Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Форпост

Андрей Алексеевич Молчанов родился в 1953 году в Москве. Окончил МЭИ и Литературный институт имени А.М. Горького. Ученик В.П. Катаева.
В 70-х входил в труппу театра на Таганке, но профессиональным актером не стал, отдав предпочтение литературе. Работал в кино в содружестве с Борисом Васильевым, Георгием Вайнером, Алоизом Бренчем и Александром Серым. По дебютному произведению Андрея Молчанова «Новый год в октябре» снята картина «Человек из черной “Волги”».
Автор многих романов и повестей, написанных в остросюжетном жанре.
Награжден правительственными и ведомственными наградами.
Член Союза писателей СССР и России.

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Конец пятидесятых

Со смятенной душой уходил Кирьян в армию, как ни успокаивал себя, как ни настраивал на лучшее. Слухи о тягостях армейских будней, об особой придирчивости командиров к новичкам витали на каждом углу, находя тем самым подтверждение их несомненности. Даже воровская братия, навестившая его перед отправкой на призывной пункт, качая головами и усмехаясь, утверждала, что их юному собрату Арсению в зоне живется куда вольготнее, нежели юзачуханным салагам в краснознаменных казармах. Выбор между тюрьмой и армией конечно же существовал, но только не для него. Вера говорила твердо и определенно: от испытаний не уклоняются, ибо они — от Бога.

Даша, отпросившись с работы, пришла попрощаться, принесла связанные ею теплые шерстяные носки, узелок со снедью в дорогу. Ни слез, ни причитаний себе не позволила, лишь перекрестила, поцеловала в губы крепко, сказав:

— Все у нас с тобой получится. Перетерпим. За меня — не сомневайся ни в чем. Тебе предназначена, твоей и буду.

Вместе с Кирьяном призывался и ровесник его Федя, совершенно раздавленный страхом перед грядущим. Кирьян ободрял товарища как мог, однако напрасно — тот словно забился в раковину мерещившихся ему кошмаров, замуровавшись в ней изнутри.

Переживания за судьбу своего единственного друга, безропотного ко всякому злу, не способного за себя постоять, наполняли душу Кирьяна беспомощной тоской.

На призывном пункте, похожем на арестантский загон, их уже ожидали «купцы» с погонами. Федю тут же определили в строительные войска, а Кирьяном отчего-то заинтересовался молодой и строгий лейтенант-пограничник, дотошно выспросивший о семье, интересах и планах на будущее. Разговор зашел о таежных навыках призывника, о его знании оружия, и уж тут-то Кирьян лейтенанта не разочаровал. слушал тот его с интересом, а после подвел итог:

— Ну, ты определенно подходящий экземпляр, собирайся...

Вечером проплыли в сутолоке путей, паровозов, вагонов, заводов и бесконечных труб столица области и прилегающие к ней промзоны. Поезд нырнул в закопченный тоннель, свистнул гудком, из форточки ударило жженым угольным запахом, вспыхнул неровный свет в купе, и Кирьяна захватило волнующее чувство дороги.

А спустя несколько дней он оказался в учебной роте погранвойск на китайской границе. И, к великому изумлению своему, никаких напастей в армейской службе не обнаружил. Все в ней для Кирьяна было согласно с его натурой и до конца понятно. Ранний подъем был для него не таким уж и ранним, физические нагрузки, к которым привык сызмальства, виделись шалостями, а однообразие быта легко скрашивалось тем, что неотъ­емлемо существовало в нем самом: воспоминаниями о Даше, о всем радостном, что было в жизни, о любимых героях книг, с кем он соразмерял себя... В нем таилось много миров, и в каждый лежала открытая дорога, и в них он легко укрывался от всякой скуки. Кроме того, его окружали новые люди, чьи характеры и чаяния стоило осмыслить.

Ничем не ущемила его армия, хоть грубости, глупости, чванства и приспособленчества в ней хватало с избытком. Но проявления этих мелких человеческих страстей он отметал от себя, как наносную шелуху, хотя пороки и достоинства каждого отмечал и запоминал крепко.

Немногословный, опрятный, исполнительный, не получивший ни единого замечания в учебной роте, он был рекомендован взводным в школу сержантов, но сумел отказаться от зачисления в инкубатор младших командиров, отринув будущие блага лычек, но зато избежав нудной муштры и протирания штанов за партой в четырех стенах. Этого ему с лихвой хватило в классах прежнего образовательного заведения.

Он торопился скорее покинуть казарменную выхолощенную атмосферу порядка и распорядка, не дававшую дышать полной грудью и будто отвергавшую все вольное и живое, что лежало вне пределов ее застойного пространства. Кирьяна влекла настоящая служба, наполненная живым содержанием и практическим смыслом, где встреча с новым и внезапным оказывалась правилом, а не исключением и где была возможность сотворчества или же столкновения с силами и обстоятельствами, способными утвердить его личность, а не превратить в тупой и ограниченный механизм.

Его послали, видимо оскорбившись отказом выйти в первачи, на самую дальнюю заставу в тайге, располагавшуюся рядом с поселком, являвшим скопище десятка еще дореволюционных бараков, где некогда обретались ссыльные, а ныне ютились какие-то замшелые личности, перебивавшиеся Бог весть чем.

Впрочем, бытие на задворках цивилизации его не смущало, да и смутить не могло. Он оказался в привычном, до мелочей понятном ему мире, разве с иными условиями проживания и родом занятий.

Поздним вечером, по прибытии на заставу, представился командиру, тот отправил его к старшине за бельем, а после оказался Кирьян в помещении казармы, а точнее сказать — спальни. Просторная, с чисто вымытыми полами, с пестрыми ватными одеялами, неуставными пухлыми подушками в изголовьях, она поразила его каким-то вызывающим несоответствием всей философии уже познанной им армии с ее воинствующим отрицанием какого-либо комфорта.

— Стараемся жить по-людски, — донесся из-за спины голос старшины. — Служба тут не зефир с мармеладом, но койки у нас — как в санатории... Сменные ребята в соседней комнате придавливают, другие на службе, так что осваивайся сам.

Проснулся Кирьян от ударивших в сознание звуков неясной природы, донесшихся извне: то ли от возбужденного клекота, то ли от надрывных воплей. Выглянул в окно. Сбоку от дома, на подсобном сарае, уцепившись когтями в желоб водостока, сидели, свесившись с него, две сороки, восхищенно обсуждая между собой драку двух котов, происходившую прямо под ними, у стены сарая, и сопровождавшуюся яростными завываниями, шипением и плевками.

Это была настолько неожиданная, исполненная деревенской безмятежности картина, что он расхохотался невольно, но тут же и оборвал смех: в спальню, расстегивая ремни и гимнастерки, входили солдаты.

Короткие, изучающие взгляды усталых глаз, вопрос рослого, белобрысого сержанта:

— Новенький? Очень хорошо! Сегодня на картошке, завтра — дневальным по конюшне. Инструктаж — по ходу пьесы.

Вмененные Кирьяну обязанности ничего уничижительного в себе не содержали, соответствуя графику всеобщих повинностей. «Дедовщины» на заставе не было в принципе. Здесь каждый не расставался с оружием, здесь дорожили товарищем и его рабочими руками, а круглосуточные хлопоты по общему хозяйству исключали неограниченность привилегий по выслуге лет. Конюшня, свинарник, курятник, сеновал, картофельные грядки, вольеры с собаками требовали неусыпного внимания и ухода. Личное же благополучие зависело от одного: от добросовестности и стойкости — а подобных качеств Кирьяну было не занимать.

В небольшом, скученном коллективе в людях разбираются быстро. И уже спустя неделю Кирьяна безоговорочно признали полезным и необходимым человеком. Его сослуживцы — выходцы из центральной России, из ее больших городов — тут же уяснили и его первенство в знании окружавшего их мира тайги. В отличие от него, они не умели добывать зверя, пугались незнакомых чащоб, не ведали пользы многих корней и трав и даже не понимали, что в добыче кабана или медведя старенькое охотничье ружье с надлежащей пулей куда основательнее, нежели скорострельный автомат, предназначенный для убийства самого опасного хищника на земле — человека. Да и что за толк от автомата на охоте в тайге? Пули прошивают зверя, как иглы, и он уходит, а рикошет от деревьев такой, что собственный свинец тебя же и накажет.

Написав родителям Федора, он получил номер его полевой почты, отправил другу весточку, а спустя месяц получил ответный замусоленный треугольник солдатского письма.

Содержание письма было кратким, бесцветным — никаким, словно написанным в расчете на цензуру, но веяло от него такой безысходностью и затравленностью, проступавшими между строк, что с горечью уяснил Кирьян: изломает армия Федю, согнет в рог бараний. И как тут помочь? Только молиться за него.

С другой стороны, и недоумевал Кирьян над возможным прозябанием Федора, представляя его здесь, на заставе, и никаких противоречий между ним как личностью и здешней обстановкой не обнаруживая. Или есть армия, где все иначе? Наверное. Страна-то большая...

Свое православие, обжегшись, напоказ не выставлял, крест зашил в воротник гимнастерки, а ко Всевышнему обращался в нарядах, полагая, что церковную сень ему вполне заменяет ночное чуткое небо. Вскоре его едва ли не насильно приняли в комсомол.

Малочисленная застава прикрывала огромный отрезок границы, и не было на нем ни контрольно-следовых полос, ни сигнализации, ни дорог. Передвигались по тропам на лошадях, выискивая следы нарушителей, мерзли в засадах и честно несли службу, хотя любой злоумышленник, имей он самые примитивные навыки жизни в тайге, легко бы мог проникнуть в просторы страны Советов. Только в какие просторы? В буреломы, тянущиеся до тундры? Можно было добраться и до близлежащего города, но всякий незнакомец там тотчас попадал на заметку.

Всерьез пограничников беспокоили корнекопатели, рыскающие по чащобам в поисках особо ценных лекарственных растений, и охотники за пантами маралов, вооруженные снайперскими винтовками, способные отчаянно и бескомпромиссно постоять за свободу своих браконьерских устремлений.

Так или иначе, но свою службу ни в коей мере провальной или показной Кирьян не считал, уяснив ее цельный государственный смысл: враги по ту сторону границы знали, что на ее рубежах находятся люди с оружием, готовые его применить, а значит, пределы земли стережет хозяйский глаз. Из этого следовало: дом, дышащий силой обороны, охлаждает пыл врага, и богатство дома, как и всякое богатство, должно уметь себя охранить. Что было вполне применимо к нему, уверенному в будущем собственном доме, полном добра, покуситься на которое он не позволит никому.

Из каждого случая и наблюдения он извлекал для себя вывод, соразмеряя его со своим видением жизни и строя тем самым ту личность, чья уже устоявшаяся основа непринужденно отвергала все ложное, суетное и временное. Он готовился жить всерьез.

Спал по-прежнему мало, не более четырех часов, времени хватало и на уход за собой, и на письма родным, к которым он в первую очередь причислял Дашу, одновременно негодуя на себя за умаление при этом отца и матери. По прошествии же долгой и снежной зимы на заставе началось оживление: пожаловали проверки из окружного управления. Сначала проверяли оружие и боезапас, после принялись за ревизию хозчасти.

Приехавший пузатый, краснорожий майор первым делом полез проверять щупом уровень остатка солярки в главной цистерне. Солярку командиры застав экономили: некоторые про запас, на каверзы будущей зимы, другие продавали горючее налево. В любом случае обнаруженный излишек грозил выговором и урезанием будущей нормы.

Излишек в цистерне, конечно, имелся, а потому с вечера в нее погрузили табурет с привязанными к ножкам гантелями. Таким образом, щуп, упираясь в него, показывал требуемую величину стратегического дизтоплива.

Майор вздрючил старшину за перерасход тушенки, износ валенок, указал на недопустимость содержания в боевом подразделении котов и, отдав приказ повесить в ленинской комнате, именуемой солдатами «молельней», плакат с фотогалереей членов Политбюро, заменявший красноугольную икону, отбыл, показав власть, восвояси. Старшина же, получивший от командира сутки отдыха за моральный и аморальный ущерб, отбыл отсыпаться домой.

Следующий визит на заставу нанес окулист, совмещающий роль терапевта, а также стоматолог, должный осмотреть личный состав, запломбировав поврежденные зубы.

Станок стоматолога был предназначен для сверления надлежащих отверстий даже в полевых условиях, имея для такой задачи механический привод, исполненный на основе велосипеда со складной рамой и капитальными обрезиненными педалями. Кирьяну была поручена роль фельдшера и одновременно водителя установленного на подпорках велосипеда.

Крутя педали под душераздирающие крики сослуживцев и мат стоматолога, увещевавшего воинов слегка потерпеть, ибо новокаина на них не напасешься, Кирьян размышлял о несовершенстве фискальных забот начальства, воплощавшихся перед ним наяву...

— Накатался? Хватит! — оторвал его от дум голос командира. — Дуй в поселок, разбуди старшину и хиляй с ним на пару к «соседям» на предмет взаимодействия...

Приказ означал протопать долгим путем на стык с территорией соседней заставы, неся в планшете «книгу пограничной службы», где ежемесячно отписывались командиры о своей обязательной встрече, должной быть посвященной выработке планов совместных действий.

Командиры, успешно связывающиеся между собой по рации, данной формальностью пренебрегали, посылая за надлежащими расписками посыльных.

Поселок располагался в полукилометре от заставы, и, помимо потомков бывших каторжников, жили там офицеры с женами. И те и другие пробавлялись натуральным хозяйством. Многие держали пасеки — дефицитный сахар полностью уходил на самогон.

Старшина, с кем Кирьяна связывали отношения дружеские, был мужиком основательным, хозяйственным, общий язык они нашли сразу, но дом товарища рядовой Кизьяков старался без нужды не посещать: свободное время тот проводил в тихом пьянстве, вызывавшем у Кирьяна чувство скуки и презрения.

Впрочем, помимо бытовых хлопот, иных развлечений у местных старожилов попросту не существовало. Они прозябали на отшибе империи, на земле, не способной дать урожай из-за короткого лета, на пятачке, отвоеванном у чащоб, где не было приволья скоту, а иные города и веси были для них враждебны, чужды и гибельны.

Опухший со сна старшина, встретивший Кирьяна босым, в одном исподнем, со стонущими охами принял от него планшет, пистолет и начал собираться в дорогу: упаковал в вещмешок сало, флягу с чаем, хлеб, лук и... заботливо обернутую портянкой бутыль неопределенной емкости с мутным самогоном.

— Вчера переборщил, — покаянно объяснил сослуживцу. — А если без опохмела в дорогу, это настоящая смерть выйдет, деваться тут некуда...

Во дворе службистов уже поджидала оставленная Кирьяном овчарка Джулия, дисциплинированно сидевшая у калитки.

Тронулись в долгий путь. Пройдя километра три, старшина, изрядно упревший, остановился и, расстелив плащ, присел отдохнуть. Задумчиво глядя в пасмурное небо, вынул пробку из заветного сосуда и, совершив долгий глоток, рассудил мечтательно:

— Доберемся, положим, к вечеру... Да и куда спешить? Переночуем. А там деревенька рядом толковая, пополним запас горючего...

— Капитан велел, чтобы за день управились... — угрюмо вставил Кирьян.

— Да сколько я этих капитанов видел! — сказал старшина нараспев. — И всяких там майоров... Они же как? — Последовал новый глоток. — Отбарабанят здесь свое — и в окружное управление. На повышение. Или еще куда... У них и квартирки в городах припасены, и льготы насчет госпиталя, коли хвороба на пенсии прижмет... А мы тут как кувалдой вбитые. Навек. Так что капитана я уважаю, но... Мало ли, в чем задержка? Скажем, собака наколола лапу. Несли, скажем, на руках...

— Так ведь проверят...

— Это да... Тут можно подставиться. Ну, скажем, ты подвернул ногу, вот!

— Почему это я?

— Потому что такой приказ старшего, — возвышая ноты в голосе, произнес старшина, но затем помягчел. — Ладно, пусть я подверну, черт с тобой, трус...

Помолчали, сидя в дикой траве, глядя на рассыпавшиеся по горизонту приземистые горы, на далекие кроны сосен, трепещущие под ветром, гуляющим по бескрайней, насколько хватало взгляда, тайге.

После двинулись дальше. Внезапно старшина остановился. Поразмыслив, сказал:

— Болотина впереди... Пройти, конечно, можно, но раздеться придется: изгваздаемся. Предлагаю — в обход, а там срежем маршрут по диагонали. Даже короче выйдет. Теоретически.

Кирьян равнодушно пожал плечами, поправив ремень автомата. Здешних мест он не знал, полагаясь на опыт старшего товарища.

Углубились в чащобу.

Старшина, следуя по каким-то известным ему приметам, лавировал между завалами павших деревьев, прикрываясь плащом, ломился сквозь свисающие ветви, напевая себе под нос нечто бравурное.

Напев задумчиво оборвался, когда у корня вековой сосны пограничниками увиделся чужеродный предмет происхождения явно искусственного, а именно клочок бумаги. Это был мятый листок, испещренный иероглифами, вырванный из печатного издания и весьма целесообразно использованный, ибо рядом с ним в траве высилась внушительная куча дерьма.

— Нарушитель, — констатировал Кирьян тупо.

— Да, это не представитель мирной фауны, — сказал старшина. — Консистенция стула характерного свойства... — Сорвав лист с куста, обернул им уголок бумаги, подняв его с земли, пошевелил губами, будто старался прочесть текст. Доложил Кирьяну: — Видимо, какая-то инструкция, формат карманный...

— И что делать?

— Бумага тонкая, шелковистая, иностранная — точно... — продолжил старшина. — Что же... Надо выполнять долг! Джулия! — Сунул бумагу под нос любопытно потянувшейся к ней собаке. — След!

Овчарка, понюхав печатную продукцию, вздрогнула в рвотном спазме и тут же бросилась в недра тайги. За ней поспешили, спотыкаясь и падая на отгнивших стволах и ветвях, обуреваемые жаждой захватить неприятеля, преследователи в зеленых фуражках.

— Поводок ей прицепи! — хрипел старшина.

— В планшете он, под книгой!

— Наряд у меня получишь, болван! Два получишь!

— А кто команду собаке без поводка давал?

— У, дьявол, чуть глаз веткой не выстеклил!

Этот раздрызганный бег через буреломы, низины и редкие проплеши продолжался, казалось, вечность, пока мелькавшая вдалеке черно-рыжим пятном собака не остановилась, грозно рыча. и тут взорам бойцов открылась картина внезапная в своем идиллическом воплощении: на краю небольшой полянки на цветастой матерчатой подстилке сидели двое людей с фаянсовыми кружками в руках. Из кружек торчали деревянные палочки. Люди настороженно смотрели на скалившуюся собаку.

