К 175-летию со дня гибели М.Ю. Лермонтова

16 июля 1841 года в городе Пятигорске было начато следствие в связи с обнаружением трупа молодого мужчины (25–30 лет), одетого в форму офицера русской армии, с явными признаками насильственной смерти в виде двух раневых отверстий на боковых сторонах грудной клетки.

Несмотря на то что с тех пор прошло полторы сотни с лишним лет, дело это так до конца и не расследовано, из-за чего оно нынешними специалистами отнесено к разряду нераскрытых «тайн». На наш взгляд, такое положение в большой степени обусловливается недостатками в содержании составленных тогда официальных документов.

Первым примером недостатков такого рода служит медицинское заключение № 34, выданное 16 июля 1841 года ординатором Пятигорского военного госпиталя И.Е. Барклаем-де-Толли, которое, по существу, представляет собой акт опознания трупа: в нем указывались имя, фамилия и отчество погибшего (Михаил Юрьев сын Лермонтов), его точный возраст (27 лет), воинское звание и место службы (поручик Тенгинского пехотного полка), а также вероисповедание (греко-россий­ское) и семейный статус (холост). Отметим, что бюрократическое значение последней дефиниции никем из современных исследователей не установлено.

Доктор Барклай-де-Толли был хорошо знаком с М.Ю. Лермонтовым, поскольку тот являлся его пациентом в курортный сезон 1841 года. Это подтверждается свидетельством № 29, выданным им еще 15 июня 1841 года: «Для облегчения страданий необходимо поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течение целого лета 1841 года; остановленное употребление вод и следование в путь может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья». Известно, что это свидетельство сыг­рало определенную роль в принятии командованием решения оставить Лермонтова в Пятигорске для продолжения курса лечения. Известно также, чем все это закончилось. Поэтому доктор Барклай-де-Толли может считаться одним из косвенных виновников разыгравшейся позже трагедии.

В заключении № 34 упоминались также место и время нанесения смертельной раны: «Застрелен противником на поле, близ горы Машук, 15 июля, вечером». Но при этом ничего не говорилось об обстоятельствах, предшествовавших этому событию (дуэли), не указан вид примененного огнестрельного оружия (пистолет, ружье), наконец, неизвестно, что подразумевалось под словом «противник». (В принципе это могли быть и немирные горцы, совершавшие в те времена нередкие набеги на окрестности Пятигорска. Правда, тогда их чаще называли хищниками.)

Начало следствию было положено сразу после того, как «вчерашнего числа (то есть 15 июля. — Б.Н.) в вечеру пришел в квартиру коменданта Пятигорска полковника Ильяшенкова лейб-гвардии Конного полка корнет Глебов и объявил, что отставной майор Мартынов убил на дуели Тенгинского пехотного полка поручика Лермантова». Мартынов и Глебов (последний как свидетель и секундант) были немедленно арестованы. Несколько позже был арестован еще один свидетель — секундант Васильчиков.

Не откладывая дела в долгий ящик, Ильяшенков распорядился о создании следственной комиссии в составе пятигорского плац-майора подполковника Унтилова (председатель), заседателя Пятигорского земского суда Черепанова и исправляющего должность окружного стряпчего Ольшанского. Тогда же Пятигорской городской частной управе было велено командировать «для нахождения при оной квартального надзирателя». (Им стал некто Марушевский.)

В тот же день полковник Ильяшенков одновременно с рапортом на имя командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории «всеподданнейше донес Его Императорскому Величеству о случившемся происшествии, по поводу которого проводится законное следствие». Таким образом, дело с самого начала попало, как теперь принято говорить, под личный контроль Николая I.

Командир Тенгинского пехотного полка полковник Хлюпин о трагическом происшествии с его подчиненным был извещен 25 июля.

Получив рапорт от Ильяшенкова, оставшийся за командующего начальник штаба войск флигель-адъютант полковник Траскин счел необходимым присутствие при следствии находившегося в то время в Пятигорске «по поручению» корпуса жандармов подполковника Кушинникова, в связи с чем предписал пятигорскому коменданту полковнику Ильяшенкову «не приступать ни к каким распоряжениям по означенному происшествию без его содействия».

Первым мероприятием следственной комиссии был выезд 16 июля (точное время не указано) в полном составе с приглашением бывших секундантов — корнета Глебова и титулярного советника князя Васильчикова на «место, на котором происходил 15-го числа, в 7 часу пополудни, поединок». По результатам осмотра был составлен протокол с довольно подробным топографо-ботаническим описанием указанной свидетелями территории.

