Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Невеста

Владимир Иванович Сорокин родился в 1958 году в Саратове. Окончил Симферопольское высшее военно-политическое строительное училище. С 1980 по 1990 год служил в рядах Вооруженных сил СССР.
Печатался в литературных журналах «Радуга», «Черное море», «Алые паруса», «Брега Тавриды», альманахе «Севастополь», в газете «Литературный Крым». В 2006 году вышел сборник рассказов «Пыль на погонах», в 2007 году — повесть «Балбесова гора». В 2002 году стал лауреатом международного литературного фестиваля «Крымская Альгамбра». В августе 2014 года избран ответственным секретарем Крымской региональной организации Союза писателей России.
Живет в Симферополе.

1

Шурка писал не часто. Нет, не так чтобы совсем забыл про свою бабку, с днем рождения, Рождеством и другими праздниками он поздравлял Прасковью Ивановну аккуратно, но вот письма от внука приходили редко. Она не обижалась: дело молодое, забот полон рот, шутка сказать: медицинский университет не школа механизаторов. Успехи единственного внука были затаенным предметом гордости Прасковьи Ивановны перед односельчанами, причем они каким-то невероятным образом приумножались и распространялись по селу, обрастая фантастическими подробностями. Прасковья Ивановна не вмешивалась в естественный процесс, Шуркина популярность тешила ее самолюбие. И несмотря на то что Шурка не появлялся в селе почти четыре года (сначала армия, потом институт) и что помнили его вовсе не бравым десантником, а сопливым мальчишкой, благодаря стараниям Прасковьи Ивановны внук ее давно, хотя и заочно, считался первым парнем на деревне. И она ревностно следила, чтобы, не дай бог, кто-то случайно не потеснил его на этом почетном месте. Надо сказать, охотников было достаточно, но острый бабушкин язык действовал безотказно.

И вот сегодня нежданно-негаданно пришло письмо. Прасковья Ивановна распечатала заветный конверт и стала читать, близоруко щурясь и постоянно ловя убегающий фокус через линзы стареньких очков.

Шурка обстоятельно описывал свою институтскую жизнь, делился мелкими заботами и только в самом конце, отбросив напускную важность взрослого человека, написал совсем по-детски, как раньше: «Бабуля! Можно, я приеду погостить к тебе с невестой?» Сердце слегка защемило. Отложив старенькие очки, Прасковья Ивановна вытерла слезы. «Господи, как они быстро растут, — думала она. — Ведь, кажется, только вчера пестовала его на руках...»

Прасковья Ивановна улыбнулась, она представила, сколько приятных событий готовит ей приезд внука с невестой. Она вдруг испытала непреодолимое желание поделиться новостью. Но идти к кому-то в этот поздний час просто так, без причины — неловко. Прасковья Ивановна взяла пустую пол-литровую банку и направилась к соседке.

Бабка Аксинья была посвящена во многие семейные тайны Прасковьи Ивановны. Да в деревне иначе не получалось. Они прожили бок о бок долгие десятилетия, пережив голод, войну, похоронив в один год мужей, судьбы их давно сплелись в нечто целое. Нет, они не жили «душа в душу», их отношения скорее напоминали соперничество: каждая старалась перещеголять подругу — и в урожае огурцов, и в успехах внуков. Правда, у Аксиньи была внучка — Ленка, красивая, но совершенно беспутная, по мнению Прасковьи Ивановны, девка. Но более всего ее возмущало то, что Аксинья совершенно неоднозначно строила планы по поводу Шурки. Это же надо додуматься: ее Шурка и эта пигалица вертлявая! Тьфу! Поэтому она неспроста направилась именно к Аксинье.

Прасковья Ивановна застала соседку за процеживанием молока.

— Послушай, подруга, — заговорила она совершенно равнодушно, — заквасочки у тебя не найдется? А то кинулась было молочка кислого поставить, глядь — а закваски-то нет.

Аксинья молча взяла банку и на какое-то время скрылась в чулане, через минуту Прасковья Ивановна получила желаемое, надо было уходить, разговор не клеился. Выручила Аксинья.

— Чё это тебя ноне почтальонша-то разыскивала? — спросила она, не прерывая занятия.

— Да так, от Шурки письмо пришло, — небрежно проронила Прасковья Ивановна.

— Ну-у-у, — оживилась Аксинья, — а чё пишет?

— Обещается к Петрову дню приехать.

— Это ж надо, — обрадовалась Аксинья, — и Ленка моя как раз аккурат на Петров день должна появиться.

Прасковья Ивановна сделала паузу, в душе она ликовала: соседка, как глупая гусыня, попала в силки.

— Так он вообще-то с невестой обещался приехать, — произнесла она так, будто дело касалось пустяка.

От неожиданности соседка громко звякнула ковшом о край ведра, но быстро взяла себя в руки:

— А красивая невеста-то?

— А то! Шурка завалящую брать не станет, по себе сук рубит! — Прасковью Ивановну понесло. — красивые, их вон пруд пруди, — это был явный намек, — а вот ты пойди поищи, чтобы и красивая, и голова не пустая, да чтоб руки из нужного места росли.

— Ну, ты загнула, — перебила подругу Аксинья, — это что же, он в письме, што ль, про нее тебе написал?

Прасковья Ивановна поняла, что увлеклась, но отступать было поздно.

— И в письме тоже, — уклончиво ответила она, — думаешь, на докторшу учиться дуру возьмут? Вон твою Ленку что-то не больно куда взяли.

— А на кой ей учеба? — резонно возразила Аксинья. — если баба начнет книжки читать да по совещаниям шляться, кто тогда будет щи варить и пеленки стирать? Мужик? Пусть, пусть отхватит себе ученую, всю жизнь маяться будет.

— Глупая, темная ты, — беззлобно заговорила Прасковья Ивановна, — их жизнь на наш лад перекроить хочешь. Мы-то с тобой много счастья в жизни видали? Из-за куска хлеба до седьмого пота горбатились. Из всей жизни я одно вынесла: ощущение кобылы запряженной. Смотрю кобыле в глаза — понимаю ее, а когда девчонка молоденькая мимо пролетит — глазенки светятся, радость душевная на мордашке отражается, — не понимаю, не помню я себя такой.

