Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Галина Щербова. «Россия всегда на любовь отвечает любовью...» — Виктор Боченков. Люди гибнут не только за металл. — Надежда Подунова. Путешествие в довоенный Берлин. — Татьяна Шубина. Творить без любви нельзя

«Россия всегда на любовь отвечает любовью...»
 
Расторгуев А. «Русские истории»: Стихи, поэмы. М.: Редакционно-изда­тельский дом «Российский писатель», 2014; Екатеринбург: Изд-во «Генри Пу­шель», 2014.
 
Название книги Андрея Расторгуева простое, но многозначное — «Русские истории». Разделов четыре: «След на земли», «Игра в города», «Осколки», «Материк». В книгу включены стихотворения, циклы стихов и поэмы, как новые, так и написанные в последние два десятилетия.
Автор — поэт, переводчик, член Союза писателей России, лауреат поэтических премий, кандидат исторических наук. Родился в Магнитогорске. Окончил Уральский государственный университет в Свердловске. Около двадцати лет жил и работал на Севере. Сейчас живет в Екатеринбурге.
Поэзия ценна деталью, индивидуальной рукотворностью, адресностью. Книга «Русские истории» зовет вдуматься в слова «Сибирь», «Екатеринбург», «Урал», вглядеться в их мощные черты, осознаваемые поэтом как фундаментальные основы его жизни и искусства:
 
...кланяться Родине или Европе
нам на рассветной заре не впервой...
 
С древних вершин Уральских гор Россия предстает иной, незнакомой жителям европейской части, не задумывающимся о том, что центр страны — далеко не Москва. Размышляя о значении для России Уральских гор, поэт рисует убедительный образ: 
 
...пустая приземленная молва 
не различает в них сварного шва.
 
Сборник представляет собой сложное переплетение тем — географических, исторических, фольклорных, бы­линных, библейских. Однако в разнообразии поднимаемых вопросов, осмыс­ляемых ситуаций отчетливо звучит нота верности своей земле, готовность переживать ее судьбу как свою. «Русские истории» предваряются стихо­творением-эпиграфом, вмещающим главный смысл, накладывающим отпечаток на все циклы книги:
 
...Над лесом и степью, над Волгой, 
                                              Амуром и Обью
за темною ночью опять наступает 
                                                             рассвет.
Россия всегда на любовь отвечает
                                                           любовью,
да жаль — за ветрами не каждому 
                                               слышен ответ...
 
Тема, заданная названием, изобретательно обыгрывается в оформлении книги художником Юлией Колинько, взявшей за основу одно из ключевых стихотворений — частушку «Ой, черника-вечерника...». И обложка, и каждый из четырех циклов имеет зрительный ряд, привязанный к этой теме, — на символические изображения ягод наложен силуэт горлицы.
 
Где стоят Елань и Талица,
птица-горлица печалится
не о злате или олове —
о далеком сизом голубе.
(«Старик и море», ч. V)
 
В оформлении есть соответствие названию, композиционный замысел, служащий зрительным рефреном, неизменно возвращающим нас на русскую землю, о чем бы ни шла речь в отдельных стихотворениях. Еще до прочтения, в преддверии стихов, угадывается лесная стихия России. Цветные россыпи ягод сродни уральским самоцветам. Птичье многоголосие пронизывает книгу и акцентируется в завершающем стихотворении: ...Мы рябину разделили с птицами, / поделили с птицами иргу... Легкость и стремительность птиц создают общее настроение летучести: Коршун времени ходит кругами... («Баллада о безымянном поколении»), По крылатому полету видно сокола... («Илья Муромец»).
Сборник стихов, написанных хорошим русским языком, сегодня может рассматриваться как действенное орудие защиты языка от выхолащивания, обезличивания, упрощения. Автор с тревогой отмечает эту тенденцию, наметившуюся в литературе: 
 
Иные книги нынелетние,
нам возводимые в закон,
напоминают: мы — последние,
кто пишет русским языком...
 
