Толстой Алексей Константинович (1817–1875)

Алексей Константинович Толстой, «один из трех великих» Толстых (24 августа (5.09) 1817 — 28 сентября (10.10) 1875 гг.), вел свою родословную по отцовской линии от графского рода Толстых (собственно, все «три великих» были родственниками в той или иной степени), отцом его был граф К.П. Толстой, с которым ребенка разлучили сразу после рождения. Явный верх взяла материнская линия, очень мощная, родовитая. Достаточно сказать, что прадедом поэта был последний украинский гетман Кирилл Разумовский, а дедом — граф А.К. Разу­мовский, бывший сенатором при Екатерине Второй и министром народного просвещения при Александре Первом. Не будет преувеличением сказать, что русский царь Александр Второй и русский поэт Алексей Толстой были очень близко знакомы с раннего детства, вместе воспитывались, и только врожденное благородство и чувство меры не позволяли А.К. Толстому в зрелые годы слишком тесно общаться (может быть — злоупотреблять общением в понимании поэта?) с «царем­батюшкой». Впрочем, поэт был всегда желанным гостем в царском доме и прекрасно знал об этом.

После развода с К.П. Толстым воспитывали его мать и дядя, известный литератор, писавший под псевдонимом Антоний Погорельский, автор знаменитой волшебной сказки для детей «Черная курица, или Подземные жители». Материнское имение Красный Рог, очень любимое поэтом, стало и колыбелью, и последним его пристанищем.

А.К. Толстой с самого раннего детства, уже по одному только факту причастности к самым влиятельным родам России, ощущал ее историю как неразрывное целое со своим внутренним миром. А уж талантом тем более Бог явно не обделил русского поэта, драматурга, писателя. Доныне роман «Князь Серебряный» одна из любимейших исторических книг русских читателей всех возрастов. Доныне драматическая трилогия «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис» не сходит со сцен самых прославленных театров, и в каждом времени открываются все новые повороты этой выдающейся трилогии.

И все­таки мне представляется, что бессмертный «Козьма Прутков» (в соавторстве с братьями Жемчужниковыми) и особенно лирика, баллады, былины и стихотворные притчи А.К. Толстого, — это самое главное, самое сокровенное в его творчестве. Начиная с раннего, ставшего народной песней стихотворения «Колокольчики мои, цветики степные…» до самых последних поэтических произведений он оставался верен своей, только своей лире. Я это подчеркиваю потому, что творческий путь Толстого не только не был устлан розами, но и прошел в мучительных испытаниях и самого разного рода соблазнах: его политические взгляды, оценки русской истории и современности, его литературные привязанности и пристрастия менялись не раз в течение не столь уж долгой жизни. Да, Господь Бог и родители наградили его не одним лишь богатырским здоровьем, но и знатностью и редким для русского поэта богатством, и все же…

Кажется почему­то, не дорожил он особенно ни тем ни другим. Во всяком случае, 58 лет не тот срок, который должен был прожить этот колосс. Гулял — на широкую ногу, пил — не слабо, совершенно, кажется, не задумываясь о последствиях. Жил от души и жил для главного — для творчества, для осмысления самого сокровенного: для чего же явлен он в этот мир, почему избран голосом русской исторической лиры, что он должен и сможет сказать, спеть о своей великой, умонепостигаемой стране? Он именно что хотел постигнуть, понять ее, ту самую страну, о которой Тютчев скажет свое знаменитое: «Умом Россию не понять…» А Толстой хотел понять и всю жизнь — от баллады к балладе, от притчи к притче, от едкого сарказма до нежнейшей лирики — по крупицам, по частицам постигал ее, постигал… Постигнул ли? Ответа на то не дано никому, но путь свой прошел с поразительной творческой отвагой и непоколебимой честностью.

Перед ним были открыты все пути. Буквально все. Он мог стать важным сановником. Мог стать во главе любого, самого «передового», самого «модного» литературного направления, журнала, газеты, и с его мнением считались бы — не посмели бы не считаться! Он мог влиять на умы современников не менее, чем Некрасов, Чернышевский, Писарев, Погодин, Страхов…

Но верен был он всю жизнь только своей музе. А ей, «безумной», было глубоко безразлично, какая погода стоит на дворе, какие веяния нынче в моде. Ей нужен был Голос — единственный в своем роде, ей требовалась та единственная нота правды, которую мог извлечь из своей лиры именно этот странный человек, поэт, особняком — и непоколебимо — певший только свое во стане выдающихся русских певцов.