— Вспомнила баба, как девкой была. — Аксинья удивленно покачала головой. — пойдем лучше за внуков по рюмочке пропустим. Нам Бог счастья не дал, так пусть они хоть поживут по-человечески.

 

Жизнь Прасковьи Ивановны теперь наполнилась новым смыслом. Кроме привычных забот по хозяйству, добавились приятные хлопоты по встрече гостей. Ничего, ничего, часто думала она, конечно, не Рокфеллеры, но в грязь лицом не ударим. И деньжата найдутся, и продуктов хватит.

Прошел Петров день, но гости не появились.

Прасковья Ивановна ругала внука про себя: к чему сюрпризы устраивать? Хочешь приехать — пропиши в телеграмме, мол, так и так, а то ведь никаких нервов не хватит каждый день на дорогу выглядывать.

Шурка приехал неожиданно. Пеструха, черно-белая корова, слегка прихворала. Прасковья Ивановна решила не гонять ее покамест в стадо, а привязала пастись «на задах», чтобы на глазах была. Она любила Пест­руху. Вот и сейчас, вбив в землю железный кол с длинной пеньковой веревкой, она нежно беседовала со своей любимицей.

— Баба Паша, баба Паша!

Прасковья Ивановна обернулась. Колька, соседский мальчишка, мчался к ней сломя голову на стареньком велосипеде. Тревожное предчувствие кольнуло сердце.

— Что случилось? — Прасковья Ивановна едва успела остановить велосипедиста. Или в его транспортном средстве отсутствовали тормоза, или он просто забыл на них нажать. — Что случилось? — повторила она.

— Шурка приехал! — выпалил мальчишка.

— И это все? — облегченно спросила Прасковья Ивановна.

— Нет, — ответил мальчуган, часто дыша.

— Так что же там еще произошло? — Прасковью Ивановну начала раздражать его нерасторопность.

— Он это... короче... — Колька мямлил что-то неопределенное. — он с этой... как ее... приехал.

— С невестой, — подсказала Прасковья Ивановна.

— Так она еще и невеста? — прошептал он одними губами.

Поняв, что толком от него ничего не добьешься, Прасковья Ивановна поспешила в дом прямиком через огороды.

Повзрослевший, раздавшийся в плечах Шурка ловко подхватил бабушку и, словно пятилетнюю девочку, поднял на вытянутых руках.

— Вот боров здоровый! — слабо протестовала Прасковья Ивановна. — пусти, голова кругом пошла.

Шурка бережно поставил бабушку на землю. Она с жадностью вглядывалась в родное лицо. Да, четыре года назад от нее уезжал хрупкий юноша с ломающимся голосом, а сейчас перед ней стоял красивый, здоровый парень. Рассматривая вечерами его армейскую фотокарточку, она часто пыталась представить, какой он теперь, ее внук, но действительность превзошла все ожидания.

— А усищи-то распустил! — повторяла она, поглаживая внука по шершавой щеке. — Ну словно таракан.

Шурка снова прижал к себе бабушку. Высвободившись из объятий, Прасковья Ивановна наконец вспомнила:

— Ты что, один приехал? А обещал с невестой.

— Бабуль... — Шурка замялся. В одно мгновение из взрослого дяди он превратился в мальчишку и, переминаясь с ноги на ногу, прятал глаза, словно боялся получить взбучку от бабушки за очередную шалость. — она это... в горнице сидит.

— Да что ты засуетился? — Прасковья Ивановна поняла по-своему Шуркину нерешительность. — Не съем я, поди, твою красавицу.

Решительно она вошла в дверь. Какое ощущение пришло к Прасковье Ивановне первым? Наверное, страх — от неожиданности. Она прожила непростую жизнь и, будучи от природы неплохим психологом, прекрасно понимала бесперспективность разубеждения влюбленного юноши. Но у нее было разработано множество способов, как показать Шурке несостоятельность его выбора, если, конечно, в этом будет необходимость. Но то, что она увидела, войдя в горницу, начисто поразило ее способность не только говорить, но и двигаться. Сидящая за столом в горнице девушка была негритянкой. Неизвестно, сколько времени тянулась бы эта немая сцена, но Шурка постарался разрядить обстановку.

— Познакомься, бабуль, это Элизабет, но ты можешь ее по-нашему Лизой звать, она не обидится. Я правильно говорю? — обратился он к девушке.

Вместо ответа та поднялась и, обнажив в улыбке ряд ровных, неестественно белых зубов, протянула Прасковье Ивановне смуглую руку с розовой ладошкой.

— Лиза, — произнесла она с легким акцентом.

Осторожно Прасковья Ивановна дотронулась до ее руки.

— Паша, — прошептала она, затем, опомнившись, поправилась: — Праск... сковья Ивановна.

Шурка весело подмигнул девушке из-за бабушкиного плеча.

— Ой, — всплеснула руками Прасковья Ивановна, — я впопыхах, когда бежала, калитку на огород не закрыла. Куры, поди, все грядки раскопали. Вы тут располагайтесь, не стесняйтесь, а я сейчас вернусь. Шура, ну-ка, помоги мне! — крикнула она уже от двери.

Зажав внука в тесное пространство между сараем и штабелем поленьев, Прасковья Ивановна заговорила угрожающим шепотом:

— Ты что, паразит, творишь-то! Ты что меня посмешищем перед деревней выставляешь! Может, ты того, — бабушка покрутила пальцем у виска, — поехал слегка? За каким дьяволом ты притащил сюда это страшилище? Ее Пеструха увидит — месяц молока давать не будет! Тебе чего, наших девок не хватает? Вон хотя б Ленку Аксиньину возьми — красавица, а эта, тьфу, негра.

— Во-первых, она не негра, а мулатка. — Шурка говорил очень серьезно, едва сдерживаясь. — Во-вторых, я ее люблю, в-третьих, что подумает твоя деревня, мне глубоко наплевать, и, наконец, в-четвертых, если так обстоит дело, я сейчас же уеду обратно.

Прасковья Ивановна внимательно заглянула в голубые глаза внука и поняла, что он не шутит. Она очень ясно поняла, что сейчас, именно в эту минуту, она может потерять его навсегда.

— Шура, ты что, Шура, внучек, бабку старую послушал? Да бабка уже из ума выживать стала. — она запустила ладонь в густую шевелюру внука.

Шурка неловко нагнулся, положив голову ей на плечо.