Но велика наша страна и цельно ее глубинное самосознание, сцементированное единым языком, уверенно преодолевающим любые посягательства на него. Мы, привыкшие к тому, что на всем протяжении страны с севера на юг и с запада на восток все люди говорят на одном и том же языке и не имеют языковых барьеров, препятствующих пониманию, мы, выросшие с этим, не отдаем себе отчета в том, что распространение единого сложного и сильного языка в границах такого громадного многонационального государства, как Россия, — поразительный феномен.
В формально объединившейся Европе увидим как раз противоположное — разъединение языков даже в пределах одной страны, настояние на фиксации диалектов как самостоятельных языков. К примеру, в Норвегии с населением немногим более пяти миллионов человек каждое селение говорит на своем диалекте, и жители соседних селений могут не понять друг друга. В Норвегии даже государственных норвежских языков два — букмол (книжная речь, на основе датского) и нюношк (новый норвежский), которые весьма отличаются друг от друга. Неудивительно, что из многообразия языков и диалектов как отдельной европейской страны, так и Европы в целом единственное спасение — английский.
А Россия свободно противопоставляет настойчивому разноязычию мощный, цельный, всеобъемлющий русский. В пределах своей страны нам гораздо легче договориться друг с другом, чем народам Европы между собой. Русский язык, таким образом, — наш неиссякаемый стратегический запас, куда более мощный, чем реальное вооружение. Русский язык — жизненная сила России, суть ее духовного единства, уверенной самостоятельности, неиссякаемого юмора, оздоровляющей самоиронии, — все это отчетливо звучит в «Русских историях» Андрея Расторгуева.
 
...мы отравлены странною
русскою литературой,
где летят в небесах
на горбатых конях дураки.
(«Баллада о безымянном поколении»)
 
Есть в книге незаметная, но принципиальная деталь — настояние на акцентировании буквы «ё», что подчеркивает заботу автора о русском языке:
 
А впрочем, своё поминая житьё-
                                                                 бытиё,
весёлый уральский народ упирает 
                                                               на «Ё».
(«Игра в города»)
 
Точка опоры поэта — Россия, земля предков — Урал. Все могилы мои на Урале... Сбережение памяти — долгий невидимый труд... Однако понятия «Родина-мать» и «Родина-власть» раз­делены без иллюзий.
 
Ах, как молодая голова
верила, что Родина права —
до заглавной буквы величая!
.........................................................
Что ни имена и времена —
остается родина одна.
Только ей и верить остается.
 
Или жестко:
 
...нас стальное сердце Родины
привечает как юродивых...
(«Недопролетарское»)
 
Или страшно:
 
А уйдет из бетонного ложа река —
обнажится забытая кем-то кирка...
То простое железо не эхо времен.
Безъязыкая вечность не помнит 
                                                                  имен.
(«Выгозеро»)
 
Или с юмором:
 
...Россия — родина поэтов
и немного все-таки слонов.
(«Слоновая кость», ч. II)
 
Гражданская позиция автора определена однозначно:
 
Если остался — не сожалей.
Если уехал — не возвратишься.
 
Выбор отсутствует, вопрос ставится ребром: если видишь родину только как Родину-власть — уезжай за поиском лучшей; если видишь в родине Родину-мать, то останешься с ней такой, какая она есть. И тогда слова, обращенные к Родине-матери, наполняются сыновним чувством («Слоновая кость», ч. III):
 
Спеленатая полосами ливня,
Согретая дыханием костра,
Ты родилась из мамонтова бивня,
А вовсе не адамова ребра.
 
Андрей Расторгуев уверенно работает со словом, тонко обыгрывает смыслы:
 
Вот они — от Изборска ключи:
вытекают из каменной стенки. 
(«На Словенских ключах»)
 
Или строки из цикла «Игра в города»: 
 
Разве город голубиный Воркута?
Разве манит как магнит 
                                  Магнитогорск? 
.......................................................................
малый Муром не покажется 
                                                                мурой, 
миновавшей мировую колею.
 
Язык книги внятен, богат, широко используются слова, отражающие местные особенности («невемые года», «в домах из листвяка»), что придает стихотворениям природную силу и достоверность.
 
Избитая бревнами запань
Уже далеко позади.
Откидывай выцветший запон,
На палубу выходи!
............................................................
Охота на всякого зверя
В открытую и оттай...
(«Печорский складень», ч. III)
 
Создаваемые образы выполнены минимальными средствами, точны и убедительны:
 
...на мягких лапах Валаама
лежит гранитная броня.
..........................................................
кабаньи глазки амбразур.
Отпила ты, как поцеловала
тонкой фляжки острые уста...
.......................................................................
Но после заката...
людские тела — точно солнцем 
                                             налитые кубки...
.......................................................................
Шесть красных гвоздик...
Я нес их по городу, точно 
                                      опущенный факел...
.......................................................................
Живот большого самолета —
зал ожидания земли.
 