Пока Кирьян пристегивал поводок к ошейнику, старшина, дружелюбно покачивая пистолетом, приблизился к нарушителям.

Это были китайцы, пожилые женщина и мужчина, одетые в лохмотья, тяжелую, истоптанную обувь, с грязными, спутанными шевелюрами и задубленной кожей плоских, невыразительных лиц.

Китайцы довольно спокойно перенесли как личный обыск, так и обыск своих котомок, набитых корнями. Из кармана куртки мужчины старшина извлек книжицу в красном переплете, увенчанном золотым тиснением лика китайского вождя. Произнес разочарованно:

— Талмуд ихний... — И укоризненно поведал китайцу: — Что же ты, братец, так неуважительно с директивами... — Затем, отправив брошюру в планшет, добавил уже в сторону Кирьяна: — Бумага подходящая, не грех и себя побаловать.

Неожиданно китайский мужчина заговорил. Он говорил оживленно, манипулируя руками, и голос его звучал доверительно и дружелюбно, однако стражи границы, пялившиеся то на него, то друг на друга, не понимали ни слова. Уяснив непреодолимость филологического барьера, китаец обратился к языку жестов. Жесты были незатейливы, неторопливы, отчасти откровенно похабны, однако понимались безо всякого труда. Китаец предлагал доблестным воинам воспользоваться прелестями его подруги в обмен на свободу своего дальнейшего передвижения.

Подруга, вдумчиво наблюдавшая за процедурой общения сторон, широко и искренне лучилась всеми морщинами своего подкопченного от костров лица, выказывая явную симпатию оторопевшему статному старшине, задумчиво почесывавшему нос дулом пистолета. Женщине было явно за шестьдесят, и ей не мешало бы навестить стоматолога.

— Во чего удумали... — сказал старшина, сдвинув на затылок фуражку. — А ведь живут в коммунистической стране... Хотя... — Он повернул к Кирьяну мужественное, неумное лицо. — С китайской женщиной было бы интересно, как думаешь?

— Сифилис — одно из популярных заболеваний в сельской местности Китая, — поспешил уберечь от греха Кирьян старшего по званию.

— Это, конечно, серьезно останавливает...

Решительно передернутые затворы оружия пресекли договорный процесс, и нарушители, ведомые суровым конвоем и радостной Джулией, тронулись в тайгу. Тут Кирьян заметил некоторую неуверенность в поступи старшины, то и дело крутившего по сторонам головой.

— Чего, сбились? — спросил настороженно.

— Собака сильная, ходкая, напетляла, а мы за ней... — донесся неуверенный ответ. — И солнца сегодня нет, того и гляди — дождь...

— Я дорогу не запоминал...

— Вот и зря, так пограничник не поступает!

— Там просвет какой-то...

— Точно, туда нам...

Они вышли на какую-то неведомую пустошь, волшебно распахнувшуюся перед ними своим безлесым простором, и, словно попавшие в иной мир, увидели вдалеке трактора и множество людей в одинаковой одежде, с лопатами, усердно копавших землю под будущее, видимо, поле.

Переглянулись. Догадка пришла одновременно и страшно: это был Китай! Они — за границей!

Не обменявшись ни единым словом, забыв про своих подопечных, под веселый лай одуревшей от вольного воздуха овчарки они рванули обратно в тайгу и лишь в ее тенетах, упав обессиленно в ложбине, начали приходить в себя, с ужасом представляя свое задержание китайскими властями. Теперь им на полном основании могли вменить незаконное пересечение границы с оружием и похищение иностранных граждан с собственной территории под угрозой этого оружия.

— Вот и опохмелился! — стонал старшина, насквозь мокрый от пота. — Ни в одном глазу сейчас... Но сотку принять, как ни крути, следует... Как влипли-то, а! Хотя... — Махнул рукой обреченно. — Все равно мне копец.

— Это еще почему? — удивился Кирьян.

Старшина задумчиво погладил прилегшую возле него овчарку. Снял прилипшую к щеке сосновую иголку.

— С километра два мы сейчас отмахали? — спросил трагическим голосом.

— Н-ну...

— Впопыхах утрачен планшет, — продолжил он казенно. — С секретной «Книгой пограничной службы». И с китайским талмудом, кстати. А каким маршрутом мы заплутали в эту глушь, где и волки гадить боятся, неисповедимо. Я всегда знал: армия меня до добра не доведет. Лучше бы уж Кузнецкий бассейн...

— Он-то при чем, бассейн?

— Поясню! — Тот снова открыл бутылку, совершив из нее затяжной глоток. — Первому в этой жизни... Поскольку верю, что такие, как ты, не сдают... Я в тебе это сразу просек. Но даже если и сдашь, что уж теперь... Одно лихо к другому... Я ж тут под чужим именем служу, вот оно как, друг мой ненаглядный.

— О! — вымолвил Кирьян.

— А дело так было, — поведал старшина с исповедальной нотой в голосе. — Брат у меня, младший. И жили мы, значит, в поселке, в том самом Кузнецком бассейне. Шахты, зэки, мрак. Подоспело мне в армию. Пошел. И угодил, правильно понимаешь, в пограничные войска. Только куда? В Москву, милый мой, в самую что ни есть столицу! И знаешь, где кантовался? В международном аэропорту! Вот служба была! Праздник! Лепи штампухи в паспорта, сиди в кабинке в парадной форме, с умным, строгим лицом и жди, чего обломится. Жвачка там, брелок, сигареты... Правда, все заныкать грамотно надо, иначе — труба! Перед дембелем на журнале с голыми тетками погорел — один француз пьяный в форточку мне сунул. Домой приехал с «губы». А приехал — куда дорога? Или в милицию, или на шахту. А тут брательника моего тоже в армию намылили. А брательник — толковый, в математике горазд, в Москве один раз в институт поступал, да всего балла не добрал. Следующие экзамены летом, а у него повестка — не отвертишься. Мать в слезах, да и отец мне говорит: ты, говорит, все равно в академики не выйдешь, так дай туда брату дорогу... Сравнил я наши фотоизображения на документах — один в один! Ну, думаю, пойду по второй ходке. И — пошел.

— Вот те на! — сказал Кирьян.

— «Вот те на» началось тогда, когда я вместо аэропорта заграничного, чем вся служба представлялась, в тайгу угодил, — сказал старшина. — И, знаешь, даже обидно не было, когда меня, как салагу, «старики» жизни учили, ведь службы-то истинной я и не знал... Вот, — кивнул на собаку, — чем она от своих собратьев, что ночью у всяких интеллигентов по диванам спят, отличается? Понял теперь? Объяснений не надо?

— И потом что?

— Потом... Оттрубил я на нашей заставе, с девушкой из поселка сошелся... Ну и прикинул: там сопьюсь, тут служба не даст... Там — пыль угольная, здесь воздух родниковый, здоровье...

— А брат?

— Брат молодец! Поступил в институт, окончил его, в каком-то «ящике» секретном работает, в гости бы съездить надо...

Джулия зарычала.

С шорохом разошлись ветви нависших над ложбиной кустов.

Перед пограничниками стоял китаец. Недавний задержанный. В руке китаец держал планшет. Китаец улыбался.

Кирьян и старшина синхронно перекрестились.

— На, давай, бери, — сказал китаец, протягивая планшет старшине, схватившему его, как голодный пес шмат мяса.

В планшете обнаружились и важная пограничная книга, и конфискованный у их спасителя политический талмуд.

Совершив очередной длинный глоток из бутыли, старшина царственным мановением длани протянул талмуд обратно китайцу. Тот, улыбаясь, отстранил его руку, а затем извлек из-за пазухи точно такой же, с поклоном передав его Кирьяну.

— Пропаганда, — сумрачно проронил старшина, но тут же, озаботившись, принялся изъясняться жестами, трудно передавая мысль о необходимости продвижения двум затерявшимся в тайге воинам в сторону советской границы.

Китаец, уяснив проблему, бесцеремонно выхватил у старшины бутылку, затем предусмотрительно отошел на шаг и — с бесстыдным достоинством допил все ее содержимое перед потерявшими дар речи воинами. После, вежливо поклонившись, коротко и ясно указал нужное направление. И, пятясь, исчез в кустах.

— Вообще-то, — хмуро сказал старшина Кирьяну, пряча пустую бутылку в вещмешок, — у меня проблема с алкоголем. — Помолчав, прибавил: — Он, блин, закончился.

Вечером, лежа на койке в сумраке спальни соседней заставы, Кирьян вспоминал события прошедшего дня, и в памяти его неотвязно возникала одна и та же картина, словно вычлененная из наносов всего второстепенного: перекопанное поле и множество работающих на нем китайцев...

Ведь они зачем-то расчистили тайгу и пришли туда жить, и скоро их будет еще больше, и возникнет село, а то и город, что он ощутил сразу же, будто укололся о такое открытие... А здесь, неподалеку, на российской стороне, будет ютиться и доживать свое спивающаяся кучка никчемных людей рядом с бастионом власти — заставой. Почему же так? Почему умножается один народ и вымирает другой? Или в одном заложены вера и жажда жизни, а в другом — безверие, лень и порок? А может, власть не понимает, что крепятся ее рубежи не только оружием и заборами? Ведь там, где сейчас это голое поле, вскоре возвысится бастион, куда более крепкий, чем одинокая, заброшенная застава, приют не чающих расстаться с ней временщиков...

Нет, он не станет ютиться в приюте. Он построит свой форпост!


Федор. ХХ век. Конец пятидесятых

«Ремеслуха» привила Федору многие навыки в существовании среди ровесников с характерами сложными и вздорными, и будущая армейская компания представлялась ему сродни прежней, однако угодил он в сборище столь ожесточенного сброда, что ощутил себя брошенным голышом в заросли ядреной крапивы.

Он попал в строительные войска, куда сметался призывной социальный мусор, лишенный доверия в допуске к оружию и к серьезной военной технике. Сюда отбраковывались и приличные ребята с ограничением службы по здоровью, но в то подразделение, куда случаем распределили Федора, словно по выбору отрядили только что отсидевших свой срок уголовников, шпану с приводами и парней с неустойчивой психикой. Родом этот контингент происходил из мест, где градообразующими предприятиями были самогонные аппараты.

Отправили его в Казахстан, на строительство секретного объекта в голой степи, где торчали серые кирпичные домики воинской части, разбросанные поодаль котлованы будущих зданий и возводящиеся строения, архитектурой напоминавшие двухэтажные приземистые бараки. Все остальное пространство — выжженная зноем земля, тянущаяся за горизонт под сенью горячего белесого неба, куда, как в запретную зону, никогда не залетали облака. Прежде он не видел такой огромной, ровной, как стол, поверхности, пугающей своим безлюдным, величественным пространством.

В двух километрах от обиталища возводителей стройки грохотала пару раз в сутки железная дорога, но поезда на ней останавливались редко, в основном ломовые, с грузами для созидания будущих бетонных коробок. Ближайший городок располагался километрах в сорока, и достопримечательностями его, по слухам, были цементный завод и соляная фабрика.

Температуру зимой и летом в этих краях отличала одинаковая абсолютная величина «сорок», а настроение местного народонаселения неизменно пребывало в области отрицательных значений, ибо причин для радостей житейских не обнаруживалось в принципе.

Солдат кормили белесой баландой неопределенного происхождения, пересоленной тухловатой селедкой, местная вода настырно отдавала ржавым железом, а заваренный в ней казенный чай — казарменной шваброй.

Но все бы тяготы быта и каторжной работы снес Федор без ропота и отчаяния, если бы не окружающая его публика — злобная, похабная по своей сути, небрежная в одежде, в еде, да и в работе, развлекающаяся бесконечными стычками, унижением слабых и черным, дурным пьянством.

Здесь не было вина или же водки, но население этого грязного, пропитанного потом, дерьмом и цементной пылью шалмана вполне и изобильно удовлетворялось политурой, техническими ядовитыми спиртами и растворителями клея. Алкогольным деликатесом считался «тройной» одеколон.

В царящем вокруг произволе некоторые признаки соблюдения уставных формальностей казались циничной насмешкой над здравым смыслом.

Смиренный нрав Федора, мгновенно и радостно уясненный стаей в первый же день его появления в гарнизоне, был подобен сладостному запаху крови для оголодавших акул, тут же устремившихся к легкой добыче.

В первый же вечер он был побит — просто так, забавы ради, затем всю ночь стирал «старикам» портянки и зубной щеткой чистил ржавое «очко» сортира, давясь рвотой от чудовищного зловония.

Утром же в компании ему подобных «салаг» был отправлен на самые тяжкие бетонные работы, но и единосрочники по службе не проявили к нему ни толики взаимопонимания, соревнуясь в колкостях и взваливая на него основную ношу труда.

Офицеры, надзирающие за формально подчиненной им бандой, смот­рели на него как на пустое место. Главный начальник в звании майора, кривоногий, рябой карлик, крикливый и вечно пьяный, появлялся среди подчиненных нечасто, изрыгая проклятья, оценивал проделанную работу, объявлял направо и налево аресты, грозил гауптвахтой, существующей лишь в его воображении, и тюремными сроками, призывая в свидетели свой партбилет, воздеваемый ввысь. Затем быстро успокаивался и пропадал в никуда. Иной командный состав следовал примеру своего шефа и ни на что происходящее в шалмане влияния не оказывал. Этих армейских деятелей занимал лишь «левак» — то есть обмен стройматериалов заинтересованному гражданскому люду за те же горячительные напитки, употребляемые ими каждодневно и неумеренно.

В неприкосновенном сословии «стариков» особенно выделялся рядовой Коряга — такова была его фамилия, более напоминавшая кличку, но, собственно, иначе к нему никто и не обращался. Свою независимость и авторитет Коряга утвердил, будучи еще молодым солдатом. Утвердил теми личными качествами, что в среде обитателей стройбата считались наиглавнейшими: способностью вступить в драку с любым противником, стоять в ней до конца, презирать любые лишения и боль, постоянно демонстрируя окружающим свои жестокость и силу.

Силы же Коряге было не занимать. Двухметровый увалень с покатыми плечами, перевитый узлами мышц, с мощными, «колесом» ногами, он был словно вырезан из кряжистого дерева, а длинные руки его с узловатыми пальцами, свисающие ниже колен, не оставляли надежды никаким крепышам, попади они в их объятия. Его широко расставленные, темные глаза невозмутимо взирали на мир с плоского, смуглого лица, на котором никогда не отражалось ни удивления, ни сострадания, ни улыбки. Шрамы на его теле говорили о многочисленных поножовщинах, а сломанный нос и выбитый передний зуб — об опыте кулачных боев.

Посему, принимая во внимание его непредсказуемость и непреклонную жестокость в драках, связываться с ним не хотели даже самые отчаянные подонки, понимавшие, что, пренебрегая их жизнями, он столь же равнодушен к своей собственной.

Слабаку Федору Коряга выказывал равнодушное презрение, не пытаясь, однако, чем-то его задеть или унизить. Коряга воевал лишь с сильными за свое место под солнцем, да и теми пренебрегал, не водя дружбы ни с кем и удовлетворяясь компанией самого себя.

Случилось так, что на стройке им выпало совместно разгрузить одну из машин со строительной ватой.

Коряга, подозрительно пощупав колкие, мятые волокна, сдул с пальцев прозрачную стеклянную пыль, приказав напарнику:

— Сегодня пашешь ты... Моему здоровью такая закалка ни к чему... Советую рожу портянкой обмотать, чтоб потом кровью не харкать...

Федор, выдохнув горестно воздух через нос, посмотрел на бицепсы сослуживца, напоминавшие дыни, и привычно подчинился хищнику.

Пока он перетаскивал на второй этаж пудовые тюки, Коряга, устроившись в тени под навесом подъезда, на дырявом, промасленном тюфяке, покуривал папиросу, с удовлетворением наблюдая за трудами прилежного собрата. Одновременно ленивыми движениями руки он подтачивал мелким оселком свой длинный блестящий нож, которым обычно брился. Сталь тонко шуршала под упорным камнем.

Выплюнув бумажный замятый мундштук с мочалом изжеванного хвоста, внезапно спросил:

— Слышь, малахольный, дуй сюда, вопрос есть.

Федя, томясь, пошел на зов, будто к открытой клетке со львом. Утешало одно: если дальнейшее общение закончится побоями, то вряд ли долговременными — стеклянная пыль от ядовитого материала, флером витавшая над его распаренным телом, вряд ли пришлась бы по вкусу даже самому активному садисту. Поневоле припомнились безобидные обитатели природы, спасающиеся от всякого лиха признаками личной непривлекательности.

— Вот ты мне скажи, — спросил Коряга едва ли не проникновенно. — Отчего ты такое чмо? В смысле в какую сторону тебе роги намылят, туда ты ими и упираться горазд. Или тебя корова родила?

Федя молчал.

— Так где ответ? — грозно повысил голос Коряга.

— Бог терпел и нам велел, — механически произнес Федор.

— Какой еще Бог? — Коряга непроизвольно посмотрел на небо. — Чего ему терпеть-то?

— Наш Бог — Иисус Христос. Мой, вернее...

— Так сколько ж их, богов-то?..

— Бог — один, — сказал Федор. — Но он — в трех лицах.

— Ну а чего Иисус твой терпел? Какие такие ему-то проблемы по жизни вырулились? — Коряга смотрел на него неподвижным взглядом. У него было забавное свойство не мигая смотреть на какой-нибудь предмет, пока он буквально не впитывал этот предмет в себя.

Федя как мог вкратце поведал ему суть евангелий. Посыпались уточняющие вопросы. После собеседник тяжко и долго задумался. И, ощущая миролюбивую природу этого раздумья, Федор понял, что рукоприкладства, вероятно, на сей раз не последует.

После, словно очнувшись, Коряга зацепил своей рукой, как пожарным багром, пробегавшего мимо солдатика из таджиков, прорычав ему приказ о дальнейшей разгрузке стекловаты из кузова.

Солдатик захныкал, сослался на какое-то важное поручение сержанта, которое он спешил исполнить, но, получив пендаля, смирился и принялся за работу.

С прежним удовлетворением наблюдая за перемещением стройматериалов по необходимому маршруту и адресу, Коряга, любезно предложив Федору присесть рядом, спросил:

— Ну, с Христом ты мне кое-что обсказал... Не все, конечно, понятно, но одно я усек: человека повязали, суки, ни за что, и как с этой оравой ему было справиться? Тут-то ни влево, ни вправо не спляшешь. Конвой, камера, пика под ребро, если чего, да дело тем и кончилось, если не врешь... Но а ты-то? Вот я тебя нагрузил, значит, трудовым вдохновением, а ты и рад стараться. Почему?

