Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Нос резинового дельфина

Борис Николаевич Телков родился в 1961 году. В настоящее время работает редактором журнала «МАКАР». Лауреат Всероссийской литературной премии имени П.П. Бажова (2005), номинант Всероссийской литературной премии «Ясная Поляна» (2007), лауреат премии губернатора «За выдающиеся достижения в области литературы и искусства» (2009). Живет в Н.Тагиле.

...Жан Маре разочаровал меня дважды и вскоре тихо скончался на своей вилле.

* * *

— Смотрите, смотрите! вон Анька в болоньевом плаще!

Старый, замученный женщинами журнал мод, два часа дремавший на коленях моей юной тети, в одно мгновение летит в угол дивана. Страницы, взбалмошно прохлопав, укладываются в беспорядке.

Игроки в лото поворачивают головы, но никого не видят в окне, кроме тети, бабочкой мечущейся по стеклу. Наконец она, вцепившись свеженакрашенными коготками в раму, замирает, и я в проеме между ее острым локтем и облупленным подоконником вижу поселковую модницу Аньку в синем коротком плаще, вышагивающую вдоль садовой изгороди нездешней походкой, как бы вкручивая каблуки белых туфель в дощатый тротуар.

— Все. Это уже второй плащ на поселке — теперь хоть на улицу не показывайся... — обреченно, как смертельный диагноз, произнесла тетя и, едва добредя до дивана, рухнула плашмя.

— Надька, лошадь, всю мебель угробишь! — это отозвалась с кухни на пружинное уханье бабушка. Она была замкнутой, даже угрюмой, все игры считала тяжким грехом, поэтому, когда в наш дом во время «сиесты» сползались соседи с газетными кульками семечек и денежной мелочью в карманах, она демонстративно покидала гостиную. Бабушка отступала на кухню, где воинственно бряцала кастрюлями, напоминая легкомысленному мужу о своем присутствии. Это было ненапрасной мерой предосторожности, потому что состав играющих, как правило, оставался неизменен: я, дедушка и три его подружки, вдовые соседки: Ерофеева, Фарахова и Лунькова. Я не раз видел, как дед между делом, во время игры в лото, похлопывал и пощипывал их свесившиеся с краев табуретки будто забродившее тесто, тяжелые округлости. Бабушка через каждые четверть часа сквозь щель меж кухонных занавесок делала контрольный осмотр играющих, кроме того, на нее, обычно глуховатую, в эти часы нисходило чудо, и она обретала слух. Даже через стену она слышала, как в ответ на замечание моя зареванная тетя, ее дочь, что-то мстительно пробурчала в ответ.

— Вечером — никакого кина! Нечего этот срам смотреть...

Стало тихо... Бабушка явно увлеклась. Ее наказание было так же нелепо и жестоко, как двадцать пять лет каторги за украденную курицу. Дед, оттопырив и без того увесистую нижнюю губу так, что стали видны фиолетовые прожилки, пошевелил бровями — он всегда это делал в моменты душевной смуты и задумчивости, подобно муравью, в путанице хвоинок усиками отыскивающему верный путь. Ему было жаль младшую, но вступать в пререкания с озлобленной бабушкой, сидя в кругу пышнотелого гарема, он не рискнул.

— Тридцать пять. У меня квартира, — достав из гремучего холщового мешка отполированный руками деревянный бочонок с цифрой, важно сказал дед.

— Везучий ты, кум! Наверно, после уборной руки не моешь, — заегозила на табуретке завистливая Лунькова. — Хоть бы мне угодил...

А ты лучше попроси — угодит куда надо... Он у нас никому не отказывает — ворошиловский стрелок! — сразу отозвалась с кухни бабушка и, судя по короткому кошачьему воплю и последующему за этим стремительному топоту босых пяток по половицам, вышвырнула во двор кота Ваську, невиннейшую божью тварь и моего большого друга.

Следом, стеная и заламывая руки, выбежала моя юная тетя.