— Да живите на здоровье, раз ты нашел свое счастье. Разве я перечить стану, нешто я не понимаю?

Какое-то время они стояли молча. Неожиданно резко Прасковья Ивановна подняла Шуркину голову:

— Но ведь она басурманка, ей их шаманы за тебя выйти не дадут.

— Христианка она, — улыбнулся Шурка, — правда, католичка, а приехала она к нам не из племени людоедов, а из вполне цивилизованной страны — из Франции, слышала про такую?

— Что же ее во Франции выучить не могли? Чего она к нам поперлась?

— Она здесь по обмену.

— Ладно, пошли в хату, — Прасковья Ивановна пропустила Шурку вперед, — а то француженка твоя совсем заскучает.

Зайдя в дом, Прасковья Ивановна снова застыла на пороге от удивления. Стол в горнице был уставлен многочисленными баночками и пакетиками с яркими этикетками. Среди этого изобилия гордо возвышались три бутылки шампанского с позолоченными головами. Но не это поразило бабушку. Элизабет, то есть Лиза, растопив печь, вовсю хозяйничала на кухне. Увидев вошедших, она одарила их белоснежной улыбкой.

— Извините, Прасковья Ивановна, что начала хозяйничать без вашего позволения, вот, — указала она жестом на стол, — решила познакомить вас с французской кухней.

Прасковья Ивановна не нашлась, что ответить. Усаженная Шуркой за стол, она внимательно наблюдала за новой хозяйкой. Без сомнения, девочка была шустрой. С невероятной быстротой, словно иллюзионист, она отправляла содержимое баночек и пакетиков по назначению: что на сковородку, что в кастрюлю, что на разделочную доску. В отличие от Прасковьи Ивановны, Шурке сидеть не пришлось. Он бегал на огород, носил воду, лазил в погреб, мыл посуду. Прасковье Ивановне стало даже чуточку обидно за внука: как ни крути, а все же мужик.

Лиза действительно была мулаткой: негритянской крови — добрая половина, но она больше походила на цыганку, только с более темной кожей. Волнистые черные волосы забраны на затылке в тугой узел. Брови четкими изящными подковками обрамляли большие глаза с густыми ресницами. «Брови, поди, нарисовала, — подумала Прасковья Ивановна, — уж больно ровные. Да чё уж я так перепугалась, — продолжала рассуждать она, — девка-то вроде неплохая, а в принципе какая разница?»

Наконец пробка от шампанского звонко ударилась в низкий потолок, шипучая жидкость полилась в стаканы.

— Вкусно, — призналась Прасковья Ивановна, — я уж и не помню, когда в последний раз шипучку эту пробовала. — Она поднялась из-за стола и, направляясь к старенькому буфету, произнесла с гордостью: — А вот наливочки моей малиновой попробуйте.

Маленький пузатый графинчик пропустил сквозь рубиновую жидкость луч солнечного света. Преломляясь и отражаясь в гранях стеклянной посудины, луч рассыпался на множество разноцветных звездочек. Звездочки весело запрыгали по стенам, столу и лицам присутствующих. Прасковья Ивановна взглянула на гостью. К ее великому удивлению, Лиза, прикрыв смуглой ладошкой алые губы, едва сдерживала смех. Жидкость в графине ее мало занимала, взгляд девушки был устремлен куда-то в сторону двери. Прасковья Ивановна обернулась, теперь и она не в силах была сдержать улыбку. Аксинья застыла в дверном проеме гипсовым изваянием. Комичность ее фигуре придавал раскрытый рот и поднятая рука, будто она собиралась перекреститься, но так и замерла, застигнутая внезапным параличом.

— Проходи, подруга, — пригласила ее Прасковья Ивановна, — чё в дверях-то стоять? В ногах правды нет.

Бабка Аксинья, не сводя с гостьи взгляда, прошла к столу и, осторожно присев на краешек табуретки, приняла из Шуркиных рук стакан с шампанским.

— Чего ты сегодня, бабка Аксинья, заторможенная какая-то? — попытался Шурка разговорить соседку. — вот познакомься: моя невеста Элизабет, из самой Франции к нам пожаловала.

Вместо ответа бабка Аксинья с сочувствием посмотрела на Шурку, как на неизлечимо больного человека. Отхлебнув глоток из стакана, она закашлялась и, произнеся что-то стандартное, вроде «желаю счастья в личной жизни и семейного благополучия», стремительно направилась к выходу.

— Ты зачем приходила? — крикнула вдогонку Прасковья Ивановна.

Аксинья, обернувшись в дверях и одарив присутствующих невидящим взглядом, молча выскочила во двор. В следующую секунду комната наполнилась смехом.

— Ты, Лиза, не обижайся. — Прасковья Ивановна утерла слезы. — Мы-то, конечно, слыхали, что где-то там, в Африке, нег... — она запнулась, ей показалось, что слово «негр» будет оскорбительным для гостьи. — В общем, люди с темной кожей живут. Но в нашей деревне, да что там в деревне — почитай, в районе никто их не видел. Так что будь готова, дорогая, отнесись с пониманием.

— Я уже давно привыкла. — Лиза говорила с едва уловимым акцентом. — я третий год здесь учусь. Но у меня была мечта попасть в деревню, еле уговорила Сашу поехать сюда.

Прасковья Ивановна укоризненно покачала головой:

— Так, значит, вот кого мне надо благодарить за то, что внук про бабушку вспомнил.

Шурка, густо покраснев, разглядывал дно стакана.

— Нечего сказать, хорош внучек. Спасибо тебе, дорогая. — Прасковья Ивановна, приложив ладони к груди, слегка поклонилась Лизе.

Девушка испуганно переводила взгляд с бабушки на внука.

— Я чем-то обидела вас? — произнесла она, волнуясь.

— Глупенькая... — Прасковья Ивановна погладила ее кучерявые волосы. — за что мне на тебя обижаться? Ты скажи мне лучше, любишь ли ты этого олуха. Серьезно это у вас или так, шалтай-болтай?

Несмотря на некоторые незнакомые слова, девушка прекрасно поняла суть вопроса. Она, очевидно, тоже покраснела (просто смуглая кожа поглотила румянец) и не нашла ничего лучшего, как углубиться в изучение дна собственного стакана.

— Пойду курям дам, — Прасковья Ивановна попыталась разрядить неловкую атмосферу, — а вы тут уж без меня управляйтесь.