Федор только вздохнул.

— А вот почему, — продолжил Коряга. — Потому что боишься взять вон тот дрын и отоварить им меня по тыкве. А боишься, потому что могу у тебя дрын отобрать и сделать им из тебя спрессованное чучело. Так что ты терпением-то Божьим от своей трусости не отмазывайся.

— А вот и нет, — возразил Федор смело. — Не в трусости тут дело. Просто не умею я бить людей, и все. И не хочу их бить. А коли бы все как ты рассуждали, то не жизнь человеческая на земле бы была, а бойня без продыха.

— Выходит, — сказал Коряга, — на таких, как ты, беспредел буксует?

— Мне себя оценивать ни к чему, — ответил Федор.

— Так я не понял, — нахмурился Коряга. — А чего этот Пилат, если он на самом верху сидел, не положил с прибором на всех этих мракобесов с кадилами да и...

— В том тоже был промысел Божий, — сказал Федор убежденно. — И поэтому мы здесь и сейчас об этом говорим. И кто ведает, появились бы мы с тобой на земле, не произойди тогда то, что случилось?

Коряга молчал, постигая его ответ и свесив к полу свои ручищи с клещами натруженных пальцев. Вездесущее солнце, пробивавшееся под навес, высветляло его грубое, в шрамах лицо. Тень, отбрасываемая им, была схожа с тенью от валуна. Феде, жавшемуся в ее прохладной шири, было в ней и страшновато, но и уютно, учитывая покуда миролюбивое настроение грозы стройбата.

Коряга оторвался от размышлений с недовольством, будто забрел в своих мыслях в непреодолимый тупик. Молвил мрачно:

— Ты иди под колонку. Обмойся, простирнись. Рот и нос сполосни. Шмотки под мышку и сюда вертайся, перед сержантами не светись, припашут. Если чего — на меня сошлись...

Так, незаметно, исподволь, возникла между Федором и Корягой дружба. Или — ее подобие. И куда легче и беззаботнее стало жить новобранцу под крылом силача и драчуна Коряги. «Старички» и «блатные», быстренько уразумевшие обретение новичком серьезного покровителя, нападки свои перенесли на иных жертв, а Федора попросту не замечали, обходясь лишь враждебными взорами и циничными репликами в его адрес.

Корягу же с поры его знакомства с Федором частенько начали видеть задумчивым и словно погруженным в себя. На мир в эти минуты он взирал невидящими глазами, причем этакое его состояние обходилось без «косячков» и политуры, что пугало многих, наводя на мысли о начинающемся сумасшествии сослуживца, что могло обернуться его непредсказуемой агрессией, сулившей тяжкие увечья любому, некстати подвернувшемуся под чугунные кулаки.

В свою очередь Коряга, начавший не без влияния Федора размышлять о Боге, логике мироздания и собственном месте в нем, сам не зная почему, взял его под свое попечение. Он видел: салага из российской глубинки был так напуган всем увиденным в стройбате, что слова не мог вымолвить и вел себя как мышка, стремясь не привлекать ничьего внимания. Сначала Коряга хотел его немного припугнуть, потом отобрать зарплату, а после оставить на растерзание «старикам». Но этот чертов слабак Федор своими библейскими рассказами и таинственной мудростью, заключенной в них, так приворожил его, разбудил столько вопросов, что поневоле пришлось встать на его защиту и даже силой заставить одного из «стариков» вернуть парню похищенную у него Библию, в которой тот явно искал избавления от царящего вокруг кошмара.

Событие же, окончательно обратившее Корягу к Богу, пришлось на очередной рабочий день, когда, стоя на выпирающей из стены плите балкона, он решил перекреститься, отмаливая вчерашний грех пьянства, однако внизу суетились солдатики, и Коряга, смущаясь свидетелей, отошел в глубь помещения. Но едва щепотка его пальцев повинно завершила свое прикосновение к сердцу, огромная каменная чушка, сорвавшаяся с крюка крана, врезалась в будущий балкон, вырвав его из стены и обрушив наземь.

В сопричастности высших сил к чуду его спасения Коряга не усомнился даже краешком сознания. И первопричиной своего оставления в этой жизни конечно же определил Федора.

Когда же десяток солдат во главе с Корягой командировали на неделю на соседний объект, Федя затосковал, понимая, что свора способна вновь показать ему свой оскал, да еще и выместить досаду от вынужденного долготерпения его недолгого благополучия.

С утра после отъезда Коряги он был послан на строительство двухэтажного административного корпуса. Разделся на втором этаже, сняв гимнастерку и сапоги, подтянул брезентовый ремешок на поясе галифе и привычно ухватил за ручки тачку, покатив ее по дощатым, заляпанным цементом настилам на лестницах к штабелю кирпичей. Работа предстояла трудоемкая, ибо, кроме своей нормы, полагалось закрыть две дополнительные, «стариковские», о чем ему объявили еще в казарме два дюжих сослуживца кавказских кровей из разбойной стройбатовской элиты. Горные орлы, уже отсидевшие по сроку, грозно вращая маслеными очами, танцующей походкой подошли к нему, притиснули к стенке, поведав о сегодняшних нормах его выработки. Всем своим видом они выражали готовность вгрызться в свою жертву зубами, последуй от нее хотя бы невнятная недовольная реплика.

И вот теперь весь день ему суждено как заведенному катать по ухающим от тяжести настилам готовую развалиться от непомерного груза дощатую тачку, загружаемую подсобником-киргизом, отслужившим здесь уже год, а потому пользующимся незначительными послаблениями в выборе той или иной каждодневной рабочей мороки.

Трудового энтузиазма киргизу хватило на час, потом он ретировался, сославшись на производственную травму: отбитый упавшим на ногу кирпичом палец.

В обед привезли баки с баландой, чан с подобием питьевой воды. Федор поднялся с очередной тачкой на второй этаж, пуком строительной пакли обтер пот со лба и с груди, дыбившейся от неровного дыхания, а затем присел у окна, под сенью бетонного потолка со ржавыми пятнами гниющей в нем арматуры. Окно выходило на теневую сторону, где до сей поры, сидя на прохудившихся ведрах, азартно играли в нарды его истязатели, на своем резком, неприветливом языке обсуждавшие течение интеллектуального поединка.

На сей раз взору Федора предстала картина, немало его озадачившая. Абреки, оставив нарды, с елейными улыбочками едва ли не приплясывали вокруг невесть каким образом появившегося на стройке персонажа: казахской девчонки лет тринадцати, одетой в шаровары, полотняный замусоленный халат и бархатную облезлую тюбетейку. Скуластое, загорелое личико юной гостьи было немыто, в смоляные косицы набилась пыль, а матерчатые малиновые тапки на грязных ступнях зияли разлохмаченными по краям дырами. Что-то странное увиделось Федору в облике этой девочки, невесть как оказавшейся здесь, — то ли ее бессмысленная улыбка, то ли простодушно-глуповатое выражение глаз, будто она хлебнула спиртного...

И прежде чем пришла догадка, что этот забредший в хаос бетонных и стальных нагромождений подросток слабоумен и немощен, заполнило Федора едкое и черное, как лужа застывшего вара на полу под его ногами, чувство должной случиться беды. Он смотрел на кобелиную толкотню волосатых, потных торсов вокруг этого несчастного существа, слышал угодливо растянутые интонации в клекоте грубых голосов и, сжимая кулаки в бессилии, унизительно и слезно понимал свою роль немого свидетеля в отвратительном, как блевотина, действе... Но что мог сделать он в своем никчемном заступничестве, что будет пресечено незамедлительной и безжалостной карой?

Подонки тем временем уводили свою жертву в зев подвального этажа.

Федор, стараясь впасть в отрешенное от всего мира бездумие, взялся за отполированные его ладонями ручки тачки, покатив ее набившим оскомину путем. И вдруг слух его поразил краткий, пронзительный вопль, донесшийся извне. Или показалось? Он замер, прислушиваясь. Бетонные своды были безмолвны. Легкий ветерок шелестел клоком льняной пакли, зацепившейся за жестяной выступ подоконника.

Он убедил себя, что этот крик отчаяния — всего лишь игра его воспаленного воображения, но тут же и устыдился малодушию такого самоуспокоения.

А на выходе его поджидал один из мучителей, довольно спокойно, хотя и неприязненно осведомившийся:

— Скоро штабель добьешь?

— Стараюсь, — ответил он, не поднимая глаз.

— Молодец, хороший работа, никуда отсюда! На обед лично звать буду! — прозвучал бодрый наказ, в котором сквозило и явное облегчение от уясненного неведения Федора о творящемся под сенью теневой стены беззаконии.

Плошку с баландой ему поставили на настил через полчаса, после абреки и вовсе исчезли в дебрях наваленных горами стройматериалов, а к концу рабочего дня Федор, решивший обозреть из чердачного окна панораму рабочего объекта, дабы убедиться, что извергов поблизости нет, увидел их в отдалении, у въездных ворот, где стояла бочка с водой.

Кавказцы, обильно поливавшие друг друга из котелков, выглядели так, будто и сами изрядно потрудились: шевелюры их поседели от цементной пыли, а галифе были черны от пота.

В следующий момент тупо и туго запел от удара кувалдой подвешенный на тросе сигнальный рельс, возвещавший о завершении смены.

Федор стоял, озадаченный несообразностью облика мерзавцев, чуравшихся всякого прикосновения к марким строительным смесям. И где им довелось так изгваздаться?

В раздумье побрел к выходу со стройки, но вдруг, застигнутый неясным подозрением, изменил свой путь: протиснулся между завалами балок к яме фундамента подсобного строения, утыканной кольями арматуры. Увидел опорные рвы — залитые бетоном и покуда еще полые. Одну из траншей заполнял свежий, хотя уже крепко схватившийся раствор, — местное солнце, стремительно выпаривающее влагу, на глазах превращало вязкую сырую массу в каменный монолит.

Но в этом котловане уже неделю никто не работал...

И тут в серой, тщательно зализанной лопатами поверхности различилось яркое ворсистое пятнышко, в котором узнал алую матерчатую вязь уже виденной им жалкой обувки...

Его охватила оторопь. Неужели там, в застывающей бетонной каше, эта несчастная девочка? Неужели они убили ее?

Он схватил обрезок стального уголка, валявшегося под ногами, и уже занес руку, чтобы отбить кусок зачерствелого слоя, за которым скрывалось то страшное, о чем думал, но — не смог. Бросил железку и побрел обратно, повторяя про себя одну и ту же фразу: «Это всего лишь тапок, это всего лишь...» — хотя глубоко и убежденно сознавал обратное.

После ужина, когда в отупелости мыслей он сидел на табурете, пришивая заскорузлыми пальцами, с трудом удерживающими иглу, лоскут белой тряпки, должной стать подворотничком, абреки вновь потревожили его покой, принудив затопить им на ночь глядя баню.

Баню, вотчину «стариков», сколотили несколько месяцев назад из груды бракованного занозистого горбыля, сбитого в подобие брусьев. Дыры зашпаклевали глиной, печь сложили из кирпичного боя. Внутри бани имелась просторная комната отдыха со столом из древесно-стружечной плиты и принесенными из казармы табуретами, на выходе был сооружен душ из закрепленной на козлах бочки с ввинченным в нее обрезком от садовой лейки.

По прямому назначению баня использовалась постольку-поскольку, но как место карточных игрищ и шумных пьянок, заканчивающихся мордобитием, как, впрочем, и карточные состязания, функционировала едва ли не ежевечерне. Контролирующие дисциплину и порядок офицеры при пользовании данным местом проведения культурного досуга обладали правом внеочередности его посещения, и их посиделки едва ли чем отличались по форме и содержанию от времяпрепровождения рядового состава.

Когда гогочущая ватага старослужащих с канистрой политуры ввалилась в стены дощатого чертога, Федор уже протопил печь и заволок в парную чан с водой и веники из местной полыни, тут же поспешив прочь. Теперь ему надлежало скрыться поблизости в темноте наступающей ночи и, дождавшись конца разгула, приняться за уборку.

Один раз ему все же пришлось заглянуть внутрь: просили поднести недостающие простыни и кружки.

Еще при входе он наткнулся на обращенные в его сторону взоры кавказцев, перешептывающихся между собой. Взгляды были двусмысленные, напряженные, и веяло от них явной опасностью. Догадаться, что разговор шел именно о нем как о нежелательном возможном свидетеле свершенного злодеяния, было несложно.

Человек, постоянно живущий в тисках насилия и страха, приобретает особую остроту в предчувствии очередных каверз, на лету угадывая мысли врагов. Никак не проявляя внешне понимания этих мыслей, этим порой он и спасается. Но Федор, на которого потянуло холодком уготованной ему гибели, мог спастись, лишь бежав из окружавшего его ада. однако куда бежать? В бесконечную дикую пустошь? В городок, где его тут же и непременно поймают?

С этими мыслями, растворясь в темноте, он сидел на выступе фундамента казармы, стискивая в отчаянии пальцы и тяжело дыша. Ветер над головой постукивал небрежно прибитой жестью крыши, за сточной канавой, в поросли чахлого сорняка то и дело вскрикивали какие-то маленькие неведомые твари и резкими шорохами доносилась их возня. Видимо, там тоже шла борьба и пожирание друг друга за право жить.

Месяц был ущербен, и серпик его источал нежный рассеянный свет. Небо, как пшеничное поле колосьями, было усеяно звездами. Редкие метеоры выпадали из вышины, мерцая в своем последнем полете таинственно и зловеще, как вспышки древнего огня.

К ночи казарма утихомирилась, вывалились из бани пьяные «старики», погорланили, изматерились напоследок и тоже отправились на боковую. В помещении оставались только абреки, и Федор, содрогаясь, ждал, когда они призовут его — то ли к уборке, то ли к расправе...

Прошел час, из казармы, стуча сапогами, выскочил тучный ефрейтор в исподнем, с папиросой в зубах, обильно помочился в темень, затем, узрев силуэт Федора, вопросил:

— Ты-то здесь чего?

— Жду вот...

— А, не догуляли басурмане... — Ефрейтор выплюнул окурок, огладил жирную складку на короткой шее и двинулся, кряхтя, обратно.

Федор решил заглянуть в баню. Приоткрыл заложенную ватой и обитую дерматином дверь, заглянул в щелочку.

Кавказцы, пав головами в стол, спали, дружно и надсадно храпя. Иногда храп прерывался рыганием, временами они пускали зловонные ветры. Они пускали их и когда бодрствовали, с непосредственностью животных, но при этом — с блаженными, омерзительными улыбками. У Федора эти выродки не только вызывали ужас, но и потрясали его своей убогостью и ничтожеством, незрелостью и алчностью, невежеством и лжи­востью.

В предбаннике стояла прогорклая вонища от политурного перегара и табачного смрада, висевшего в свете голой, на перевитом шнуре лампочки стылыми сиреневыми пластами.

Внезапно на Федора снизошло удивительное хладнокровие. Подобно больному, выжавшему из себя горячечный пот и наконец вздохнувшему вольготно, он обрел внезапную для себя сноровку движений и отрешенную уверенность во всем том, что механически и точно совершал.

Открыл чугунную дверцу, мельком всмотрелся в нутро печи.

Алые, начинавшие вытлевать угли застилали нижнюю решетку ровной ядреной россыпью, дышавшей голубенькими прокаленными всполохами.

Не оглядываясь на спящих врагов, он бесшумно закрыл верхнюю заслонку и скользнул обратно за дверь, плотно притворив ее.

Мыслей не было. Он словно взял топор и обрубил все их нити, переплетающиеся сейчас бесформенно и обрывочно в пустоте сознания.

И — отправился к своей койке, тут же сраженно и без оглядки заснув.

Утро началось с обычного подъема, скрипа коек, неизбывного мата, и вся зловещая морока этой ночи показалась ему дурной фантазией. И только донесшийся из распахнутой форточки ор дежурного офицера, пожаловавшего на утренний развод, принес пронзительное, как ожог, понимание: случилось!

Далее потянулась вымученная сутолока куч ротозеев, горячка пустых обсуждений произошедшего, кутерьма начальственных распоряжений.

На предварительном допросе, учиненном Федору вышестоящими командирами, тот ответил, что дожидался до трех часов утра распоряжения приступить к уборке бани, но, так и не дождавшись его, лег спать. Зайти в помещение, проявив инициативу, не решился.

— Вообще тебя там и близко не было! — последовал жесткий наказ. — Нажрались два ублюдка в дупель и угорели... Ничего не видел, понял?

То же указание прозвучало и перед расхлябанным строем личного состава, найдя полное понимание позиции командования, взволнованного перспективами нахлобучки от всякого рода влиятельных инстанций. Однако переживания офицеров за собственные карьеры были невелики; разжалования и опалы им не грозили: найти на их место иных кандидатов, готовых прозябать в подобной дыре, кадровому управлению было бы затруднительно.

К полудню в казарму прибыл уполномоченный военный юрист с унылым лицом, затеявший положенное дознание.

Искоса оглядев представленную его взору самостийную солдатскую массу, натянуто изображавшую почтение к залетному представителю заоблачных начальственных сфер, он тяжко и понимающе вздохнул, затем мельком осмотрел трупы и тут же занялся составлением надлежащей бумаги.

Далее в той же бане, прибранной на скорую руку, состоялся солидный офицерский банкет, завершившийся редактурой и переоформлением первоначального документа, затем следователя заботливо уложили на заднее сиденье его служебной машины, и вскоре она растаяла в знойной степной дымке, оставив за собой зыбкую пыльную память.

Исчерпало себя и нетрезвое офицерское присутствие, выполнившее свой тяжкий долг и тут же покинувшее опостылевшую неблагополучную казарму, спешно готовившуюся отметить выходной траурный день привычным политурным возлиянием.

В обед в казарму наведались какие-то согбенные казахи, искавшие пропавшую девочку, их племянницу, по словам дневального — «какую-то дурочку», но казахам был дан от ворот поворот: солдатикам не терпелось скорее выпить, нежели выслушивать причитания пришлых убогих людей.

День прошел на удивление мирно, даже благостно, без единой стычки: видимо, дух смерти, еще не утратившийся в казарменном пространстве, невольно принуждал сборище негодяев к почтению в сопричастности его вечной всевластной тайне.

Вечером к Федору, сидевшему на лавочке, подсел сослуживец — ушлый, верткий парень с манерами скользкими и вкрадчивыми, речью слащавой и гаденькой.

