«Неравный брак»

В сентябре 1863 года в Петербурге на очередной академической выставке зрители увидели картину молодого художника В.В. Пукирева «Неравный брак». Она привлекла к себе общее внимание и вызвала самые противоречивые суждения.

В.В. Стасов, увидев картину, разразился статьей. «Наконец­то. Нако­нец­то появилось крупное произведение на тему, взятую из современной жизни», — писал он. Критик считал, что полотно Пукирева «одно из самых капитальных, но вместе с тем и трагических картин русской школы».

Противники его не остались в долгу. Художника упрекали за мелкотемье, нападали за то, что он применил дерзкий, небывалый прием, изобразив обычных, из повседневности героев, да еще и написал их в полный рост. Такое позволялось только по отношению к античным героям. В прессе началась бурная полемика. О Пукиреве заговорили, заспорили.

Но, несмотря на ожесточенные споры, становилось очевидным: художнику удалось создать картину, которая была буквально обречена на успех.

Сюжет, хорошо знакомый зрителям. Явно обличительный, в духе времени. Выразительны и ясны психологические характеристики. Великолепна композиция, рисунок, виртуозная, доведенная почти до иллюзорности живопись.

...Полумрак церкви. Падающий из окна свет ярко освещает лишь жениха, невесту и священника, совершающего обряд венчания. Важный старик чиновник берет в жены молодую девушку. Бледная, заплаканная невеста, опустив глаза, протягивает руку священнику, который готовится надеть на указательный палец венчальное кольцо. Перешептываются гости, оценивая красоту бесприданницы. Стоящий за нею молодой человек глубоко задумался о разыгрывающейся перед ним жизненной драме...

Неравный брак! Сколько горя, страданий и трагедий приносил он подчас своим жертвам. С какой грустью воспринимались народные песни, в которых плакалась о своей горькой доле русская женщина. Тема эта трагичностью своей захватывала известных художников слова. Достаточно вспомнить пьесу А.Н. Островского «Бедная невеста» или стихи Н.А. Некрасова...

И вот, почерпнутый из самой жизни мотив неравного брака пришел наконец в изобразительное искусство.

Нет, недаром, недаром радовался В.В. Стасов за художника, когда узнал, что ему 27 августа того же года академией было присвоено звание «профессор живописи народных сцен».

Имя В.В. Пукирева узнала вся Россия.

Многие в ту пору пытались докопаться, кого же и почему изобразил ху­дожник?

Москва полнилась слухами. Говорили, будто Пукирев сам пережил подобную трагедию и не зря самого себя изобразил в картине. Утверждали, невеста его была выдана против своей воли за богатого старика. Слухи оказались живучи и еще более утвердились в сознании наших современников.

Надо сказать, в слухах была доля истины.

 

В 2002 году в Государственную Третьяковскую галерею от родственников Пукирева поступили материалы, свидетельствующие о том, что в основу работы над картиной «Неравный брак» был положен действительный факт, связанный с другом В.В. Пукирева, купцом Сергеем Михайловичем Варенцовым.

Но было здесь одно «но».

Впрочем, все по порядку.

 

В 1860 году, за два года до создания картины «Неравный брак», в церкви Трех святителей на Кулишках венчался московский купец Андрей Александрович Корзинкин с дочерью богородского купца Софьей Николаевной Рыбниковой. Жениху было 37 лет, невесте — 24 года.

Андрей Александрович занимался торговлей чаем, имел четыре амбара в Старом Гостином дворе и десять торговых заведений в Москве. Человеком он слыл богатым, расчетливым, но с мягким и доброжелательным характером; про него говорили, он даже кусающего его комара не убивал, а только сгонял.

Немудрено, что родители невесты предпочли влюбленному в их дочь 27­летнему купцу Сергею Михайловичу Варенцову более богатого и известного в торгово­промышленном мире жениха. Красавец же Варенцов, по которому вздыхали московские барышни, вынужден был стать на свадьбе шафером. Объяснить этот странный поступок Сергея Михайловича может то обстоятельство, что его старший брат был женат на сестре Корзинкина.