Я едва дождался окончания игры и вышел из-за стола. Солидный выигрыш в двадцать две копейки, а это верные пять гашеных почтовых марок из серии «Космонавтика», продаваемых в единственном на поселке газетном киоске, не радовал меня. Мы были очень дружны с тетей, несмотря на разницу в возрасте почти в десять лет. Ее сестры давно жили взрослой, скучной жизнью, поэтому мне, единственному из домашних, тетя доверяла свои тайны, и я, как никто другой, понимал, насколько тяжко ей сейчас после бабушкиного приговора.

Дело в том, что сегодня вечером в шахтерском клубе будут показывать новую французскую киноленту. В поселке считалось очень хорошим тоном и серьезной заявкой на руку и сердце, если молодому человеку удавалось приобрести загодя два билета и пригласить свою подругу на заграничное кино. Совместные переживания в городском кинотеатре и дружное лизание эскимо в темноте приравнивались к нынешней поездке на Канары или, как минимум, к дорогому ужину в престижном ресторане.

Сегодня утром моя юная тетя похвасталась голубым лоскутком билета, спрятанным под скатертью стола.

— Вот. Один дурачок отличился. — Она взяла бумажку двумя пальчиками и помахала ею перед собой, как веером. — На что рассчитывает — не знаю...

Не выдержав надменного тона великосветской львицы, тетя совсем по-девчоночьи прыснула. Я тоже снисходительно ухмыльнулся: у Петьки Николаева, по кличке Сопливый, действительно не было никаких шансов стать моим родственником. И это даже не потому, что он вечно пускает носом изумрудные пузыри и подтягивает сползающие штаны, — просто моя тетя влюблена в другого человека. Он живет далеко от нашего шахтерского поселка, красив, как Магомаев, нет, даже лучше, и силен, как забойщик Паньшин. Он уже не юн, но место спутницы жизни свободно. Об этом по большому секрету сообщила моей тете подружка Анька, конечно же не воспринимая ее как возможную соперницу.

А зря! Звали этого человека непросто — Жан Маре. Лично я его в глаза не видел, мне добавить нечего. Директор клуба, бывшая военврач, женщина со скальпельным взглядом и трубным голосом, строго блюла нравственность среди поселковой молодежи — на афишах с рекламой любого иностранного фильма, пусть даже из жизни животных, всегда чернела инквизиторская метка: «Кроме детей до 16 лет!!!» Конечно, это были не наши звери, мартышки например.

Зато тетя много рассказывала о своем возлюбленном. После вечернего сеанса она возвращалась домой около полуночи. Все в доме уже спали, кроме меня. Я лежал на высокой, чугунного литья кровати и, запрокинув руки за голову, прислушивался к звукам с улицы. Первыми из клуба выходили молодые супружеские пары. Они спешно топотали по тротуару, на ходу обменивались короткими встревоженными фразами, не проснулся ли ребенок и какими словами их встретят старики. Получасом позже валил холостяжник. Их было слышно издалека по хохоту, визгу и лаю собак. Останавливались возле каждого дома, висели на заборах.

Возвращение тети домой я распознавал по металлическому стуку задвигаемой щеколды и последовательному бряканью сбрасываемых у дверей туфель. Светлой тенью она проскальзывала в сумеречную гостиную и шепотом спрашивала:

— Пузырек, ты еще не спишь? Что я тебе сейчас расскажу!..

Тетя на цыпочках убегала на кухню, чем-то там шуршала, приглушенно звякала посудой и появлялась вновь уже с плоской тарелкой, где нечто сваленное грудой источало чесночно-мясной аромат.

— Ух, наемся! — с хлюпаньем втянув в себя слюну, она в нетерпении ставила, почти кидала тарелку мне прямо в кровать и, не дойдя до дивана, хваталась за подол платья.

Я слегка смущался, но всегда смотрел на то, как тетя, извиваясь змеей, освобождается от короткого и тесного платья. Впрочем, стриптиз был достаточно целомудренным, если учесть, что происходило это в комнате, лежащей на самом дне белой ночи, и то, что на моей тете после того, как платье привидением летело на диван, оставались две полоски, узкая и широкая. Об их присутствии я скорее догадывался, чем различал на теле: тетя была белокожей, никогда не загорала на солнце, в полдень надевала темные очки, а на нос слюной приклеивала березовый листочек — уже через пять минут под прямыми лучами ее кожа приобретала молочно-розовый цвет любительской колбасы.

