Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Каков ты есть, человек...

Валентин Александрович Поздышев родился в 1932 году. Окончил Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова (химический факультет) и Литературный институт им. А.М. Горького. Первые рассказы опубликовал в журналах «Москва» и «Октябрь». В издательстве «Советский писатель» вышли сборники рассказов «День как день» (1966 г.), «Неслышный снег» (1970 г.), роман «Неотложность» (1986 г.). В 1967 году был принят в Союз писателей СССР. Живет в Москве.

Одна ночь


По дороге в парикмахерскую Машков к приятелю заглянул.

— Понимаешь, — сказал, пощипывая курчавую бородку, — надо бы это… увековечиться!

— Ага. Понимаю, — сказал приятель, делая острые — умные — глаза, и полез в стол за камерой. — Соскоблить надумал?.. Такую-то роскошь! Жаль.

— Да понимаешь, — засмеялся Машков, — тяжела стала, челюсть отвисает.

— А! — хохотнул приятель. — Ну-ну…

Помучил с добрых полчаса (он мнил себя художником в душе) и сказал деловито:

— Только знаешь, Юлиан, если карточки делать, так метола нет; ни у меня, ни во всем городе. Сейчас сезон — лето.

— А, ерунда! — сказал Машков и пошел звонить одной лаборантке, с которой работал до поступления в аспирантуру. — Или мы не спектральщики!..

Исполнительная такая раньше, Вера и теперь оказалась на высоте: «метол?.. есть, конечно…» — дайте адрес, она сама завезет продукт этому приятелю.

И вдруг сказала незнакомо:

— Юльк!.. Я хочу тебя видеть.

Как-то совершенно не похоже на нее сказала:

— Приезжай сейчас ко мне.

Машков даже замялся: никогда возможности подобных отношений не предполагал.

— Да я… — начал было он, переступая с ноги на ногу и ненужно осматриваясь в сумеречном коридоре.

— А мы тут собираемся по случаю начала учебного года. Приезжай, пожалуйста! Ведь все-таки больше двух лет не виделись…

И заговорила покладистого — да еще опешившего на этот случай — Машкова.


* * *

Недели не прошло, как Машков вернулся с Севера; за два месяца там успел отвыкнуть от многолюдства московских улиц: в желто-зеленом отсвете рекламных огней прохожие казались ему все на одно лицо, и он подумал с досадой, что в этой толпище у кафе не так-то просто будет узнать Веру…

— Юльк!.. Какой вид! Ты что же это не предупредил?! — Склонив набок голову и сунув руки под воротничок «болоньи», Вера остановилась, вся воплощение грустного недоумения. — У меня прямо нервный шок… Ну и бородища!

— А! — И хохотнул, и развел руки Машков. — Мне как-то и ни к чему. Привык!.. Представляешь, привык.

— Ну, хо-рош! — немного подумав, сказала Вера, беря под руку, затем обнимая. — А она у тебя мягкая, а?.. Мягкая?

Машков только крутил бородой, пересиливая тайное довольство.

— Нет, дай!.. Дай! («Ну ладно! Ладно!» — испытывая уже легкую обиду, думал он.) Дай потрогать!.. А мяг-кая! — и криком куда-то назад: — Ой, Сонечка, она у него мягкая!

На них смотрели из толпы.

— Да хватит! — крикнул Машков, уже по-настоящему воспротивясь предложенному тону, и примиряюще расхохотался…

— А вот пожалуйста: Соня. Познакомьтесь! — сказала Вера сердечно. — Ну, пошли?.. Красивая девочка Соня?

Походя Соня повернулась на каблучках, а Машков, чувствуя только, как трудно ему взять нужный тон, бормотал что-то, не вникая в суть.

— Ну-ка, Соня, сними очки! — сказала Вера.

— А правда-правда… — с надеждой сказал Машков. — Снимите!

Вертлявая девчонка, жеманясь, щурила на него подведенные глаза.

— Ну и как? — сказала, помахивая перед носом черными очками.

Машков опять не нашелся. И сник, думая, что уж верно не туда попал.

А девчонка как дернет за бороду:

— Настоящий шокинг!

И тут он увидел, как она некрасива: шелушащийся нос, да еще почему-то красный, словно от насморка, да еще широкий, как у негра, круто вьющиеся волосы, толстые губы — ни дать ни взять белый негр.

Показав язык, она еще раз дернула за бороду и отвернулась. Пошла вперед, отчужденная.

Дела!

Машков окинул Веру гневным взглядом — Вера затараторила, что это ж девчонка куда с добром! Совсем заводная девчонка. С киностудии… А?.. Ну да! Ее надо понимать… Что?.. Ну хоть не то чтобы актриса, а в этом роде. И приглашена, чтоб ему же было не очень уж скучно.

По отлогой лестнице стали спускаться в тоннель, и красный высокий огонь семафора все возвышался и возвышался. И вдруг пропал совсем.

На другой стороне бульвара Машков заметил магнитофон у кого-то в руке, внезапно одумался, что ведь он идет веселиться — ни больше ни меньше, и уже вполне осознанно старался быть спокойным и дружелюбно небрежным…

— Это мы у тебя или к кому-то пришли?

Лунно блестело в прихожей зеркало. Из глубины темной кухни мигали ясно-голубые огоньки и шел приятно-горький запах кофе. И суетливо было, шумно. Вспыхивали и гасли какие-то лампочки под цветными абажурчиками — в одном, в другом углу. Какие-то девушки в цветных передничках неловко просовывались из дверей в двери. И звонко было от чикающей посуды и музыки, казалось повсеместной.

Взяв Машкова за руку, Вера толкнула высокую дверь: с московским щегольством танцевавшие парни и девушки смешались и уставились на него.

— Знакомьтесь: Юлиан! — как-то почтительно сказала Вера, и среди жиденьких довольно-таки парней и узких девушек, подающих обмякшие руки, Машков, тяжелоногий и плечистый, с крупной головой, от бороды и курчавых волос кажущейся еще крупнее, почувствовал себя породистым и зрелым.

И уже весь вечер он был дружелюбно небрежным, как-то чуть-чуть высокомерно, хотя все вокруг дышало простосердечием.

Вера с лестным вниманием часто брала его под руку и, заглядывая ему в лицо, спрашивала серьезно про жизнь. И скоро узнали все, что он женат, что у него доченька («На маму похожа, а папин портрет!») и что она еще на даче, да и жена живет пока у тестя, потому что дома все лето творится нечто несусветное — ремонт («Связались с этой конторой, нет чтобы договориться частным образом!»). Так что ему вот самое время ходить теперь по гостям.

Он беседовал так, отвалившись от стола, выпивал, если кто-нибудь хотел с ним выпить, покуривал — Вера угощала какими-то незнакомо длинными и круглыми-круглыми сигаретами — и без всякой мысли посматривал по сторонам.

Хорошо ему было, ничего не ожидая от этой вечеринки.

Стол уже был сдвинут с прежнего места, танцевали — пестрели в бледном, но широком, уютном свете, шедшем неизвестно откуда, мелькали ногами в разноцветных брючках. А сюда подходили, только чтоб чего-нибудь выпить или закурить; сосредоточенно искали рюмки, из которых каждый пил, когда еще поддерживался относительный порядок на столе, спрашивали: кто — спичку, кто — сигарету.

Два негра, крутя бедрами в такт музыке и заводно перекатывая вправо-влево белые глаза, то и дело по очереди приглашали танцевать одну и ту же девушку, что сидела у стола. Она каждый раз вяло отказывалась и, отстраняясь от их вольных рук, все ближе и ближе подсаживалась к Машкову.