Эта неудача весьма угнетала Сергея Михайловича, и он поделился своими переживаниями с Пукиревым. Справедливости ради надо сказать, брак этот оказался удачным. Через год у молодых родилась дочь Елена, затем два сына. Дочь, повзрослев, окончила Училище живописи и ваяния, стала художницей и вышла замуж за писателя Телешова. Старший сын, Александр, также был неравнодушен к живописи и, став взрослым, сдружился с П.М. Третьяковым.

Как видим, к идее, заложенной в основу картины, венчание Корзинкина на Рыбниковой не имело никакого отношения.

Но что же подтолкнуло художника к написанию ее?

Выскажем нашу догадку.

В числе близких друзей Пукирева был скромный и малообщительный художник Петр Михайлович Шмельков, учитель рисования в кадетском корпусе. Нужда и заботы вынуждали его постоянно искать частные уроки в богатых домах. Лишь те немногие часы, которые оставались от вечной беготни, он посвящал творчеству. Тонкий психолог, остро и пытливо воспринимающий жизнь, Шмельков с давних пор вынашивал мысль о написании картины. Но время шло, а картина не складывалась. Множилось лишь количество зарисовок, которые он считал подготовительной работой.

Шмельков хорошо знал жизнь московского купечества.

Однако не быт и нравы интересовали его. Он внимательно изучал психологию купеческого мира. Наблюдений скапливалось много. Они и навели на горькую мысль: цинизм правит миром, а жажда наживы делает человека циником.

В 1861–1862 годах началась выставочная деятельность Мос­ковского общества любителей ху­дожеств, задачей которого было «развитие художников по выходе их из учебных заведений». Выставки следовали одна за другой, и участ­ие в них считалось престижным.

В феврале 1861 года вышел Указ Священного Синода, осуждающий браки с большой разницей в возрасте. Церковь затронула болезненный для общества вопрос, поскольку в ту эпоху большинство браков строилось на основе выгоды и материальной заинтересованности.

Вот тогда, возможно, Шмельков и мог подсказать своему другу тему для будущей картины. Сюжет родился сам собой: в памяти Пукирева хранился рассказ Варенцова о неудачной любви.

Тема увлекла художника. (Возможно, в знак благодарности он изобразил затем Шмелькова в картине, определив ему место рядом с шафером.)

В 1862 году Пукирев приступил к работе.

Он быстро написал эскиз небольшого размера (34´26) и взялся за большой холст. Место жениха Корзинкина заступил старик генерал (образ собирательный), а шафером, стоящим со сложенными на груди руками, Пукирев изобразил Варенцова, портрет которого, написанный маслом, с давних пор хранился в мастерской. Его и использовал в работе художник.

Невесту Пукирев писал с Прасковьи Матвеевны Варенцовой. Однофамилица Сергея Михайловича Варенцова, она происходила из знатного рода и была внучатой племянницей княгине Ольге Мироновне Щепиной­Ростовской (урожденной Варенцовой­Тарховской), супруге князя А.И. Щепина­Ростовского, род которого происходил от Рюрика. Истины ради надо сказать, что родилась Прасковья Матвеевна вне брака.

В свою модель Пукирев был влюблен. Это чувствуется даже по картине.

Он и предположить не мог, чем обернется для него знакомство с краса­вицей.

Прервем повествование.

 

В 2002 году Государственная Третьяковская галерея приобрела карандашный рисунок художника В.Д. Сухова, сделанный в 1907 году, на котором написано: «Прасковья Матвеевна Варенцова, с которой 44 года назад художник В.В. Пукирев написал свою известную картину “Неравный брак”. Госпожа Варенцова живет в Москве, в Мазуринской богадельне».

Так и выяснилось, что Варенцова доживала свою старость в богадельне. Молва же, гуляющая по Москве, меж тем гласила: молодую красавицу выдали замуж за богатого человека, он вскорости умер, но к своему любимому — художнику Пукиреву она так и не вернулась.

Верить ли этой молве? Дыма без огня, впрочем, не бывает.

Обратимся к другим источникам.

Н.А. Мудрогель, старейший работник Третьяковской галереи, взятый на службу еще самим Третьяковым, вспоминал: «На картине Пукирева “Неравный брак” в роли шафера за невестой художник изобразил себя... И вообще, вся картина, как я знаю, является отголоском личной драмы художника: невеста с картины должна была стать его женой и не стала, богатый и знатный старик сгубил ее жизнь».