Потом тетя распахивала настежь дверцу огромного самодельного шкафа и пряталась за ней, как за ширмой. Облокотясь локтем о подушку, я смотрел под дверцу на то, как тетя, приподняв сначала одну, затем другую босую ногу, переступает через скрученные в жгут трусики. Потом за ширмой еще не раз щелкали резинки по голому телу, трещали швы, над верхним краем дверцы утопающе мелькали руки. Я старался казаться равнодушным, слегка хмурым, как мужчина, ожидающий женщину возле кассы ювелирного магазина.

Наконец тетя появлялась в огромном белом балахоне, оттого похожая на снеговика. Все три сестры до самого замужества вместо ночнушек носили армейские нательные рубахи, которые бабушка, как, впрочем, и вся остальная голытьба поселка, скупала за самогон и сало в воинской части, стоящей неподалеку в лесу.

— Быстро — к стенке! — радостно шикала на меня тетя, с маху плюхаясь на пружинный край кровати.

Однажды, запутавшись ногами в ветхом пододеяльнике, я не успел отпрянуть в сторону и вместе с пустой тарелкой, кусками вареной курицы, полбуханкой хлеба, чесноком и еще какой-то снедью подлетел в воздух.

— Ой, бляха-муха! — взвизгнула тетя, спрыгивая на пол. Она уже год малярила на стройке и знала несколько нехороших слов.

Но я не задумываясь простил тетю, так как, во-первых, колючие хлебные крошки на простыне и холодная, скользкая, как мыло, курица на животе — это неприятно, а во-вторых, я знал, что только сумерки мне не позволяют увидеть краску стыда, полыхнувшую юную тетю по щекам.

В течение четверти часа я в сатиновых армейских трусах до колен и тетя в солдатской рубахе величиной с детский пододеяльник, тычась лбами, сдавленно хихикая, перекладывали полностью всю постель. Кстати, нашли заныканный дедушкой — а кем же еще! — трешник в одной из дырок матраца. Я скромно отказался от своей законной доли, а тетя великодушно пообещала привезти мне из города альбом для марок.

Навалившись на чугунное литье спинки кровати и накрывшись до пояса одеялом, мы располагались поудобнее, и тетя начинала свой рассказ всегда с одной и той же фразы:

— В одном старинном французском городе... Пузырек, я думаю, что это был сам Париж.

А что дальше? Конечно, появлялась красавица с длинными белокурыми локонами или же черными как смоль кудрями. Независимо от цвета волос, руки — сущий алебастр. На блистательном великосветском балу в нее по уши влюбляется благородный граф или маркиз, тайный чемпион Франции по фехтованию. Два прекрасных душой и телом человека устремились друг к другу, как голубки, но... Ах, эти жестокие любовные «но»! Сколько они в будущем мне попортят крови... Красавица, естественно, замужем. Супруг, вне сомнения, чудовище, плешивое и гнусавое ничтожество в орденах. В свое время он обманом и коварством завладел ее лилейной ручкой. Старый злыдень втянул воздух своими звериными ноздрями и почуял опасность, исходящую от красавца маркиза. В голове вельможи рождается коварнейший план. он подкупает шайку злодеев-убийц, и тут начинается то, что составляет суть фильма, — борьба за любовь. На протяжении киношного часа ристалище идет с переменным успехом, силы примерно равны: обманутый муж — нечеловечески подл и вероломен, благородный красавец маркиз или же граф — умен и ловок. Финал фильма справедлив и однообразно эффектен: старый сластолюбец, пронзенный шпагой прекрасного во всех отношениях соперника, медленно, чтобы зритель насладился, падает с самой высокой часовни города. Возможно, даже Парижа.

Моя юная тетя всегда очень страстно пересказывала сюжеты этих романтических фильмов, а при передаче дуэльных сцен так неожиданно взмахивала руками, что при зловещем шепоте: «И он выхватил шпагу!» — я кидался от нее к стенке, так как не раз получал костяшками пальцев по лбу. Тетя очень ярко и образно передавала портреты и характеры киношных персонажей, сравнивая их с некоторыми жителями нашего шахтерского поселка. Вот только главного героя, которого играл конечно же Жан Маре, я никак не мог себе представить. О нем тетя говорила с полуобморочным придыханием и в такой превосходной степени, которая многократно превышала все возможные нормы человеческого совершенства. это был дух, небожитель.