Очаровывающий пример музыкальности речи, такого сплетения слов, смысл которых принимается не умом, а сердцем:
 
Он погодя пробьется — неявный
                                                                    свет,
если в душе найдется небесный
                                                                   след,
если в сердечной стыни в соленый 
                                                                       год
не расплескаешь ты иорданских  вод,
где, огибая глыбы, глотая ил,
моет нам ноги рыба Эммануил.
(«Левантийская лиственница»)
 
Индивидуальность книги «Русские истории» — в полифонии ее интонаций. Стихи представляют собой свободную речь, по ходу дела вовлекающую в свое русло необходимые факты, вовремя подбрасывающую точные штрихи. Поэт переходит от иронии к высокой лирике, от игры словами до неподдельного, не пафосного патриотизма, от просветленных образов России до страшных событий ее новейшей истории, ее рухнувших иллюзий, войн, репрессий. Корень смуты назван точно:
 
...а нам стесняться кого?
Мы без государя с восемнадцатого...
.......................................................................
...круто замешена жизнь на Руси:
уж если затеется смута — святых 
                                                             выноси,
и ежели час, то минута, когда 
                                                     о любви,
и ежели Спас — почему-то всегда 
                                                           на крови.
(«Спас на крови»)
 
Об Отечественной войне как о немыслимом испытании, преодоленном исключительно волей отчаявшегося народа, как о точке отсчета русской истории: 
 
И единая нам основа 
на грядущие времена —
коль не воинство Пугачева,
так Отечественная война. 
 
В теме войны снова возникает сквозная для сборника линия птиц, но уродливо искаженная:
 
...В том снегу не только танки-
                                                               пушки,
но и куропатки да кукушки
люду наклевали — не дай Бог... 
(«Старик и море», ч. III)
 
В стихотворении «Черный ангел» озвучен загнанный внутрь народного сознания, оставшийся без ответа и покаяния вопрос о смысле Афганской вой­ны. На фоне всеобщего забвения и молчания неотступный Черный ангел ждет, что же оправдает / эти крылья за спиной. И вновь ставится вечный вопрос: зачем осталась запятой / земным огнем обугленная точка?
Истинный поэт — частица русской культуры, ее истории, фольклора, православной веры. В стихотворениях мыслящего человека обращения к этим исконным темам неизбежны:
 
...но и не укрепленный обетом,
как бывало, в закатную тишь
по озерной воде рикошетом
не швырну валаамский голыш...
(«Яблони Валаама»)
 
В «Левантийской лиственнице» не­ожиданное авторское открытие:
 
...о Господи — какие молодые
Мария и апостол Иоанн!
............................................................
...выходит, что земного Иисуса
история — она про молодых...
 
Трогателен рассказ о Марии, качающей на руках младенца Иисуса: 
 
...потерялась на бегу левая 
                                                        сандалия...
........................................................................
Но пока не отрешу на дорогу 
                                                               лютую,
дай, согрею, отдышу
ножку необутую...
 
Образ материнской любви построен на одном точном слове — «отдышу».
Кругозор поэта широк, и широко поэтическое пространство книги «Русские истории», словно открывающееся с большой высоты. Воздух, высота освоены авторским словом:
 
Но, упираясь в чугунные плиты,
с края последнего восьмерика
ты убедишься, что воды разлиты,
люди малы, а земля велика...
(«Невьянская башня»)
 
Книгу, как и человека, принимают по одежке, провожают по уму. За стихотворениями сборника стоит думающий человек, встроенный в современность, но не теряющий связи с прошлым, интересный, искренний поэт, умеющий видеть и называть. Книга «Русские истории» — состоявшееся деяние. Это факт. Автор со свойственной ему иронией подтверждает его:
 
Дурацкая блажь человечья —
оставить свой след на земли.
 
В послесловии к сборнику поэт, рассказывая о том, как формировались его взгляды на жизнь, искусство, говорит: именно те, кто умеет соединить открытость миру с пониманием причастности к своим народам и общности их судеб, способны сохранить Россию хотя бы в ее нынешних пределах.
Полностью свои стихи понимает только сам поэт. Для других они — та или иная степень непонимания. Но доверие к поэту помогает перешагивать непонятое, а художественная канва не позволяет провалиться в отчуждение, держит внимание в контексте. Андрей Расторгуев создал такую гибкую и крепкую художественную канву, которая способна удержать интерес и внимание всякого читателя — будто книга «Русские истории» написана именно для него, будто именно его душевный порыв высказан словами поэта, всмат­ривающегося в судьбу России и в свою судьбу, неотделимую от нее:
 
Устав глядеть на родовую смуту,
Не закрывай ладонями лицо —
Мне так спокойно в редкую  
                                                             минуту,
Когда они смыкаются в кольцо.
 