О трагедии Пукирева говорил и друг его С.И. Грибков.

В книге «Москва и москвичи» Гиляровский писал:

«О В.В. Пукиреве С.И. Грибков всегда говорил с восторгом:

— Ведь это же Дубровский, пушкинский Дубровский! Только разбойником не был, а вся его жизнь была как у Дубровского — и красавец, и могучий, и талантливый, и судьба такая же!

Товарищ и друг В.В. Пукирева с юных лет, он знал историю картины “Неравный брак” и всю трагедию жизни автора: этот старый важный чиновник — живое лицо. Невеста рядом с ним — портрет невесты В.В. Пукирева, а стоящий со скрещенными руками — это сам В.В. Пукирев, как живой».

Так была или нет Прасковья Матвеевна невестой художника? Трагедию Варенцова или свою собственную изобразил художник в картине?

Что случилось в ту давнюю пору?

Расставим все на свои места.

Из­за картины между Варенцовым и Пукиревым произошла крупная ссора, когда купец увидел на ней свое изображение. Он готовился к свадьбе с купеческой дочерью Ольгой Урусовой и возмутился тем, что художник поведал всем о его тайне. Пукирев вынужден был приделать маленькую бородку шаферу, оставив все черты лица без изменения. Внешне оба походили друг на друга, и теперь можно было сказать, что Пукирев изобразил на картине себя.

Так вместе и оказались на полотне Прасковья Матвеевна Воронцова и Василий Владимирович Пукирев.

Впрочем, кроме них и Шмелькова, на полотне есть еще один узнаваемый персонаж — рамочник Гребенский. (Сбоку от Шмелькова видна его голова.) Потрясенный картиной, он решил сделать для нее раму, «каких еще не было». И сделал. Равной ей не было в галерее Третьякова. Она сама по себе художественное произведение: резная, из цельного дерева — и цветы, и плоды. Третьякову она так понравилась, что он стал заказывать рамы Гребенскому.

Впрочем, вернемся к нашим главным героям.

К тому времени, когда Пукирев приступил к работе над картиной «Неравный брак», материальное положение его упрочилось. Он получил большие деньги за сделанные девять образов для церкви Св. Троицы, что в Грязях, в Москве, за два образа для церкви в имении Нарышкиной. Кроме того, им исполнены были портреты предводителя тверского дворянства Полторацкого, калужского предводителя дворянства Ф.С. Щукина, близились к завершению другие заказные портреты.

Ему, молодому преподавателю московского Училища живописи и ваяния, было 30 лет. Он мечтал о семье. Трудно сказать, когда Пукирев сделал предложение Прасковье Матвеевне. Одно очевидно, едва родители узнали об этом, они поспешили выдать дочь за известного и богатого человека их круга. Он был намного старше Прасковьи Матвеевны.

Брак дочери с художником — сыном крепостного крестьянина, получившим вольную в раннем детстве, они сочли неравным.

Прасковья Варенцова не воспротивилась воле матери. Но, похоже, всю жизнь хранила любовь к Пукиреву, иначе не стала бы рассказывать на старости лет незнакомому художнику, что когда­то позировала для картины «Неравный брак».

И как здесь не вспомнить старинную песню:

 

У церкви стояла карета,

Там пышная свадьба была,

Все гости нарядно одеты,

Невеста всех краше была...

 

Картина, оказавшись в 1871 году в галерее Третьякова, никого не оставляла равнодушным. Репин писал о ее особом воздействии: «“Неравный брак” Пукирева <...> говорят, много крови испортил не одному старому генералу». А историк Н.Костомаров признался друзьям, что, увидев картину, отказался от намерения жениться на молодой девушке.

Пукирев так и не обзавелся семьей. Что­то, кажется, сломалось в нем. Дела не ладились. Удача отвернулась от него. Он писал новые картины, но они выходили слабые и подчас не находили покупателя. Пукирев запил, прекратил преподавать в училище, распродал свою коллекцию картин, потерял квартиру, жил на подачки друзей и умер в безвестности 1 июня 1890 года.

Так, воспроизводя на картине чужую судьбу, он написал свою.

Вот, собственно, и вся история.

— Так не бывает, — скажете вы.