Она села с ним коленка в коленку, и Машков вдруг осознал, что давно уже мельком смотрит на нее, хотя и не мог бы сказать, когда она здесь появилась.

Все в ней было прелестно, в этой девушке: и чистое, свежее личико под копнышкой соломенно-светлых волос, и маленькая фигурка, вся видная в тесном вязаном платье, и шейка, в обнаженности которой женственность еще мешалась с детскостью, и длинные глаза, которые круглились, когда Машков взглядывал ей в лицо.

Он вдруг осознал, что все время ощущает ее присутствие, и с облегчением подумал: «Как хорошо, что все здесь обо мне все знают! А женатик девчонкам не в счет». Он ухаживать не любил, потому что не умел. Эх, не умел!..

Должно быть, и раньше приходилось ему переживать это свое неумение, потому что теперь, небрежно настроенный и даже чуть-чуть высокомерный, он принялся вдруг рассказывать — как и при каких обстоятельствах «одна занятная особа сказала про него, что, мол-де, парень он видный, но лопух и теленок, ну совершеннейший тюфяк и тюлень!».

Смеялись пьяно. Закидывала голову Вера. Поваливались скалозубые негры. Так и приседали жиденькие парни и девчонки… Только эта девушка — Жанна, осведомился Машков, — сидя все так же рядом, сдержанно улыбалась; кругло сияли ее большие, близкие глаза.

Только-только оказался Машков центром общего легкого разговора, как Вера, словно бы подчеркивая свое исключительное право на него, взяла под руку и опять спросила:

— Ну так как она, жизнь-то?

Откидываясь на спинку удобного стула, Машков с удовольствием сказал, что все у него хорошо, и даже очень. И дома хорошо, и с диссертацией хорошо — настолько удачно все, что — представьте вот! — позволил себе двухмесячную почти туристическую поездку на крайний Север.

Подали кофе. Все как попало уселись за стол, продолжая отрывисто и беспорядочно говорить, прихохатывая чуть ли не к каждому слову.

А Машков все рассказывал, уже не Вере, а скорее Жанне, которая поминутно взглядывала на него любопытными глазами, то прислушиваясь, то шепча что-то Вере на ухо. Он видел: вот утро, яркое, вешнее… в оптический усилитель, сработанный своими руками, попала ожившая муха, и перо на самописце спектрометра мечется с великолепной дикой скоростью; надо же тут было явиться профессору!.. А вот шумная осенняя ночь.

Хлещет дождь в стекла, темны опустевшие коридоры, а в подвальной лаборатории свет и — работа идет… все приборы теплы, все живет, движется, и не смей сомневаться, не смей сомневаться, не смей бросать — ни под каким видом!.. вдруг полетели гальванометры, где взять другие?.. а из «фирменного» прибора сотрудника Мальцева! И вот утро следующего дня: он, дипломник Машков, еще спит, он спит и потягивается от благодатной ночи, а сотрудник Мальцев уже рыщет по лаборатории, кричит: «Где этот изобретатель? Где этот самоучка? Я повешу его на первой осине!» А потом доклад на коллоквиуме, щекотка по спине от несомненной удачи. И хохот сотрудников, тот уморительный хохот на слова Мальцева: «…а гальванометры-то были мои, вот ведь дело-то какое, господа-бояре!..» Незабвенное время! Дни сплошной влюбленности в спектроскопию и во всех студенток МГУ… А теперь вот аспирантура, да. Диссертация. О, теперь нечто совсем другое!.. То была увлекательная игра, а теперь — борьба идей. Наука, вот что теперь!.. Машков даже встал. Широко и сильно ступая, прошелся по комнате, дымя сигаретой и стряхивая пепел направо-налево. Остановился перед Жанной, она, бледная, видно от внимания и волнения, очень тепло как-то — уважительно! — смотрела на него. И он умолк, чтоб через минуту, может быть, еще горячее начать снова.

Словно воспользовавшись этой его паузой, кто-то включил магнитофон, и все беспорядочно стали вставать.

Машков сразу сел, твердо ставя локти на стол, прикуривая и бросая спички.

— Тан-цевать хоч-чу! — близко-близко прошептала Жанна.

— Танцевать?! — громко сказал Машков, остро взглянув на девушку, и засмеялся; приятны были страстность в ее голосе и — он догадывался уже, чем обоснованная, — мольба.

И многие засмеялись. А негр, — здесь был теперь только один негр, второй уже где-то уткнулся, и о нем говорили, что он плохо себя чувствует, чтобы не сказать — перепил, — негр даже как-то нехорошо посмотрел на нее.

— Да нет, — сделав широкое движение рукой, прежде чем обнять девушку, сказал Машков, — я для танцев уже тяжеловат.

— Ну да!.. — весело сказала она, вставая.

— А в самом деле, почему вы не танцуете? Идемте танцевать!

— Надеюсь, хозяйке-то не можешь отказать, правда?

Тянули руки, увлекали. Призывно звучала музыка. И был ведь, был у него ритм в крови.

— Да нет, не хочу… Я, право, устарел! Брюшко и все такое…

И выставлял вперед свои большие ладони… и разбрасывал длинные руки по спинкам соседних стульев… и похватывал задранную бороду… и улыбался хитро… Нет, нет! Спасибо. Он здесь не ради этого, он забежал навестить свою бывшую помощницу, он — если уж так хотите! — вообще человек иного круга. Но была и более важная мысль: «Осмелится она пригласить еще раз, осмелится ли?»

Она позвала, но негр был тут как тут.

С новой мелодией опять подошла, умиляя своими обидно припухшими губками. Потом еще раз — уже доведя до самодовольного хохота.

Вот так.

— А правда ведь негры похожи на негатив? — сказал он, чтобы сказать что-нибудь замечательное. — Один мой приятель их так и зовет — «негативы»!

А танцевать опять не встал.

Но когда она, вся публичная, стала солировать — а был как раз твист, — поманил и сказал безотчетно:

— Давай сбежим!

Длинные глаза ее радостно округлились:

— С понедельника я могу взять отпуск на три дня!

Машков оторопело раскрыл рот… спохватился, горячо ощущая скулы. Виновато взглянул на нее: она скрывала смущение улыбкой.

И чтоб окончательно замять обоюдную неловкость, Машков встал и протянул Жанне руки. Рука нашла коробку сигарет, номер телефона был написан губной помадой.

— Юле понравилась Жанна! — во всеуслышание объявила Вера, когда они, уже ритмично поводя локтями, встали друг пред другом — танцевать.

…Легка, музыкальна была она.

И отчего-то живо вспомнилось все беззаботное прежнее время, студенческие, школьные годы. И вдруг подумалось, что истинно можно было бы прожить свой век без семьи, без трудной работы…

Ритмическая музыка прелестно сливалась с живой пестротой танцующих, с ним, с «его» девушкой, со всей этой комнатой, слабо, но широко освещенной уютным светом, идущим неизвестно откуда. Он хотел спросить Жанну: интересно, где здесь лампы? — но тут же забыл об этом.

…Нежно-податлива была она.

И он подумал смешливо, что видит Бог, что можно иметь успех и не умеючи…


* * *

Совершенно внезапно оказалось, что времени уже много — первый час ночи, и вышла заминка.

Машкову было не близко до дома, а Жанне, как выяснилось, и того дальше. И Машков вдруг стал спрашивать Веру, нельзя ли Жанне здесь заночевать, стал уговаривать негра проводить ее до дома. И все это — во всеуслышание, засуетясь.

Как нарочно.

А все из-за позднего времени.

Никто ни в чем не отказывал, только Жанна еще не сказала своего слова — стояла посреди комнаты и терпеливо смотрела на него.

— Ну так что, чего ты хочешь? — сказал он.