Галина Щербова
 
 
 
 
Люди гибнут не только за металл
 
Старостенко Г.В. На черной реке. М.: ИТРК, 2014.
 
Одна из тайн творчества, наверно, заключается в том, что разные писатели, живущие на противоположных концах земли и совсем незнакомые друг с другом, пишут рассказы, повести, романы, в которых немало общего, сохраняя свой индивидуальный стиль, мировидение.
Несколько лет назад прочитал роман французской писательницы Бессоры «Петролеум» (Bessora. Petro­leum. Paris: Ed. Danoёl, 2004). «Французскость» ее очень относительна: родилась в Брюсселе, мать швейцарка, отец из Габона, дипломат. Пишет на французском. Жила и живет попеременно в самых разных странах: в США, Габоне, Бельгии, Франции. Она известна, имеет литературные премии, собственный сайт. «Петролеум», к сожалению, пока не переведен на русский, как, кажется, все, что ею написано. Действие романа завязывается на нефтяной платформе у берегов далекой африканской страны. Люди нащупали одну из тех вен земли, по которым бежит ее черная кровь — нефть, но вдруг происходит взрыв. То ли неполадка, то ли диверсия, организованная недругами неф­тяной компании «Эльф-Габон». Этими событиями завязывается дейст­вие.
Роман Геннадия Старостенко «На черной реке», вышедший только что отдельной книгой в издательстве ИТРК, а несколько лет назад опубликованный журналом «Москва» (2006. № 12), тоже о добыче нефти, только не в открытом море, а в тундре, среди вечной мерзлоты. Оба автора друг о друге не подозревают, но у обоих прекрасное знание профессиональной лексики и (самое любопытное)... очень похожие сюжетные мотивы.
Один из них — наступление цивилизации на нетронутую природу, которая мстит людям за свою медленную гибель. Бог нефти требует человеческих жертвоприношений, и в габонских джунглях гибнут геологи — первые нефтеразведчики, не считающие нужным отдавать дань уважения смешным для «цивилизованного» человека африканским духам и божкам, и в тундре умирают не своей смертью люди, за тысячи километров от экватора. Наступление техники, охота за «черной кровью» меняют традиционный уклад жизни коренных народов, грозят им исчезновением, будь то ненцы или фанг (одно из племен той далекой жаркой страны), чье мировоззрение и представление о себе как о народе специфически и неразрывно связаны с природой, ее жизнью и законами. В тундре люди пьют и травятся поддельной водкой, которую им специально доставили, чтобы убить. Гибнут от пуль. Кто-то тайком обстреливает вертолеты и автомобили. Зачем? Вот это действительно вопрос для руководства российской нефтяной компании, руководимой из-за рубежа, и точно такой же вопрос решают в Габоне: почему произошел взрыв и если это не случайность, то кому он выгоден? Тело главного подозреваемого, повара Язона, так и не нашли, а он что-то разбрасывал вблизи места взрыва; кажется, невинные тыквенные семечки — ритуальное «кормление» духов, — но так ли это?
Выходит так: где нефть, там детектив.
Детективные мотивы так схожи в творчестве двух писателей потому, что за добычей «черной крови» и там, и тут стоит частный и в обоих случаях иностранный капитал. Любые средства хороши, лишь бы больше урвать, больше вытянуть из той страны, в которую он пришел. Бессора определяет это как неоколониализм, от которого так и не освободилась Африка, а читатель «Черной речки» придет к тому же выводу в отношении России. Здесь не место тому созидательному пафосу, которым, к примеру, пронизана известная песня Высоцкого про «черное золото» (там имеется в виду добыча угля, но в данном случае эта деталь непринципиальна). Габон получает гроши от добычи нефти иностранными компаниями, которые практически сохранили здесь свои позиции после провозглашения страной независимости. Богатство России прирастает (хочется сказать: прирастало) Сибирью, богатство Европы теперь — Африкой и Россией. Природные сокровища не приносят должной прибыли их подлинным хозяевам. Общее между огромной Россией и маленьким Габоном в том, что их нефть попросту разворовывают, причем одинаковыми средствами: террор, диверсия, устранение конкурентов, махинации с ценными бумагами — все это тоже способы добычи нефти, где бы она ни велась. И в ненецкой тундре, и в Габоне за ней возникает жуткий образ-символ Молоха (вспомним и купринский рассказ), который пожирает все — и людей, и их души. Люди гибнут не только за металл.
Есть еще один похожий момент в обоих романах — «греческий след». Может, это случайно, а может, нет, ведь Греция — «мифологическая» страна. Бессора дала греческие имена главным героям: Язон (повар, обвиняемый во взрыве) и Медея (геолог-профессионал); они влюблены и в конце концов находят друг друга, несмотря на ту войну, что развернулась между высокопоставленными добытчиками нефти. Эта любовная линия обостряет действие «Петролеума». Один из главных героев Старостенко — полугрек, полуненец Харлампиди (в романе у него прозвище Грек), защищающий своих рабочих, но бессильный что-либо изменить в политике нефтяной компании после смены руководства, распутавший мотивы нескольких убийств, совершенных в тундре во имя нефтяного Молоха. Кстати, и Медея в «Петролеуме» ведет самостоятельное расследование причин взрыва, поскольку знает, что верхи нефтяных компаний утвердят ту истину, которая выгодна им. Только любовная интрига в романе Геннадия Старостенко менее выражена, что в общем-то не столь уж важно. И еще: оба писателя стремятся показать разные этажи иерархической лестницы в нефтедобывающих компаниях — от высшего до самого низкого, от директора до рядового рабочего. Что Габон, что Россия — нравы тут очень похожи. Бог нефти национальных различий не ведает.
Разные писатели на разных концах земли наблюдают одно и то же, потому что сущность капитала одинакова везде: прибыль любой ценой — раз, прибыль в иностранный карман — два. Они точно уловили и показали это. Если та или иная страна, Габон или Россия, что-то сумеют изменить в формах собственности на недра и их разработку, в схемах доступа иностранного капитала к нефтяным венам и в распределении прибыли от их добычи, тогда, возможно, мы будем уже читать непохожие друг на друга романы, которые, как и в этом случае, пусть объединит одно — писательская честность.
 