Образованнейший человек своего времени, глобально и в то же время въедливо, а главное — независимо от «мнений» осмыслявший каждую историческую деталь, он, как всякий мыслящий русский, метался меж двух извечных «проклятых» полюсов: западничества и славянофильства. В итоге его не устроило ни то ни другое. Его интересовала и была дорога в первую очередь сама Россия, ее подлинный, а не сконструированный историками и политиками всех мастей путь. И он как мог нащупывал его. Эти искания отражены и в романе «Князь Серебряный», и в незабвенной книге­эпосе «Козьма Прутков», и в драматической трилогии, и в знаменитых стихотворных балладах и былинах: «Василий Шибанов», «Поток­богатырь», «Илья Муромец», «Алеша Попович», «Садко» и многих других. Более тонко или, точнее сказать, «неочевидно» эти же искания просматриваются в его лирических шедеврах, многие из которых положены на музыку самыми знаменитыми композиторами, Чайковским в первую очередь. «Колокольчики», «Средь шумного бала...» — всех романсов и песен не перечислить, да ведь и не только в песенной лирике жила его душа. Например, выдающееся стихо­творение «По гребле неровной и тряской…» не было положено на музыку. Я, во всяком случае, песенного варианта не знаю. А вот о самой песне всегда стараюсь сказать в нашей «Антологии одного стихотворения», ибо считаю: именно в песне выражена русская душа и, следовательно, ее история — вздохом, радостным выкликом, светлой грустью — не очевидно, но как глубоко выражена!

И это, и другие стихи не стали песней, а сколько в них самой России, вечной России! Стихотворение «По гребле неровной и тряской…» настолько пронизано какой­то «неотсюдной», доопытной памятью, что не могу не привести здесь хотя бы отрывки из него:

…сижу и смотрю я дорогой
На серый и пасмурный день,
На озера берег отлогий,
На дальний дымок деревень.

По гребле, со взглядом угрюмым,
Проходит оборванный жид,
Из озера с пеной и шумом
Вода через греблю бежит…
....................................
…близ мельницы старой и шаткой
Сидят на траве мужики;
Телега с разбитой лошадкой
Лениво подвозит мешки…
....................................
…и мельницы говор унылый,
И ветхое в поле гумно…
Все это когда­то уж было,
Но мною забыто давно.

Так точно ступала лошадка,
Такие ж тащила мешки,
Такие ж у мельницы шаткой
Сидели в траве мужики,

И так же шел жид бородатый,
И так же шумела вода…
Все это уж было когда­то,
Но только не помню когда!

Излишне напоминать, что слово «жид» было абсолютно нейтральным в дореволюционной России, как производное от слова иудей в общеевропейской транскрипции. Но дело не в этом, а в том, какова тут сама картина старинной (и  вечной) России!..

И жид­то — оборван, и мельница — шатка, и лошадка — разбита и ленива, и мужики — в бесконечном своем ожидании. Здесь не важно чего: муки, зерна, мельника или еще чего­то… в России — вечное ожидание, ожидание главного, ради чего стоит жить и действовать в этой жизни. Вот ведь что всплывает из глубин довольно раннего и незамысловатого на первый взгляд стихотворения. И оно, как ни странно, глубинными корнями переплетено с тем стихотворением, которое мы и положили в основу настоящей публикации.

Стихотворная притча «Государь ты наш батюшка…» написана в 1861 году. А это, как известно, год самых громких и спорных реформ Александра Второго. Год отмены крепостного права, в частности. Чего же тут спорного? Давно пора! И ведь давно, очень давно предлагалось умными и совестливыми чиновниками расстаться с этим всемирным позорищем, когда людей на борзых щенков меняли, бессудно пороли на конюшнях не только мужиков, но и баб и детей… веками пороли. Но как с ним расстаться, с этим сладким — для помещиков и дворян, для всей доблестной аристократии — правом? Это же мафия, причем управленческая мафия!