— Гулять, — просто сказала она.

«Гулять»!.. Гулять было поздно; дома соседи, мало ли что могут наговорить жене!

И чтобы не сказать чего-то определенного, чтобы отсрочить эту минуту, он включил магнитофон — танцевать. И привлек ее к себе с нежностью.

— Юльк! — крикнула Вера из прихожей. («До свиданья, до свиданья… Заходите!» — выпроваживала она последних гостей.) — Юльк!.. Соня такси достала. Поедешь? Вам в одни края.

— Когда мы встретимся, а… Жанна? — с облегчением сказал он, язык не повернулся сказать «до свидания».

— Хоть когда, — сказала она тоже как будто с облегчением; впрочем, он уже не различал интонаций.

— Завтра.

— У «Динамо» в пять.

— Хорошо. В пять.

Повернулся и решительно пошел на Веру, воротя лицо от Вериных, показалось, насмешливых глаз.

И, садясь в машину, он еще помнил, помнил одними лишь обмякло опустившимися на колени руками, как нежно-податлива была Жанна. Как жена.


* * *

Утром, едва открыв глаза, Машков увидел строительную грязь в соседней комнате, цокнул уголком губ, подумал, с каким удовольствием можно бы поработать дома, если б… и решил заглянуть в контору — поругаться.

…Теневая сторона улицы была пустынна, а по солнечной куда хватал глаз лепестково белели передники, расплывчато алели галстуки. Первое сентября!.. И так хорошо подумалось о детстве, об отрочестве, о счастье в ту прелестную пору, что явилась вдруг уверенность, что все образуется, что когда-никогда кончат все же затянувшийся ремонт, приедет доченька, жена — заживут они семьей… Машков подумал и поехал прямо в библиотеку, в «Ленинку».

…Надо было вплотную браться за литературный обзор. Надо!.. Одно лишь — надо, а мысль не шла, не разогрелся еще.

Сидел читал наброски плана. Не читал — больше вертел головой… В зале было много женщин, и случайно обнаженные шелковые колени под столом напоминали вчерашний вечер, Жанну.

Потом незаметно он потерял какое-либо ощущение окружающего, писал как во сне. Иногда вставал, прохаживался у стола, ходил пить кофе в столовую — и все машинально, как лунатик, подчиненный чужой воле. Одной логически развивающейся мысли самозабвенно подчинен был он.

Вдруг словно кто-то ненароком подтолкнул его: царапнув пером, он взглянул на часы. Было около пяти, и он машинально встал и пошел к телефону-автомату.

— Жанна?.. Это я… я, знаешь, сегодня не смогу. Я после позвоню. Что?.. Почему это тебе кажется — «не позвонишь»?! Как-нибудь в другой раз… Ага. Пока.

И словно разбудила мысль: «Почему это она так сказала?» Словно задело, что она так сказала.

И обступили его гомон и дым курилки.

Осматриваясь в многолюдстве, он встретился глазами со Славкой и обрадовался: давно хотел сойтись покороче с этим библиотечным завсегдатаем!

— Ты что нынче какой-то чумовой? — сказал Славка, подходя.

— А! — сказал Машков. — Разговаривал тут с одной, а она говорит: «Ты, — говорит, — мне кажется, больше не позвонишь». Наверно, дает понять, чтоб не звонил? — И почувствовал, как больно задела эта мысль его мужское самолюбие.

— Ну почему… Наоборот! А что, хорошая баба?

— Да как сказать… Вчера мало-мало пьянствовал, так пристала. Гм... Я говорю, давай, мол, сбежим. А она: после воскресенья, говорит, могу взять отпуск на три дня.

— Ха!.. Поняла, так сказать, тебя широко.

— Ага…

— А ты в принципе как насчет бабья-то?

— А!.. А ты?

— Да я вроде бы с ними не плебей!

И не хотелось разочаровывать:

— Да и я, знаешь, то же самое.

— Ха!.. Так у меня хата промерзает… целая квартира, — сказал Славка. — Если что — все… — обнадеживающе мотнул он головой.

И вдруг Машков вспомнил — вспомнил, как, прощаясь вчера, Вера намекнула ему, что в своих чувственных притязаниях на Жанну он вел себя хоть и самоуверенно, но в общем-то трусливо, и сказал с подъемом:

— А давай!.. Когда?

— Да это уж как они… — без всякого воодушевления сказал Славка.

И пошли опять к телефону.

— Давай все же встретимся, а, Жанна? Приедешь к одному хорошему приятелю?.. Ну конечно, с кем-нибудь!.. С братом и его девочкой?

Машков невольно глянул на Славку, у Славки повело подбородок.

— Ну нет! Брат нам, пожалуй, ни к чему… Ага. Вот это дело!.. Пока.

— А папу она не прихватит с собой?

— Да н-нет!.. Дело к вечеру; просто, говорит, могу дома никого не застать.

Машков подумал и для перестраховки позвонил Вере.

— Сегодня? — сказала Вера. — Нет. Сегодня не выйдет. Ты лучше Жанну пригласи… Да, знаешь?! Она тут звонила несколько раз, все о тебе спрашивает. Что?.. Что я рассказывала?.. Да успокойся! Не сказала, что женат. Да она этим как-то и не интересовалась… К тому же, помнится, вчера ты не делал секрета… Да. Всего.

Сдали книги и пошли, обговаривая, в какой магазин удобнее заглянуть.


* * *

Осматривая кооперативную квартиру, Машков восклицал с неумеренной, — по мнению Славки, ничем не обоснованной — восторженностью. Машкову думалось о девушках, о юных женщинах и казалось, что давным-давно одна и та же думка жмет ему сердце, когда на улице или в институте проходит мимо прелестная молодость. Думалось ему восторженно, что теперь, в этой квартире, с Жанной, он наконец-то приблизится ко всему юному и прелестному. И все сливалось в одно — молоденькие женщины, квартира и не отпускавшая ни на минуту мысль, что вот сейчас-сейчас придет Жанна, незнаемая прелесть Жанна…

Она пришла одна, и Славка, едва взглянув на нее, кинул Машкову ключи, шепнул, что вернется «где-то в районе двенадцати».

— А что, — сказала Жанна, снимая «болонью», — мы будем одни?

И так простительно лицемерны, так смешно нелепы показались эти слова, что Машков не мог обойтись без литературной ассоциации. «Ну разумеется! — подумал он. — Позабавимся… Парень с девкой — музыки не надо». И не счел нужным отвечать на вопрос — сказал, чувствуя, как азартно дрожит все внутри:

— Ты знаешь, у нас, кроме спиртного, ничего нет!.. То есть все есть, но надо готовить. Ты умеешь?

— А что, — сказала Жанна, — здесь можно хозяйничать?

— Конечно!

— Так давай!

…Она ловко двигалась по кухне, но делала все с мелочной щепетильностью. Как напоказ!.. Ну, может, и не напоказ, но уж точно, что не спешила, не понимала его нетерпения.

И Машков, уже волнуясь, уже сомневаясь, согласна ли она на то, чего так жаждало все его естество, подходил к ней еще и еще раз — все обнимал, чтобы увериться: она была нежно-податлива, как жена. Ох и рано же теперь становятся женщинами эти юные девочки!..

Только в десятом часу сели за стол. И тут оказалось, что коньяк, — а они со Славкой купили только коньяк, — она совсем не пьет, «ни одной рюмочки, ни под каким соусом». И вообще мало пьет, даже с фужера сухого вина становится хмельной и говорит глупости.

Машков досадливо оторопел. Засуетился. Побежал в кухню — нет ли хоть рюмки какого-нибудь вина? Предлагал положить сахар в коньяк. Бормотал, что это просто невозможно, невозможно. Думал, как бы она не была слишком рассудительна без вина. Засобирался в магазин.