Виктор Боченков
 
 
 
 
Путешествие в довоенный Берлин
 
Ларсон Э. В саду чудовищ: Любовь и террор в гитлеровском Берлине. М.: Карьера-пресс, 2014.
 
Редкая книга прочитывается читателем на одном дыхании, особенно если она не принадлежит к жанру художественной литературы. Эта книга — одна из таких. Перед нами документальная проза. Ее автор — известный американский писатель Эрик Ларсон, автор нескольких бестселлеров. Эрик Ларсон — историк, журналист, писатель; он изучал русскую историю в Пенсильванском университете и журналистику в Колумбийском университете; живет и работает в Сиэтле, в далеком западном штате Вашингтон.
Главные герои книги — американский посол Уильям Додд и его дочь Марта, а также Германия 30-x годов прошлого века, переживающая стремительные перемены после прихода к власти Гитлера. «Я не стремился написать очередную историческую работу... Я хотел показать мир прошлого глазами двух моих главных героев... для которых жизнь в Берлине стала путешествием, исполненным открытий, преображений, а в конце концов и мук разбитого сердца».
Уильям Додд не был потомственным и профессиональным дипломатом. В отличие от многих кадровых дипломатов, которые имели огромные состояния, учились в Гарварде, Йеле или Принстоне и жили в роскошных особняках, он происходил из небогатой семьи и всего достиг собственным трудом и упорством. Окончив Виргинский политехнический колледж, уехал в Германию, где работал над докторской диссертацией в Лейпцигском университете. По возвращении в Америку Додд начинает преподавать в колледже, а затем в университете Чикаго. Многие годы он посвящает истории американского Юга, результатом чего стал четырехтомный труд «История старого Юга».
События в книге начинаются в начале 1933 года, когда после долгих и мучительных попыток найти достойную кандидатуру на место посла в Берлин американский президент Франклин Рузвельт по рекомендации полковника Хауза и министра торговли Даниэля Роупера предлагает эту должность профессору Чикагского университета Уильяму Додду. Додд хорошо знал Германию, она была для него символом интеллектуальной мощи философии Гегеля, Канта, немецких романтиков, музыки Бетховена, Вагнера и других, выражением тевтонского воинского духа, воплощенного в образе кайзера Вильгельма — холодного, жестокого и напористого. Додд в молодости писал о Германии: «Здесь слишком много думают о войне». И хотя современная ему Германия рази­тельно отличалась от воображаемого и вспоминаемого образа, который он застал в начале века, он все равно любил ее. Додд принимает предложение президента и после необходимых формальностей 5 июля 1933 года отбывает с женой, дочерью Мартой и сыном Уильямом в Германию.
Берлин поражает Додда своей энергией: «...на улицах двухэтажные автобусы, поезда городской железной дороги и ярко раскрашенные трамваи». Визуальные образы Берлина: картины шумного города, его суета и его тихие парки — абсолютно не вяжутся с тем, что происходит за фасадом этих пейзажей; за суетой и уличным гамом, шумными толпами молодых людей уже проступает мрачный флер обреченности. Молодой сотрудник американского посольства, знакомивший дочь посла Марту с городом, в ответ на ее громкие восклицания и комментарии тихо говорит ей: «Шшш!.. Не болтайте, не задавайте лишних вопросов. Тут вам не Америка! тут нельзя говорить вслух что думаешь».
Сама Марта, двадцатичетырехлетняя дочь Уильяма Додда, высокая голубоглазая блондинка с романтическим воображением. В Америке она работала помощником литературного редактора в газете «Чикаго трибьюн» и была не лишена литературного дара. Многие годы — как и ее отец — она вела дневник, в котором записывала все свои впечатления, которые потом воплотятся в ее книге «Из окна посольства». Ей, молодой и привлекательной девушке, все вокруг кажется удивительным и интересным. Берлин для нее — сплошное удовольствие и радость, а немцы — очаровательные и остроумные люди. Ее новая подруга Сигрид Шульц, берлинский корреспондент «Чикаго трибьюн», знакомит ее с берлинским обществом — представителями иностранных дипломатических служб, а также высокопоставленными нацистами. Она окружена вниманием, вокруг нее вьются молодые корреспонденты, она накоротке с пресс-секретарем Гитлера Эрнстом Ганфштенглем, который учился в Гарварде и хорошо говорил по-английски, а также с воздушным асом первой мировой вой­ны Эрнстом Удетом. Первый зам Геринга, принц Луис Фердинанд, внук кайзера Вильгельма, добиваются ее расположения и предлагают ей свои услуги. Она заводит знакомство с Рудольфом Дильсем, молодым шефом гестапо. Эрнст Ганфштенгль организует ей встречу с новым рейхсканцлером Гитлером, который, впрочем, не произвел на Марту большого впечатления. Она вспоминает, что он «был ненавязчиво общителен, никакого официоза... и казался представителем среднего класса, скучноватым и легко приходящим в смущение... Трудно было поверить, что этот человек принадлежит к числу самых могущественных людей Европы».