— Отдыхаем? — вопросил сослуживец и, поиграв бровями, добавил миролюбиво: — А чего ж не отдохнуть, большое дело сделал... Ух, молодец ты, тихоня! Все грамотно и ловко, по-нашему... — Глаза у него блестели маслено и хитро.

Федор обмер. Он знал: чутье свору не подведет, она обязательно уяснит истину, уверится в ней и оценит содеянное им своей бестрепетной мерой...

— Лично я этих зверьков лопатой бы на корм хрякам с удовольствием порубал, — продолжил тот. — Так что имею к тебе полное сочувствие и расположение. Но готов и предупредить: сродственники их по масти пиковой, не в пример мне, огорчились нешутейно. Как вызов их кодле расценили... Сам слышал. И разумеют они так: когда звереныши отрубились, ты им ответочку за все хорошее и сделал с заслонкой печной...

— Это еще почему... — забормотал Федор, но тот его не дослушал, отмахнулся, покривившись понятливо:

— Ты мне что хочешь скажи, разницы нет. Но только «старики» на тебя жала точат. Они уверены, понял?.. И все, у них планка съехала, никакой домкрат ее не подвинет... А что молчат и спроса не устраивают, еще хуже! Значит, твердо затеяли тебе катастрофу. С этим проблем тут никаких. Слышал лично: пусть его мама одевает траур...

Федора пробрало дрожью от внезапно нахлынувшего на него озноба. Его вновь безраздельно и словно насмешливо поглотил страх, и тот вчерашний человек, отважный и бестрепетный, которым он был и кто еще мгновение назад присутствовал в нем, исчез без следа. Он снова стал прежним трусливым и забитым ничтожеством.

Мимо лавочки с равнодушным видом прошлись «старики». Их косые, невидящие взоры и полная индифферентность только подтверждали самые худшие опасения.

— Ну, братан, удачи, — сквозь зубы процедил собеседник, поднимаясь.

Федор молчал, постигая неумолимое приближение своего краха.

Однако уже перед отбоем в подразделение вернулась бригада с дальнего объекта, и слабая надежда появилась в его душе, когда проем входной двери, ведущей в казарму, заслонила собой плечистая фигура его друга Коряги. Свинцовая доброжелательная длань опустилась на плечо Федора:

— Привет, дружок! Как аппетит и стул? Не забижали хулиганы? — И, не дождавшись ответа, довольно ржа, Коряга подхватил полотенце со спинки койки, проследовав в умывалку.

Тем же самым вечером на попутной машине в казарму прибыл иной персонаж — чеченец, по прозвищу Булава, оттрубивший срок в дисбате и направленный отбывать дальнейшую неисчерпанную повинность по прежнему месту приписки.

«Старики» встретили Булаву как признанного лидера, по уважительной причине оставившего прежнее руководящее место в их элитарном кругу.

Вся его внешность несла на себе отпечаток грубой силы, которая говорила сама за себя: иметь дело со мной — все равно что иметь дело с носорогом. Ростом Булава был огромен, весил едва ли не два центнера, руки его напоминали свиные окорока, а заросшему черной шерстью бочко­образному туловищу могла бы позавидовать матерая горилла. Туловище венчала укрепленная на нем лысая голова, сидевшая на шее, ровно переходящей в затылок, а голову — многочисленные костяные шишки, «набитые» с умыслом трансформации черепа в орудие защиты и нападения.

Неожиданное пополнение личного состава ввергло казарму в естественную суматоху, ознаменованную обменом новостями, звоном бутылок, табачным чадом и полным небрежением вялой команды дежурного сержанта «отбой!».

Уснуть в кипевшем страстями шалмане было невозможно, и Федор вновь возвратился на лавочку, где его застал посвежевший после умывалки, пахнущий химическим земляничным мылом Коряга.

— Ну, — сказал товарищ, громоздко присаживаясь рядом, — слышал я тут кое-что... Вопрос у меня один: ты?

Федор кивнул.

— А с какого перепугу?

Федор рассказал о девочке, неохотно и гневно роняя слова.

Коряга, почесывая подбородок, долго вглядывался в звездное небо. Потом произнес с невольной хрипотцой в голосе:

— Серьезный шаг. На тебя не похоже. И потому думаю, Федя, вела тебя рука свыше... — Затем, будто опомнившись, перешел на шепот: — Подлянка нам сегодня припуталась ненароком... Все бы с тобой и обошлось, я б постарался, но тут глянь — Булава в нашу шарагу свалился, как бомба ядерная, теперь все расклады пойдут вкривь и вкось... Мы ж с ним давно на ножах, хотя только базарами обходилось... Но сейчас, возьмись я за тебя перед пиковыми мазу держать, не знаю, чем кончится... Попробую, ясное дело, мне пятиться западло, но, коли «старики» перед ним ужмутся, не выстоим... Завтра на объекте на пару будем в наряде, поглядим, чего они затеют. А сегодня дрыхни спокойно, здесь им тебя потрошить не с руки, и так шухера грянуло до небес... А вообще — одоб­ряю! — подытожил он. — Правильно я с тобой завязался... Выживешь — толк из тебя будет!

После утреннего развода, трясясь в открытом кузове грузовика, следующего на объект, притертый к борту телами сослуживцев, Федор тяжко ощущал надвигающуюся на него грозу: никто не смотрел в его сторону, всю дорогу в кузове царило напряженное и вдумчивое молчание, а привалившийся к заднему стеклу кабины Булава испепелял его испытующим взором, катая по скулам мрачные желваки.

В рабочее задание, вмененное Коряге и Федору, входили штукатурка стен на втором этаже и шпаклевка потолков — работа нудная, но физическими усилиями не обремененная.

Трудиться начали не торопясь, размышляя об одном и том же: последуют ли сегодня какие-либо активные действия противника?

— Думаю, спешить «черные» не будут, сначала разбор устроят, — сказал Коряга.

Присев на заляпанный высохшими кляксами масляной краски железный паукообразный стул с фанерными сиденьем и спинкой, он дотянулся до снятых с ног сапог, выдернул из одного из них потную портянку и принялся протирать ею солнцезащитные очки с пластиковыми исцарапанными линзами.

Водруженные на перебитый нос, очки придали его облику зловещую загадочность.

В этот момент, материализовавшись словно бы из ниоткуда, лишь всхрипнув в глухом рыке, сопровождавшем его длинный прыжок в помещение из закутка, выходящего к лестнице, перед взорами поневоле оторопевших напарников возник исчадием ада во всей своей мощи и непримиримой злобе Булава, затмивший своей громадой пространство бетонного склепа.

Лицо его маслянисто блестело кожным салом, ухмылка выворачивала слюнявые, толстые губы.

Сбросив очки, Коряга соскочил со стула, выжидательно пригнув спину.

Между тем Булава, выставив вперед свою бритую, шишковатую голову с десятком шрамов, надвигался на него, огромный, гибельный и зловещий, как астероид из документального фильма. Коряга был совершенно безоружен: нож в голенище одного из снятых сапог, до которого не дотянешься, под рукой ни камня, ни железки, на сжавшегося в углу Федю надежды нет, а противник куда тяжелее и выше на добрых двадцать сантиметров. Однако Коряга не испугался. Он не пугался никогда, что его самого порой озадачивало. И даже вспоминая себя в детстве, когда память озаряла бесконечную ругань матери и побои отца, он не мог припомнить себя испуганным. Или он просто родился таким? Хотя нынешний момент приближения к нему Булавы был, безусловно, волнующим.

Когда огромное существо придвинулось совсем близко, Коряга, расчетливо собравшись с силами, нанес ему страшный прямой удар правой в область сердца. Кулак-шатун врезался в тугую грудную мышцу с такой силой, что под бетонными сводами отдалось звонкое эхо. Левой снизу он поддел Булаву в челюсть. Все это не произвело на того ни малейшего впечатления: грудная мышца оказалась подобна автомобильной покрышке, а челюсть — куску гранита.

В следующий момент Булава придавил его своим каменным туловищем к шершавой стене и, раздвинув по-крабьи руки, немедля воткнул в почки Коряги огромные кулаки, разразившись густым и злорадным смехом. Его лицо превратилось в свирепую маску. Оно дышало ненавистью и неимоверной     мощью, как лицо восставшего из пепла древнего воина. Темные глаза пылали, трепетали ноздри, от него пахло потом, землей и кровью.

У Коряги оборвалось дыхание, а тело пронзила невыносимая боль. Тем временем напором своей массы Булава планомерно плющил его о твердь стены, вминая в легкие трещавшие ребра. Затем рукой, бугрящейся мышцами, ухватил Корягу за лицо и начал сминать его длинными жирными пальцами, будто ком пластилина. При этом он шумно портил воздух и изрыгал матерные проклятия.

Потерявший способность ко всякому движению, хватая ртом обрывки воздуха, Коряга терял силы и способность к сопротивлению, слыша нешуточные угрозы противника, возжелавшего сегодня же замуровать его и Федора в бетонный фундамент глубокого колодца стратегической стройки. И это было отнюдь не пустым обещанием. Это было непременным и ужасным будущим.

Затылок Коряги вмялся в стену, и ему показалось, что сейчас череп его треснет. Каким-то немыслимым усилием он ткнул коленом в промежность врага, но раздавшийся злобный вскрик возвестил не об умалении сил противника, а о его решимости довести дело до конца в дальнейшей расправе над теряющей сознание жертвой.

Но вдруг жестокая хватка внезапно и волшебно ослабела, а в следующий миг кавказец издал гортанный заполошный вопль и, обвиснув, потянул Корягу на пол, обвалившись на него всей тушей.

Сознание постепенно прояснялось, возвращалась и способность к дыханию, и наконец, выпроставшись из-под тяжкого тела отчего-то безвольного и словно впавшего в беспамятство врага, он увидел размыто, в пыльных клубах света стоящего перед ним Федора с ножом в руке. С длинным сияющим ножом, подернутым алой поволокой... С его, Коряги, ножом...

Он присел, пусто и бессмысленно взирая на товарища, спасшего его. Все тело ныло, сотрясаемое неуемной дрожью. В голове ахающими толчками стучала кровь.

В глазах Федора он увидел застывший ужас. Рука с ножом замерла в воздухе, словно схваченная судорогой. Да, только что его, сильного и бесстрашного Корягу, спас этот маленький, безропотный, но крепкий и очень смелый человек.

Коряга встал, искоса глядя на поверженного верзилу. Голова чеченца была вывернута, из раскрытого рта сочилась розовая слюна. На огромной спине, прикрытой полотном гимнастерки, виднелись три узкие черные прорехи, толчками выталкивающие кровь.

В душе Коряги не дрогнула ни одна струна. Он встал, отобрал нож у остолбеневшего Федора. Произнес сквозь зубы, вытирая лезвие о галифе мертвеца:

— Для всех, запомни: он хотел убить тебя, а я тебя защитил... Нож мой, всяк знает... — Переведя взор на Булаву, остекленело уставившегося в бесконечность, устало продолжил: — Теперь выход один: двигать отсюда на всех парусах. Эта свора нас рано или поздно разорвет своим количеством. Без договора с ней чечена мы в бетон не упрячем. А договора не будет. В тюрягу тоже не собираюсь, она никуда не уйдет. В общем, пора в отрыв, кореш. Извини, но так вышло.

— Да, так вышло, — эхом откликнулся Федор.

Коряга, обернувшись, посмотрел на него, и в глазах его появился какой-то странный свет. Федор понял, что это свет уважения.

Внезапно Коряга обнял его и прижал к себе.

— Друг, — сказал он. — Я думал, что я сильный, но сильным я стал недавно. Ты и Господь — вы оба помогли мне в этом.

— Но как же мы будем жить дальше?

— Жить дальше? Да мы теперь только начинаем жить!

Они вышли под палящее степное солнце, сразу же наткнувшись на шеренгу стоящих плечо к плечу «стариков». Посередине шеренги, чуть выдвинувшись из нее, стоял дочерна загоревший Руслан — ближайший друган Булавы, — прожигая вышедших ему навстречу Корягу и Федора взглядом черных, залитых ненавистью глаз.

Коряга же, как ни в чем не бывало, вразвалочку подошел к нему, приветливо улыбаясь. Сказал, игриво склонив набок голову:

— Привет от Булавы... — И тут же косо и быстро провел рукой над небрежно обвисшим ремнем чеченца с согнутой латунной пряжкой.

Доселе невидимый, прижатый к тыльной стороне руки нож рассек гимнастерку, брюшину, и наружу, к ужасу окружающих, нехотя и тяжко выпала фиолетовая груда кишок мало что соображавшего кавказца, тупо и непонимающе глядевшего на вылезшую из него наружу нелепую несообразность. В следующий миг шеренга распалась, а Руслан, подвывая, начал судорожно и безуспешно запихивать обратно свои бесценные внут­ренности.

Солдатики, одинаково дернув головами, как марионетки, отпрянули, а затем дали откровенного деру по закоулкам стройки. Шофер из гражданских, разгружавший полуторку со швеллером, широко раскрытыми, остановившимися глазами созерцал дикую картину не виданной прежде армейской стычки. Прилипшая к нижней губе папироска свисала к его щетинистому подбородку, обжигая его, но боли он, видимо, за страхом своим не чувствовал, тем паче, с ножом наперевес, все так же снисходительно улыбаясь, Коряга направлялся к нему. Федя следовал за товарищем как сомнамбула.

Ему казалось, будто они прошли сквозь невидимую прозрачную стену, попав в какой-то иллюзорный в своем кошмаре мир, абсолютно и пугающе незнакомый. Он леденел в сознании того, что несколько уже канувших в никуда мгновений полностью искорежили его жизнь.

Коряга приставил нож к шее шофера. Сказал бесцветным голосом:

— Разделся до трусов, товарищ. Все понятно?

В ответ часто и мелко затряслась белокурая, выцветшая на зное шевелюра.

— Теперь... Деньги, ключи от колымаги...

Шофер, казалось, проглотивший окурок, стучал зубами и раздевался с такой быстротой, будто в одежду его залезла гадюка.

Через считанные минуты машина, окутанная клубами пыли, уже катила ровным степным проселком.

— Одежда — для тебя, — кивнув на ком шоферского барахла, сказал Коряга Феде, старающемуся изо всех сил удержаться на грани сознания. — Мой размерчик хрен сразу отыщешь. Только штаны проверь, не напустил ли он в них... Уж очень испугался товарищ...

— И куда мы теперь? — простонал Федя.

— На волю, — пожал огромными плечами Коряга. Он довольно уверенно чувствовал себя за рулем, хотя порой машина рискованно повиливала и дергалась строптиво и огорчительно от резко отпущенной педали сцепления. — Погуляем, сколько Бог даст... А то, знаешь, давай к сеструхе моей рванем, я знаю, как добраться... Тачку сменим, прибарахлимся... — Он раскрыл кошелек шофера, брезгливо встряхнул звякнувшую в нем мелочь. — Да, не разгуляешься... — молвил огорченно.

— Найдут нас у сеструхи твоей, — буркнул Федор.

— Ну уж! — сказал Коряга. — Она дом родительский продала и к тетке съехала, в глушь, там и прописки-то никакой. Тетка с год назад как окочурилась, одна девка на хозяйстве...

— Любишь сестру? — тупо спросил Федор.

— А-а как же! — широко и весело улыбнулся Коряга. — Мы с ней через многое прошли... Надежная девка, стойкая. Мы с ней росли без присмотра и без ухода, но зато вольготно, как волосы на известном месте. Естественно, хватало и всякого дерьма вокруг. Маманя пила, пока в ушах не забулькает, а папаша, попадись ему под пьяную руку, тренировался на нас, словно боксер на грушах. Только мы навострились смываться во время его кризисов, и наши порции люлей доставались мамане. Мне было четырнадцать лет, когда пришлось ее защитить и дать этому уроду кувалдой в лоб. На этом наша семейка распалась. Произошел... это... демографический взрыв. Прокурор так сказал, я запомнил. Родитель откинул копыта в больничке: кувалда была ого-го! Меня — на малолетку, а маман через полгода закопали из-за проблем с циррозом. Оттянул я срок, вернулся к сестренке, дом за ней остался, потом за драку условный дали, а после — в армию, значит... — Он присмотрелся внимательно вдаль, обронил: — Интересная закавыка нарисовалась...

Федор, следуя его взгляду, узрел вдалеке, на пустынной обочине, какое-то неясное пестрое пятно, постепенно, с приближением к нему машины, обретающее формы ярко-желтого мотоцикла с аспидно-черными ручками руля и восседавшего на багажнике его коляски беспечного милиционера в синей униформе, лениво поднимающего вверх полосатый повелительный жезл.

— Видишь, — сказал Коряга в очередной раз окаменевшему от страха Федору, — как у нас все хорошо сегодня получается, прет масть...

Грузовик, притормаживая, стал останавливаться. Истомленный зноем милиционер, так и не поменявший позу, лишь отложил жезл на брезент коляски, отвернув в сторону лицо, и тут Коряга вдавил педаль газа в пол, машина ринулась вперед и, опрокинув хлипкое препятствие, остановилась.

Федор закрыл глаза. Окружившая его багровая мгла не принесла, однако, желаемого спасения от кошмара: из нее доносились какие-то звуки, среди которых отчетливо различился долгий и тягостный стон...

Милиционер! Они убили его! Убили!

Казалось, прошла вечность очередного отупелого ужаса, когда в кабину забрался Коряга, хлопнул дверью, доложил, осторожно и деликатно кашлянув:

— Теперь все в порядке. Имеем «ТТ», рублики, колечко золотое...

— А этот... — выдавил из себя Федя вопрос без интонации — на интонацию не хватило сил.

— Оклемается, шок... Ну, с ногой что-то... Придавил его, видать... Но за отменную службу медали, ясное дело, ему уже не получить... Тем более, — тряхнул перед носом Федора потертым пистолетом, — утрата пушки — дело високосное...

Через час столь же непринужденно и хладнокровно Коряга ткнул бампером попутно тащившуюся по дороге «Победу» с государственным номером и тут же вышел навстречу двум тучным гражданским типам в просторных пиджаках, шляпах в сеточку и мешковатых брюках, выскочившим из автомобиля с перекошенными от ярости лунообразными чиновными физиономиями.

«ТТ» мгновенно укротил начальственный гнев, готовый ушатами выплеснуться на балбеса-работягу, на поверку оказавшемуся дюжим расхристанным солдатом, держащим в огромной лапе, обляпанной коростой явно чужой крови, несущую смерть сталь.