— Не надо! — сказала Жанна. — Ты выпей, и давай танцевать, — сказала она таким тоном, что Машков очень легко с ней согласился.

…Танцевали.

Поначалу медленное и нежное.

Тебя здесь нет,
               и сердцу так тоскливо,
Мне без тебя
               грустно одному.

Затем твист.

Жанна крутила коленками — так и рвалась из тесного платья.

Меняя пластинку, целовались у радиолы. И когда он задыхался в поцелуе, она, порывисто отстраняясь, говорила простым и веселым голосом:

— Не сейчас!..

И было в этом нечто такое, что, мол, для наслаждения нужна отсрочка, что так для нее лично будет надежнее. И он опять как-то легко с ней соглашался, хотя отрадно и страшно замирало сердце: как страстна и сильна, верно, эта маленькая юная женщина!

Минутами казалось Машкову, что он влюблен, влюблен мучительно и восторженно. И Машков думал, что, будь он свободен, сейчас же предложил бы ей стать женой, и женился бы не раздумывая, и никогда не спрашивал бы ее о прошлом.

Звонок в прихожей был так нелеп, что Машков опустил руки и, глядя поверх Жанниной головы, засмеялся над собой, как над чужим человеком.

— Ну как? — шепотом сказал Славка, еще едва просунувшись в дверь.

— Нормально! — сказал Машков и дурашливо захохотал.

— Два раза? — сказал Славка бесстыдно.

Машков только хохотал. Но уже сдержаннее, хитрее, чтоб показать: чего другого, а с «бабами»-то он «тоже не плебей»!

Славка улыбался.

Тебя здесь нет,
               и сердцу так тоскливо,
Мне без тебя
               грустно одному.

А когда в дверях, высоко упершись руками в косяки, встала Жанна, он почувствовал, что просто сил нет смотреть теперь на нее, на кружевной край рубашки, висевший над коленкой, на этот изгиб тянущейся вверх фигурки, и сказал резко:

— Собирайся!

…Шагая рядом с Жанной, Машков мучительно чувствовал себя смешным, обманутым, — гневно думая все же, сколько пошлости в этих его чувствах.

— Поедем на такси, — сказала Жанна, — у меня есть деньги-то.

— Деньги! — сказал Машков. — Сейчас все таксисты едут в парк.

Но улица была еще оживленна. Машины, притормаживая на переходах, рубиново зажигали задние огни. Пестро светился, мигал черно-белый жезл регулировщика.

Жанна остановила таксиста, и Машков сказал:

— Ну вот и хорошо! Садись, доедешь.

— А ты? — неуверенно сказала Жанна. — Я одна не поеду. Я боюсь… — шепнула.

— Вот еще!.. Поздно уже.

— Так ведь ночевать-то и у нас можно… Как-никак трехкомнатная квартира. К брату приятели часто ходят.

Но у него только стыдно отяжелели глаза.

— Поедем, — сказала она с неуверенной мольбой. — Ну, Юля, поедем, а?..

Он поднял глаза, сразу вспомнил, какая она вся есть под этой пышной сборчатой «болоньей», и пошел к такси, думая: «Дома решат, что я у жены, у тестя подумают, что дома… Теория относительности!»

И как сели в машину, Жанна с нежностью невесты приникла к его плечу.

Всю дорогу бы они целовались, если бы шофер поминутно не спрашивал: у Машкова — спички, у Жанны — как ему ехать.


* * *

От уверенности в близкое торжество наслаждений всей ее женской прелестью Машков не испытывал смущения, входя к ним в дом, в большую квартиру.

Дверь открыл юноша лет двадцати, брат.

Он провел Машкова в комнату и усадил за стол, словно бы накрытый для чая. Машков внимательно посмотрел на этот стол — было похоже, что их ждали.

И стало неловко. Так неловко, что голос сам собою снизился чуть не до шепота.

Стали разливать чай, звякали посудой.

— Кха-кха… — сказали за стеной, не кашлянули, а сказали. И юношу, который рассказывал про море, где он «чудненько провел весь отпуск», Машков слышал уже будто издалека.

— Жанна, — раздался женский голос за стеной, — варенье-то в серванте, внизу.

Жанна открыла сервант, сверкающая посуда множилась в его наборных зеркалах.

Минуты не посмотрела, сказала, туго хлопнув дверцей:

— Ну если хочешь угостить, так доставай иди сама!

Появилась моложавая простоволосая женщина в пижаме, рукава и штанины — раструбом.

— Здравствуйте! — сказала. — Я мама.

— Ольга Петровна, — сказала Жанна. — Она у нас варенье варит — пальчики оближешь!

И опять было нестерпимо неловко.

Ольга Петровна достала варенье, вазочки… и уселась за стол.

— Папочка! — сказала вдруг, глядя на стену. — Иди покури уж, ладно…

Слышно зевая, в дверях появился «папочка».

— Дурную привычку взял… — сказал он, подходя. — Курить ночью встаю!

И было неловко — хоть беги.

Подошла Жанна, положила руки на плечи, тихонько тряхнула: бод­рись, мол! И сказала:

— Ты не гляди, что он хмурый. Он у нас славный!

Засмеялись. И Машков засмеялся, перебарывая смущение.

— С бородой! — сказал «папочка». — Геолог, что ли?.. Вроде не стиляга.

— Не-е… — стараясь иметь простой и спокойный вид, сказал Машков. — Спектральщик…

— А вы откуда приехали? — сказала Ольга Петровна. — По выговору-то вроде не москвич.

— Мама! — гневно сказала Жанна.

И хорошо сделала: Машков к подобным расспросам не был уготован.

— Костромские мы… — после заметной паузы сказал он, нарочито окая, чтобы шуткой покрыть смущение.

Засмеялись. Только Ольга Петровна не смеялась, сказала с невесть чем обоснованным подъемом:

— Значит, в общежитии живете?

— Мама! — вскричала Жанна. — Это невозможно… — прошептала и опять тронула Машкова за плечо.

А Машков совсем потерялся: ерзнул и опустил веки.

— Ага, в общежитии, — наконец сказал он, думая, как врать дальше. Но вместе с тем была и другая мысль: не встать ли, не извиниться ли за столь неурочное вторжение?

— Так кто вы, говорите, будете?.. — сказал «папочка» и дружески взял за локоть.

— А! — облегченно сказал Машков. — Аспирант.

— Вон что!.. — сказал «папочка», восхищенно взглянув сначала на дочку. — Это дело серьезное…

— Да всякие они бывают! — весело вздыхая и значительно прямясь на стуле, сказал Машков. — Я как-то в курилке рассказал анекдот. Пустяковый такой анекдот: почему, мол, «к вам» пишется раздельно, а «квас»  вместе?.. Ну, смеялись, конечно. А потом два аспиранта пришли в лабораторию, в общий зал, и как ни в чем не бывало задали тот же вопрос. Смеялись дико, смеялись с час: кто смеялся, потому что было смешно, кто — чтоб отдохнуть немного. Смеялись, в общем, часа два… И наконец один из тех аспирантов вдруг спрашивает на полном серьезе: «А в самом деле, почему?!» Ну, тут уж смеялись два месяца!.. С тех пор профессор, как, вы думаете, их зовет, а? А вот как: одного — «Мало били», другого «Били мало»!

Засмеялись, задвигались и разговорились уже дружески. А Машков подумал, что жить в этой семье, наверно, просто.