Я обошел вокруг дома в поисках тети, заглянул на сеновал, полный ароматов подсыхающей луговой травы, потом зачем-то спустился в курятник, как в преисподнюю. Из душного полумрака несушка встретила меня полусонным недовольным кудахтаньем, чем-то похожим на бабушкино ворчание. Они даже были схожи меж собой: всклокоченные, на коротких быстрых ногах, озабоченно близорукие. Досадливо цыкнув на курицу, я вышел на свежий воздух с еще более тревожным предчувствием.

Вероятнее всего, тетя отлеживалась у Аньки, но идти на другой конец поселка, маячить у занозистого забора с риском быть укушенным мелкой, злобливой собачонкой Кислотой мне не хотелось. Через полчаса я все же выглянул за ворота в надежде поймать попутного или свободного велосипедиста, как вдруг увидел саму виновницу моих тревог. Она сидела на лавочке под соседской рябиной, вытянув ноги в рваных босоножках, и обмахивала себя листом лопуха. Даже издалека были видны красные пятна на скулах.

Я подошел и опустился рядом на скамейку. Тетя не взглянула на меня. Она пересела чуть дальше, подсунув под себя ладони. Это перемещение по лавке я воспринял как благодарность и приглашение разделить с ней горе. Мы молча принялись смотреть на водопьяновскую лужу, вернее, на то, что от нее осталось.

Второй месяц стояла африканская жара. Рыжий сланец на дорогах поселка прокалился насквозь и уже слепил глаза белизной, как известка. Показалось дно самой известной лужи у дома конюха Водопьянова и за два дня превратилось в терракоту. За это короткое время ребятня и даже некоторые взрослые успели оставить свой след на глине — тихими душными ночами впадина вздыхала о Шерлоке Холмсе.

Как-то за очередной партией в лото дед обмолвился, что такой жары не было двадцать шесть лет. Мне подобная памятливость деда показалась подозрительной, тем более у человека, который по полчаса ищет мундштук, зажатый в зубах. Поэтому можно понять мое удивление, когда на дне лужи была обнаружена фуражка забойщика Паньшина-старшего, утерянная им после празднования первой годовщины победы над фашистами. Вдохновленные находкой, дно водопьяновской впадины вскоре принялись колупать местные археологи. Их согбенные чернокожие фигурки можно было видеть с утра и до позднего вечера.

Мы с тетей долго жарились на скамейке, издали наблюдая каторжный труд юных кладоискателей, меня тоже посетил дух авантюризма. Волнуясь и подталкивая вялую тетю в бок локтем, я предложил ей план тайного посещения кинотеатра.

Вечером, за час до сеанса, изображая оскорбленную добродетель, она демонстративно должна лечь в постель и закутаться с головой в одеяло. Старики, к счастью, тоже рано отправлялись на боковую: сладковатый махорочный дух и тяжелые испарения разваренной картошки и комбикорма наполняли дом с первыми лучами солнца. При первом же удобном случае тетя должна покинуть дом через заведомо приоткрытое окно, а ее место на кровати займет дедовский тулуп. После встречи с возлюбленным ей надо будет быстренько совершить обратный путь, не дожидаясь шумной толпы. За те два часа, что тетя была на свидании с Жаном Маре, я прожил жизнь героя и преступника одновременно. Обладая патологической пионерской честностью, я с ужасом представлял себе шумное разоблачение, допрос с пристрастием и казнь через бабушкино и мамино порицание. Но я ничуть не жалел о содеянном поступке, ибо романтическое французское кино призывало меня к подвигу во имя женщины.

Я лежал в своей постели, сложив руки на груди и напряженно следя за мерным дедушкиным храпением из далекой спальни. Так человек, впервые летящий на самолете, вслушивается в гудение двигателей. Стоило деду неожиданно всхрюкнуть, как я весь сжимался в ледяной комок, несмотря на тридцатиградусную жару. В конце концов мои нервы не выдержали такой нагрузки, и перед самым приходом тети я забылся тревожным сном часового.