Странно, но смущение девушки на несколько бестактный вопрос задело за душу Прасковью Ивановну. «Ишь ты, — думала она, — ввела девку в краску. На старости лет разве можно так в лоб: любишь ты его али нет? Вот дура! — ругала она себя. — Лошадь, точно лошадь заезженная».

Остаток дня пролетел в мелких заботах. Вся хозяйственная деятельность Прасковьи Ивановны завершалась ко времени начала мексиканского телесериала. Потом был ужин с продолжительным чаепитием. На гостью неизгладимое впечатление произвел старенький тульский самовар, сияющий ради торжественного случая всеми своими медалями.

— Ну, ладно, — Прасковья Ивановна, зевая, перекрестила рот, — пора ложиться, а то с вами так до утра просидеть можно. Шурк! Достань постель из сундука — там специально приготовлено.

Бережно прижав к груди ворох накрахмаленного белья с пуховой подушкой, Шурка крутился вокруг Прасковьи Ивановны. Бабушка тщательно взбивала толстую перину на широкой кровати.

— Бабуль, — начал он нерешительно, теребя угол подушки, — ты это... нам здесь вместе постели, а сама в горнице ляг.

Прасковья Ивановна, приостановив застилку кровати, внимательно посмотрела прямо в голубые глаза, Шурка сконфузился.

— Кобель, — произнесла она ласково, — ко-бе-лина-а-а, — снова повторила она, растягивая слова, — ну вылитый дед Егор, царство ему небесное. Это ж надо, чтоб вот так передалось.

Затем безо всякого перехода она начала охаживать любимого внука подвернувшейся простыней, причитая при этом:

— Я тебе щас постелю! Я тебе щас так постелю! Ты у меня вместе с Цыганом в конуре ночевать будешь. И как только язык повернулся сказать такое, охальник!

Прикрываясь от хлестких ударов, Шурка беспомощно пятился в угол.

— Ты чё, бабуль, ну, все, все, пошутил я.

Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, но в комнате неожиданно появилась Лиза. Она улыбалась, предполагая, что бабушка решила просто позабавиться.

— Ничего, дочка, не боись, — успокоила ее Прасковья Ивановна, — это мы по-семейному немного поговорили. Иди на сеновал, — приказала она внуку тоном ефрейтора, — там уж давно постелено.

— Да иду, иду, — обиженно бурчал Шурка, направляясь к выходу.

— Иди, не бубни, — Прасковья Ивановна говорила уже примирительно, — а то ведь не посмотрю, что десантник, отхожу как следует.

Железный засов звонко щелкнул с обратной стороны старенькой двери, напрочь разрушая все Шуркины планы. В душе клокотало. Прислонившись спиной к соседскому штакетнику, он закурил.

«Чё я, вообще, сюда приперся? — негодовал Шурка. — слава богу, из ясельного возраста вышел, а она меня все за сопляка держит. Ну уж нет, я понукать собой не позволю. Завтра или будет по-моему, или извините, Прасковья Ивановна, спасибо за хлеб, за соль, а нам и честь пора знать».

Шурка представил бабушкино раскаяние. Воображаемая сцена тешила его самолюбие. Он улыбнулся, выпустив дым сквозь пшеничные усы.

— Здорово, женишок.

Шурка сразу узнал голос, а вернее, интонацию... В памяти моментально всплыло ехидно-надменное веснушчатое Ленкино лицо. Решительно повернувшись, Шурка онемел. Настала его очередь застыть с раскрытым ртом. За редким штакетником вместо веснушчатой, угловатой девчонки в выцветшем сарафане он увидел чудо. Ему почудилось, будто одна из карденовских манекенщиц спустилась прямо с помоста в огород бабки Аксиньи. На ней был весьма легкий халатик, соблазнительно подчеркивавший детали, от которых сердце начинало сбиваться с привычного ритма. Девушка изящно прижимала к бедру эмалированный таз, голова ее была украшена махровым полотенцем, завязанным на манер чалмы. От розовой кожи исходил приятный теплый аромат полевых цветов. Верхняя пуговица халата расстегнулась, предоставляя Шуркиному взгляду завораживающие подробности.

— Я смотрю, ты онемел совсем, — откуда-то издалека до Шуркиных ушей донесся ласково-надменный голосок, — старых знакомых не узнаешь.

— С легким паром! — неожиданно для себя произнес Шурка.

— Спасибо! — девушка заразительно рассмеялась.

Оставив наконец злосчастную пуговицу, Шурка поднял глаза. Лунный блеск, который он уловил во взгляде собеседницы, окатил его ушатом холодной воды. Неуверенность исчезла, он вдруг снова увидел ту самую противную девчонку, с которой его сводила судьба на летних каникулах. Шурке стало неловко за свою растерянность. Он бросил небрежным тоном старого знакомого:

— Ну как банька?

— Ой, хороша! — Ленка грациозно изогнулась, подняв руки с эмалированным тазом. Халатик неумолимо полез вверх, еще мгновение — и ему просто нечего будет прикрывать.

Сердце Шурки гулкими, монотонными ударами стало отдавать в виски.

— Ой, хороша банька! — повторила девушка. — жаль, спинку потереть некому.

Тяжелая одышка выдавала Шуркино волнение. Он промолчал.

— Что, выставила тебя заморская красавица?

Слово «красавица» было произнесено с явной поддевкой.

— Чё это «выставила»? — Шурка старался придать своему голосу убедительность. — Я сам... Вот покурить вышел.

— Ну-ну, — сочувственно покивала собеседница, — а что, в Париже нынешним летом душновато, а на Багамах жарковато, так вы решили провести отпуск в Лапшиновке?

Да, в конце-то концов, сколько он будет терпеть издевательства этой пигалицы!

— Ты, я смотрю, забываться начала, — мальчишеская задиристость вернулась к Шурке, — я ведь не посмотрю, что ты кралей стала, оттаскаю за косы, небось не забыла, как я тебя учил?

— Оттаскай, — произнесла Ленка, дернув за край полотенца.