Через считанные минуты двое голых брюхатых мужчин, облаченных в трусы, носки и тропические шляпы «с вентиляцией», блестя изумленно стеклами интеллигентских очков, провожали скрывающуюся за горизонтом «Победу», уносившую их одежду, деньги, свертки с едой и бутылки с минералкой. Теперь в их распоряжении имелся только грузовик, скромно посверкивающий темно-зеленой защитной краской на полуденном пекле, только одно из колес грузовика было прострелено, ибо, сочетая полезное с приятным, Коряга проверил боеспособность трофейного оружия, одновременно исключив оперативную возможность погони с использованием покинутой им полуторки.

— Солдат — человек, лишенный всего, но способный на многое, — нарушая возникшую паузу, высказался Коряга оптимистическим тоном.

— И куда мы теперь? — вопросил Федор.

— Пока идут разные тары-бары, — ответил Коряга, — доберемся до ближайшего полустанка и рванем куда-нибудь наискосок... Потом соскочим где понравится и попетляем прерией до следующего транспортного средства, торопиться нам некуда.

— А где спать будем?

— Конечно, мы найдем ночлег, — согласился Коряга. — Ночью в этой жестяной банке мы навоняем так, что сдохнем от духоты и сероводорода. Хотя и это намного лучше, чем спать и гадить в открытой степи и простужаться, чтобы все время текло из носа...

С высоты палило немилосердное солнце. Тонкие, робкие облака истлевали в знойном жаре, струившемся с неба. Вокруг расстилалась бескрайняя равнина табачного цвета, изредка вспыхивающая всполохами кварца. Порой они обгоняли медленно ползущий трактор. Случалось им проезжать мимо крошечных глинобитных поселений с чахлыми деревцами и сколоченными из кривых серых досок сараями.

Не отрываясь от руля, Коряга ознакомился с конфискованными документами ограбленных «шляп», зачитал:

— Командировочное... Попугаев Филимон Архипович, уполномоченный по вопросам закупки крупного рогатого скота. Пригодится: профессия легкая, а документ серьезный... И штаны его мне вроде в размер. А вот пиджачишко навряд ли натянется, узок Попугаев в кости, порода слабая...

И тут волшебным миражом в пустыне предстал перед беглецами небольшой городишко, над беленым кирпичом приземистых строений которого возвышались несколько производственных труб, украшенных датами их монументального возведения.

Ударила в колеса кромка асфальта, ведущего к островку цивилизации. Над тихими окраинными улицами висел шатер из зеленых ветвей, и сквозь него пробивались лучи яркого солнца. Таились за заборами из штакетника скромные частные домики, далее пошли строения муниципальные, и надпись «Баня» на одном из них Федора невольно покоробила...

В центре городка располагались суд, универмаг с витринами, тускневшими давно немытым стеклом, и здание местной администрации, которое выглядело так, словно его лучшие времена давно миновали. На площади перед ним — неизменная статуя Ленина, который, как повсеместно утверждалось, был самым доброжелательным человеком в мире.

Коряга остановил машину рядом с универмагом. Сказал с ухмылкой:

— Остановка по требованию.

— Ты будешь острить, даже когда у тебя в изголовье появится дьявол с перечнем твоих грехов, — проворчал Федор.

В магазине толклась публика из нескольких казахов в традиционно замусоленных халатах и пары пожилых теток провинциального вида, придирчиво ощупывающих отрезы материала под скучными взорами парочки продавщиц.

Коряга подошел к стойкам с мужской одеждой, состоявшей из однотонно-унылых костюмов темных цветов. Сказал Федору:

— Хватай что любо...

Сам подобрал себе пару рубашек, брезентовую куртку, упаковку нос­ков.

Из кабинки для переодевания, оставив в ней казенную солдатскую одежду, Федор вышел в брюках, пиджаке, белой сорочке и в антрацитово сияющих пластиковых башмаках.

— Граф, в натуре граф, — кивнул ему Коряга, сгребая в подвернувшуюся под руку хозяйственную сумку прямо с витрины пачки папирос и пузырьки с одеколоном — заветную мечту пьяниц стройбата.

Насторожившиеся продавщицы поспешили к нему с замечаниями по поводу его вопиющей бесцеремонности, но, даже не глядя в их сторону, Коряга вытащил из кармана «ТТ», повел небрежно стволом, внеся в обстановку известную ясность, а после направился к кассе. Без церемоний, под задушенный писк ответственного работника, отцветшей престарелой блондинки, выгреб натруженной пятерней из пеналов хранилища ворох купюр, уместив их в карман.

Казахи стояли смирно, как овцы в загоне в ожидании выгула, с философским безразличием взирая на его манипуляции. Женщины, остолбенев, пялились на исполненного уверенности бандита остановившимися глазами. Рты их были раскрыты, словно они намеревались сию секунду воспользоваться губной помадой.

— Ну-с, нам пора, — кивнул Коряга Федору и, поболтав одну из склянок с одеколоном, опрокинул ее в рот, поморщившись вдумчиво. Сказал на прощание публике: — Благодарю за бескорыстную поддержку советской армии. Будет война — защитим...

Что ни говори, он не был лишен своеобразного чувства юмора.

На бензоколонке, вызнав, где проходит железная дорога, до горловины заправили бак «Победы», двинувшись в дальнейший неведомый путь.

У выезда из городишка увидели двух милиционеров, бегущих наперерез машине с поднятыми наганами, но Коряга, решив не отвлекаться на правоохранителей, лишь плавно прибавил газку, уходя от этой жалкой, заполошной погони. Единственное, что произнес, открывая второй пузырек с одеколоном:

— Свободный полет закончен, начинаются большие препятствия. Чую, уже идет обмен звонками и телеграммами.

На дороге им по-прежнему попадались редкие грузовички и гужевые повозки, а потому полной неожиданностью оказалось появление встречной большой темно-зеленой машины с зачехленным кузовом, стремительно несущейся им навстречу.

Коряга, окаменев лицом, вытащил из-за пояса пистолет, но машина, лобовое стекло которой застилала солнечная поволока, летела прямо на них, и никакая пуля не остановила бы движение этой махины с зарешеченными фарами и массивным стальным бампером.

Коряга крутанул руль вправо, уходя от столкновения. «Победа» вздрогнула от удара колеса в придорожную яму, Федора кинуло вперед, и он еле удержался на месте, ухватившись за петлю ручки над дверью. Коряга, не в силах совладать с инерцией, упал грудью на рулевое колесо. Взвизгнул кардан, завязнув в плотной степной кочке. Облако пыли взвилось в оконцах, затмив обзор, а когда бурая пелена рассеялась, они увидели перед собой целый взвод солдат внутренних войск, державших наперевес направленные на «Победу» автоматы.

— Зато погуляли! — сказал Коряга. — Не жалею...

Убийство Булавы во имя спасения товарища Коряга взял на себя, равно как разбои и угоны машин. Следствие и суд были скорыми; сроки, учитывая смягчающие обстоятельства давившей на подсудимых «дедовщины» и состояние аффекта, о котором заявил адвокат, им навесили минимальные, Федор прошел по делу соучастником. Но, так или иначе, прошлая их жизнь канула в забвение и невозвратность, а в новую, столь же безрадостную, они входили изгоями, отторгнутыми миром свободных людей. Вернее, миром тех, кто умно, хитро или же безропотно преодолевал жизненные напасти, стараясь не угодить в гибельные силки тюрьмы или сумы.


Серегин. Ирак

К обеду, что, собственно, и ожидалось, он был вызван к начальству — капитану Олдриджу, крепко сбитому, невысокого роста брюнету с косой челкой. Череп капитана напоминал грушу: щеки распирали лицевые мышцы, переразвитые от жвачки, с которой он не расставался, похоже, и во сне. Черные, глубоко посаженные глаза смотрели на подчиненных равнодушно и грозно, как жерла двустволки, а костные надбровные выступы придавали облику его свирепость матерой гориллы.

Капитан очень не любил сержанта Серегина, и аргументы этакой своей неприязни от него не скрывал, а тот в свою очередь находил аргументы пусть неприятными, но справедливыми. Капитан, во-первых, не доверял русским, считая их людьми чуждой ему культуры и самому духу западной цивилизации. Во-вторых, все эмигранты, с его точки зрения, были предателями своей страны, бежавшими за благами чужбины от трудностей жизни в своем отечестве. В-третьих, основой армейской службы капитану виделся патриотизм и гордость за державу, а Серегин, ясное дело, тянул лямку за будущие льготы и сегодняшние доллары, причем и тянул-то в четверть силы, а то и вовсе ее отпускал. И наконец, капитан прошел вьетнамскую войну, оставшись единственным живым из своего взвода, хорошо помнил русские самолеты МиГ, автоматы Калашникова и эффективную помощь коммунистических военных специалистов, командированных к угнетаемым империализмом азиатам.

— Вам был отдан ясный приказ: стрелять на поражение, — скучно начал капитан, гоняя за щекой комок неизменной жвачки. Челюсти у него были мощны и крепки, как у питбуля. — Вы же этот приказ игнорировали.

— Я стрелял на поражение, — в тон капитану обронил Серегин.

— Вы всего-то легко ранили одного из диверсантов...

— В момент выстрела он отступил в сторону, и...

— Не считайте меня за дурака! — Крепкий кулак опустился на пластиковую столешницу складного стола, отчего, словно в испуге, вздрогнули лежащие на нем бумаги. — Вы могли бы укокошить всю эту банду в считанные секунды, вы просто дали им уйти, это ясно всем! Вы принципиально не хотите воевать, и это тоже всем ясно! На вас затрачены огромные деньги, вы сожгли ящики патронов, выучиваясь на снайпера, вам дали погоны сержанта, а вы ведете себя как враг! Это уже третий случай, а значит — система!

— Я слишком долго пролежал без движения...

— Молчать! — Капитан оскалил крупные, молочной свежести зубы и, схватив всей пятерней со стола один из листов бумаги, утвердил его у носа Серегина торжественно и грозно, подобно тому как демонстрируют разгневанные жены неверным мужьям трусы их любовниц, завалявшиеся под матрацем супружеского ложа. — Вот мой рапорт командованию! С вами будут разбираться! Вас выведут на чистую воду!

— То есть смешают с грязью, — подал смиренную реплику Серегин.

— Я не успокоюсь, пока вас не уволят из армии! Лишаю вас половины зарплаты за месяц! Все! Прочь!

И Серегин, весьма довольный столь краткой отповедью, хотя и неприятно озадаченный посулами начальства, вышел вон из командной палатки, бормоча под нос:

— Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона...

Пекло настырное полуденное солнце пустыни, гудели подъехавшие к воротам контрольно-пропускного пункта грузовики с пластиковыми бутылями питьевой воды, под тентом у входа в столовую сидели в ожидании построения солдаты с автоматами на коленях и судачили, веселясь и подпрыгивая, о какой-то свежей фривольной кинокомедии, присланной накануне из Штатов. Дымили соляркой самоходки, готовясь к утреннему рейду, и бороздили в нежно-голубом безоблачном пространстве истребители, скрещивая полосы своих турбинных выхлопов. Странно: из иллюминатора самолета эти остывающие пары с сажей отработанного керосина смотрелись рыжей неприглядной ватой, а с земли — белоснежными длинными росчерками, тянувшимися за горизонт.

«Фантомы» бок о бок сопровождали их транспортник, подлетавший к Кувейту, и вот тогда он впервые увидел их инверсионные следы вблизи, показавшиеся застывающими в морозном пространстве бурыми зыбкими струями...

Летел же он в загадочные и опасные дали Ближнего Востока в смятении и даже в досаде от внезапной встречи в транзитном канадском аэропорту «Гандер» с прошлым сослуживцем по уже редко и вспоминаемой советской армии. Это был один из сержантов его роты. Они столкнулись буквально лицом к лицу — он и Серегин в американском камуфляже, с вещевым тюком за плечами. Бывший соратник направлялся, видимо, в Штаты частным образом. Он был облачен в вызывающе модный костюм, в штиблеты из узорчатой кожи, на запястье его болтались массивные золотые часы, и Олег тут же уяснил, что перед ним новоявленный бизнесмен, налаживающий международные связи. Типичный прибарахлившийся жлоб с апломбом.

Бизнесмен скользнул затуманенным, пьяненьким взором по лицу Серегина, на миг в глазах его вспыхнула искра узнавания, но тут же, диковато тряхнув головой, словно отозвав от себя нелепую мысль, он направился к стойке бара, покачивая головой в потешном недоумении: вот, дескать, причудилось.... Останавливать его Олег не стал. А может, стоило? Преподнес бы человеку незабываемый сюрприз. Нет, прошагал мимо. А после, уже в самолете, не без горечи задумался. Кто он? Перекати-поле. А у этого парня — и дело в своей стране, и семья, и жить ему есть ради кого, и если понесло его за океан, то с целью, а не наобум, и существует берег, к которому надлежит вернуться. И хоть нетрезвым было недоумение сослуживца, да верным по сути: какого нормального и свободного человека из России, прошедшего армейскую каторгу, вдруг занесет в солдаты чужой армии? В новую муштру, в подневолье и казарменную сирость... А его, Серегина, занесло!

Говор и смешки сидевшей под брезентовым пологом компании стихли: мимо прошагала красотка медсестра, чьи волнующие формы подчеркивались тщательно подогнанным под них армейским сукном. После некоторой паузы из собрания полевых касок прозвучало:

— Куда торопимся, Мэри? Мы здесь...

— После ваших взглядов — в аптеку, — раздался ответ. — За тестом на беременность!

Взрыв гогота оборвало рычание динамика, висевшего на просмоленной жерди электрического столба. Прозвучала команда к построению. Солдатики встрепенулись, вскидывая за плечи оружие. А к нему, Серегину, закинув голову в наблюдении за проложенными «фантомами» дымными перистыми трассами, начинающими истлевать в набирающем силу зное, шел не кто иной, как верный дружок Джон, загорелый, словно орех, от жестокого иракского солнца.

Много воды утекло с тех пор, как покинули они великий и ужасный город Нью-Йорк, подавшись в наемники, спасаясь бегством от нажитых напастей. Теперь все точки приложения талантов Джона остались за океаном, неиспользованные возможности там же, и съемную квартирку в неблагополучном нью-йоркском районе отныне заменила ему воинская палатка, где все его личное имущество состояло из вещевого мешка, шкафчика, сборной койки и пластикового табурета. Хотя мебель за ним лишь числилась, входя в категорию собственности правительства США.

От суровой доли снайпера Джон уже полгода как избавился. Всегда старавшийся получать максимальные прибыли при минимальных затратах, он сумел перебраться в интенданты, устроившись кладовщиком на продовольственном складе, полагая, что если в жизни и есть место по­двигу, то держаться от этого места надо подальше. Хотя, побывав вместе с ним в походах, засадах и кровопролитных, под плотным встречным огнем стычках, Серегин убедился не только в его природной изворотливости, но и в мастерстве талантливого стрелка, верного и беззаветного партнера. Вот странность! В бою и в испытаниях это был цельный, чуткий друг и воин, в объятиях расчетливой цивилизации — прощелыга и плут... Или правы классики философии, говоря о бытие как о факторе, определяющем сознание? А может, работал в Джоне некий механизм, безыскусно переключающий в нем соответствующие обстоятельствам и перспективам натуры?

О грозящих Олегу неприятностях приятель ведал: радио слухов и сплетен уже донесло до него весть о недобросовестном снайпере-чистоплюе, место которому в Красном Кресте или в помощниках капеллана. Впрочем, в помощниках капеллан не нуждался. Верховный армейский жрец, чье слово в решении солдатских судеб считалось бесспорным и окончательным, на свою загадочную служебную кухню прихлебателей не допускал. В армии толклись представители всех конфессий, а потому капеллан считался универсальным знатоком множества религиозных течений. Хотя, ясное дело, поверхностным, но вслух об этом говорить было опасно: в отличие от российской традиции, стукачество в армии США считалось нормой, а вот дедовщина, напротив, тягчайшим и свирепо наказуемым преступлением. Самым обычным сроком содержания в гарнизонной тюрьме были тридцать суток, а наряд вне очереди растягивался порой на сорок пять ночей, в отличие от трехчасовой ночной чистки картошки в подсобке советского десантного гарнизона.

Присев на стул рядом с Олегом, Джон мечтательным взором обвел солнечную небесную панораму, покивал вдумчиво, словно одобряя представившуюся для обозрения картину окружающего мира, а после изрек, не глядя в сторону расстроенного выволочкой товарища:

— А чего ты и в самом деле сачканул? Пиф-паф — и ходил бы сейчас героем. Может, получил бы чек премиальных...

Олег перевел на собеседника усталый взор:

— Где ты видел премии в армии? И чего ради мне усугублять карму? Я сюда ехал не арабов крошить. Да и вообще, легко рассуждать, сидя среди консервов и кока-колы...

— Ну, тут кто как устроится... — шаловливо пожал плечами Джон.

— Ты-то устроился, — зло продолжал Олег. — А куда теперь устроят меня? Наверняка будет «командирский суд», а то и «особую службу расследований» подключат... Для выяснения благонадежности. А там один шаг до тюрьмы! Эти сволочи с нашим братом не церемонятся!

— А ты возьми да попросись в ту же тюрьму надзирателем, — беспечно отсоветовал Джон. — Самое то. Сиди себе сторожи местных папуасов. Сутки отбарабанил, двое — свободен. С питанием у сидельцев плохо, а я консервов подгоню... Денег их родственники найдут, дело проверенное, будет хороший бизнес... Навар — пополам...

— Кто ж меня туда назначит?

— Там вакансии есть, вчера троих надзирателей за перегибы с арестантами по-тихому отстранили... А ты вот что скажи: я уверовал! — Джон воздел к небу короткий толстый пальчик. — Уверовал, что оружие — грех, убийство — нарушение главной заповеди. Потому, мол, ствол дрогнул, нашла внезапная оторопь... Десница Господа сокрушила мое сознание! Религиозный мотив — это о-го-го! Это лучше, чем прыщ на заднице зачесался или скорпион в промежность ужалил... — Проникнувшись случайно пришедшей на ум идейкой, Джона понесло в ее дальнейшие просторы. — Главное, честно признаешь вину, но и тут же ей будет оправдание... А в тюрьму сейчас сердобольных и ищут... Да и куда тебя девать? В войсках недобор, так что домой не отправят. Слушай мой совет!

— Как же мне все осточертело! В том числе и ты со своей болтовней!