Почитатель Лермонтова В.В. Чубуков (сам себя он называет «лермонтофилом») считает, что данный протокол обладает семью несомненными достоинствами, а именно:

1) подтверждено, что место дуэли находится «верстах в четырех от города Пятигорска»;

2) указано на существование дороги, «ведущей в немецкую Николаевскую колонию»;

3) отмечено, что «по правую сторону дороги образуется впадина, простирающаяся с вершины Машука до самой ее подошвы»;

4) указано, что «по левую сторону дороги впереди стоит небольшая гора»;

5) отмечены «первые кустарники, кои... округляют небольшую поляну»;

6) дважды упомянуто, что барьеры «отметили вдоль дороги»;

7) указана расстановка поединщиков: «Мартынов — от севера к югу, а Лермонтов — от юга к северу»^[1].

К сожалению, отмеченные В.В. Чубуковым достоинства этого документа не компенсируют имевшихся в нем содержательных дефектов.

Так, хотя в протоколе и отмечено место, где Лермонтов упал и лежал мертвый и где была «приметна кровь, из него истекшая», не указано, было ли это тем местом, на котором Лермонтов находился вначале, или это было то место, куда он пришел после сигнала «Сходись!».

Не был измерен (пусть даже в тогдашних единицах длины — саженях, аршинах и вершках) установленный секундантами интервал в пятнадцать чьих-то шагов между брошенными на дорогу двумя пресловутыми шапками, и, что самое главное, не было точно определено место, с которого Мартынов произвел злополучный («роковой») выстрел, то есть расстояние между ним и Лермонтовым в кульминационный момент события.

Судя по тексту протокола, комиссией не были предприняты попытки найти поразившую Лермонтова пулю, которая, пронзив его тело и прорезав мягкие ткани (мышцы) левого плеча, должна была потерять значительную часть своей кинетической энергии и упасть где-то неподалеку, на южной стороне дороги.

Протокол заканчивается фразой: «Тело его по распоряжению секундантов привезено того же вечера в 10 часов на квартиру его ж, Лермантова».

Туда, в домик Чилаева, и отправились члены комиссии, с тем чтобы присутствовать при судебно-медицинском исследовании, которое «вследствие предписания конторы Пятигорского военного госпиталя от 16 июля за № 504 основанного на отношении пятигорского окружного начальника господина полковника Ильяшенкова от того же числа с № 1352» было поручено произвести все тому же ординатору госпиталя, лекарю, титулярному советнику Барклаю-де-Толли.

Процедура судебно-медицинской экспертизы регламентировалась в то время принятым Медицинским советом в 1829 году «Наставлением врачам при судебном осмотре и вскрытии мертвых тел». В соответствии с этим документом осмотр следовало производить неторопливо и с надлежащими предосторожностями, тщательно и подробно, в удобном и светлом месте. Главным предметом старания судебного врача полагалось «открытие истины», поэтому он был обязан «различать то, что никакому сомнению не подлежит, от того, что только вероятно».

Согласно частным указаниям по производству судебно-медицинского исследования в случае ран от огнестрельного орудия, когда рана сквозная, следовало «означить, где вход и где выход пули, какое направление имеет рана, какие именно части повреждены и не найдены ли в оной пули, дробь, пыж, часть одежды, костные обломки и т.п.».

По окончании наружного осмотра тела требовалось приступить «ко вскрытию оного». При этом первоначально следовало вскрывать ту полость тела, в которой и по наружному осмотру можно предположить пов­реждение, бывшее причиной смерти. «Необходимо нужно, — подчеркивалось в «Наставлении», — всегда вскрывать по крайней мере три главные полости человеческого тела».

Анализ содержания свидетельст­ва № 35, составленного доктором Барклаем-де-Толли и подписанного всеми членами следственной комиссии, показывает, что данное судебно-медицинское исследование было осуществлено с грубыми нарушениями требований вышеприведенного «Наставления».

Прежде всего, не были должным образом описаны раневые отверстия: не указаны ни их форма, ни размеры, ни состояние окружающих кожных покровов (что могло, пусть даже предположительно, установить расстояние, с которого произведен выстрел), ни наличие (или отсутствие) посторонних предметов в ране.

