, связанная с кризисами в углеводородной сфере, является исключительно западноцентристской. «Нефтяные шоки» являлись таковыми лишь для стран-потребителей. Для борьбы с ними на Западе и были выработаны особые инструменты противодействия.

Одними из таких инструментов стали поддержка групп влияния в национальных экономиках, способных создать конкуренцию действующим политическим силам, и приведение таких оппозиционных групп к власти. С одной стороны, эти группы на элитарном уровне должны были политически исповедовать псевдолиберальные ценности, внедрять «западную модель» демократии. С другой стороны, они готовили социальную базу на основе различных националистических и религиозных проектов, направленных на ослабление России. Идейно-политический репертуар инструментов защиты псевдолиберальных ценностей удачно дополнился репертуаром инструментов внедрения псевдоисламских ценностей и сакрализацией углеводородов. В этой стратегии либеральные западные идеологи и идеологи петро-ислама нашли общую почву для идеологического сотрудничества.

Контрпродуктивность этих методов стала очевидной уже в 1998 году, когда разразился очередной «нефтяной шок». Этот период продолжался вплоть до 2000 года, когда Россия и Китай, а также страны Ближнего Востока начали выдвигать внешнеполитические концепции возвращения к многополярности и осуществлять собственные стратегии по ее достижению. Вторично все пороки этих методов проявились в ходе сирийского кризиса, едва не поставившего мир на грань новой мировой войны. К преодолению западноцентристских подходов аналитики приступили лишь в новейшую эпоху. В последние годы стали появляться исследования, в которых эксперты Европейского союза и ОБСЕ пытаются примирить принцип демократии с принципом эволюции коллективистского мировоззрения в странах, основой которых служат ценности традиционных обществ.

Удержание мира в рамках однополярности требует немалых усилий и от США. Поэтому уже в 2004–2005 годах и в этой стране произошел перелом в отношении к запасам нефти. Соединенные Штаты начали выкупать на рынке легкую нефть (с низким содержанием серы), которая используется в производстве авиационного и автомобильного топлива. Кроме того, в США в это время шла острая пар­тийно-политическая борьба, которая, как ожидалось, позволит выработать двухпартийную энергетическую стратегию (предлагалось, что меньшинством членов конгресса). Однако сделать этого не удалось. Национальная узость позиций США стала очевидна даже их союзникам. Это проявилось на саммите Большой восьмерки в Санкт-Петербурге и в вышеупомянутых событиях начала 2009 года, когда Соединенные Штаты отвергли разумные экономические предложения своих ближневосточных партнеров. Законодательный орган Саудовской Аравии заявлял, что США следует производить у себя больше нефти, ограничить рыночные спекуляции, заняться строительством нефтеперерабатывающих предприятий. По существу, саудовцы предложили американцам решение по выходу из их внутриполитического затруднения, в котором те оказались в результате межпартийной борьбы. Не говоря уж о ранее озвученных представителями королевства политических предложениях. Интересно было наблюдать, как в 2013 году США нехотя возвращаются к этой теме после неудачи в Сирии.

* * *

Подводя итоги, отметим, что уже назрела необходимость выделить в структуре энергетической безопасности отдельное направление — углеводородную безопасность, в которое будет входить идейно-политический компонент, связанный с рассмотренной нами выше сакрализацией углеводородов. Среди российских теоретиков бытует мнение, что расчленять структуру экономической безопасности «на более дробные ее виды не имеет смысла, поскольку ее дробление на подвиды не имеет в России своей эмпирической базы, размывает объект и служит лишь корпоративным интересам, способствует созданию новых ненужных структур, институтов и организаций». На наш взгляд, эта точка зрения теоретически небезосновательна, но практически неприемлема. Можно, конечно, подозревать практикующих политиков нескольких десятков стран в том, что они создают «лишние» структуры безопасности. Можно даже игнорировать инновационные процессы, связанные с трансформацией рынка энергоресурсов и детализацией сфер безопасности, однако внедрение такого взгляда в практику методологически неверно. Безопасности, как известно, никогда не бывает много. Нетрудно также предположить, что в Новейшее время концентрация угроз при несовершенных механизмах преодоления «шоков» в условиях кризиса коснется именно транзита углеводородов, а за контроль над его путями будет и далее идти борьба международных сил, ангажированных идейно-политических диверсионных групп национал-ваххабитов и петро-исламистов.