— Да, мы сидим в заднице. Глубокой, но просторной, — оптимистично согласился Джон. — Не заводись, дружище... У нас была черная полоса. Хотя, с другой стороны, она способна показаться светлой, кто знает дальнейшее развитие событий... Пытайся во всем увидеть хорошее. Скоро зима, а зимой здесь приятный климат... Как в Сан-Франциско. И это небо, поверь, симпатичнее, чем деревянная крыша над головой на социальном кладбище, куда бы нас уместила мафия... К тому же я вспоминаю твои рассказы о советской армии и думаю, что песок на зубах — лучше, чем иней на яйцах... — Он встал со стула, обвел своими наивно-блудливыми глазками палаточный лагерь и зашагал к капитальному кирпичному зданию бывшего иракского полицейского участка, где в подвальных прохладных недрах располагался его продовольственный рай.

Серегин лишь хмыкнул неопределенно, не нашедшись сказать что-либо в адрес этого неунывающего прохвоста.

Обошлось без «командирского суда». К вечеру объявили, что он назначается заведующим складом оперативно-тактического вооружения и переводится в интендантскую казарму. Услышав номер комнаты, Олег не без удивления уяснил, что соседом его опять становится незабвенный друг-мошенник.

— Моя протекция! — встретил тот Серегина на пороге нового обиталища. — Надеюсь, ты оценил усилия? — И, уже затворяя дверь, приникнув к уху товарища, пояснил шепотом, выпучивая глаза: — Все сам объяснил руководству... Про то, что уверовал, несовместимость с должностью... А вчера у оружейника нашего какую-то грыжу нашли, его срочно на родину, иди принимай железки и патроны... Видишь, какой у тебя друг! Ты еще убедишься! Мы чего-нибудь еще с твоими новыми возможностями сообразим...

— Чего сообразим? — настороженно спросил Серегин.

— Ну... тут курды пасутся в округе... надежные, с пониманием обстановки... — Джон понизил громкость шепота на октаву. — Мусульмане не против приобрести: кто винтовку, кто чего...

— Да иди ты!

— Сам иди!.. Принимай наличие... за отсутствие! — И Джон вновь глубокомысленно вздернул к потолку палец.

А Серегин, приняв склад по описи, ошарашенно крякнул: то ли краденого, то ли утраченного оружия и боеприпасов хватало на грузовичок...

Идти на доклад к начальству? Нет, лучше сначала поговорить с Джоном. Не может быть, чтобы тот не приложил здесь свои шаловливые ручки... А если начнется расследование, растратчикам не поздоровится! И ни на какую грыжу, наверняка липовую, не посмотрят!

Холодно выслушав аргументы Олега, Джон сказал:

— И нужен тебе этот скандал? Через месяц контингент сокращают. Я видел штабной документ. Скоро мы сможем выпить «Мартини» в Атлантик-сити. Если у тебя будет желание, конечно, — поправился торопливо. — А за месяц мы распродадим свободолюбивым курдам еще тонну черного и цветного металла в дорогостоящих изделиях... И вернемся в благословенную страну, окруженную буферными океанами, состоятельными джентльменами...

— А если проверка?

— Через неделю тут начнется такая суета со сборами, что всем тошно станет, — уверил Джон. — А взрывное устройство весом в сто грамм с часовым механизмом спишет этот склад до нулевых значений, даже не сомневайся. Я знаю, что такое грамотно устроенная детонация.

— Сейчас ты усаживаешь меня на электрический стул, — откликнулся Серегин.

— А в КГБ мы потребуем за эту акцию высшие награды почетных сотрудников, — нагло усмехнулся Джон.

— Тогда нам светит дважды электрический стул! — сказал Серегин. — И не смей больше произносить эту чертову аббревиатуру!

— Какой же ты неуемный пессимист! — возразил ему Джон, вставая и прохаживаясь неторопливо вдоль стеллажей с серыми ящиками патронов и мин. — С тобой порой до безысходности скучно... Ну, иди стучи начальству, зарабатывай авторитет...

— А взрыватель... точно... надежный? — спросил Серегин.

— У-у! — торжественно подвыл мошенник. — Он просто вибрирует в предвкушении своего часа! Кроме того, — доверительно наклонился к товарищу, — я договорюсь с курдами устроить перестрелку с постами в час «Икс», а начальство едва ли сподобится размышлять о внутренней диверсии, им выгоднее доложить о происках внешнего врага. Иначе — прощайте погоны и должности! Я знаю жизнь!

Капитальные бетонные перекрытия, защищающие арсенал бригады от ракет и мин противника, вспучились через неделю в тревожной ночи, ознаменованной нападением на часть неизвестной группы повстанцев, тут же растаявшей в просторах пустыни. Долго и глухо ухали под землей различного рода взрывчатые вещества, исторгая из разломов многотонных плит плотные облака чада в оранжевых всполохах яростного пламени. Далее удрученная комиссия, с грустью оглядев завалы, испускающие ядовитые дымы, составила надлежащие акты утилизации и удалилась на бодром, в камуфляжном окрасе вертолете от места боевой удачи неведомых партизан.

Прошло еще две недели после ошарашивающего взрыва, вызвавшего немалое смятение в бригаде, однако в течение этого времени Серегин исправно получал зарплату за свою должность заведующего погоревшим складом, соболезнования от сослуживцев и даже сочувствие по поводу нечаянной утраты своей должности со стороны капитана Олдриджа, счастливого тем, что диверсия не нанесла урона составу подразделения.

А вскоре Джон и Олег уже сходили по узенькому металлическому трапу из чрева огромного транспортного самолета на благополучную заокеанскую землю. А вернее, на бетон военной взлетно-посадочной полосы в штате Мэриленд, за десять минут до этого вдосталь налюбовавшись с высоты на стекающий к имперским колоннам купол Белого дома и на макушку венчающего его бесполого существа — копии Статуи Свободы.


Кирьян Кизьяков

Получив военный билет с отметкой о демобилизации, Кирьян сразу же отправился к Даше. Из письма знал, что умерла ее мать, она осталась одна, по-прежнему много работала, чем и отвлекалась в своем одиночестве и серости бытия в кромешном забвении захолустья.

Вошел в коммуналку, ничем не переменившуюся ни в обстановке своей, ни в быте, хотя казалось, вечность минула с той поры, когда впервые шагнул на ее порог. А после все заслонили глаза любимой, и мир полетел кувырком в тот вечер благого возвращения, затопившего его чувством обретения и вечной, казалось, любви к той единственной и родной, ставшей опорой и смыслом.

Это было первым откровением их неотрывной и дурманящей близости, и рассвет наступил столь удивительно скоро, что показался насмешкой над истекшей как мгновение ночью.

Свадьбу сыграли у родителей Кирьяна, где и остались до августа: нужды в возвращении к прежнему для Даши больше не виделось. Состоялся и разговор с отцом, давно определившим судьбу сына вне милой для него обители.

— В Москву поедешь, — сказал отец. — Место тут никчемное: вся деревня на обслуге у зоны, никто ни пашет, ни сеет. Тупо лес валим, тем и пробавляемся. А ты в институт поступай. Дашка тоже со средним образованием, медсестра, устроится везде. Денег дам. Ну и пару камешков в пояс брюк зашьешь. Кто их купит — адрес имеется. И цену тебе обозначу правильную. — Затем посмотрел на Кирьяна грустно и пронзительно. Продолжил: — Знаю одно. Твердо знаю. Наступит день. День перед новой моей жизнью, уже окончательной. Приедешь ты сюда — заполошный, весь от забот своих важных оторванный, а мы с матерью уже и приготовились, на узелках сидим... Забирай нас, сыночек, вези в свою сказку дивную... А девочку ты нашел правильную. Как увидел ее, сразу понял, что ни ты не ошибся в ней, ни я в тебе, коли именно на нее твой выбор пал... Так что остается мне только дождаться того нескорого дня заветного...

В Москве остановились на съемной комнате неподалеку от площади трех вокзалов, на месте бессонном и шумном. Оглушенные громадой нависающего над ними города, смиренные и пугливые, тем не менее чутко впитывали они приметы чуждого покуда пространства, осторожно исследовали его, как неведомую планету, однако сразу же по приезде дисциплинированно подали документы в институты: Даша — в медицинский, Кирьян — в сельскохозяйственный.

Жили экономно, но город буквально выжимал из них деньги, и стоимость гнилого лука и капусты в магазинах приводила Кирьяна едва ли не в ярость. Эта пустая трава, выращенная на дурной земле, что он ощущал, едва приблизившись к прилавку, стоила больше, чем говядина в деревне! А цены на крытом рынке! Это был вопиющий, наглый грабеж! Но, что удивительно, местное население таковой порядок вещей воспринимало безразлично. То ли в силу покорности своей, то ли производило оно нечто, повсеместно схожее по качеству и приносящее столь же неправедный барыш.

Экзамены он сдал, но, приехав в институт и ознакомившись со списком будущих студентов, себя в нем не обнаружил. Отправился восвояси домой, превозмогая подступавшее отчаяние. Что теперь? Куда устраиваться? Как налаживать жизнь? Цена съемной комнаты за месяц равнялась месячной зарплате служащего. отец, конечно, вышлет деньги, можно, на крайний случай, продать заветные зеленые камушки, но тратить не зарабатывая, да еще попрошайничая при этом, значило отказаться от самого себя, от своей сути...

Скользили в окне трамвая дома, витрины, столбы, вот очередная остановка, каменный забор, плакат на нем: «Требуются рабочие в литейный цех завода “Динамо”».

Складная дверь трамвая чуть не прищемила его, едва успевшего прыгнуть с подножки на тротуар.

Рабочий день уже заканчивался, когда молодой человек Кирьян Кизьяков уселся на стуле перед очами начальника отдела кадров промышленного предприятия, знаменитого производством тяговых моторов для электровозов.

— Тэк-с, — мельком прочтя заявление о приеме на работу, молвил начальник, поправляя очки в роговой оправе на пористом, внушительном носу. — Литейный цех, доброволец... — Затем, уставив на претендента нетрезвые зенки, вопросил с подозрением: — А ты не пьешь?

— Ну что вы! Я комсомолец...

— Вот как... — Этот довод даже после долгого раздумья кадровик опровергнуть не смог. Положил ногу на ногу, продемонстрировав Кирьяну красные носки и рыжие сандалеты. — Ну-с, оформляем, доверим... — И, отерев ладонь о лоснящийся жирно галстук-селедку, спросил: — Общежитие нужно?

— А-а как же!

— Ну-с, что поделаешь...

Из отдела кадров Кирьян вышел, не веря случившемуся. Теперь у него будет зарплата выше, чем у среднего инженера, и бесплатное жилище, куда, возможно, пропишут и Дашу... И все это — реальность!

Будь благословенна советская власть с ее плановой экономикой и молодым поколением столичных неженок, не желающих окунуться в романтику горячих цехов и предоставляющих вакансии ровесникам, не чурающимся мазута и мозолей...

А дома его ожидал сюрприз: Дашу приняли в институт!

Радостное возбуждение, впрочем, быстро улеглось: жить им теперь предстояло на зарплату Кирьяна, денег от родителей Даша брать не желала.

— Все мы должны сделать сами, — сказала она. — Подрабатывать стану, не развалюсь. Коли край — обратимся. И не в гордыне тут дело. Свое я хочу, вымученное, незадолженное... Хотя... мои бы дети от помощи отказались — ревела бы, наверное, с белугой наперегонки... Но давай уж сами попробуем... Нам же в зачет пойдет. Объясни отцу, он у тебя мудрый, согласится...

— Все верно, да и общежитие дают...

— Тебе дают. И вход туда — работа. Но мне детей рожать, а не чугун таскать. Или по-другому мыслишь?

— Думаешь, потянем комнату? — Кирьян обвел взором древний комод, скособоченный шкаф, круглый стол под люстрой в окружении хоровода трех печальных стульев со спинками разных углов наклона...

— А нам деваться некуда...

— Ты меня не ругай, я шампанского купил... Ни разу в жизни не пробовал... Говорят, отмечать им надо...

— А я пробовала! Два раза аж! Последний — на Новый год, когда ты еще в армии своей бедствовал...

— Я не бедствовал...

— Все равно я за тебя, бедненького...

Работа на заводе Кирьяна тяготила. Жизнь среди железа, механизмов, их несмолкаемого грохота и воздуха, пропитанного металлом и маслом, была подобна однообразной каторге, но удручали и сослуживцы, давно смирившиеся со своей участью и находившие отдохновение лишь в выпивке после очередной смены. Иных интересов и внерабочих занятий у них не существовало. Платили рабочим, впрочем, изрядно, хотя норму и качество требовали жестко.

Даша ждала ребенка, ходила в институт, подрабатывала на четверть ставки медсестрой в поликлинике, он же в свободное время неустанно штудировал учебники, готовясь грядущим летом к поступлению на вечернее отделение института.

Дни летели стремительно.

В очередной раз он написал письмо родителям Федора и получил внезапный ответ, но не от них, а от соседки, проживавшей в доме напротив.

Ответ его озадачил. Цветущий колхоз, чьей частью была деревня, ликвидировали, переведя в состав совхоза в соответствии с партийными директивами организации совместных советских хозяйств, жителей переселили за сорок километров, на центральную усадьбу, а на прежнем месте обитания обрезали связь, закрыли магазин, школу, механическую мастерскую, ферму и медпункт. Народ, не желая оставаться в глуши или же с нуля устраиваться на новом месте, хлынул в город. Отец Федора умер, церковь закрыли, и судьба канувшей в неизвестность семьи священника была никому не известна.

Отложив письмо, Кирьян осознал: единственный друг потерян... Но почему? Ведь Федор знал адреса Даши, родителей, однако не писал ни строчки. Значит, не нужен ему Кирьян, водоворот жизни навсегда разделил их. Горько!

Он сидел на кухне, Даша хлопотала у плиты, готовя ужин, как вдруг раздался звонок в дверь. Открыв ее, Кирьян оторопел: на пороге стоял Арсений. Да какой! Разодетый во все новое и модное, с букетом роз и огромным бумажным свертком под мышкой.

И сразу бросилась в глаза Кирьяну возмужалость его бывшего сокурсника, ожесточенные складки щек, пролегшие у рта, цепкая, оценивающая холодность взгляда...

— Родственников впускаем? — донесся вопрос.

— Входи, конечно...

— Ну, вот и прелестно!

Даша встретила брата и удивленно, и настороженно, тотчас пытливо и недоверчиво смерив взором и дорогой заграничный костюм его, и золотой перстень на пальце, и ботинки с накладками ажурной кожи.

— Словно бы и не рада мне, сестренка, — сказал Арсений, усаживаясь за столом и разворачивая свой сверток, по объему схожий с тюком.

Даша молчала.

Вывалились на скромную застиранную скатерку балыки, банки с икрой, ветчина, сыры и колбасы, мандарины и даже диковинный ананас...

— Ну, отметим долгожданную встречу! — провозгласил Арсений, и тут будто бы из воздуха возникла, утвердившись на столе, бутылка отменного коньяка.

— Как нашел-то нас? — вопросил Кирьян.

— При умении — дело несложное... — откликнулся гость. — Знаю, ты теперь великий пахарь на передовом производстве, сродственница моя единственная и ненаглядная на доктора учится... — И, взглянув на располневшую фигуру Даши, добавил со смешком: — А скоро и племяш появится, будет мне, одинокому и сирому, кого баловать... И уж побалую, кровь родную в забвении не оставлю...

— На ворованное дары твои? — равнодушно кивнув на принесенные яства, спросила Даша. — И племянника на те же средства баловать станешь?

— Да ты что?! — картинно воззрился на нее Арсений. — Я ж на зоне в ударниках ходил, вот — результаты зарплаты и премий...

— Ну да... Верю всякому зверю. А тебе, ежу, — погожу... Скажи, нас-то чего вынюхивал-выслеживал?

— Погоди, — миролюбиво отмахнулся от жены Кирьян. — Чудачества у него такие... Нам ведь ущерба никакого — хоть выслеживай, хоть под лупой разглядывай... А коли нравятся кому такие шпионские подходцы, то не наше на них время тратится. Так с чем пожаловал, Арсений? — обратился к гостю. — Нужда есть в чем или просто проведать решил?

— С добром он не придет, — отреагировала Даша.

— Зачем брата в штыки встречаешь? — спросил Кирьян. — Нельзя так. Плох он или хорош, а сейчас, как понимаю, с родственным чувством прибыл, навестить...

— Ага. И чтобы на дело тебя какое склонить...

— И думаешь, выйдет?

Помедлив, она хохотнула. Потом, обернувшись на мужчин, рассмеялась уже широко и искренне, сказала, махнув рукой:

— Ладно уж, наливайте, трепачи... Коли гость в дом, встретим, не ужмемся... Ночевать-то здесь будешь, ворюга?

— Ну, коли оставите...

— Деньги на этажерке лежат, под книжкой Карла Маркса, чтобы в розысках не утруждался...

— Учту полезный совет.

К ночи, когда Даша расстилала постели, Арсений, вышедший в очередной раз покурить на лестничную клетку, потянул за собой и Кирьяна:

— Постоишь рядом, ага?

«Вот она, каверза», — подумал тот, но согласно кивнул.

Притулившись к трубе мусоропровода и затянувшись заграничной сигаретой «Кэмел», Арсений поведал:

— О своей жизни распространяться не хотел и не буду. Хотя вклад в нее ты внес. Да, и не раскрывай глаза широко, с твоей подачи ко мне блатные прониклись, а вернее, папаня твой тут подсобил ненароком связями своими... Но чего о делах минувших! Пусть в них — судьба, и втюхала она меня в ту колею, что была предначертана. В нее тебя не зову, другой ты породы и интересов. Но как ни крути, а мы — родня. И вот решил я: как родне не помочь? Ты ж на заводе своем себя ухайдакаешь, это ж не твое, точно, хоть и работяга по натуре... И есть тут у меня вариант. домоуправ знакомый ищет сейчас дворника. Район соседний — Сокольники. Зарплата — средненькая, но работа как у водолаза: пара часов в сутки, и главное — служебная квартира! Двухкомнатная! Теперь думай. Вот адрес, телефон. Дашке о том, что все с моей подачи, — ни-ни! Я для нее — зло воплощенное... Скажи ей: кореш заводской наводку дал... И запомни с дня сегодняшнего: как бы я ни жил, что бы ни творил, но семью твою праведную вовек не подведу и хранить буду... По рукам, Кирьян?

— Остепениться бы тебе, Арсений... Ведь мужик ты — любой бабе подарок...

— Это точно! Я заметил, что не только шлюхи, но и порядочные девушки находят привлекательными тех, кто живет вне закона. Странно, да?

— Трепло ты неугомонное... Тьфу!

Утром, когда проснулись, Арсения в доме уже не было, он растаял, как призрак, не скрипнув ни половицей, ни дверью. Под книжкой теоретика коммунизма Маркса, штудируемого Кирьяном для поступления в институт, обнаружилась перетянутая аптечной резинкой пачка купюр. С запис­кой: «На пеленки племяннику».