Поэтому нельзя с той уверенностью, с которой это делает Барклай-де-Толли, определить, какое отверстие является входным, а какое выходным. Кстати говоря, именно этот дефект свидетельства дал повод неким исследователям утверждать, что входной является рана не в правом, а в левом боку и что ранение было нанесено выстрелом не Мартынова, а нанятого недоброжелателями Лермонтова некоего неизвестного стрелка, располагавшегося на близлежащей Перкальской скале.

Вызывает большое сомнение и указанная доктором топография раневых отверстий, основанная на костных ориентирах — ребрах, трудно поддающихся идентификации при наружном осмотре. Значительно более точной была бы привязка расположения ран к имеющимся на теле анатомическим пунктам — пупку и соскам грудных желез.

По каким-то причинам не было произведено совершенно обязательное в таких случаях вскрытие. Из-за этого суждение доктора о том, что «пистолетная (а это откуда известно? — Б.Н.) пуля, пробив правое и левое легкое, поднималась вверх», является умозрительным, противоречащим одному из главнейших требований «Наставления» по открытию истины: «различать то, что никакому сомнению не подлежит, от того, что только вероятно».

К большому сожалению, эта формулировка, повторяемая как какая-то мантра во многих последующих документах, до сих пор рассматривается в качестве безусловно достоверного, не подлежащего никакому сомнению факта, кладущегося в основу многих современных научных экспертиз.

17 июля, по-видимому, вскоре после похорон М.Ю. Лермонтова, по предписанию коменданта Пятигорска полковника Ильяшенкова представители частной управы в лице полицмейс­тера Бетаки и титулярного советника Юревича «привели в известность» оставшееся после гибели Лермонтова «имение».

Среди прочего описанного имущества в шкатулке орехового дерева «с бронзою» было найдено две тысячи шестьсот десять рублей ассигнациями. Холодное оружие было представлено полусаблей с «серебряным темляком», кинжалом с ножиком с белою ручкою и шашкой в «серебряной с подчерниею оправе с портупеею». Из огнестрельного оружия имелся только пистолет черкесский в «серебряной обделке и золотою насечкою в чехле азиатском». В опись, содержавшую 101 пункт, были также включены две лошади и двое крепостных людей.

Опись имения подписали командир 2-го Кавказского линейного батальона подполковник Манаенко (в скором времени он будет назначен председателем — «презусом» комиссии военного суда), пятигорский плац-адъ­ютант под­поручик Сидери, квартальный надзиратель Марушевский, пя­тигорский градский протоиерей Павел Александровский, пятигорский градский голова Рышков и словесный судья Тупиков. «С подлинным верно», — удостоверил опись подполковник Кушинников. (Ну куда же без него? — Б.Н.).

Все изъятое имущество, включая деньги, лошадей и крепостных людей, было вручено под заверенную командиром Нижегородского драгунского полка полковником Безобразовым расписку («реверс») капитану Столыпину для передачи бабушке Лермонтова — Елизавете Алексеевне Арсень­евой.

Этот сюжет имел неожиданное продолжение. 28 мая 1842 года (спо­хватились! — Б.Н.) из штаба войск Кавказской линии и Черномории за подписью дежурного штаб-офицера подполковника Кусакова пятигорскому коменданту было отправлено следующее предписание: «Тенгинского пехотного полка поручику Лермантову в октябре месяце 1840 года выдано было из общих сумм состоящих в распоряжении г-на Командующего войсками взаимообраз 100 рублей серебром, в число этой суммы обращено на пополнение следовавшее ему Лермантову за экспедицию добавочное жалование по грузинскому положению 97 рублей 50 ⁶/₇ копеек серебром, за тем остается теперь за ним в долгу (обнаруженного, по всей вероятности, после внеплановой финансовой проверки, или, по-теперешнему, аудита. — Б.Н.) 2 рубля 49¹/₇ копеек серебром. Имея в виду, что после смерти поручика Лермантова оставшееся имение его находится в Пятигорске, я по воле г-на начальника штаба имею честь покорнейше просить Ваше Высокоблагородие означенные два рубля сорок девять одну седьмых копеек серебром взыскав из означенного имения Лермантова доставить ко мне полным числом немедленно».