Она считает, что «Германия переживает второе рождение» и нынешнее время для нее является героическим. Но трудно вообразить себе нечто более противоположное идеалам свободы и равенства, чем действительность Германии во второй половине тридцатых. В расплавленной современной действительности всплывают все новые знаки и символы, о которых все чаще говорят новые знакомые семейства Додда — генеральный консул Джордж Мессер­смит, человек прямой и принципиальный, Белла Фром, колумнистка респектабельной берлинской газеты «Vossische Zeitung», Милдред Фиш Харнак, представлявшая Клуб американских женщин Берлина, Сигрид Щульц, которую Геринг называл «драконом из Чикаго».
По долгу службы американский посол принимает многих посетителей, которые пытаются раскрыть его глаза на происходящее в стране. В их числе, например, Фриц Габер, известный и уважаемый в Германии человек, лауреат Нобелевской премии, который руководил знаменитым Институтом физической химии кайзера Вильгельма. Он приходит к Додду за помощью: рассказать о преследовании ученых еврейского происхождения и о перспективах эмиграции в Америку. «Несмотря на эти встречи, Додд по-прежнему был уверен в том, что правительство Германии придерживается все более умеренной политики и что преследование евреев нацистами идет на спад». Прозрение наступает позже, когда уже было невозможно не замечать происходящего: в Германии воцаряется единоличное правление, а как следствие этого — разгул жестокости, ужесточение контроля над всеми сторонами жизни общества. Людей хватают на улицах, они просто бесследно исчезают. По улицам маршируют отряды штурмовиков со вздернутыми в приветствии руками и распевающие «Песню Хорста Весселя». Горят книги.
Насилие становится обыденным явлением; оно не выплеск злобы, произошли какие-то глубинные перемены в сознании немцев. Эти перемены коснулись всего социального спектра: в личном пространстве — озлобление, в сфере отношений — недоверие, в публичной жизни — перлюстрация почты и слежка. Меняются близкие и соседи, зависть перерастает в доносы в гестапо. Сам Гитлер признавал: «...сегодня мы живем среди доносов и человеческой низости». На Германию надвигается мгла.
Личные перипетии героев чередуются с событиями общественными, переплетаясь в плотный клубок, который практически невозможно разъединить. Наряду с многочисленными поклонниками у Марты возникает страсть, которая будет преследовать ее несколько лет, — «молодой секретарь иностранного посольства», так скромно она называет его. Им оказывается Борис Виноградов, первый секретарь советского посольства в Берлине. С ним ей приходилось встречаться тайком. По воспоминаниям Марты, она провела у горного озера «лучшие часы своей жизни», а когда они вернулись домой, она узнала, что в ту ночь Гитлер уничтожил своих соперников внутри партии. Та ночь вошла в историю как «ночь длинных ножей».
События начинают разворачиваться с невероятной скоростью: расправа с геноссами по партии, исчезновение Дильса, судебный процесс над Димитровым, усиление слежки (даже «в канцелярии американского посольства, по словам шефа гестапо, была установлена подслушивающая аппаратура»), растущее недовольство работой Додда со стороны Госдепартамента и, наконец, согласие Рузвельта на смещение Уильяма Додда с посольского поста. 29 декабря 1937 года Уильям Додд с женой отплывают в Америку. На самом же деле в понимании политической и моральной подоплеки «гитлеровского режима Додд на несколько лет опережал Госдепартамент и... имел достоинство и смелость единственным из всех послов отказаться от посещения празднования в Нюрнберге, где, по сути дела, прославляли Гитлера».
Последние главы книги повествуют о дальнейшей судьбе Уильяма Додда и Марты. Автор разрешает себе добавить некоторые характеристики своих героев и заключает книгу кодой, не лишенной определенной пикантности. Автору, на наш взгляд, удалось сочетать остросюжетность с познавательностью, историю чувств с документами эпохи.
 