— Да, не бывает, — согласимся мы. — Но так было.

 

В картинах — душа художника

В 80­х годах XIX столетия, в летнюю пору, художник­передвижник Александр Александрович Киселев жил с семьей в одном из флигелей в имении князей Вяземских Остафьево. Некогда в имение, к прежним хозяевам, не однажды приезжали Н.М. Карамзин, А.С. Пушкин....

А.А. Киселев боготворил Пушкина, знал многие стихи его наизусть. В Остафь­еве он постоянно рассказывал домашним о поэте, читал его сочинения...

Однажды управляющий сообщил, что на некоторое время в большой дом приедут пожить старый князь и княгиня Вяземские. Это был сын Вяземского — поэта, близкого друга Пушкина.

Надо ли говорить, как взволновало известие Киселевых? Ведь они услышат голос человека, который часто слышал Пушкин.

В один из дней, возвращаясь с этюдов, Киселев с сыном шли по липовой «Пушкинской аллее», ведущей к большому дому. Навстречу им шел старичок, внимательно и приветливо смотревший на художника, о котором ему конечно же было доложено. Князь и гости остановились. Павел Петрович Вяземский поздоровался и оживленно заговорил о работах Александра Александровича, выражая большую заинтересованность в том, что появятся этюды, на которых можно будет увидеть много памятных и дорогих ему мест в усадьбе и окрестностях.

Владелец имения был очень интересным, эрудированным человеком.

Археограф, историк литературы, автор исторических и филологических трудов, Павел Петрович Вяземский в 40–50­е годы служил в составе русской миссии в Константинополе, Гааге, Карлсруэ и Вене. За границей серьезно занялся изучением искусства Средневековья, а также художественных связей Древней Руси с Византией. Им были выявлены и введены в научный оборот десятки памятников древнерусской письменности.

Более двадцати лет П.П. Вяземский занимался исследованием «Слова о полку Игореве». Результатом этой работы стала книга «Замечания на “Слово о полку Игореве”», вызвавшая большой интерес и оживленные споры в научных кругах.

В главном доме князя в Остафьеве была комната, в которой хранились личные вещи Пушкина: письменный стол, жилет черного сукна со следами крови, в котором поэт был во время трагической дуэли, его трость. На столе хранились перчатка П.А. Вяземского (другая, парная к ней, была положена в гроб А.С. Пушкина), свеча с панихиды и кора с березы, возле которой Александр Сергеевич стоял во время дуэли.

Свято, как память, хранил Павел Петрович и ящичек с пятью щепами, подобранными А.С. Пушкиным и П.А. Вяземским в 1828 году на месте казни декаб­ристов у Петропавловской крепости.

Надо ли говорить, что испытал художник, увидев личные вещи поэта, с каким интересом слушал воспоминания старого князя о минувших годах?

Семья князей Вяземских, казалось, живой ниточкой связала Киселева с Александром Сергеевичем Пушкиным и его эпохой.

Пушкинское влияние, несомненно, сказалось на работах художника, написанных в Остафьеве, как сказалось оно и на работах его учеников, которые навещали его в старинном имении. Напомним, именно здесь ученик А.А. Киселева И.С. Остроухов написал этюды к своей известной картине «Сиверко».

Любовь к искусству была определяющей в жизни А.А. Киселева.

Надо сказать, характером своим художник чем­то напоминал А.С. Пушкина. Отличаясь жизнерадостностью, веселым характером и неисчерпаемым остро­умием, А.А. Киселев быстро сближался с людьми, ищущими знакомства с ним, почему его постоянно посещали очень многие друзья и знакомые. Он был в хороших отношениях буквально со всеми окружающими его людьми.

Г.Г. Мясоедов, В.Е. Маковский, И.М. Прянишников, Сергей Виноградов, Николай Клодт, а в особенности Абрам Ефимович Архипов, которого он выделял как крупнейшего современного художника, — эта молодежь очень часто бывала у него на квартире. Много беседовали по вопросам искусства и даже навещали А.А. Киселева на даче, где вместе ходили работать с натуры.