Датированный 15 июня 1842 года (ничего себе «немедленно»! — Б.Н.), состоящий всего из одной фразы ответ пятигорского коменданта заслуживает того, чтобы привести его полностью: «На отношения Вашего Высокоблагородия от 28 мая за № 9775 уведомить честь имею, что оставшиеся после смерти убитого на дуели поручика Тенгинского пехотного полка Лермантова деньги, вещи, лошади и крепостные люди 23 июля 1841 года переданы двоюродному его брату (на самом деле дяде, который был на два года моложе своего племянника. — Б.Н.) Нижегородского драгунского полка капитану Сталыпину, бывшему тогда в Пятигорске, который все это в то же время отправил к его бабке как ближайшей родственнице Елисавете Алексеевне Арсеньевой, в чем от г-на Сталыпина имеется при деле законный реверс, и потому 2 руб. 49¹/₇ коп. серебром здесь взыскать не из чего, а таковой иск следует обратить к г-же Арсеньевой, имеющей жительство в гор. Москве».

Тем временем следственная комиссия продолжала свою работу. Были составлены и розданы подследственным трафаретные вопросные пункты, в которых, как это ни странно, не был поставлен вопрос об использованном на дуэли оружии. Косвенным образом этот вопрос был сформулирован в третьем пункте: «Поручик Лермантов выстрелил ли из своего пистолета, или нет, и по какой причине?» Отвечая на этот вопрос, все трое опрашиваемых заявили, что Лермонтов не успел сделать своего выстрела, будучи застрелен Мартыновым. Но лишь в ответе Васильчикова упоминается слово «пистолет»: «Мы, секунданты, зарядили пистолеты», и «из заряженного пистолета Лермонтова я выстрелил гораздо позже на воздух».

Вообще, с этими пистолетами царила какая-то неразбериха. 18 июля следственная комиссия направила в Пятигорскую городскую частную упра­ву «покорнейшую просьбу прислать для приобщения к делу в силу Свода законов том 15-й статьи 825-й находящиеся в оной Управе два пистолета, взятые ею после поединка, случившегося 15-го сего июля». (Остается не- выясненным вопрос, на каком основании, когда и у кого эти пистолеты были изъяты представителями гражданских властей.)

21 июля эти неизвестно кому принадлежавшие пистолеты — «одноствольные с фистонами с серебряными скобами и с серебряною же насечкою на стволах, из коих один без шомпола и без серебряной трубочки», — вместе с подписанной полицмейстером штабс-капитаном Бетаки и титулярным советником Юревичем «Описью пистолетов, которыми стрелялись (?) на дуели отставной майор Мартынов и поручик Лермантов», были препровождены в следственную комиссию. (Опять-таки не указаны ни калибр, ни марка пистолетов; непонятно, почему Бетаки и Юревич решили, что именно этими пистолетами стрелялись (!) дуэлянты.)

Никаких следственных действий по поводу этих предполагаемых орудий преступления не проводилось, поэтому остался невыясненным вопрос, из какого из этих двух пистолетов выстрелил Мартынов.

30 июля следствие было закончено, и его документы были переданы в окружной суд, о чем подполковник Унтилов донес рапортом пятигорскому коменданту, представив «при сем» полученную незадолго до этого из частной управы «пару пистолетов, из которых поединщики стрелялись». Однако еще 7 сентября пистолеты судом получены не были, что побудило представителей суда в лице исполняющего должность судьи Панарина, заседателя Лаппы-Данилевского и секретаря Ольшанского обратиться к пятигорскому окружному начальнику с покорнейшей просьбой «о присылке к делу пистолетов коими произведены выстрелы». (Какая аккуратная формулировка! — Б.Н.).

Оставшаяся неразрешенной проблема принадлежности дуэльных пистолетов, какое-то время неизвестно где находившихся, заставила Пятигорский окружной суд задать Мартынову 13 сентября прямой вопрос: «Чьи были пистолеты и заряды и сами ли вы заряжали оные или кто другой?» Из невразумительного ответа Мартынова следовало только то, что «у его (Лермонтова. — Б.Н.) пистолета осечки не было».