Надежда Подунова
 
 
 
 
Творить без любви нельзя
 
Воропаев В.А. Однажды Гоголь...: Рассказы из жизни писателя. М.: Изд-во Московской патриархии Русской Православной Церкви, 2014.
 
«Гоголь однажды сказал, что человек со временем становится тем, чем был смолоду. А каким был он сам в детстве и отрочестве? О школьных годах Гоголя, времени его пребывания в Гимназии высших наук в Нежине, сохранилось немало воспоминаний его школьных товарищей...» Доверительный, дружественный тон книги «Однажды Гоголь...» очаровывает с первых строк; автор, Владимир Алексеевич Воропаев, доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы Московского государственного университета, на ее страницах явился замечательным рассказчиком. Ему удалось, казалось бы, незатейливыми фактами из биографии Н.В. Гоголя вовлечь читателя в сокровищницу внутреннего мира классика, который остается для многих загадочным.
Рассчитанная на нетерпеливый взгляд, которому пробежать бы по строчкам, и только, книга «Однажды Гоголь...» включает небольшие истории, расположенные в хронологическом порядке, и иллюстрирована вроде бы пером домашнего художника. Небольшая, в 112 страниц, в формате карманного блокнота, она не претендует на открытия, но читатель чудесным образом оказывается в плену яркой личности любимого писателя.
С первых лет детства маленький Никоша живет в необыкновенном интуитивном мире, свет которого тревожит души людей. Ребенком он опрокидывает чернильницу и потрясается, что выходит мужик в шляпе; в «Маленьком стихотворце» его, пятилетнего, застает за пером, в глубокомысленной задумчивости известный писатель Василий Капнист. Маститый литератор уговаривает малыша прочитать только что написанные стихи, и когда «он вышел к домашним Гоголя, лаская и обнимая маленького сочинителя, то сказал: “Из него будет большой талант, дай ему только судьба в руководители учителя-христианина”».
«Испрошенный молитвой матери» и глубоко религиозный мальчик обладает глубинным интеллектом особого устройства; он скоро впитывает настроение и мысли других людей, но ему досаждает зубрежка, лишенная творческой свободы. Учитель латинского языка Кулжинский, единственный педагог, оставивший о Гоголе воспоминания, сообщает, что он учился у него три года и ничему не научился. Во время занятий Гоголь всегда, бывало, держал под скамьей какую-нибудь книгу и читал. «Это талант, не узнанный школой и, ежели правду сказать, не хотевший или не умевший признаться школе». Но когда речь заходила о театральных представлениях, то Гоголю как актеру не было равного. Успех в роли госпожи Простаковой из фонвизинского «Недоросля» был таким, что соученик по гимназии Константин Базили рассказывал: «...видел эту пьесу в Москве и в Петербурге, но сохранил навсегда убеждение, что ни одной актрисе не удавалась роль Простаковой так хорошо, как играл эту роль шестнадцатилетний Гоголь».
Николая Васильевича ценили друзья, и он любил своих товарищей, как братьев. В Нежине за любовь к иронии и розыгрышу он получил прозвище «Таинственный карла». Прозвище пошло от романа Вальтера Скотта «Таинственный Карло», где герой являет собой «причудливую смесь притворной мрачности и искренней, скрываемой под маской холодности любви к людям». Так и было, внешним сарказмом Гоголь прикрывал эмоционально подвижный, религиозно погруженный в тайны мироздания ум. Мать Гоголя, Мария Ивановна, вспоминает о сыне: «Он имел самое чувствительное сердце и стремился, как только мог, скрыть эту нежность его души...»