Первым предложил отмену крепостного права «жестокий царский сатрап», «крепостник» Аракчеев. Предложил еще Павлу Первому. И тот горячо поддержал его. Но дворянская мафия быстро убрала Павла с дороги. Александр Первый в свою очередь снова поддержал Аракчеева. Так ведь и новый царь не смог справиться с дворянской мафией! Она сожрала Аракчеева и надолго похоронила идею отмены крепостного права. Почему? Были ведь среди аристократии благородные, умные люди? Были, конечно. Но ведь и они все, говоря по­современному, являлись олигархами, крупнейшими собственниками земли. Аракчеев же предлагал им — о ужас! — поделиться землей с крестьянами, с земледельцами. Это было непременным условием реформы. Аракчеев был реалист, хорошо знавший основы русской жизни, и прекрасно понимал, что безземельный крестьянин — это никто и звать его никак. Впрочем, уже в ХХ веке ему нашлось имя — люмпен­пролетариат. Аракчеев же еще столетие назад понял, что безземельный крестьянин неизбежно хлынет в города, станет там в лучшем случае разнорабочим… а то и пьяницей, побирушкой. Это чревато революцией. Что история и показала со всей наглядностью. «Какой матерьялище для Революции!..» — вслед за Плехановым восхищался Ленин.

А великий Некрасов, наш «заступник народный», после реформы 1861 года почему­то не впал в ликование, а написал:

Распалась цепь великая,
Распалась и ударила —
Одним концом по барину,
Другим по мужику…

Доныне вопрос этот крайне спорный, а уж тогда… какой взрыв эмоций, дебатов, литературной полемики он вызвал! Реформа была ублюдочной, половинчатой — казалось одним, другие, «прогрессивные», горячо поддерживали ее… Вопрос спорный доныне. Но и тогда уже стало очевидно: безземельный крестьянин уходит в города, назревает предреволюционная ситуация.

А.К. Толстой это почувствовал одним из первых, но, в отличие от ярчайшего полемиста Некрасова, стал осознавать проблему из самой глубины русской истории.

Притча «Государь ты наш батюшка…», впрочем, вызвала множество полемических споров у современников, да и для самого Алексея Константиновича она оказалась далеко не бесспорной. Настолько не бесспорной, что в какое­то время он даже отказывался от нее, считая, что написано это в период увлечения славянофильством. Позже он пришел к выводу, что Россия является европейской страной и русский народ — европейский. Правда, в отличие от западников, к самой буржуазной Европе он относился с большим скепсисом. В письме Тургеневу писал, в частности: «…то, к чему идет Франция, это господство посредственности…»

Он вглядывался в глубины русской истории, и особенно его волновал один из центральных ее персонажей — Петр Первый. В период отречения от славянофильства он писал М.М. Стасюлевичу: «…Петр Первый, несмотря на его палку, был более русский, чем они (славянофилы), потому что он был ближе к дотатарскому периоду… Гнусная палка Петра Алексеевича была найдена не им. Он получил ее в наследство, но употреблял ее, чтобы вогнать Россию в ее прежнюю родную колею…» (письмо 1869 года). Здесь очень примечательно слово «вогнать». Нелишне напомнить, что почти так же потом пытались Россию «железной рукой вогнать в счастье» большевики…

На чем окончательно в этом вопросе остановился поэт и мыслитель Алексей Константинович Толстой, неизвестно. Умер он довольно рано, оставив после себя очень разнообразное, предельно честное в каждом повороте творческое наследие.

Да и может ли быть поставлена точка в этом вопросе? Ясно одно: нам оставлена, в частности, выдающаяся стихотворная притча, выводы из которой может сделать для себя и ныне любой читатель. Тем более что и доныне она читается так, словно написана в наши дни. То есть — навсегда.

               1
— Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
Что ты изволишь в котле варить?
— Кашицу, матушка, кашицу,
Кашицу, сударыня, кашицу!

               2
— Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А где ты изволил крупы достать?
— За морем, матушка, за морем,
За морем, сударыня, за морем!

               3
— Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
Нешто своей крупы не было?
— Сорная, матушка, сорная,
Сорная, сударыня, сорная!

               4
— Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А чем ты изволишь мешать ее?
— Палкою, матушка, палкою,
Палкою, сударыня, палкою!

               5
— Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А ведь каша­то выйдет крэтенька?
— Крэтенька, матушка, крэтенька,
Крэтенька, сударыня, крэтенька!

               6
— Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А ведь каша­то выйдет сόлона?
— Сόлона, матушка, сόлона,
Сόлона, сударыня, сόлона!

               7
— Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А кто ж будет ее расхлебывать?
— Детушки, матушка, детушки,
Детушки, сударыня, детушки!
1861