Серегин

Кадровый механизм армии США сработал незамедлительно: сразу же по возвращении Олегу предложили должность инструктора в одном из учебных подразделений, а Джону выпала служба испытателем-наладчиком на полигоне отстрелов спецвооружения, включавшего в себя переносные ракетные комплексы, новейшие гранатометы и разнообразное стрелковое оружие.

Продолжать казенную службу не хотелось, но иных перспектив не виделось. Получив законный отпуск, первым делом они связались с Худым Биллом, скрывавшимся от мафии и от КГБ на территории благословенной Калифорнии, в очередном открытом им автосервисе.

За время разлуки с товарищами никаких значительных перемен ни в жизни Билла, ни в его характере, ни в облике не случилось.

— Надоело отсиживаться по всяким норам на дне, но, думаю, скоро можно выпустить перископ, а потом и всплыть, — поведал он. — Мафия до сих пор роет землю после этой истории в ресторане, но никак не поймет, с чьей стороны прилетели пули.

— Так, может, нам и не о чем волноваться? — встрепенулся Джон.

— Может... Но я всегда забочусь о ваших шкурах, — продолжил Худой Билл невозмутимо. — Сообщаю: мне выпала удача заполучить надежные документы. Их прежний владелец уже покинул сей мир, не оставив после себя криминальной истории, а значит, и отпечатков пальцев во всяких вероломных картотеках. Но, увы, мои пальчики там имеются. Поэтому приходится жить скучно, обходясь без приключений. Но ведь я подумал и о вас! Так что через неделю можете обзавестись страховкой: новыми водительскими лицензиями и паспортами с чистыми псевдонимами...

— Эти люди что, тоже... — выдавил Серегин начало деликатного вопроса.

— Увы, — скорбно откликнулся дружище Билл.

— Неплохая идея, если ты не разочаруешь меня с ее ценовым воплощением, — настороженно и витиевато высказался Джон.

— Всего-то пара тысяч, — ответил Худой Билл, потупив взор. — С каждого.

— Идет... — процедил Джон сквозь зубы.

А Серегина вдруг неудержимо потянуло в Москву. Он хотел увидеть родителей, Аню, повиниться перед ней, рассказать, что разлука была продиктована чужой волей и теперь он готов строить жизнь с ней, и только с ней... И почему бы в самом деле не забрать ее сюда, в Штаты? Да, именно так он и поступит!

Отстраненно беспокоил вопрос о вероятных инсинуациях госбезопасности, но прошедшее время затмило прежние страхи, кроме того, на связь с ним никто не выходил, а потому думалось: вдруг все да и забылось? Тем паче в бурлившей переменами России чиновные кресла переходили изо дня в день от седалищ к седалищам, был реформирован и предан анафеме КГБ, а потому особенного риска в поездке он не ощущал.

Но в московском аэропорту случился неприятный казус: в джинсах Серегина, некогда оставшихся вместе с другими вещами на армейском вещевом складе перед отправкой в Ирак, а ныне небрежно брошенных в чемодан, российская таможня обнаружила два боевых патрона «парабеллум».

Как они оказались в одежде, Серегин не помнил, но то, что благодаря именно его головотяпству, сомнений не вызывало. Далее произошло то, что в футболе именуется удалением с поля на первой минуте матча... Его уже уводили в местную камеру предварительного заключения люди в штатском, но тут из недр памяти ясно выплыл телефон энергичного опера Евсеева.

— Прошу позвонить... Выполняю задание... — обратился он к сопровождающему его официальному лицу, чей облик прямо и бесспорно ассоциировался с принадлежностью лица к кадрам тайной карательной организации.

Через час Евсеев помогал ему с погрузкой чемодана в багажник своей черной служебной машины, стоявшей под знаком «Остановка запрещена». Патрульный гаишник с палкой, куривший неподалеку, умело машину игнорировал.

Еще через час Серегин обнимал маму и папу, а вечером позвонил Ане.

Услышав ее голос, выдохнул с затаенным страхом:

— Ну, я вернулся...

— Зачем?

— К тебе, — ответил угрюмо и убежденно.

— Я ждала этого звонка, — произнесла она напряженно, словно через силу. — И боялась его... Хорошо, приходи. Но только это будет или твоим окончательным возвращением, или...

— Мне кажется, я вернулся навсегда... По крайней мере, к тебе.

И ему действительно так казалось.

Он убедил ее уехать с ним в Штаты: мол, придумаем что-нибудь с дальнейшим иммиграционным статусом на месте, главное — получить разовую визу, однако попытка с визой провалилась: поездку одинокой русоволосой красавицы, незамужней, американский консул посчитал подозрительной, возвратив из окошечка паспорт с черной меткой отказа.

Это был удар для Серегина. Оставалось и в самом деле сочетать Аню и Джона законным фиктивным браком в Москве, но тут заупрямилась она, принципиально чуждая каких-либо авантюр и подлогов.

— Пойми! — каялся Серегин. — Я пошел на «фиктивку», ибо не было иных вариантов, но теперь, чтобы жениться по новой, должен получить развод, а на него в Штатах уйдет год!

— А тебе так нужны эти Штаты? — грустно спросила она.

— Да они всем нужны! — ответил он раздраженно. — Посмотри на этих депутатов, чиновников, толстосумов... Все стремятся к счетам и к особнякам подальше от российской границы! Где климат помягче да валюта потверже. Посмотри и на народ: его нынешняя вера только в доллары!

— Кто же тогда я? — спросила она. — Думала, что принадлежу к народу... А вот в доллары как раз верю меньше всего.

— В кого же ты веришь?

— В Бога, в себя, хотелось бы — в тебя...

Он не нашелся, что ответить, с досадой признавая свою суетность и разбросанность... Но что предлагала она — столь твердо отстраненная от лукавых соблазнов этого мира, равнодушная к его красочным благам, к романтике авантюр? Тупое прозябание на пятачке бетонной московской квартирки? На этот его вопрос она лишь проронила:

— Ты полон страхов, а не любви... Избавься от них. И дорога найдется.

— Она уже нашлась, — сказал Серегин. — Кривая и скользкая. Я работаю на КГБ. И завтра в девять утра за мной приедет машина. Вот и послушаем, какие последуют указания относительно дальнейших планов...

— И как тебя угораздило влезть в эту гадость? — помрачнела она.

— Вполне закономерно...

— Но это — ужасный капкан!

— Да что ты о нем знаешь... — пробормотал он сокрушенно.

В девять часов утра за ним действительно приехала машина, привезшая его на конспиративную квартиру, где бодрый Евсеев познакомил его с новым куратором — человеком из разведки, — а затем скрылся в недрах жилища, обставленного старомодной мебелью, в дальнейшем разговоре участия не принимая.

Новому куратору было далеко за сорок, отличали его неторопливая речь, мягкие, усталые манеры, дружелюбно лучащийся взгляд за линзами очков в золотой оправе. Лицо и руки у него были такими розовыми, словно он отскабливал их щеткой. В облике и рассуждениях его присутствовала несомненная претензия на интеллигентность, на которую Серегин первоначально купился, однако, когда в речи собеседника прозвучали «волнительно» и «по-любому», Серегин, уяснив уровень личности визави, привычно разочаровался.

— Как служится в армии США? — последовал вопрос.

— Хочу уволиться, — сказал Серегин. — Зарплата — чепуха, обязанностей — воз. Карьеры — никакой, я эмигрант из враждебной страны.

— Зато — будущая пенсия, социальные блага...

— До них надо дожить, имея дело с вашей компанией, — откровенно сказал Олег.

— Тоже верно... — Уполномоченный шпион принялся протирать бумажной салфеткой свои очки. Упер в Олега близорукий взор водянистых очей. — Главное — не дрейфить...

— Это я уже слышал.

— Когда?

— Вчера, всю жизнь... Да и сам себе это внушаю.

— Вот и правильно. Теперь вопрос: вы готовы выполнить серьезное задание Родины?

— Еще с пионерских времен.

— Хорошо. Тем более пока никакой существенной пользы вы ей не принесли... В общем, так: проведя законный отпуск, вы явитесь к представителю враждебной контрразведки и сделаете заявление: в Москве на вас вышла Лубянка, совершившая над вами акт насильственной вербовки. Мотив вербовки: шантаж. В Москве у вас беззащитная девушка, которую вы хотите вывезти в США, родители...

— Ну, так примерно и происходит... — не удержался Серегин.

— Это — жизнь, — качнул плечом собеседник, рассматривая освеженные его трудами очки на свет. — Ну, вот. С вами служит некто сержант Томас Бернс. Его сестра — Элис, симпатичная, надо вам доложить, особа, — шифровальщица в Пентагоне. Наше задание: выйти через брата на сестру, вскружить ей голову и, желательно, сочетаться с ней законным браком. Эту легенду вы поведаете американским властям. Естественно, я излагаю общую канву, ее детальную проработку мы начинаем с вами завтра. Кроме того, в США вас могут потащить на полиграф, а потому вам предстоит пройти подготовку с нашими специалистами...

— А что насчет моего мнения? — поинтересовался Серегин. — И что насчет моей девушки?

— Вот эти вопросы вы и зададите секретным службам США, — улыбнулся уголком губы циничный шпион. — Думаю, с визой для вашей пассии они точно помогут... По-любому.

— Чтобы потом вместе с ней я оказался в американской тюрьме?

— Я думал, вы храбрый парень, а вы уже начинаете сдавать назад...

— Я-то храбрый, — сказал Серегин. — И свою медальку вы с того срубите. Вопрос: интрижка с Элис, как понимаю, для отвода глаз...

— Я тоже так понимаю, — равнодушно кивнул разведчик. — Но большего сказать не могу. Большее — не в моей компетенции. Но даже если бы и в моей... — Он выждал многозначительную паузу.

— Черт с вами, — сказал Серегин.

— Вот с этим не поспоришь, — поддакнул тертый шпион.


Кирьян Кизьяков

В пору шестидесятых годов века двадцатого московские Сокольники были большой бревенчатой деревней. Привольно дышалось в них и жилось по-сельски умиротворенно, хотя город наступал на скученные домики и дворики, лепились панельные коробки, укатывался асфальт, и профессия дворника, легко освоенная Кирьяном, становилась все более востребованной.

Он получил двухкомнатную служебную квартиру в новом пятиэтажном строении, обставив ее мебелью, доставшейся, также благодаря должности, без каких-либо трат: зачарованные новомодными веяниями, жильцы в округе выносили на помойку антикварные комоды, столы и стулья из цельной древесины, меняя их на изящную современную обстановку, созданную из прессованных опилок, затянутых в лакированную фанеровку.

Родился сын, начались бессонные ночи, маета с пеленками и с детскими хворями. Между тем каждый вечер молодым родителям требовалось посещать институты. Пришлось нанимать нянечку, что существенно отразилось на семейном бюджете. Кирьян подрабатывал на ремонте квартир, научившись малярить и освоив ремесло водопроводчика.

Денег, хотя и в упор, хватало, как и разнообразного рода «халтуры». Сосед по подъезду, тихий пенсионер из отставных военных, владелец автомобиля «Победа», увеличивал свои доходы иным: частным извозом и, как заметил Кирьян, не бедствовал, ибо за гроши покупал казенный бензин у водителей грузовиков, а запчасти на машину — у слесарей в таксомоторных парках.

Эта вторая, полукриминальная экономика, бодро и повсеместно развивающаяся в стране, высокоидейному Кирьяну претила, однако, не понимая природы ее возникновения, он чувствовал повсюду ее диктат, и дело оставалось за малым: или диктату не подчиняться и прозябать, либо принять его как должное. То есть самостоятельно добывать недостающее или же воровством компенсировать недоимки, числящиеся за властью, занятой своими делами, в том числе — принципиально противоречащими провозглашаемой коммунистической идеологии. Арсений на это заметил: человек не может быть одновременно русским, богатым и честным. Увы!

Родители навестили их по рождению первенца, прожили едва ли не месяц, изрядно подсобив в уходе за ребенком, а на прощание отец сказал:

— Правильно все идет, но не твое это... в дворниках. Ладно, жизнь сама все наладит. А институт — это дело, это будущее.

— Я ж на агронома учусь...

— Вот и правильно. Свет на асфальте московском не сошелся. Но пока чего ж — осваивайся, обживайся. Это большая школа. И еще: дачу купи, ребенку воздух нужен. Да и вам с Дашей она не лишней будет.

— На какие такие...

— Камни целы? Вот теперь даю тебе благословение... Распоряжайся по своему разумению. А я посмотрю, какое оно у тебя.

Долго и мучительно размышлял Кирьян над своим решением, но неотвязно стояла перед его глазами соседская красавица «Победа», манила своим лаковым сверканием, тяжелой основательностью, матовым хромом облицовки, урчанием неведомого механизма, называемого мотором...

И в один из воскресных дней, преисполненный решимости, поехал Кирьян в район Сокол, на окраину города, где в остатках некогда обширного села, раскинутого по обочинам бывшей тверской дороги, располагалась одна из изб, нужными людьми населенная.

Кряжистый бородатый старик, выслушав с порога его пароль-представ­ление, пригласил в дом.

Вошел в большую, в три низких окна, комнату. Обстановка была сборной: платяной шкаф старой дешевой работы, с глубокими бороздами царапин на мягком, по клею, лаке, покрывавшем отделанную под красное дерево мягкую сосну, черную там, где касались руки; светлый высокий комод с зеркалом на верхней доске, покрытой тюлевой накидкой; разномастные стулья и старинный сундук, окованный погнутой, отставшей резной жестью. На дощатом крашеном полу протоптались дорожки, на стенах по грязноватым голубым обоям были приколоты выцветшие семейные фотографии и, для красоты, «картинки»: пейзажи, киноактрисы с обложек журналов, отрывной календарь. В середине комнаты — большой круглый стол на изогнутых ножках-лапах; в дальнем углу — широкая никелированная кровать со взбитыми перинами и пирамидой подушек. Над кроватью — икона с темными, не разберешь ликов, образами и горящей лампадой. Запах воска, стоялый, густой, сразу при входе в дом охватил Кирьяна.

Он перекрестился на образ. На его поклон старик вкрадчиво вопросил из-за спины:

— Присесть не угодно ли? Стульчик вот возьмите...

Хозяин дома оказался таким, каким его описывал отец: бородища, плотная фигура под надетым на черную сатиновую косоворотку порыжелым пиджаком, над бородой задранный толстый нос, не дряблый, а твердый, глаза выпуклые, взгляд пристальный и, как показалось Кирьяну, нагловатый.

— Вот, — сказал Кирьян, — положив на хозяйский стол камень. Не смущаясь ни нависшими над его затылком сивыми бровями, ни хмурой нелюбезностью собеседника, продолжил: — Слово за вами, смотрите. Правильную цену знаю...

— Цена-то ладно, — откликнулся старик. — Правильных людей знать надо, это главное...

Достал из комода лупу, долго изучал изумруд, то и дело качая головой удивленно. После обернулся к Кирьяну, спросил:

— И что это, как думаете, юноша?

— Изумруд, — пожал плечами Кирьян.

— Ну, пусть будет изумруд, — согласился старик, широко и безмятежно улыбнувшись. — Спорить не стану. И какая ваша «правильная» цена за этот, так сказать, изумруд?

Эта улыбка, обнажившая его крепкие, крупные зубы, придала ему сходство с лукавой и благодушной физиономией обезьяны породы шимпанзе.

Кирьян, усилием воли заставив повернуться язык, назвал обозначенную отцом несуразную, как ему казалось, цифру.

Старик на мгновение задумался. После, усмехнувшись, промолвил:

— Нет уже сил на торги... Будь по-вашему. Только такой суммы по известной причине дома не держу. Извольте часок погулять, милейший. Церковь напротив, кладбище историческое... Есть на что посмотреть, есть где лишний раз знамением божиим себя осенить... А там и дельце наше грешное обтяпаем, друг в друге не обманувшись...

Любого подвоха обреченно ожидал Кирьян от этого дедка с запутанной и лихой, как он сразу уяснил, жизненной историей, но только расчет произошел честно и доверительно, и лишь один вопрос задал ему на прощание многоопытный барыга:

— Еще на такие камушки рассчитывать могу, мой юный дружок?

— Думаю, да, — ответил Кирьян. — Только... вопрос у меня: что за камень? Я так понимаю, что не совсем это и изумруд...

— Ну... нехарактерных свойств, — откликнулся старик. — Редких. Но зачем вам всякие нюансы, касающиеся минералогии и ювелирного дела? Вы хотели свою цену — и вы имеете эту цену в своем кармане, как говорят те люди, которые завтра начнут огранку вашего казуса...

— Что?

— Неважно. Жду вас с нетерпением. Но — торопитесь. На следующей неделе мне, увы, стукнет восемьдесят...

На следующей неделе, как ни подмывало Кирьяна купить заветную «Победу», отправился он не в магазин за машиной, а обучаться на водительские права. Вернее, на удостоверение, ибо какие у водителя права? Даше сказал, что на покупке автомобиля настоял отец, приславший деньги.

— И куда нам ездить на такой роскоши? — спросила она. — В магазин я и на девятом месяце на ногах управлялась...

— Дача детям нужна? — прищурился на нее Кирьян.

— Каким еще детям?..

— Думаешь, я на одном остановлюсь?

Она молчала.

— А вашу ватагу в электричках и растерять недолго. Все поняла?

— Если не все — разъяснишь... — Она прильнула к нему. — Как я люблю тебя, милый! Как свезло мне, аж сглазить боюсь...

Кирьян обнял жену, изнывая от стыда: он ничего не мог сказать ей про изумруды, и тайну их обещал хранить отцу при последней встрече, прочтя его наказ в прощальном взгляде и ответив ему взглядом ответным...

— Отец-то... — продолжала тем временем Даша. — На такие деньжищи тратится, что я оттого сама не своя...

— На себя и тратится, — сказал Кирьян. — На будущее свое. Головой-то подумай.

— Нехорошо так, — сказала Даша. — А то б мы его и нищего не приняли?

— Я о семье, о родстве кровном... — смутился Кирьян. — Да и будущее общее у нас, как ни крути...

— А слова подобрал — не те!

— Это точно, торгашеские... Это правильно ты меня урезонила. Чтобы оскомина у меня выскочила! Вот же демон на какую сторону язык повернул... — И он от души перекрестился.