Нельзя быть писателем и не любить людей, нельзя быть христианином и не любить людей, нельзя познать этот мир, не любя его, — все это открылось Гоголю очень рано. И по рассказам нежинских соучеников, он еще в школьные годы никогда не мог пройти мимо нищего, чтобы не подать ему, и если нечего было дать, то всегда говорил: «Извините». В сочувствии и сострадании к бедным людям Гоголь никогда не проявлял высокомерного барства; с сердечным участием просил он сестру печь просфоры для крестьян и раздавать на службе, молился о болящих, часто не сказывая об этом, да и мог бы писатель иного душевного и духовного склада написать повесть «Шинель»? В главке «Лепажевское ружье» читатель найдет трогательную историю, послужившую предысторией знаменитой повести.
На полях этой заметки хочу отметить, как по-доброму, учитывая читателя, сверстана книга «Однажды Гоголь...». Главки коротки и оставляют свободной часть листа, давая возможность для личных записей в продолжение темы. А добавить есть что: личность Гоголя оказывает особое, гипнотическое действо, она не отпускает читателя, хочется немедля перечитывать его произведения, имея на коленях эту книжицу в качестве путеводителя.
Заслуга Владимира Воропаева — в передаче заразительной любви к Гоголю, более того, он смог (труднодостижимо в любом жанре литературы) показать совершенно живым человека гениального, глубоко православного, остро чувствующего грядущее, понимающего природу человеческой души. Читая главы «Поселиться в скиту», «Ищите Царствия Божия», «Гоголь и крестьяне», остро сострадаешь, как должно быть мучительно и одиноко человеку, чувствующему силу божественной любви и желающему убедить других в необходимости поднять отношения на более высокий уровень, возможный, по его убеждению, только в Православии.
Мысли Николая Гоголя о России, о мирном сосуществовании людей, живущих по соседству, В.Воропаев передает как бы мимоходом, но к ним возвращаешься, чтобы вчитаться и задуматься. «Скажу вам одно слово насчет того, какая у меня душа, хохлацкая или русская, потому что это, как я вижу из письма вашего (Гоголь отвечает на запрос Александры Осиповны Смирновой. — Т.Ш.), служило одно время предметом ваших рассуждений и споров с другими. На это вам скажу, что сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой, — явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характера, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве».
Вослед многим повторюсь: если бы тогда, в 1852 году, Гоголь в свои неполные сорок три года не умер, а ушел в монастырь, сколько бы он написал питающего наш дух и как бы это могло повлиять на жизнь всей России! Об Александре Сергеевиче Пушкине Гоголь однажды заметил: «Пушкин был необыкновенно умен. Если он чего и не знал, то у него чутье было на всё. И силы телесные были таковы, что их достало бы у него на девяносто лет жизни». Вот бы им дожить до ХХ века... Гоголь говорил: «Я уверен, что Пушкин бы совсем стал другой. Он хотел оставить Петербург и уехать в деревню...»
Ловлю себя на пересказе книги В.Воропаева «Однажды Гоголь...», на желании говорить о ней, но уверена, читатель найдет в ней столько инте­ресного и необходимого, что ни одна заметка его не отпугнет. Андрей Хвалин в своей рецензии «“Душевный портрет” с клеймами» о книге В.Воропаева пишет: «В конце ХIХ — начале ХХ века в монастырских издательствах и приложениях к церковным и духовным журналам началось массовое издание миссионерской и просветительской литературы для народа. Небольшие книжицы стоили буквально копейки и широко расходились по России. И сам автор, и издательство Московской патриархии, безусловно, учитывают данную традицию. Книга “Однажды Гоголь...” получилась обращенной к массовому как церковному, так и светскому читателю, любящему русскую классическую литературу, проникнутую высоким духом православной веры».
Порадуемся, что этот труд не остался незамеченным и Союз писателей России присудил премию «Имперская культура» имени Эдуарда Володина (2015) в номинации «Литературоведение» Владимиру Воропаеву за книгу «Однажды Гоголь...».
 
Татьяна Шубина




Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0