Будучи талантливым педагогом, А.А. Киселев был чуток и внимателен к ученикам. Обладавший чрезвычайно простым и понятным письмом в живописи, он прививал им строгую логичность, ясность и цель в работах. Никогда не навязывая своего мнения, часто говорил: «Вы меня слушайте, а делайте так, чтоб на меня не было похоже». Любил советоваться с молодежью по поводу статей, публикуемых им в журнале «Артист» и в газете «Московские ведомости». Когда заходила речь о модных в ту пору импрессионистах, говорил: «В блеске, в красках можно постичь много, поучившись, а вот идейность поглубже: она лежит в образе жизни, в быту, в думах и чаяниях народных. Что говорят картины Крамского, Сурикова, Верещагина, Репина, Поленова, Куинджи и многих других! Над чем они заставляют задумываться!!»

Сюжеты его картин вполне соответствовали характеру его души. «Он беспредельно любил природу, — писал сын художника, — в особенности полуденный свет, игру светотени в лесных массивах, на полях, лугах и речках. Всегда строго придерживался правды, схваченной им в этюдах с натуры, почему его картины на всех производили радостное впечатление своей свежестью, передачей живой природы». Солнце, светлая вода, яркая зелень, бегущие облака — вот любимый мотив произведений А.А. Киселева. Он был врагом тоски и уныния.

Очень любил бывать в российской глубинке. Какое наслаждение доставляло ему знакомиться с новыми живописными местами в старинных, подчас запущенных, заросших парках, бродить по незнакомым дорогам, по берегам новых для него рек, по лесным тропам. Он с таким увлечением относился к этой своей деятельности, испытывал такой восторг при виде увлекающего его пейзажа, что невольно заражал тех, с кем делился своими впечатлениями.

Его имя очень ценилось в кругах коллекционеров и собирателей. П.М. Треть­яков, приобретя на 10­й выставке Товарищества передвижников картину А.А. Киселева «Заброшенная мельница», вскоре купил сразу восемь картин художника. Вслед за ним пейзажи А.А. Киселева стали охотно покупать в частные коллекции. Они украшали особняки русской знати и членов императорской семьи. Небольшое полотно «В Венеции» (1883) стало собственностью императора Александра III; картину «Переправа» (1889) купил великий князь Павел Александрович; «По Тереку» (1895) — великий князь Георгий Михайлович; а картины «Горная речка на Кавказе» (1900) и «Тихая вода» (1901) находились в собственности императрицы Марии Федоровны.

Работоспособность А.А. Киселева просто поразительна. За 1876–1885 годы им запечатлены множество уголков природы Малороссии, средней русской полосы, Крыма, окрестностей Смоленска, Тулы, Калуги. Работал ежедневно, делая по 40–50 этюдов за три­четыре летних месяца. И при всем этом именно ему Товарищество передвижников доверяло вести счетоводческие книги.

Как, должно быть, Александр Александрович благодарил судьбу за то, что в семидесятых годах в глухой Харьков, где он служил секретарем Земельного банка, приехала первая передвижная выставка и он, увидев картины лучших русских мастеров, родные пейзажи, ощутил, как в нем пробудилось чувство художника. Бросив престижную и высокооплачиваемую работу, он вместе с женой, поддержавшей его, и детьми вскоре уехал из Харькова с твердым намерением стать художником.

Обладая большим чувством юмора, Александр Александрович часто говорил: «Кто я был? Полировщик банковских табуреток и духом раб, ничтожный червь мира сего, но стоило мне полюбить искусство, и оно снизошло ко мне, малому, и повело меня до самых царственных брегов Невы. Вкушая горечь мира, я в то же время переживал такие сладкие мгновенья, о которых до того и мечтать не смел!»

Редко приходилось видеть у Александра Александровича помраченное лицо. В минуты каких­либо неприятностей, замечал современник, у него лицо лишь сжималось в мелкие морщинки, но скоро снова принимало прежний спокойный вид.

«Назло стихиям, всей окружающей нас тяжелой атмосфере, — говорил Киселев, — бросайте здоровый, бодрый смех и шутку. Горе легко садится на шею тем, кто низко опускает голову, а встряхнулся, засмеялся — и слетело горе. Что же касается препятствий, то нет таких, которых нельзя было бы побороть при силе воли и бодрости духа».

В 1893 году он стал действительным членом Императорской академии художеств. В 1897 году, после ухода из академии профессора А.И. Куинджи, Киселев был избран и утвержден в звании профессора­руководителя пейзажной мастерской и оставался на этой должности до последних дней своей жизни.