Золотистые, отдающие стальным лунным блеском влажные волосы распались по плечам. Аромат полевых цветов задурманил голову, легкая туманная дымка парила вокруг теплых прядей, делая силуэт девушки размытым и загадочным. Дрожащей рукой Шурка прикоснулся к волосам. Влажная теплота разлилась по его телу. Он понял: еще мгновение — и ни штакетник, ни баба Прасковья, ни Лиза не сдержат его, он отдаст все за мгновение, проведенное в ее теплых, ароматных объятиях. Шурку остудили глаза: хищные, надменные, стальные. Резко повернувшись, он прямиком отправился на сеновал.

— Если надумаешь, — услышал вдогонку, — я окошко затворять не стану. Не забыл, поди, где окошко-то?


2

Прасковья Ивановна проспала. Вчерашний насыщенный событиями день совсем вымотал ее. «Странно, — думала она, садясь на кровати, — в девках-то, бывало, до зари гуляла, а утром как штык: не дай бог, маманя что заподозрит. — Она улыбнулась. — Ну вот, — корила себя Прасковья Ивановна, — а говорила, не помню, как девкой была».

Ее что-то насторожило. Все вроде как обычно, но что-то не так.

«Пеструха! — вдруг догадалась Прасковья Ивановна. — Пеструху-то я не выгнала».

Поразило ее то, что Пеструха молчала. Обычно корова не церемонилась, поднимая рев.

— Господи, — причитала Прасковья Ивановна, наспех напяливая калоши на босу ногу.

К ее великому удивлению, Пеструха встретила хозяйку беззаботным мычанием. Корова смотрела недовольно и настороженно, будто Прасковья Ивановна непременно должна запретить ей лакомиться чем-то необычно вкусным, за чем она украдкой, как Шурка в детстве в буфет за конфетами, постоянно ныряла в корыто. Поведение Пеструхи ее ошеломило. Прасковья Ивановна гордилась своей коровой. Ей был по душе независимый норов и собачья преданность рогатой скотины. Она была уверена, что ни на какую морковку Пеструха не променяет свою независимость. А тут погляди: жрет чего-то в корыте, аж за ушами трещит, да еще норовит прикрыться от хозяйки, чтоб, не дай бог, ей не помешали. Только сейчас Прасковья Ивановна уловила специфический звук, она не могла его перепутать: Пеструху доили. Холод неприятными мурашками пробежал по спине. В одно мгновение она вспомнила многочисленные деревенские байки про домовых и прочую нечисть, которая любила баловать со скотиной. Дело в том, что Прасковья Ивановна отчетливо различила в слабо ­освещенном помещении хлева блеск оцинкованного ведра и белые струйки, словно ниточки, протянутые прямо к вымени, больше в хлеву никого не было. Боязливо крестясь, она попятилась назад, при этом настежь распахнув дверь. Неяркий утренний свет проник в сарай.

— Лизка, ты, что ли?

— Я, — ответила Лиза, удивленная вопросом.

— Вот напугала, я чуть рассудка не лишилась.

— Доброе утро, Прасковья Ивановна.

— Здрассь-те.

— Вы не обижаетесь, что я тут немножко похозяйничала?

Прасковья Ивановна не обижалась, в ее голове образовались некоторые догадки.

Вышедшая с ведром на свет девушка не совсем понимала суть происходящего.

— Я-то со свету в хлеву тебя и не заметила, ну, думаю, домовенок потешается. — поймав недоуменный взгляд гостьи, Прасковья Ивановна решила уточнить. — Ну этот, шайтан, бес, короче. — для убедительности она приставила ко лбу два указательных пальца, на манер рогов.

Раскат громкого смеха полетел в легкой молочной дымке утреннего тумана, не растаявшего еще над заливными лугами.

— Кто же тебя доить-то научил? — поинтересовалась Прасковья Ивановна сквозь смех.

— У дедушки, — охотно заговорила Лиза, — был большой дом, и в этом доме жили коровы.

Прасковья Ивановна слегка опешила. Ну, теленочка в хату зимой на недельку взять — это дело понятное, но чтоб коровы в доме. Глядя на нее, Лиза догадалась, что сказала что-то не так.

— Нет, нет, — начала объяснять она, — дедушка жил отдельно, а в том доме жили только коровы.

— Тьфу ты! — поняла наконец Прасковья Ивановна. — ферма, что ли, у него была?

— Ферма, — радостно закивала девушка.

— Чё вы тут раскудахтались ни свет ни заря?— заспанная Шуркина голова с соломой в волосах высунулась из чердачного проема.

— А ну, слазь! — в голосе Прасковьи Ивановны вновь зазвучали ефрейторские нотки. — у тещи на перинах нежиться будешь, а у меня работы невпроворот.

На второй, нет, скорее на третий день Прасковья Ивановна перестала различать цвет кожи своей гостьи. Ей казалось, что Лиза их, деревенская, тутошняя. Но окончательный перелом в душе Прасковьи Ивановны произошел все-таки после этого нелепого утреннего происшествия. «Человека, — думала она, — даже самого изворотливого, обмануть просто, а вот скотину, скотину не обманешь. Скотина-то она душой чует». А в том, что у Пеструхи была душа, Прасковья Ивановна не сомневалась.

 

Невероятное известие, распространившееся по деревне в первый же день, насторожило сельчан. Деревня резко разделилась на два лагеря. Первые, в основном представители мужской половины, одобряли Шуркин выбор. Лизе приписывались уникальные природные качества, начисто отсутствовавшие, по мнению мужиков, у представительниц местного женского населения. Даже в повседневной разговорной речи они значительно реже стали употреблять матерщину, заменяя ее замысловатыми словечками, невесть откуда взявшимися. Бабы жалели Шурку.

— Господя Иисусе Христе, — шептали они, провожая Лизу долгими взглядами, — чугунок, как есть чугунок немытый. А уж тоща-то.

В то утро что-то сильно насторожило Прасковью Ивановну. Сначала она попыталась отмахнуться, но неприятное ощущение корявой занозой засело ей в душу. Прасковья Ивановна знала: надо искать причину беспокойства. Перебирая в памяти утрешние события, она неожиданно поняла: Шурка за завтраком по детской привычке прятал глаза в тарелку. Но в детстве надо было искать петуха, раскрашенного акварелью под павлина, или кота, зацепившегося парашютом за верхушку березы. А теперь... Прас­ковья Ивановна прекрасно понимала, что вместе с внуком повзрослели и его шалости. День прошел обычно, по крайней мере, Шурка ничем более себя не скомпрометировал

— Я вот что подумала, — начала Прасковья Ивановна издалека за ужином, — все-таки негоже тебе, Шура, как пацану сопливому, по сеновалам таскаться, ложись-ка лучше в горнице, я тебе на пол перину брошу, чай, лучше будет, чем на сеновале.