И пока разговаривали так, Жанна все стояла у него за спиной и трогала, трогала пальцами его отросшую косичку. И время от времени Машков смотрел на родителей Жанны, думая, что эти простодушные «старики», должно быть, не знают и не догадываются, какая у них дочь. А к концу недолгого этого ночного разговора словно уже и жалел их.

— Жанна! — едва только разошлись по комнатам, услышал Машков требовательный голос за стеной и увидел Жанну, ее голое плечико в приоткрытых дверях. И сразу же почувствовал ее принадлежность ему, свою власть над ней и самодовольно хохотнул.

— Выключатель под портретом, — сказала она, глядя с дразнящей ласковостью, и пропала за дверью.

Блаженно потягиваясь в скользких накрахмаленных простынях, Машков подумал, что надо бы моментально заснуть, потому что Жанна скоро придет к нему и разбудит; как только уснут в квартире, так и разбудит.

И уж спать не даст!..

— Ю-ля!.. — протяжный ласковый шепот услышал Машков сквозь сон, ощутил какое-то нежащее движение под шеей, открыл глаза: было полуденно светло.

С сердитым недоумением озираясь, увидел: в халатике Жанна сидела у изголовья, руки были под подушкой.

— А где брат? — сказал он, думая, что они одни в квартире.

— Брат?! — вскинув легкие брови, сказала она. — Давно на работе. И папа тоже… и мама…

Но это «папа и мама» показалось уже не важным: шаркая по полу веником, в комнату медленно входила круто гнутая старуха.

— Доброе утро! — сказал он подчеркнуто весело, когда старуха взглянула на него.

— Утро доброе! — сказала старуха, глядя уже на Жанну. — Разбудила? Не дала доспать человеку.

— Действительно! — внезапно искренне сказал Машков сердито, ерзнув и садясь на постели.

Бабушка с внучкой переглянулись, у внучки запылали щеки. И Машков засмеялся, чтобы обернуть в шутку свою оплошную искренность.

И так — со смехом, с шуточками, с разговорами со старухой — стал собираться.

Долго умывался, сильно шумел водой и фыркал. Громко спросил полотенце, чаю.

Смущался невозможно. Жанна часто подходила к нему, чтобы обнять, но он только похлопывал ее по плечу и, отводя глаза, говорил:

— Опаздываю…

Она собралась проводить.

— Зачем? — сказал он и, ожидая, пока она искала что-то в сумочке, все держался за ручку двери: скорей бы выкатиться, что ли!..

Наконец-то вышли. Даже вздохнулось.

Но тут же трусливо подумалось о жене. И чтобы рассеять страх, он оглядывался: «Посмотреть хоть, куда вчера занесло!..» И от этой мысли не замечал ни глубоких проспектов, ни высоких домов, сквозных от параллельных окон, — виделось ему только: натасканная колесами грязь на асфальте, оплывшие края котлованов и каких-то ям, разворотивших зеленый газон, косо отбитые серые, как папье-маше, куски труб, мотки черного смоленого троса, припорошенные жухлой листвой, — ощущал он лишь неуют огромной стройки.

— Возьми меня под ручку… — прошептала Жанна.

— А? — сказал Машков, хотя отлично расслышал, что она сказала.

— Юля, возьми же меня под ручку… — не глядя, сказала она с нежной робостью.

«Ну да, — подумал он, чувствуя себя породистым и умным, — с шикарным парнем скромненько пройдемся по двору!..» — И взял ее за шею.

— Под ручку! — сказала она с раздражающе необоснованным достоинством.

И он нехотя взял, уж ничего не испытывая, кроме неловкости: она шла играючи, и шаги ее были так неровны, что не было никакой возможности подшагаться.

Стесненность движений тяготила его.

— А вот здесь у нас солдаты… — сказала Жанна.

Машков посмотрел на нее, желая понять, к чему это она… и вдруг увидел, как она красива: чистое, свежее личико под копнышкой соломенно-светлых волос и шейка, в обнаженности которой женственность еще мешалась с детскостью.

Машков остро почувствовал себя обманутым, глупым, и скулы ему надула подлая злоба.

Нехорошо!

«Вот и наколол, верно, дуреху, какой-нибудь солдат, за ум теперь взялась!» — подумал он. Ишь, как вчера обхаживали они его всем скопом! И нехорошо прищурился на нее: «Красивые все дуры!»

— А ты думаешь что... ты думаешь, служить-то легко? — опять сказала она.

«Ну да! — подумал он. — Бедные солдатики, верно, похаживают…» — думал, воротя лицо в сторону, с таким бы именно лицом плевал на нечистое место.

И на трамвайной остановке даже не смел оглядеться: казалось, что все смотрят на них и пошло догадываются, зачем он здесь.

Машков невидяще смотрел на Жанну и молчал.

И в трамвае все молчал, решительно не зная, как и о чем с ней можно разговаривать.

А она все говорила и говорила с неумеренной дружественностью. О чем?! он так и не мог заставить себя прислушаться и, как застенчивый тугоухий, лишь нарочито понимающе улыбался…

В нем проснулся интерес к окружающему в тот самый момент, как она протянула ему руку.

Машков торопливо пожал ей пальцы, потом еще раз поймал их, горячо ощущая свои скулы: не заметила ли она, с каким облегчением, с радостью он прощается? А направляясь к метростанции, какое-то время одерживал шаг.

И нахлынуло чувство вины перед женой, и чувство радости тоже. С опечаленным еще лицом он подумал вдруг, что это счастье — что у него есть семья. С покаянным сердцем уже спохватился, как мало придавал раньше значения тому, как, в сущности, и не задумывался над тем, что такое для жизни — домашний очаг, семейный мир и уют. И никогда-никогда, даже в медовый месяц, ему так не хотелось домой, к жене, как в этот полдень.

Чувство вины.

Перед женой и перед Жанной.

Перед обеими.

Ох!

«Н-нет, надо скорей съезжаться!..» — думал он с таким чувством, словно бы в том, что живет его семья сейчас на три стола, повинна не контора, не затянувшийся ремонт, а он сам, с каким-то не здравым умыслом навязавший всем эту разлучную жизнь. «…хоть у тестя, хоть в тесноте, но всей семьей!»

На душе стало покойно и благополучно, когда он решил, что вечером же поедет за доченькой, прямо из «Ленинки» и поедет.


* * *

— А, Слава? — признательно сказал Машков, увидев вдруг приятеля.

— Ну и как?.. — задержавшись в тяжелых дверях библиотеки, сказал Славка глубоко безразличным тоном, как говорил при встрече всегда.

— Ой, знаешь... — сказал Машков, выдавая неуемное какое-то нетерпение.

— Здорово! — сказал Славка и засмеялся.

— А! — спохватился Машков. — Здравствуй.

— Ну! — уже с интересом сказал Славка.

— Знаешь, — сказал Машков с невесть откуда взявшимся рвением, — она ведь вчера утащила меня к себе… Я, понимаешь, и дома не ночевал, черт возьми!

— Ну-у… — нарочито вытаращился Славка. — Зачем?!

И Машков вдруг по-иному увидел, словно бы заново пережил вчерашнее свое вторжение в чужой дом и поразился внезапно пришедшей на ум мысли, ребячески как-то обрадовался, что так классно осмыслил это свое приключение, и с опечаленным лицом окрыленно двинул локтями:

— А знаешь, этим несчастным девчонкам все-таки так хочется иметь постоянного мужчину, мужа… семью. жуткое дело!.. Зять теперь, пожалуй, первый человек в семье!

Славка смотрел подчеркнуто: что за бред!

— Брось ты! — категорически сказал он. — Откуда у тебя такое сердобольство!

И чтобы не разочаровывать, Машков дурашливо захохотал, показывая, как мало придает он всему этому значения, и махнул рукой.