При передаче дела из следственной комиссии в окружной (гражданский) суд неожиданно выяснилось, что его юрисдикция не распространяется на одного из фигурантов — находившегося на военной службе корнета Глебова. Пока в верхах пытались разрешить эту внезапную юридическую коллизию, внизу нежданно-негаданно возникшую процессуальную паузу использовали для решения вопросов, связанных с определением меры пресечения. Поначалу арестованных содержали в Пятигорской тюрьме (в некоторых документах она называлась «острогом»), но так как, по докладу полковника Ильяшенкова, комната (камера) в ней «очень сырая, без пола и воздух в ней стеснен», было решено «по неудобству оного помещения» перевести арестантов на местную «гаубвахту», располагавшуюся в доме генерал-майора Орлова. Майор Мартынов был помещен туда 26 июля в «удобную» комнату № 10. А вот его подельникам места на «гаубвахте» не нашлось, и их разместили под домашним арестом по своим квартирам.

В этот момент на сцене нашей трагикомедии появляется еще один персонаж — состоящий при командующем войсками надворный советник доктор Карл Рожер. В выданных им 27 июля медицинских свидетельствах Глебов и Васильчиков признавались нуждающимися в продолжении лечения кислыми водами («Нардзаном»), то есть в переезде из Пятигорска в Кисловодск. Глебову лечение было показано в связи с последствиями ранения, полученного им 11 июля 1840 года, во время сражения при реке Валерик (описанного в известном стихотворении М.Ю. Лермонтова): «...был ранен ружейною пулею спереди, в верхнюю часть руки, пуля пробила кости руки, плеча и заднюю лопатку, остановившись в шее, откуда и была вырезана». Васильчиков же, по заключению доктора Рожера, был одержим болезнью «закрытого геморроя, имеющего направление к органам груди и в голову». Компетентное мнение уважаемого доктора было принято во внимание, и оба подследственных были переведены в Кисловодск, где до поры до времени находились на положении арестованных под наблюдением местного воинского начальника полковника Принца.

Вся ситуация удивительным образом переменилась после того, как Николай I одним махом ликвидировал казалось бы неразрешимый судебный казус. 4 августа 1841 года военный министр князь Чернышев сообщил командиру Отдельного кавказского корпуса Головину 1-му о том, что государь император высочайше повелеть соизволил предать Мартынова, Глебова и Васильчикова «военному суду неарестованными, чтобы судное дело было окончено немедленно».

Но, как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Комиссия военного суда, учрежденного 17 сентября, собралась в Пятигорске в полном составе (председателя («презуса») подполковника Монаенки, шести «асессоров» — офицеров 2-го и 3-го Кавказских линейных батальонов: прапорщика Ариневского, прапорщика Подопригоры, подпоручика Федорова 1-го, штабс-капитана Свищева, штабс-капитана Вавилова и капитана Равич-Барановского, а также секретаря — специально прибывшего из Ставрополя аудитора 13-го класса Шаталова) только 27 сентября. Правда, потом дело пошло в авральном темпе и было закончено за три дня. При этом комиссия военного суда успела не только легитимизироваться, то есть получить от подсудимых подписанное ими «ко всем полное свое удовольствие», но и задать несколько формальных вопросов, на которые последовали столь же формальные ответы: «Как прибавить, так и убавить ничего не имею» (Мартынов), «К первым моим показаниям ничего прибавить или убавить не имею» (Глебов), «Прибавить к сказанному ничего не имею» (Васильчиков).

Плавность стремительного течения военного судопроизводства чуть было не нарушил пятигорский комендант полковник Ильяшенков, обратившийся 29 сентября в судебную комиссию со следующим посланием: «Препровождая при сем в оную комиссию пару пистолетов (а где они были до того? — Б.Н.), принадлежащих убитому на дуэли поручику Лермантову, из которых он стрелялся (?) с отставным майором Мартыновым, а имеющиеся в оной таковые же пистолеты, принадлежащие ротмистру Столыпину, взятые частною Управою по ошибке (!) при описи имения Лермантова, предлагаю возвратить ко мне для отдачи по принадлежности».

Ответ, подписанный всеми членами суда, был дан незамедлительно: «1841 года сентября 30 дня по Указу Его Императорского Величества комиссия военного суда, при городе Пятигорске учрежденная, слушав предписание Пятигорского коменданта полковника Ильяшенкова от 29-го числа сего же месяца № 2232-й с препровождением двух пистолетов, принадлежавших убитому на дуэли поручику Лермонтову, определила: приобщить оное предписание к делу и с тем вместе донести ему, Ильяшенкову, что эти пистолеты в Комиссии получены и имеющиеся таковые же два пистолета, принадлежащие ротмистру Столыпину, взятые Частною управою по ошибке при описи имения Лермонтова, представить сказанному г-ном Столыпину обратно; упомянутые же два пистолета представить обще с сим делом на благорассмотрение высшего начальства и согласно учиненному определению в 29-й день сего сентября дело сие закончить».