— Ну, ты... ну, ты... — Шурка начал заикаться от негодования. — Ну, ты, бабуль, даешь, — наконец выпалил он, — вчера взашей из хаты гнала, а сегодня уж и сеновал негож стал. Я ведь не собачонка какая, чтоб понукать мной: «стой там, иди сюда».

Шуркино возмущение задело Прасковью Ивановну.

— Да ладно тебе кипятиться-то, — примирительно махнула она рукой, — я ведь как лучше хотела, да спи ты где хошь, хоть в хлеву с Пест­рухой.

Однако на следующий день Шурка снова оказался зажатым в угол за поленницей дров.

— А ну, признавайся, кобелина паршивая, — говорила Прасковья Ивановна зловещим шепотом, — ходит к тебе на сеновал Ленка?

— Да ты... да ты... да ты в своем уме? — заикаясь от волнения, едва выговорил он. — ты думай сначала, а потом говори! Я смотрю, ты уже совсем... того... — Шурка постучал в височную область согнутым указательным пальцем. — поехала уже. В хлеву ей домовые мерещатся, а на чердаке ведьмы! Ты за кого меня держишь? Да чтоб я да с этой...

Шурка резко замолчал. Прасковье Ивановне стало неловко, искреннее Шуркино поведение разбило вдребезги ее нелепые предположения. Сконфузившись, она опустила глаза, внук смотрел прямо, открыто, не мигая.

— Да, видать, точно из ума выжила, — прошептала Прасковья Ивановна, пятясь назад.

 

Осложнения возникли неожиданно. По селу пополз зловещий слух. Распространяемая информация подкупала своей правдоподобностью.

— Как же, — зло ехидничали бабы, — тоже мне француженка! Да таких француженок в городе по общежитиям пруд пруди! Эфиоп залетный телку несмышленую соблазнил — вот те и «француженка» получилась.

В качестве неоспоримого доказательства бабы обычно ссылались на то, что, дескать, Лизка шпарит по-нашему как по-писаному, а вот как она по-французски лопочет — никто не слыхал.

— Да она всю деревню СПИДом перезаражает, — выдвигали бабы последний веский аргумент.

Охотников опровергать его обычно не находилось.

Деревня затаилась, опровержений не последовало. Это означало только одно: крыть им нечем — вот они язык и прикусили.

Положение становилось щекотливым, затишье не могло продолжаться бесконечно. «Господи, — думала Прасковья Ивановна, — а если она и взаправду никакая не француженка? Я ж ей в пачпорт не смотрела». От подобных мыслей холодок пробегал по спине, ситуация грозила скандалом.

Лиза между тем постоянно пребывала в восторженном состоянии. Делая ежедневно массу открытий, она радовалась им, как пятилетний ребенок, открывающий для себя взрослый мир.

Прасковья Ивановна прощупывала осторожно. Девушка охотно делилась подробностями заграничной жизни. На сердце отлегло. «Да нет, не брешет, уж больно ловко у нее получается», — думала Прасковья Ивановна.

— А родители у тебя тоже такие темнокожие? — задала она наводящий вопрос.

— Мама да, — Лиза улыбнулась, — а папа почти белый. Да вы сами взгляните. — Лиза принесла из горницы пачку цветных фотокарточек.

Это было то, что нужно. Заграничная, чужая жизнь, с блестящими витринами супермаркетов и нелепо вытянутыми небоскребами, застыла на глянцевом картоне. Но главное было то, что на снимках в окружении смуглых, незнакомых людей легко угадывалась Лиза. Увлеченная рассказом, девушка не заметила исчезновения нескольких снимков.

Проделывая свой обычный маршрут к магазину, Прасковья Ивановна подчеркнуто не замечала долгие двусмысленные взгляды.

— Чё это ты, Паша, невесту-то от людей прячешь? — услышала она за спиной, стоя в очереди.

Обернувшись, Прасковья Ивановна встретилась со злыми, колючими глазами, в глазах сияло злорадство. Очередь словно по команде отступила назад, оставив Прасковью Ивановну наедине с худощавой бабой. Окинув ее презрительным взглядом, Прасковья Ивановна молча отвернулась. Подобное поведение соперницы обескураживало. Баба растерянно обернулась, ища поддержки в очереди.

— Да как же ей не прятать, — в толпе прозвучал знакомый голос соседской внучки, — такое чудо по деревне пройдет, так куры с перепугу нестись перестанут.

Очередь хохотнула.

— Ты посмотри, посмотри на нее! — худощавая баба припечатала Прасковью Ивановну к прилавку корявым указательным пальцем. — Притащила в деревню какую-то мартышку чумазую и, чтоб люди на смех не подняли, решила ее за француженку выдать. Да таких француженок в городе пруд пруди.

Очередь замерла, присутствующие пожирали взглядами Прасковью Ивановну. Но, к их великому удивлению, она повернулась к прилавку, беспечно бросила продавщице:

— Маша, сахарку пару кило взвесь.

Злая ухмылка сползла с лица худощавой бабы, уступив место растерянности, странное поведение соперницы выводило ее из равновесия. Очередь внимательно следила за процессом взвешивания сахара, смельчаков нарушить паузу не находилось. Доставая из сумки кошелек, Прасковья Ивановна случайно уронила что-то на пол. Рассчитываясь с продавщицей, она услышала за спиной неясный шепот, переходящий в гул. Потом она отчетливо уловила восхищенные реплики:

— Глянь, глянь! Это что, магазин у них такой блестящий? А дома-то, дома-то, господи, как скворешни, друг на дружку налеплены.

Развернувшись на выход, Прасковья Ивановна застала скандалистку полностью деморализованной. Забирая из ее рук глянцевые снимки, она беззлобно спросила:

— Так кто тебе, дорогая, про мартышку-то наплел?

— Да так, люди болтают.

— Лю-у-ди-и? — переспросила нараспев Прасковья Ивановна. — а я вот слыхала, что подруга твоя в городе по ресторанам перед пьяными мужиками голой задницей крутит, это у них варьете называется.