Но Славка вдруг хитро посмотрел на него:

— Да ты уж употребил ли ее?

— Спрашиваешь! — сказал Машков. И подумал, как мерзко вот то, что он так врет.

— А то я думал: зачем бы тебе рисковать? Жена-то теперь что скажет?

— Ты «ду-умал»!.. — сказал Машков зло, чувствуя, однако, как загорелись опять скулы.

— А то я думал… — сказал Славка, глядя совсем недоверчиво. — По­иметь такую — одно, а добиться настоящего расположения… Не такие уж они все несчастные! Дочки-матери вольных шестидесятых годов.

Прямо пытка была для Машкова этот взгляд.

Прямо пытка.

— Их ведь тоже надо знать и понимать! — сказал Славка так, как будто считал, что уж кому-кому, а ему, Машкову, такого не дано.

Машков даже съежился от неловкости.

— Ну ладно! — понимающе сказал Славка, хлопнув его по плечу.

Они заговорили о диссертациях.

1967 год.
Москва

 

Он — и нас двое


Не подходишь?

Не здороваешься?! Так-так… Очень на тебя похоже, что ты вот сразу и не разговариваешь. Ну и не разговаривай! Кому это нужно! Даже унизительно об этом сожалеть.

Та-ак… Садишься на бочку, закуриваешь. Смотришь ехидными глазами. Ну-ну!.. Я, пожалуй, тоже закурю. Мы ведь всегда курили, прежде чем начать… Ночная смена потрудилась, цех чистый. Погодка хороша, у-ух!

Подожди, пройдет побольше времени, мне станет легче, и я докажу тебе, если сам раньше не поймешь, что опростоволосился позавчера по-страшному… Да-да. И можешь не смотреть на меня такими глазами: даже больше чем опростоволосился!

Не воротить бы подбитую морду свою, а поразмыслить хорошенько безмозглой твоей башкой… а, да что с тобой толковать! Каким ты был, таким ты и остался.

Вот именно!

Ага.

Ты всегда говорил себе: «Надо показать всем прочим, троглодитам, каков ты есть, человек», — и ты так и делал. Целую неделю ты катал бочки с треской… У, на тебя любо было посмотреть! Ты так и просился на Доску почета, так и набивался на премию. Дурацкая сила всегда в тебе была. На всем заводе еще только я да Юрка и могли выдержать такой машинный, можно сказать, темп. Мы славно зарабатывали! Зато уж в субботу… О, в субботу хорошо отпаренные брючки натягивались на твоих здоровенных ляжках. Ты прохаживался над причалами, готовый тыкать во всех пальцем, ха-ха! И показывать язык всем трудностям жизни, всей нашей фактории, бя-а… Тебя ждала ночь с какой-нибудь не по-здешнему разодетой «бабой». Чуял ты дыханье страны своих грез — ближайшего портового города. Любая облупленная посудина, любая развалюха была тебе экспресс-лайнером. Да что тут говорить! Ты, как сам Христос-Бог, норовил пешком по волнам — и в город… Приятно, конечно, что в нынешнюю, небывало оживленную навигацию это стало возможным. Каких-то пять-шесть часов ходу на том же «Мираже» — и вот он порт.

«Это, конечно, не Одесса!» Ты знал Одессу по рассказам: далеко не Одесса этот наш порт в северном ледниковом море. «Но все-таки…» твой вожделенный край, освежающий напиток для твоей широкой души. Или такой блестящий парень не человек великой души!

А?!

То-то — да.

…Черт возьми, какая упоительная наступает жизнь! Ты идешь портом, вокруг работают такие же замечательные парни, и для них у тебя не находится даже взгляда: глаза твои горят — с веселым грохотом, как майская гроза, на тебя надвигается город.

Боже правый! В кармане у тебя не меньше тридцати рублей. Впереди уйма свободного времени. И погода… погодка-то как по заказу!

Для начала ты слоняешься в компании вполне «светских» молодых людей и узнаешь такое о женщинах, что — если ты способен все это прочувствовать и запомнить — не раз сгодится тебе в жизни.

Потом ты направляешься в «кабак». Небольшой ресторанчик, с музыкой разумеется, с самобытным таким джазиком. Уютно, тепло, и ты умеешь отлично ладить с официантками. Ты обходителен, так дежурно-остроумен, цены тебе нет. Пара слов — как ты здесь свой человек. Одна улыбается невольно, и тут ты говоришь… ты смотришь лукаво и, поправляя, все поправляя прядь волос, падающую на висок, говоришь: «Сперва вы нас обслужите, потом мы вас. А?.. Как вы на это смотрите?» — говоришь ты шаловливым шепотком: которая с первого взгляда видит, кто ты есть, должна понимать такое с полуслова.

Но если все же эта сакраментальная фраза, эти заветные слова, это «Сим-Сим, открой дверь!» вдруг оскорбит кого-нибудь, ты принимаешь вид досужего шутника, а то и прикидываешься обиженным простачком. Ну да, тебя не так поняли. Да и что с них взять: отсутствие юмора — наша национальная черта! Ты не хотел никаких пошлостей. Ни боже мой! Просто легкий застольный разговор, не больше. И ты их великодушно прощаешь, тем более что нимало не огорчен незадачей: можно и в другом месте закинуть удочку. Точно вот так же и закинуть. А можно и не так. Можно по-другому. В запасе у тебя столько вариантов! И душа болит только об одном: «найти бы свежую бабу».

Можно, к примеру, явиться в гостиницу, снять номер и залечь. Да, просто лечь и ждать. В течение вечера какая-нибудь скучливая девчонка обязательно позвонит. Это освоено твоей практикой. А если тебя не привлекает игра втемную, тогда надо лишь встать, да? Встанешь к окну, как бы любуясь видом. Тихий закоулок — ни трамвая, ни авто. Редкие огоньки реклам. Зеленый полумрак, и лица девочек светлы и близки. Это не те гордячки, что прогуливаются обычно по набережной, обычно в яркости остроцветных огней. Не те, которых надо провожать, которым необходимо дарить цветы, с которыми и разговаривать-то нужно не иначе как об утомляюще-умных вещах, напечатанных в журналах. Тогда как вообще-то ведь с бабами надо отдыхать! Те, что с темной улочки, знают об этом и неотрывно смотрят на окна… Вон та! Нет, пожалуй, вот эта, темпераментная по виду блондинка с подружкой. Взмах руки — внизу оживление, смешок. И у тебя в номере гости.

Но сегодня это не для тебя, слишком просто, слишком пресно это сегодня для тебя. Приелось! Охотно верю. Надо что-нибудь поострее: сегодня ты «в форме», только слегка выпил и лелеешь мечту проявить себя. Тебе хочется очаровывать, блистать надобно тебе, соревноваться с себе подобными. Что ж, понимаю.

«А не устроить ли нам “вечер кроликов”?» — так или как-то в этом роде говоришь ты одному из твоих «вполне светских» друзей. «А почему нет!» И «светский» человек идет туда, звонит сюда… Маленькое подпитие — с легкой, только из овощей, закуской — наклевывается, особенно если ты платишь.

И ты сегодня платишь.

…Веселенькая компашка танцует. Милое занятие! Того, кто был не воздержан за столом и теперь очень уж разошелся, выдворяют как-нибудь по-умному — никому не хочется иметь дело с дружинниками и всякой такой ерундой.

Гуляет компашка, танцует себе. Эх, не усидеть!.. Но что за танец? Что за забористый такой? Ну конечно же твист. Девочки солируют. «Девочки — то, что доктор прописал!» Поневоле растопыришь глаза. Твист! Твист! «Ты сюда смотри, — говорит опять кто-нибудь из “светских”, — эта импозантнее», — и ты смотришь. Ты еще не раззадорился, еще не танцуешь. Ты еще выпиваешь помаленьку. Но вот словно стартовый пистолет услышал и встал. Пора показать себя, каков ты есть. И так ты и делаешь.