Пистолеты, принадлежавшие Столыпину, были 5 октября переданы ему через корнета Глебова. Как сообщают А.Карпенко и В.Прищеп, один из этих пистолетов висел потом долгое время над кроватью Столыпина, рядом с портретом Лермонтова^[2].

Что же касается вновь найденных «лермонтовских» пистолетов, то об их дальнейшей судьбе ничего не известно. Во всяком случае, они не были упомянуты в описи судебного дела, представленного в Аудиториатский департамент Военного министерства.

Собственно говоря, ни та, ни другая пара пистолетов не могла (не должна была) быть использована на этой дуэли, так как согласно неписанным дуэльным правилам пистолеты, во-первых, не могли принадлежать никому из дуэлянтов (это правило касается «лермонтовских» пистолетов) и, во-вторых, никто из дуэлянтов не должен был прежде пользоваться ими (а это правило относится к «столыпинским» пистолетам, которыми вроде бы пользовались во время дуэли М.Ю. Лермонтова с Э. де Барантом).

В тот же день, 30 сентября, комиссия военного суда предъявила подсудимым обвинение по трем «тяжелым» статьям Свода военных постановлений (392, 393 и 398-я), предусматривающим лишение всех прав состояния, наказание шпицрутенами и ссылку в каторжную работу.

Суд, признав подсудимых по обстоятельствам дела и по собственному их сознанию виновными, вынес тем не менее довольно легкий приговор: всех троих лишить чинов и права состояния.

Проявленная судом снисходительность нашла свое подтверждение в судебной «Сентенции»: «Сей приговор, как выше значится в присутствии сей комиссии, подсудимым объявлен; но, не чиня по ним никакого исполнения, представить оный обще с делом на высшую конфирмацию». Особо подчеркивалось, что «вышеупомянутыя подсудимые находятся все неарестованными, на свободе».

В извлечении из военно-судного дела указывалось, что «подсудимые со времени происшествия до учреждения суда, с 15 июля по 25 сентября, содержались под арестом (о нюансах арестного содержания рассказано выше. — Б.Н.), а после того находятся на свободе». Но покинуть Пятигорск они смогли только в ноябре, когда на это было получено высочайшее повеление.

Окончательное решение этого дела (по выражению Л.Аринштейна, «беспрецедентно мягкое») было принято императором только 3 января 1842 года: «В 3-й день сего января Высочайше повелеть соизволил майора Мартынова посадить в крепость на гаубвахту на три месяца и предать церковному покаянию, а титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, перваго во внимание к заслугам отца — председателя Государственного Совета и комитета министров князя И.В. Васильчикова (кажется, нечто подобное случается и в наши дни. — Б.Н.), а второго по уважению полученной им в сражении тяжелой раны»*.

Проявив милосердие в большом, Николай I решил помилосердствовать и в малом. Собранные как по тревоге члены военного суда за короткое время пребывания в Пятигорске несколько поистратились. Издержанных суточных и прогонных набралось на сто пятьдесят четыре рубля и семьдесят две с половиной копейки ассигнациями. Эту сумму местное начальство намеревалось взыскать с подсудимых «по ровной части». Когда слухи об этих намерениях докатились до ушей императора, конечно же в виде всеподданнейшего доклада, он высочайше повелеть соизволил «деньги сии принять расходом на счет казны».

Ну и как не признать актом милосердия данное 25 января 1842 года, «снисходя на просьбу помещицы Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урожденной Столыпиной», высочайшее соизволение на перевоз тела М.Ю. Лермонтова из Пятигорска — места первоначального захоронения — в Тарханы для погребения на фамильном кладбище.

Приведенное выше подробное и последовательное изложение задокументированных событий лета–осени 1841 года подтверждает авторитетное мнение Д.А. Алексеева о том, что «все попытки проникнуть в тайны (дуэли) упираются в недостаток достоверных сведений и неопровержимых доказательств»*.

С огорчением следует признать, что и теперь, в канун 175-летия со дня гибели М.Ю. Лермонтова, как и полтораста с лишним лет тому назад, не получены ответы на вопрос: как, кем и почему (за что?) был застрелен поручик Михаил Лермонтов?