Проснулся я оттого, что хихикающая тетя, уже переодетая в ночной балахон, водила по моим губам прохладной вишенкой. По сверкающим в темноте глазам я понял, что с французом у нее все в порядке.

— Ой, Пузырек, если бы ты смог посмотреть это кино! Что за прелесть этот Жан...

Мне стало грустно за свои одиннадцать лет и хорошо оттого, что я совершил мужественный поступок.

— Ну, давай рассказывай, — пульнув скользкой косточкой в угол комнаты, как можно взрослее пробурчал я.

Устроившись с краю кровати, тетя начала с хорошо знакомой мне фразы:

— В одном французском городе, может быть, даже и в Париже... Погоди, я за квасом сбегаю!

В общем-то этот фильм мало чем отличался от предыдущих: те же страсти, обольстительные, роскошные женщины, пылкие мужчины с ямочкой на волевом подбородке, тайная записка, карабканье по отвесной стене в белой рубахе и с торчащей сбоку шпагой, лобзание у окна спальни, удар канделябром, муж-рогоносец.

Все это было хорошо знакомо и мило моему сердцу... Я настолько живо представлял себе происходящее несколько сотен лет назад в далекой Франции, что не заметил, как вновь задремал и окончание фильма досматривал уже во сне, где Жаном Маре был конечно же я.

Каждое утро бабушка роняла на пол крышку от бака с питьевой водой. К ее неловкости все давно уже привыкли, и никто не обижался, когда этот грохот раздавался на весь дом в четыре часа утра. К этому относились как к неизбежности.

Я проснулся на рассвете от привычного бряканья с кухни и хотел повернуться на другой бок, как вдруг почувствовал, что мне тесно в кровати. Моя юная тетя заснула рядом, по всей видимости так и не дорассказав, чем закончился фильм. Я много раз видел спящую тетю, но нынче в ней было нечто такое, неуловимое на первый взгляд, что смущало и влекло к ней. Через секунду я понял, что именно, и тут же резко закрыл глаза. Зажмурился. Впрочем, вскоре слегка приоткрыл веки и сквозь ресницы уставился на выпавшую из распахнутого ворота солдатской ночнушки острую грудку тети. Она была бледной, с голубыми прожилками вен и коричневатая на конце, будто угодившая в какао или перепачканная в шоколаде. Грудь была сантиметрах в двадцати от моего носа, и я мог в упор разглядывать ее, изредка косясь на тетино лицо со смазанной по щеке алой помадой, с блестящим пузырьком слюны в уголке приоткрытого рта и с густыми от несмытой вечером туши вздрагивающими ресницами.

Когда страх быть разоблаченным в нескромном подглядывании слегка отступил, я впервые в жизни, хоть и в малой степени, как сейчас понимаю, почувствовал, что такое лежать рядом с Женщиной и какая за этим стоит сладостная тайна. Потом я совсем осмелел и — нет! — не руками, а уголком одеяла тронул коричневое пятно на груди. Провел по кругу раз, другой, третий и тут же резко отдернул руку — пятно сморщилось, потемнело, а посредине проклюнулся красноватый, величиной с горошину сосок. Грудь с розовым носиком напоминала мордочку резинового дельфина, моей детской игрушки. Тетя вдруг пошевелилась — я отпрянул к стене — и сладко потянулась, выпростав из-под одеяла голые руки и поджав ноги в коленях.

* * *

Через два года тетя вышла замуж. За Петьку Сопливого. Как его звали в детстве, помнят теперь лишь близкие друзья, для прочих он — Петр Иванович, директор шахты. Я думаю, что тетя не жалеет о своем выборе.

А Жан Маре дважды разочаровал меня. Как актер, он показался мне слишком прост и однообразен, а недавно в одном красочном богатом журнале я прочел о том, что первый любовник 60–70-х годов в реальной, некиношной жизни был равнодушен к женщинам. Рядом помещался снимок, где знаменитый француз, огромный седовласый красавец, белозубо хохоча, кормит с руки выпрыгнувшего из голубого бассейна дельфина.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0