Как оживленно твое лицо, как вкрадчив голос и как смелы твои большие руки!

Ты делаешь так до тех пор, пока та самая, которую обхаживал весь вечер, не скажет тебе: «Славный ты парень! Проводи меня». Скосив нарочито ленивые глаза, ты посмотришь на нее с высоты своего роста, потому что хотел бы я видеть девушку с тебя ростом, посмотришь и процедишь, как прилично человеку безмятежного сердца: «Ну ладно, сегодня у меня душа мягкая…» Тело в таких случаях твердое.

Эх, черт, огневая девочка!

…Утром ты будешь ленив и неловок. И когда пойдешь на пирс, привяжется песенка: «Когда — кино, когда — вино…» — формула жизни нашей фактории. И ты будешь думать, что никогда бы не вернулся домой, если бы знал еще место, где можно зашибать такие деньги.

Не так ли?

Неужели не убедительно?! Эх, Вадька, Вадька… Подожди, пройдет немного времени, так я прямо в глаза тебе все это выплюну!.. Думаешь, нет? Думаешь, струшу?! Знаю, заведомо знаю, что ты запоешь.

«От кого слы-ы-шу?» — заорешь ты.

А так что, я теперь сам по себе, я ничего. Был, правда, как ты, только рожей… а то такой, как и ты. Копия, говорят… А хоть бы и не говорили! Что ж, если уж на то пошло, так почему же нет? Почему же не признаться? Вот сам полностью сознаю, что ты был лишь поводом, а думал-то я это все о себе. Себя поносил. Потому как с позавчерашнего дня зуб на себя имею, острую душевную потребность колотить себя имею, неутолимое, так сказать, наслаждение.

Не веришь?!

Мы как братья или, вернее будет, родственные души. Наши отношения полны мелочной щепетильности; встречаясь у причалов, мы поправляем один другому воротничок или галстук, не правда ли? И даже замечаем приставший где-нибудь волосок, прилипшую соринку. Примерно одинакового роста, одних лет, мы вместе росли, вместе пошли работать, не так ли? Нам достаточно кивка, взгляда, чтоб моментом понять друг друга. То есть лучше сказать, мы закадычные друзья… извини, все-таки только были друзьями!.. Ну так ты и не думай, дружок, что вроде как ничего и не произошло, что за неделю все перемелется и в субботу мы, как всегда, опять встретимся у причалов. Нет, дорогой! Мы были друзьями, я был как ты.

Я думал, что рыскать по злачным местам и чужим спальням — это и есть прелесть жизни. Глупый малый, раз навсегда сотворил себе идеал: жена состоятельного обывателя млеет в моих рабочих руках. Ты был удачливее, слов нет, и я — откроюсь — подражал. Как всякий подражатель, конечно, пересаливал, и девчонки с нашей фактории подначивали: «Походка у тебя, мальчик, что надо! Недостает хвоста, а то — да прямо кот котом». «Ладно, — отшучивался я, — ежели снова доведется родиться на свет, уважу вас — явлюсь котиком». Так-то вот… Я полагал, что ребятки, которые не имеют таких прекрасных друзей, как ты, которые не ездят в город, не учатся танцевать твист… да что об этом говорить! — таким людям просто нечего потом будет вспомнить; когда — кино, когда — вино — вот их печальный удел, до самой смерти.

Скажи на милость, ты хоть раз удосужился взглянуть на факторию как на родимую нашу землю? На наши сопки, вырвавшие у буйных волн почти круг покойной глади?.. Должно быть, вечерами солнце клонило к земле усталую голову, и земля нежно рдела. Должно быть, чудесно выцветившись, сопки клонили тени на наше родное жилище, на нас. Скажи, ты замечал это, ты находил когда-нибудь в этом красоту?.. Даже московские художники, которые каждое лето по кусочкам разносят на своих подрамниках наш пейзаж, не намекали нам: это ж одно из прекраснейших мест на земле! И ты не думал, что жизнь здесь должна быть тоже прекрасной. Что сделать ее такой — в наших силах. Нет, нет. Никогда. Раньше никогда. У нас как будто бы и случая не было, чтоб так подумать. Но ведь позавчера… Так брось же дурака-то ломать! Подойди ко мне, заговори человеческим голосом. Или позавчерашний случай… я не понимаю тебя. У, слов на тебя у меня нет!

«Но зачем так раздраженно, так нервно! — слышу я твой язвительный голос. — Уж уверен ли ты в том, что говоришь, а? Уверен ли!»

«Уверен!» — отвечу я. И при случае еще дам тебе хорошую отповедь.

— Вот как?! Но тон, этот невозможный тон, как будто ты сам себя еще только убеждаешь, насильственно убеждаешь.

А так что ж тут особенного, если бы я, убеждая тебя, больше заботился о себе!.. Вот только как мы Юрке-то в глаза смотреть будем?

Вспомни-ка, это было в тот самый год, как поляки построили для нас ту замечательную плавбазу. Эдакий мощный комбинат! Хорошие эти польские парни, естественно, не знали, что их детище сделает никчемными изрядное число факторий на нашем берегу. Заполошные девчонки разбегались, многие даже уезжали, а мы… мы нет, мы не спешили — не знали ведь, где еще можно зашибить такую деньгу. И, помнишь, директор тогда сказал: «Ну, мальчики, у меня на вас вся надежа». «Ничего, хозяин, — сказали мы (надеялись ведь, что заводик наш выстоит и выживет), — отвалим не раньше, чем выкатится последняя бочка!» Помнишь, тогда был с нами Юрка. И мы впервые, кажется, осознали, что он наш, что он уже давно с нами, что мы уже часто говорим о нем, и нам естественно — хорошо! — называть его просто «он».

Он был еще совсем зеленый. Помнишь, изрек, что хорошо понимает влюбленных: им, беднягам, так плохо в такие вот белые ночи, да еще в таком маленьком поселке! Сейчас не время рассуждать о том, что, дескать, в нашей компании и такой юнец мог скоро составить себе представление о волнующей прозрачности кружевного белья, правда? Замечательно, что ты, Вадька, в шутку в шутку, а подозревал: водится с нами Юрка, чтоб иметь под руками объект для своих невозможных острот! А?.. Говорят ведь, что в каждой шутке — доля правды, и вот теперь уж ясно: где-то в глубине души он, может быть сам того не сознавая, издевался над нами. Чего уж теперь!.. А я-то думал, просто парень любит выражаться в слове, просто это для него самое легкое. Понятно, что такое у нас не возбранялось. Хочешь показать людям, каков ты есть? Да пожалуйста, боже ты мой!

И он выдавал! Помнишь, ха-ха! Помнишь: «Ну разумеется, настоящий мужчина вечером должен быть или с женщиной, или с вином!» — в подобного рода остротах у него звучала сильнейшая ирония, хоть я ни разу и не соблазнился тогда подумать об этом как следует.

Потом вдруг он стал пропадать где-то целыми вечерами. Казалось бы, что ж тут такого особенного. Ну, пропадаешь — и пропадай. Так нет же! Ты опять и говорил: «Поверь на слово, он что-то задумал». И когда ты так говорил, чувствовалось нечто такое… Ну, не то чтобы он копает под нас яму, а, дескать, парень все же себе на уме. Да-да. И не спеши возражать! Честное слово, было в твоих словах что-то вот такое: когда он не с нами — он против нас. И, веришь, в такие минуты я чувствовал, что у него есть какая-то другая жизнь, необыкновенно интересная, и вовсе не потому, что скрытая. Больше того, мне тоже хотелось еще какой-нибудь линии в жизни, честное слово. И тебе этого хотелось, не спорь! Иначе бы ты не спрашивал его с каким-то сердитым смешком: «Почему у тебя меж бровей складка? Когда ты хмуришься?.. На работе шутишь, гуляем — остришь. Когда ты хмуришься?» Поверь, это перло из нас подсознательное. Вот поэтому-то я ни за что и не соглашусь, что позавчера у тебя не было горьких мыслей.