Общительный характер, ум и жизнелюбие А.А. Киселева содействовали тому, что вечера в его доме, где собиралось большое общество, всегда были интересны.

Несмотря на свои лета (ему было уже за семьдесят), он оставался прежним, жизнерадостным: острил, отвечал стихами какого­либо поэта или бросал свои рифмы.

Открывалась очередная выставка, в которой он принимал участие. Художник Афанасьев прислал на выставку иллюстрации на стихи А.Толстого «У приказных ворот собирался народ...» и требовал, чтобы в каталоге был напечатан весь текст. Обратились к Киселеву:

— Александр Александрович! Что делать? Стихотворение займет много места в каталоге и нарушит его общий вид.

Киселев берет письмо Афанасьева, читает и хитро улыбается:

— Вишь, чего захотел! Так... так... «У приказных ворот». Хорошо, поместим...

А потом, дочитав до конца, берет перо и пишет ответ:

«Дорогой Алексей Федорович! Стихотворение печатаем до строки:

 

“Ведь плыли ж поперек утки...”

А чтоб весь монолог

Помещать в каталог —

Дудки!»

 

...В те времена русская литература (80–90­е годы) обогатилась появлением замечательных произведений русских писателей. А.А. Киселев горел желанием знакомить всех, кого встречал, с только что появившимися в печати рассказами Антона Павловича Чехова. «Как! Вы не читали? — говорил он. — Ведь эти маленькие рассказы — проявление крупнейшего таланта!» И он нередко, зазвав к себе в кабинет гостя, не успокаивался, пока не убеждался, что тот почувствовал талант писателя и оценил его...

С Чеховым художник подружился в 1891 году в Богимове — имении помещика Былим­Колосовского, где на лето, вместе с Киселевыми, поселилась и семья Чеховых.

Дружеские отношения между писателем и художником сохранялись до смерти А.П. Чехова.

В 1899 году А.А. Киселев приезжает в посад Туапсе. Море, Кавказские горы пленяют его, и он приобретает в Туапсе дачу на мысе Кадош, а затем строит дом городского типа, где теперь находится дом­музей А.А. Киселева.

Маленькие белые домики мелькали среди густой зелени окружающих их садов.

Может быть, страстно влюбленный в поэзию А.С. Пушкина, Александр Александрович узрел в природе туапсинских мест пушкинские сюжеты? А.А. Киселев много путешествовал по свету, но ни прелести Франции, ни красоты Италии, ни пейзажи Германии не тронули его так, как небольшой черноморский посад.

 

А с другой стороны, на просторе,

Изумрудом под солнцем блестя,

Чуть колышется синее море,

В бесконечную даль уходя.

 

Так написал Киселев в 1910 году в стихотворении «В Туапсе».

С каждым годом росла любовь художника к маленькому городу у моря.

То, что он не говорил никому, о чем не писал даже в самых откровенных письмах к друзьям, — все это появилось на картинах туапсинского периода.

 

Заснеженная даль зовет сырую осень

Просохнуть и согреться у камина.

Глубоко­синей стала неба проседь

И терпко­сладкой горькая рябина.

Надежды спят до первых па капели,

Запорошило память в зимних снах.

Все, что с тобой сказать мы не успели,

Цветущей веткой персика застыло на губах.

 

Он скончался внезапно, от сердечного приступа 20 января 1911 года. Смерть застигла его за письменным столом.

Сиротами остались его семеро детей. Вдове художника Софье Матвеевне назначили пожизненную пенсию в размере 600 рублей от Академии художеств и пособие от Министерства двора (100 рублей). Из этих денег были удержаны невозвращенные из ссуды, выданной Киселеву Академией художеств, 480 рублей долга. Семья освободила квартиру и переехала в Москву, а через год, испытывая острую нужду, была поселена в построенный П.М. Третьяковым в Лаврушинском переулке Дом для вдов и сирот художников.

Могила А.А. Киселева с течением времени была утеряна, но остались его картины — душа художника, его портрет.

 

Лев Львович Каменев

В начале апреля 1884 года в избе сердобольной и добрейшей Ольги Гавриловны Горбачевой, жительницы Саввинской слободы, поселились студенты Московского училища живописи, ваяния и зодчества Исаак Левитан и Василий Переплетчиков.