Худощавая, да и все присутствующие моментально смекнули, на кого намекала баба Паша.

— Чё ж, она перед ними голая, што ль, танцует?

— А это кто сколь заплатит, там ведь не спрашивают... А чё, за деньги-то и нагишом попрыгать не грех, — подытожила Прасковья Ивановна.

Толпа отшатнулась от покрасневшей Ленки. Руки, шея, лицо девушки были покрыты крупными красными пятнами. Обвинение было нелепым, диким.

— Ты чё, ты чё, баб Паш, — заговорила она растерянно. Затем, запнувшись на секунду, вдруг дико заорала: — Неправда! Слышите? Неправда это все!!!

Прасковья Ивановна отреагировала сдержанно:

— А мне почем знать? Может, и неправда. люди говорят.

Ленка обвела присутствующих отчаянным взглядом, по щекам непроизвольно покатились горошинки слез.

— Неправда это, — повторяла она шепотом, — слышите, неправда!

Ее не слышали. Правда это или нет, уже никого не интересовало, толпа «жаждала крови», под раздачу попала Ленка. Не в силах сдерживать более рыдания, девушка метнулась прочь из магазина.

 

— Ну чё вы сиднем-то сидите? — укоряла Прасковья Ивановна внука. — сходили бы куда-нибудь.

— А куда здесь ходить-то? — отвечал Шурка, потягиваясь. — в клуб, что ль? Под гармошку поплясать?

— А хоть бы и в клуб. — Шуркина ирония задела Прасковью Ивановну. — Ты посмотри на него, клубом он, видите ли, брезгует.

Шурка после обильного ужина находился в блаженном настроении. Душа и тело его пребывали в сладостном равновесии, нарушение которого не входило в его планы.

— Да сходим, сходим мы в твой клуб, — пообещал он.

— Нет, правда, пошли, — в разговор вмешалась Лиза, глаза ее загорелись от предвкушения свежих впечатлений.

— Ты чё, девку сюда притащил навоз грести? — продолжала наседать Прасковья Ивановна.

— Я ж сказал, сходим, — сдался Шурка, — ну, чё пристали-то.


3

На большом заасфальтированном прямоугольнике перед клубом молодежь самозабвенно отдавалась танцам — деревенская дискотека. Разноцветные лучи выхватывали из толпы карикатурные фигуры, бьющиеся в конвульсиях тяжелого рока. Неожиданно музыка оборвалась, танцплощадка замерла, а затем народ стал медленно растекаться по углам. Длинноволосый диск-жокей из приезжих нервно тыкал в гнезда концы проводов. В образовавшейся паузе все с нескрываемым интересом рассматривали Лизу.

— А сейчас, — захрипел в колонках голос диск-жокея, — в честь нашей зарубежной гостьи поет знаменитая Уитни Хьюстон!

Под мелодичный вокал негритянской певицы желающих танцевать не нашлось. Наконец, подбадриваемый товарищами, через танцплощадку прямиком к Лизе решительно направился парень. Приблизившись, он поклонился с галантностью гвардейского офицера. Шурка с радостью вручил ему девушку, освобождаясь от нелепой обязанности дергаться, как клоун, на глазах у деревни. Пара закружилась в медленном танце. Прислонившись спиной к колонне клубного фасада, небрежно выцеживая дым из дорогой заграничной сигареты, Шурка лениво наблюдал за ними с чувством собственного превосходства. Он походил на обладателя новенького велосипеда, с царским великодушием позволившего покататься на нем всем желающим. «Покатавшись», незнакомец торжественно вернул девушку на место, а затем неожиданно бегом ринулся в угол танцплощадки. Его встретили дружеские объятия, похлопывания по спине и плечам, будто парень целым и невредимым вернулся из клетки с дикой пантерой. От желающих потанцевать теперь не было отбоя. Шурка, почивающий на лаврах всеобщего уважения, словно ленивый, сытый кот, разрешал по­играть со своей мышкой, точно зная при этом, что мышка никуда от него не денется. Лиза, обескураженная всеобщим почитанием, легко порхала над асфальтом танцплощадки.

Шурка не сразу заметил двух здоровяков, примостившихся у него за спиной, не из местных. «Идиоты, — подумал он, — затевать разборки в чужой деревне равносильно самоубийству». А в том, что ребятишки оказались сзади него неспроста, Шурка не сомневался, многолетний опыт уличных разборок не оставлял на этот счет ни малейшего сомнения.

— Вы чё, мужики? — начал Шурка небрежно. — Поговорить, што ль, хотите? Так пошли, чего зря стоять. Только разговоры эти могут печально отразиться на вашем здоровье.

Вместо ответа чужак с коротким ежиком выцветших волос смерил Шурку презрительным взглядом.

— Да на фига ты нам облокотился? — процедил сквозь зубы.

У Шурки остановилось дыхание, мышцы непроизвольно буграми заходили под тонкой тканью футболки. Однако парень с любопытством разглядывал что-то за его спиной. Шурка обернулся. Несмотря на льющуюся из огромных черных ящиков музыку, на площадке стояли только два человека: Лиза, нелепо пятящаяся задом на длинноволосого диск-жокея, и Ленка, напирающая на соперницу мощной грудью. Музыка заглушала Ленкин голос, но хищный оскал перекосившегося рта не оставлял сомнений по поводу произносимых ею фраз. Длинноволосый неожиданно выключил аппаратуру. Пытаясь по инерции перекричать многоваттные колонки, Ленка орала:

— Что, мартышка африканская, приехала сюда порядки устанавливать?! А ты у меня разрешения спрашивала?

Лиза, испуганно хлопая длинными ресницами, озиралась по сторонам, ища поддержки у окружающих. Шурка инстинктивно дернулся ей навстречу, но ладони дюжих парней стальными тисками впились ему в плечи.

— Не дергайся, — спокойно предупредили его, — встревать в бабские разборки последнее дело, пусть поцарапаются.

— Мне наплевать, с кем ты тут будешь таскаться, — Ленка перешла на зловещий шепот, — но разрешения ты у меня все же попросишь. попросишь, я сказала!

Глаза ее сверлили Лизу неприятными буравчиками.

— На колени, стерва!!! — Ленка неуловимым, но хорошо отработанным движением саданула соперницу в подбородок.

От неожиданного удара Лиза распласталась на асфальте.