Но почему это для меня так важно? Почему? Я сам не знаю, почему мне так важно, были ли у тебя позавчера мысли. Но чувствую: это очень важно.

Точно, Вадька! Ты испытывал то же, что и я, только еще острее. Еще тошнее было у тебя на душе. Иначе бы ты… ну-у, скажу тебе, ты был позавчера настоящий зверь!.. Хотя конечно, тягостно увидеть другими глазами свою жизнь. А ты ее все-таки увидел другими глазами, Вадька. Признайся, увидел! Для меня это так важно, так важно, хоть я толком и не знаю почему... Может быть, потому, что ты мне друг, а может, я действительно в чем-то еще не уверен… Ну так тем горше мне переживать твое отчуждение, твою сегодняшнюю неприязнь!

Может, он и правда сука: таскался за нами, чтоб потом высмеять. Не знаю, опуса его я ведь не читал. Да дело-то, в конце концов, и не в нем. Дело в самом случае, в нас. Давай обговорим это. Хватит злобствовать! Поверь, я тогда нисколько не кривил душой.

Сам посуди.

С одной стороны, ты, Вадька. Ты затеял в ту субботу этот дурацкий, согласись, конкурс. Сильна идея, спорен вопрос: кто приведет на «вечер кроликов» «бабу» роскошнее — наши городские друзья или мы, троица с фактории? Вообще-то ты, Вадька, знал, что делаешь, — Юрка знаком с изумительно красивой девушкой. Правда, можно было сомневаться, что он приведет ее на такой, грубо сказать, кобеляж, хоть Юрка и обещал.

И вот он опаздывал. «Мираж» с минуты на минуту должен был отойти, и ты, естественно, чувствовал себя глупо.

Я же, наоборот, пре-вос-ходно… э, ты и не догадывался — почему!

Помнишь, я держал на поводочке породистого песика со смешной мохнатой мордой?

Ты дважды понапрасну сбегал уже к Юрке и заметно нервничал. Ты даже и внимания-то не обратил, что за прелестное существо я приласкал или хоть — к чему здесь вертится на поводке эта немытая, тощая псина.

Я же был себе на уме. Ты должен был помнить, что Юрка недавно отпустил бороду, и мы звали его песиком, хоть он и толковал, что походит на кого-то… может быть, даже на Хемингуэя. Да господи! Если бы ты, Вадька, хоть капельку поинтересовался тогда моими ассоциациями, я бы тебя рассмешил и отвлек.

Вы с Ялмаровичем стояли лицом к лицу, оба красные, и Ялмарович кричал что-то, уже путая русский с норвежским. Тебе, Вадька, не следовало бы доводить его до такого состояния, какой-никакой, а он все же капитан. А капитан — барин; помнишь, однажды нам дали это понять рыбаки?

Я был так занят своей идеей и псом, который должен был сыграть роль ассистента, что не обратил особенного внимания, о чем так яростно кричит наш старый Ялмарович. Но и не беря в толк конкретные слова, я догадался, о чем это он: начинался прилив, и маломощный «Мираж» мог не выгрести в узкой горловине залива, а Ялмаровичу надо было вернуться с зарплатой.

Кажется, вы сгребли друг друга за воротник, кажется, тебя все же вытолкали с палубы, кажется, ты сбил с ног какого-то парня, который хотел отдать Ялмаровичу концы, — мне все это было как-то неважно. Странно, но факт, что я был занят только одним: вот появится Юрка, и я пошучу.

— Хейя, норге! — крикнул наконец Ялмарович и обрубил концы топором.

«Хейя, норге!» — так подбадривали своих норвежские моряки в порту на стадионе, и я точно проснулся: тебе не стоило бы разжигать националистических чувств в старике, мне же следовало бы сразу предотвратить всю эту мерзкую комедию.

Я чувствовал себя более чем глупо. Но, увидев, как ты вовсю пылишь каблуками, тыкаясь по причалу туда-сюда, рассмеялся. И опять подумал, как скажу Юрке: мол, вот полюбуйся — родственничка твоего встретил, за галстук приволок. И, уже с трудом сдерживая смех, оставался сидеть на причальной тумбе.

А ты все метался, все дергал локтями. Ух, подайте мне его!..

Разумеется, было плохо, что мы опаздывали, разумеется, было больно оттого, что так нелепо получилось у тебя с капитаном, разумеется, было ясно: Юрка не хочет знакомить нас со своей девушкой. И разумеется, все это я понимал.

— Хватит беситься! — сказал я и пнул злополучную псину.

Ты не ответил, но метаться перестал.

— Он… — что-то хотел сказать ты, и Юрка появился.

С большим надорванным пакетом под мышкой, руки в карманах, он, улыбаясь, можно сказать, всем лицом, шел странно беспечным шагом. Мне показалось, что он пьян. У него, кажется, ноги подкашивались, когда он протянул нам стопку машинописных страниц:

— Вот, понимаешь, сделал вот вещь… целый роман. Машинистка говорит — не оторвешься…

Я вскинул голову и… не обрадовался.

Ты встал, но мне показалось, что ты ослабел вдруг и сейчас вновь сядешь. Но вот что-то дрогнуло у тебя в лице, и ты, Вадька, в здравом уме и твердой памяти съездил ему по физиономии.

Не тот он парень… не был бы он нашим другом, если б не умел в таких случаях ответить!

У дерущихся нет лица: глаз, нос, подбородок… вперемешку с кулаками.

А я, представляешь, не то чтобы разнять вас да пристыдить — я пальцем пошевелить не мог. Я окостенело сидел и думал… я думал с отчаянием, что… жизни у меня нет.

…Вы не продержались, наверно, и пяти минут: уже лежали, изможденные. Вы не швырялись последними словами, как это бывает в таких случаях. Скорбно и отчаянно смотрели вы друг на друга и хрипло дышали. Впрочем, у него еще были силы, и ты, видно, испугался, вспомнил, что есть я, и закричал:

— Юлиан!.. Да вломи же ты ему хорошенько!

Шутка сказать…

Шутка сказать, «вломи»! Ага. Ну что ж тут, в самом деле, такого — вломи, да и только! Что, трудно, что ли, лежачему вломить? Ты, мол, вломи ему хорошенько! «Вломи»! И ты думал, что у меня поднимется рука…

А? Уж не кажется ли тебе, что я перед тобой оправдываюсь?.. Я уверен, что кажется. Только мне это как-то все равно.

О, черт! Может, сейчас я вздор несу, может, в субботу мы с тобой снова поплывем в город, но тогда я четко чувствовал: ведь жизни-то у меня нет. Да. Чувствовал так, поверь!

Впрочем, мои чувства не нуждаются в твоем признании. Странно только, чтобы ты не чувствовал в тот момент того же самого. Я даю голову на отсечение, что чувствовал! А нет, так и плевать! Не хочу я больше о тебе беспокоиться. Давай вставай! Хватит сидеть по углам, курить да сплевывать, проплюем землю-то насквозь. Вставай давай! Вряд ли мы с тобой сегодня сработаемся.

А-а, идешь!.. Нет.

1969 год.
Мурманская Печенга





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0