О красоте здешних мест наслышаны были они в Москве от своих знакомых. Много замечательных художников в ту пору работало в Саввинской слободе. Но увиденное превзошло все ожидания... На горе, рядом со слободой, стоял старый монастырь Саввы Звенигородского. Внизу, к лугам, расстилалась красавица Москва­река. Место было прекрасное.

Левитан написал здесь едва ли не лучшие свои пейзажи ученической поры. «Мостик. Саввинская слобода», «Окрестности Звенигорода», «Лесная тропинка», «Вечер»... Не отставал от товарища и Переплетчиков. Работали, забывая подчас о еде. Возвращались с этюдов лишь к вечеру.

Однажды дверь в избу Горбачевой отворилась, и на пороге показался высокого роста, с большой бородой, одетый в блузу Лев Львович Каменев.

Студенты московского училища хорошо знали старого, некогда знаменитого художника, академика Петербургской академии художеств. Его замечательные картины «Зимняя дорога», «Весна (из окрестностей Москвы)» и «Туман на Красном пруде в Москве» находились в галерее Павла Михайловича Третьякова. Каменев был одним из любимых профессоров в училище. Потом, однако, покинул его, безвыездно жил в Саввинской слободе, где вел замкнутый образ жизни.

Лев Львович был подвыпивши. Пагубная привычка не оставляла его в последние годы. Однако, когда увидел свежие, еще пахнущие красками этюды Левитана и Переплетчикова, хмель сразу сошел с него, взгляд оживился; наклонившись, он со вниманием стал разглядывать работы, изредка удовлетворенно хмыкая под нос.

Наконец, выпрямившись во весь рост, сказал:

— Хорошо! Да, нам с Саврасовым помирать пора...

Уже в дверях обернулся и бросил Левитану:

— А тебе профессором быть!

И не ошибся. Старый художник был настоящим провидцем.

До обидного мало сохранилось воспоминаний об этом удивительном мастере. Тончайший лирик, ближайший друг И.И. Шишкина, один из учредителей Товарищества передвижных художественных выставок, он практически неизвестен, забыт в наши дни.

И потому бесценными становятся беглые, почти зашифрованные заметки Константина Коровина, сделанные в альбомах и записных книжках, — единственные сохранившие для нас живой облик Каменева.

«В Саввинской слободе уже давно жил в преклонных годах Лев Львович Каменев, — писал он. — Когда мы там поселились, то пришли с братом Сергеем к Каменеву. Я его не узнал. Он был седой и понурый старик. Очень обрадовался нам и вспомнил, как мы были детьми. Вспомнил <наш> дом и деда моего, и отца, и Рогожскую улицу... Он медленно передвигался, и в грустных глазах его было что­то тяжелое, надорванное. На стене висели приколотые кнопками небольшие этюды. В них сквозила какая­то неземная поэзия русских лесов, дорог, холмов, покрытых кустами, и освещенные вечерним солнцем деревни и монас­тырь св. Саввы...

Помню, потом Л.Л. Каменев, угрюмый и нелюдимый, часто звал меня к себе пить чай. Я приходил к вечеру, он угощал меня медом, ватрушками и рассказывал мне про моего деда и отца <...> И когда говорил про деда, то крестился.

— Хороший был у тебя, Костя, дед. Таких людей теперь и нет. И правду сказал мне он: “Лев, хватишь ты горя”. Правду сказал. Я горя хватил досыта. Вот один остался. Две жены схоронил... Вот в деревне все нужду мыкаю. Здесь схоронил и двоих детей. Давно. Захворали, померли. Один я, Костя. Так как же ты так — тоже живопись... Кто это тебя надоумил — в художники?..

— Какие у вас, Лев Львович, прекрасные этюды. Вот эти, — показал я, где они висели.