Кровь ударила Шурке в голову, даже «стальные тиски» на плечах не могли его больше сдержать.

— Заткни пасть, сука!!! — заорал он в бешенстве. — ты кто такая, чтобы здесь распоряжаться?!

— Фу-у-у! — Ленка театрально сморщила носик. — какой ты, Шурочка, стал грубый! «Пасть», «сука». А мне помнится, что вчера ночью ты мне совсем другое шептал.

Она проявила незаурядный артистический талант, передав не только смысл, но и интонацию, с которой произносились Шуриком нежные слова. Лиза смотрела на Шурку ошарашенно; казалось, она потеряла ориентацию и во времени, и в пространстве, но было совершенно ясно одно: слова эти ей хорошо знакомы. Она перевела взгляд на Шурика, и он сник, покорно позволил прижать себя к гранитной колонне.

— А чё, смешно...

Ленка обернулась, в ее глазах мелькнул страх.

— Баб Паш, ты откуда? — проговорила она сразу севшим голосом.

Потом сельчане еще долго вспоминали этот эпизод, смакуя пикантные подробности. Сбитая неожиданным резким ударом, — никто не ожидал от бабы Паши такой прыти, — Ленка повалилась в нагромождение черных ящиков — прямо в объятия длинноволосого диск-жокея. Юбка ее бесстыдно задралась, обнажив длинные, как у куклы Барби, холеные ноги и иные подробности, которые обычно не принято демонстрировать в общественных местах.

— Вот тебе и варьете, — брошенная кем-то фраза утонула в раскатах хохота.

Ленка, беспомощно барахтаясь, описывала в воздухе красивыми ножками замысловатые фигуры.

— Пойдем отсюда, внучка. — Прасковья Ивановна помогла Лизе подняться.

Шурка, расталкивая локтями сельчан, расчищал себе дорогу. Прасковья Ивановна терпеливо наблюдала за ним, лицо ее излучало спокойствие. Когда, разгоряченный, с виноватой улыбкой шалопая, Шурка оказался перед ней, Прасковья Ивановна так же спокойно, широко размахнувшись, влепила любимому внуку звонкую пощечину. Смех прекратился. Оставив опешившего внука посреди танцплощадки, Прасковья Ивановна, взяв под руку Лизу, молча прошла мимо притихших сельчан.

 

Ночью не спалось. Прасковья Ивановна поднялась, не зажигая света перешла в горницу и осторожно присела на край кровати.

— Не спишь, внучка? — поинтересовалась она.

Лиза промолчала, слезы мешали ей говорить.

— Так вот что я хочу тебе сказать, — начала Прасковья Ивановна, собираясь с мыслями. — Брось ты его. брось, пока не поздно, не будет от него толку.

Лиза негромко всхлипнула.

— И неважно, что он с этой стервой таскался. Это у них по породе идет. Предал он тебя сегодня. Понимаешь, предал. И еще предаст не однажды.

Прасковья Ивановна замолчала, в тишине напомнили о себе ходики.

— Я ведь своего Егора тоже бросить хотела, — снова заговорила она. — Дура молодая, главного увидеть не сумела. Он шебутной был такой, веселый, девки по нему всей деревней сохли. А я каждый день ему скандалы закатывала, а он слушает молчком и улыбается. Вот уж доставал он меня своей улыбочкой. Потом только, когда на фронт его забрали, я и поняла, что он для меня значил. Господи, говорю, сделай так, чтоб живой вернулся, пусть хоть истаскается весь, слова не скажу. В сорок седьмом году он как раз на Покров вернулся. Три года ни письма, ни весточки, я уж все глаза проплакала. Седой, места живого нет на теле. А я от счастья не знаю, куда его посадить, чем угостить. А он, бывало, поймает меня за руку, посадит напротив и смотрит долго так, все молчком, и улыбается. Осколок у него под сердцем сидел, знал, что деньки его сочтены на белом свете, а ведь ни словом, ни намеком не обмолвился.

Неожиданно Лиза разрыдалась всерьез.

— Тихо, тихо, тихо... — Прасковья Ивановна погладила ее вздрагивающую спину. — Будет тебе, горе-то у тебя, девка, не шибко большое, не о чем печалиться. Не спеши, наплачешься еще.

Лиза уткнулась в теплое бабушкино плечо. Прасковья Ивановна растроганно гладила ее по жестким, непослушным волосам.

— Я вот что хочу сказать, внучка. — она заговорила неожиданно твердым, решительным голосом. — не дождусь я, видать, невестки от своего балбеса, да и не хочу я уж более никого, ты мне по душе пришлась, девка.

Она нашла в темноте Лизину ладонь и положила в нее небольшой металлический предмет. Девушка почувствовала, что происходит что-то важное и ей вручили самое дорогое, очень-очень нужное сейчас.

— Иконка это, — пояснила Прасковья Ивановна, — Пресвятой матери нашей, Богородицы. От бабки мне досталась, а моей бабке — от ее, и, сколь лет она вот так, из рук в руки, по наследству переходит, одному Богу ведомо. Мне Бог внучки не дал — для Шуркиной невесты берегла.

Она замолчала, продолжая перебирать пальцами курчавые волосы Лизы. Незримая сила, для которой расовые, возрастные и прочие преграды просто не существовали, связывала сейчас этих женщин.

Они уехали рано утром. Прасковья Ивановна не поднялась проводить их. Она слышала, как Шурка осторожно приоткрыл дверь ее спальни и, постояв недолго, так и не решился войти. Управившись с утренними неотложными делами, Прасковья Ивановна присела на крашеные ступеньки крыльца, щурясь от солнечных лучей, нечастых в этом году. Аксинья подошла, осторожно присела рядом.

— Да не серчай ты, подруга, — заговорила соседка, — у них у всех, видать, башка набекрень сдвинута. Мало ты вчера моей надавала, я уж с утра добавила.

Обняв за плечи подругу, Аксинья неожиданно предложила:

— Да ну их к бесам, паразитов, пойдем лучше по рюмочке пропустим.

— Пойдем, — легко согласилась Прасковья Ивановна.





Сообщение (*):

Оксана

06.04.2015

Замечательный рассказ! И хорош он именно тем, что написан не на злобу дня, а о проблемах вечных - любовь, порядочность, справедливость.

Комментарии 1 - 1 из 1