— Да, этюды ничего, — ответил Лев Львович. — Вот этот, — показал он на стену. — Но они кому же нужны? Никто и не поймет. Никто не купит. Вот картину пишу, видишь, флейцем глажу, полирую, — сказал он, смеясь. — Вот как отделаю под орех, может, купят, а то и нет. Алексей­то Кондратьевич Саврасов какой художник. Какой! Такого и нет, и за границей мало. И что ж? Ну, рубль в кармане, мало кому нужно. Эх, Костя, хватишь горя. Норовят ведь задаром купить. И раму такую золотую. Пейзаж считается — только швейцарский вид: гора, барашки чтобы были. А разве есть пейзаж в России? Нет. А кто богат норовят за границу уехать. Там виды настоящие. А у нас нет. У нас скука. Верно говорю я. Не видят красоту­то свою. Не видят, скучают. Вот недавно я у Васильчиковых был, тут недалеко. Имение прекрасное, какой сад! Так что же? Молодая вышла ко мне. Голова обернута полотенцем, бледная, мигрень от скуки. “Не дождусь, — говорит, — когда с мужем в Баден­Баден уеду”. А я ей и говорю: “Что вы, Марья Сергеевна, посмотрите — красота какая, весна. Аллея липовая. Тень от нее какая к реке. А река светлая”. Вдруг она мне: “Если вы мне еще будете говорить, то я поссорюсь с вами. Это скука. Тут и дорожек нет настоящих, гулять под зонтиком. Тоска”. Вот и возьми. Какие же им картины нужны? Саврасов написал “Грачи прилетели”. Ведь это молитва святая. Они смотрят, что ль? Да что ты, Костя, никому не нужно...

Долго я думал потом, и ночью, о словах Льва Львовича. Но не совсем верил, и юное сердце мое не принимало горя. Я радовался жизни и природе...

Как­то раз у избы, где жил Каменев, Константин Коровин увидел коляску, запряженную парой прекрасных лошадей, возле которой ходил кучер в бархатном камзоле с голубыми рукавами. Шапка на нем была с павлиньими перьями. Выяснилось, к Каменеву приехал какой­то князь и Васильчиковы. Вечером Лев Львович позвал к себе братьев Коровиных. У него был накрыт стол, за которым вместе с хозяином дома сидели священник, дьякон и два монаха. На столе была колбаса, селедка, калачи, баранки, водка и кагор в бутылке.

— Вот, — говорил Каменев, — вот спасибо. Вот ведь что — спасибо царю. Купил у старика картину. Вот и деньги привезли. Тысячу рублей. Ждал ли я, Господи! — и Каменев заплакал, крестясь. — Спасибо, спасибо, царь, тебе. Дай Бог тебе... Теперь на деньги­то эти я пять лет, нет, больше жить буду. И писать.

Но Каменев не прожил пяти лет и умер в ноябре, осенью в том же году», — заканчивает свои заметки Коровин.

Настоящий расцвет творчества Льва Львовича Каменева пришелся на 60–70­е годы XIX века. Именно тогда на работы недавнего выпускника Московского училища живописи, ваяния и зодчества, ученика и друга А.К. Саврасова обратили внимание ценители русской живописи.

Его картины были востребованы, пользовались необыкновенной популярностью, их покупал не один государь. «Зимняя дорога», написанная в 1866 году, заняла почетное место в Третьяковке, а картины «Вид из окрестностей села Поречья» и «Зимний вид из окрестностей Москвы» послужили достойной причиной для получения Каменевым звания академика Академии художеств в 1869 году.

Он очень много работал. Большинство картин даже не имело названия. Художник просто называл их «Пейзаж». Представляемые на академических выставках, они имели необыкновенный успех.

В 1871 году Каменев вместе с В.Г. Перовым и А.К. Саврасовым участвовал в организации Товарищества передвижных художественных выставок. На первой Передвижной у него самое большое число работ — целых четыре! Позже Каменев будет ограничиваться одной­двумя. Это лучшие, самые светлые и удачливые годы художника. Он переживал свой короткий жизненный успех. Но именно с этого времени картины Каменева заметно реже станут появляться на выставках, а имя все чаще будет соотноситься с его злосчастной болезнью — пагубным пристрастием к вину.

Последние годы жизни Лев Львович Каменев провел в любимой им Славинской слободе. Здесь он и умер 14 января 1886 года, 53 лет от роду.

В настоящее время нахождение большинства картин Каменева неизвестно. Но по сохранившимся полотнам можно судить о замечательном таланте художника и его преданной, сыновней любви к России.

Продолжение следует.