Вождению и устройству машины он обучился быстро, немало в том помог сосед-пенсионер, передавший ему связи по добыче бензина и запчастей, жильцы уважительно косились на ушлого дворника, добросовестно, впрочем, исполнявшего свои обязанности, а домоуправ, некогда отсидевший, как выяснилось, вместе с Арсением срок, воспринимал растущее благосостояние своего подчиненного как должное, лишь задумчиво поигрывал бровями при общении и выдерживал тактичные паузы.

Арсений же наведывался к Кирьяну не реже чем пару раз в месяц. Привозил продуктовый и промтоварный дефицит, подарки племяннику, но в гости не заходил, боясь потревожить или рассердить Дашу, опасливую к нему.

Встречались возле метро, уходили гулять в парк, говорили в общем-то ни о чем — до той поры, пока Арсений не попросил о сохранении своих денег.

— Судьба моя — воровская, — сказал он. — Или растранжирю все, или попросту потеряю... Окажи услугу, сродственник, хотя и знаю, поперек тебе моя просьба и руки долго будешь мыть после касания к богатствам моим...

— Где закопано — скажу, — ответил Кирьян кратко.

— Ну вот и дивно...

А при очередной встрече Арсений ненавязчиво предложил: тысячу заработать хочешь? Дел — съездить на окраину Сочи. Бензин и суточные — отдельно.

— Ну? — озаботился Кирьян выгодным предложением.

— Двух ребят туда доставишь — весь вопрос, — сказал Арсений. — Парни в розыске, не таю. Кореша мои, отвечаю, беспокойств не доставят. Риск — нулевой. В случае чего — «левые» пассажиры. И машинку обкатаешь, и на мир посмотришь...

Речь его, как всегда, дышала чрезвычайной убедительностью.

И опять Кирьяну пришлось сочинять что-то невнятное Даше, опять смириться с наваждениями этого мира, толкающего его на то, на что негодовала и чему противилась вся природа его...

Смирился.

Понеслась «Победа» по дорогам дальним, через города чуждые и веси мутные, за крышей машины истаивающие. А на заднем сиденье жались два молчаливых парня с нехорошими лицами, пороками отмеченными, и проклинал Кирьян скользкий заработок, а при ночлеге в лесу аж из машины вышел и ночь просидел в холоде и в комарах, лишь бы выветрить из себя тяжесть того незримого, но явного черного духа, что исходил от существ, храпящих в салоне его «Победы», оскверненном их присутствием...

Но все худое от той поездки осталось позади, когда воочию увидел он сказку прозрачного, теплого моря, пальмы с шерстяными стволами, нежное разноцветье южной удачливой поросли...

Так это все есть на земле, не врали книги! И почему его угораздило родиться не здесь, а в колючей, жестокой тайге, где не выжил бы ни один здешний капризный цветок? Почему?!

Привезенные им бродяги остановились на ночлег в приморском поселке, в глинобитном доме, чьей хозяйкой была старая, толстая гречанка с пористым носом, грубым лицом, одетая в платье до пят, подвязывавшая голову выцветшим ситцевым платком в горошек. Кирьяну отвели хибарку, притулившуюся к одному из крыльев дома. Обстановку хибарки составлял лишь деревянный топчан с матрацем. Оконце затеняли ветви магнолии. Свербящими в ушах оркестрами звенели ночные цикады.

Наутро он распрощался со своими попутчиками, ушедшими в город.

Гречанка напоила его молоком, посетовала на здоровье, сказала, что намеревается уезжать к сыну на Украину, где тот работает. Дом выставила на продажу, но покупателя покуда нет.

Кирьян наведался к машине, проверил уровень масла, подкачал шины. Переводя дух, осмотрелся. Акации, росшие вдоль улицы, шелестели под ветром меленькой узкой листвой. Гремело полуденной ленивой волной море неподалеку. Свистела струя воды из колонки, бьющая в жестяное ведро, подставленное под нее тучной гречанкой в мокрых от разлетавшихся брызг старых сандалиях...

Так вот и дача... Зачем ему чахлые уголки больной и увечной подмосковной природы? Со временем он снесет здешнюю глинобитную хибару, но даже сейчас, да и еще долгие годы жить в ней будет сподручно. И Даша, и дети, и он сам станут дышать здесь морем, а не городским угаром и гулять узенькими улочками тонущего в зелени поселка, срывая абрикосы, виноград и шелковицу, плодами которых богат каждый здешний двор...

Да и так ли нужна ему эта Москва, средоточие суетных судеб и неправедных дел, чьи мастера, обращаясь в тлен, даже не понимают, глупцы, что выстраданные ими роскошные прокисшие хоромы — ничто перед жизнью на земле, благословленной дарами Божьими. Впрочем, когда-то таковой, животворящей, была и Москва. И, вспомнив недавнее посещение с Дашей музея икон, представил он, как некогда по зеленому склону в солнечных одуванчиках спускался омыться в прозрачную Яузу из Анд­роникова монастыря инок Андрей Рублев, оторвавшись от трудов горней фрески... А затем вспомнились невольно кривая набережная в тусклом асфальте, серая трава на историческом склоне, коричневая жижа отравленной реки в бетоне берегов. Нет, не затянет его Москва в свои тенета гибельные!

Он помог старухе донести в мазанку воду. Сказал:

— Задаток за дом оставляю. Не подведете?

— Ты очень серьезный мальчик, — ответила она. — Это я почувствовала сразу. Хотя приехал сюда с дружками сына, за которых мне только грустно... Но ты имеешь с ними общее, как я с флотом и с армией, что понятно с одного скорбного взгляда... И когда серьезный мальчик делает мне предложение, я не отказываю, как пока та колонка, из которой вода. Мне не нужен залог, а надо слово.


Шпионские игрища

Представитель военной контрразведки, услышав от Серегина доклад о его вербовке русскими, воззрился на подопечного, как невинная пастушка на вывалившегося из кустов сатира. Чувствовалось, что за всю свою практику он впервые удостоился случая лицезреть настоящего шпиона, пускай начинающего и пришедшего с повинной.

Далее закрутилась ведомственная и межведомственная карусель. Армейские особисты передали агента врага в ФБР, где, пройдя сито допросов, он согласился на безусловное сотрудничество с органами правопорядка новой страны своего обитания. И хотя при склонении к сотрудничеству с уст американцев то и дело слетало определение этой страны как «новой родины», согласиться с подобной формулировкой Олег не мог, ибо Родина, как мать и отец, в сознании его присутствовала величиной первоначальной и бесповоротно единственной.

Под контролем ФБР произошло и его знакомство с Элис, предварительно посвященной в сложившуюся ситуацию.

Элис, очаровательная, жизнерадостная шатенка ирландских кровей, авантюрная и бесшабашная, без тени сомнения приняла предложение ФБР сыграть партию с русской разведкой и уже на первой встрече с Серегиным с откровенной заинтересованностью оглядела его, дав понять, что подставной кавалер ей пришелся по вкусу.

Спектакль пришлось играть неформально: они часто встречались, ходили на шоу, в гости, ужинали в ресторанах, и однажды, для убедительности, коли за ними возможен контроль русских, Олег предложил партнерше снять на часок номер в отеле «горячих простыней» — для озабоченных парочек, на что последовало неуверенное, однако согласие. Войдя в комнату, они переглянулись, взаимно уяснив, что необходимости, а главное, желания смотреть телевизор или же вести вымученные беседы у них нет, и... часок затянулся до полудня следующих суток.

А после закрутился роман. Воспаленный и отчаянный. И с приходом любви разум отправился на каникулы. Сущей чепухой и смехотворным недоразумением казались в круговерти страстей всякого рода шпионские уклады и обязательства, хотя дяди из ФБР напоминали о них постоянно. Внезапный же поворот оперативной ситуации воспринимали хотя и с гнусными многозначительными ухмылками, однако доброжелательно.

Визу для Ани — первоначально выставленное Серегиным условие — они сделали, но та ехать в Америку наотрез отказалась.

— Почему? — вяло интересовался он, звоня ей по телефону, чувствуя себя лживой свиньей, мучаясь этим, но трусливо скрывая правду. Или — боясь потерять надежный берег в охватившей его стихии внезапного романа?

— Я буду жить там, где родилась.

— Ты одерживаешь одну за другой победы над здравым смыслом!

— Вероятно. Первой такой победой было мое знакомство с тобой...

И так каждый раз. Он опускал трубку, невольно исполняясь раздражения и досады. Прежде всего — на самого себя. Он любил двух женщин и терялся в выборе между ними. Из Америки его тянуло в Москву, из Моск­вы — в Штаты... Кроме того, тяготило иное: игра с одинаково отвратительными ему спецслужбами. Сколько ей длиться? Когда она закончится? И главное, чем?

Его уволили из армии, но ФБР позаботилось об устройстве инструктором в процветающий стрелковый клуб, а кроме того, ежемесячно выдавало субсидии на времяпрепровождение с Элис. Гэбэшники в свою очередь тоже подбрасывали премии в качестве компенсации за утраченную военную карьеру. Он вновь занялся экспортом в Россию автомобилей, постоянно летая туда и обратно, что крайне приветствовалось обеими курирующими его сторонами.

Аня уже не столь болезненно переживала его отлучки, зато сцены ревности постоянно закатывала Элис, однако остывала после очередного преподнесенного ей подарка, причем бижутерия или парфюмерная сивуха из супермаркета в ее случае исключались: самые дорогие духи, самое изысканное белье, ювелирные украшения ручной работы... Это Серегина настораживало, но, покуда в руки плыли доллары, он тратил их бездумно, лишь иногда сокрушаясь их скольжению мимо пальцев...

Час «Х», то бишь «вербовка» Элис, завершился, к удовольствию сторон, безусловной готовностью объекта передавать информацию, но, к явному огорчению ГБ, отнюдь не бесплатно...

— А как вы думали?! — с напором говорил на это Олег очкастому куратору при встрече в очередном конспиративном логове. — Она американка, и она чертовски меркантильна! Это у них в генах... Кстати, а кто, извините, придумал весь этот фарс? И что мне теперь делать? Все идет к свадьбе, а может, и к детям...

— Утрясется, — вяло отбивался куратор. — А деньги... что ж.

В свою очередь люди из ФБР деликатно интересовались, не хочет ли русская разведка раскошелиться на некоторые нужды своей новоиспеченной агентессы.

— Говорят, у них сейчас сложности с валютой, — угрюмо отвечал Серегин, расписываясь за очередную шпионскую премию. — Говорят, Россия только встает с колен...

— В общем, вся надежда исключительно на ваше обаяние? — неприязненно вопрошали его американские опера.

— И на вашу кассу, — деловито отвечал он. — Кстати, Элис заказала новое колечко. И знаете, сколько оно стоит?

— Мистер Серегин, не перегибайте палку! Вы сами влезли в эти дву­смысленные отношения!

— Зато я хоть сейчас смогу привезти ее в Москву! И никто не усомнится, что отношения у нас совершенно однозначные! А значит, все козыри у вас!

Тут Серегину подумалось, что он много чего нахватался от проходимца Джона, общение даром не прошло... Кроме того, тот же Джон поведал ему, что на каждую серьезную операцию, то бишь «кейс», ЦРУ и ФБР выделяют значительную бюджетную сумму, порой бессовестно используемую офицерами-исполнителями.

— Ваши слова, как и пули, ложатся точно в цель... — заметили Олегу ледяным тоном. — Покуда... Но смотрите не промахнитесь!

При очередном приезде в Россию Серегин был незамедлительно навещен деловитым Евсеевым, доверительно поведавшим, что встреча с Олегом остро необходима его руководству, некоему всемогущему генералу. Нынешняя расстановка сил в вышестоящих над ним иерархиях была Олегу ясна: он всецело принадлежал разведке, а бывшие его надзиратели из контрразведки лишь обеспечивали необходимое оперативное прикрытие на российской земле, никоим образом не смея отныне даже поинтересоваться спецификой его американской жизни и выполняемых им поручений.

Тем не менее Евсеев во многих отношениях представлял собой куда более действенную и рациональную силу, нежели скользкие и никчемные в своих связях и возможностях шефы из шпионского ведомства, не способные решить приземленных, но жизненно важных проблем на отечественной почве без поддержки «контриков», для которых были открыты все двери. Любые проблемы агентов, включая бытовые заморочки или недоразумения с полицейскими властями, утрясались ими без излишних вопросов и проволочек. Посему в кондовую силу тайной полиции Серегин верил, а в эфемерной расплывчатости возможностей разведчиков презрительно разочаровывался: чего ни коснись, тут же у них возникали организационные сложности, необходимость согласования инициатив с руководством... Словом, интеллигенция в погонах с флером таинственности и с дешевым апломбом. Тьфу!

Встреча с генералом, как пояснил Евсеев, должна произойти око в око, и факт ее не подлежал разглашению никому, ибо...

Серегин, воспитанный советский мальчик, в очередной раз проявил всецелое понимание деликатной вводной.

Рандеву состоялось в затхлом конспиративном номере гостиницы «Моск­ва», впоследствии снесенной и восстановленной по прежнему образцу во имя распила городского бюджета ее ликвидаторами и воссоздателями.

Генерал, розовокожий, вальяжный, лучащийся довольством дядя пенсионного возраста, сразу приступил к делу.

— Мы — ваши крестные, — безапелляционно заявил он. — И от своих блудных сыновей не откажемся никогда, в какую бы стихию их ни занесло. Это понятно?

— Чего уж! — ответил Серегин.

— Сейчас вы не на нашем поле и не в нашей команде, но завтра...

— Я понимаю, что с вами предстоит дружить, — ответил Серегин. — Чего надо-то?

— Помощь вашего приятеля Джона, — небрежно пояснил генерал. — Он же заведует большим боевым арсеналом? Чего надо? Три специфические крупнокалиберные винтовки с боезапасом. Этакие деликатесы: M-200, RT-20, «Barret». Можно аналоги, устроит «Anzio-20», к примеру...

— Осваивал, знаю, — сказал Серегин. — Но, во-первых, как их украсть? Во-вторых — как вывезти? А в-третьих — на общественных или же героико-патриотических началах эта афера не прокатит, извините за вульгарность лексикона.

— За круглую сумму ваш друг сообразит, как изъять их из бережного складского хранения, — вдумчивым тоном ответил военачальник от опричнины. — Тем более тамошние склады напоминают город... Между стенами стеллажей служивый люд передвигается на электрокарах. Какой там учет и контроль — одному Богу известно... Короче. Оружие вывезете по известному вам местному коррумпированному каналу. В контейнере для мебели, которую закупите в соответствии с каталогом. Встречу контейнера в России обеспечат мои люди. Словом, все как обычно. В наш разговор Евсеев не посвящается, уяснили? — Он протянул Олегу клочок бумаги. — Это мой телефон. Вернее, телефон моего секретаря. Представитесь как Павел Никодимов.

Возвращаясь в Штаты и глядя из иллюминатора самолета на заснеженные просторы Гренландии, Олег прокручивал в голове вероятности тайной цели поставленного перед ним задания. Зачем гэбэшникам эти винтовки, по своим свойствам похожие на артиллерийские пушки? Оснащенные баллистическими вычислителями, датчиками скорости ветра, температуры воздуха, атмосферного давления, с лазерными дальномерами, с огромными патронами, чьи пули дробят в своем полете на атомы саму материю воздуха? Аналогов подобного оружия в России нет, тут все ясно. Но кого они решили раздолбать из этих дурометов? Президента США — этого улыбчивого бабника? Или же собственного придурковатого алкоголика? То, что готовится громкая спецоперация, — понятно. А что станет с теми, кто ее осуществит? Впрочем, что ему грозит? Кто он? Доставала матчасти, шестерка... Или, от греха, сослаться на трудности исполнения задачи, на отказ Джона?..

... — За эти бабки я бы им спер два комплекта, — выслушав Серегина, сказал Джон. — Езжай закупать мебель. Все провернем в лучшем виде.

И Серегин честно исполнил государственный, как он был убежден, заказ. Но, позвонив в секретариат генерала с сообщением о прибытии груза в питерский порт, был немало озабочен сухим ответом адъютанта:

— Он больше у нас не работает... Но вы можете изложить мне цель вашего звонка.

— Я просто его знакомый... — промямлил Серегин. — Был далеко, теперь в Москве, хотел встретиться...

Последовала пауза. После, словно набравшись решительности и доверия к собеседнику, голос из секретного ведомства стесненно произнес:

— Товарищ генерал умер...

— Вот как! — ахнул Олег.

— М-да... — И грянули похоронным маршем гудки отбоя...

Итак... Кому отгружать мебель и стволы? Звонить Евсееву? А не лучше ли рискнуть, оставив контейнер себе, родному?

Преисполнившись отваги и наглости, Олег приехал в Питер, обнаружив в знакомом порту родного до боли в зубах и скулах таможенника Диму, благодаря агентурному сотрудничеству с госбезопасностью перебравшемуся в кабинет начальника поста и приобретшему в связи с карьерным ростом вид неприступный, внушительный и непоколебимый. Однако старый знакомец, свидетель многих контрабандных тягот Серегина и воспринимавший его ныне как сотрудника госбезопасности, каким, впрочем, тот и являлся, встрече искренне обрадовался и удостоил посетителя дружеского объятия.

— У меня — контейнер, — сказал Олег тоном, каким обычно произносят пароль.

— Нет вопросов, — сказал Дима.

— Поможешь с машиной до Москвы? Генерал ждет мебель... — Усмехнулся криво. — Во с какими поручениями приходится навещать проверенных товарищей...

Дима сочувственно покачал головой:

— Думаешь, ты один такой?

Набив папин убогий металлический гараж коробками с разборными частями изысканной итальянской гостиной и затесавшимися между ними контейнерами с контрабандным оружием, Олег призадумался: грянет ли разбирательство? И что? Пусть грянет. Он выполнил задание и в нужный час передаст груз тому, кто принудит его к исполнению обязательств.

Но дни шли за днями, карго пылилось в гараже, и посещали Серегина смутные подозрения, что кончина генерала была связана с некими политическими игрищами, в одном из которых, несостоявшемся, подспорьем и должны были бы послужить отменные натовские винтари...

Через год мебель он продал, а винтовки, законсервировав в масле, закопал в лесу, полагая — безвозвратно, ибо заинтересованным покупателем такого оружия могла быть исключительно могущественная организация, традиционно расплачивающаяся с продавцами подобного товара дешевой тупой пулей.

Между тем шпионская чехарда набирала обороты. Родная разведка обременила его несколькими техническими поручениями, дабы окончательно уверить ФБР в лояльности перевербованного им перебежчика.

В частности, раз в две недели он осуществлял тайниковую операцию: доставал из ниши, замаскированной в поручне лестницы, ведущей на площадку, где располагалась его квартира, пластиковый цилиндрик — контейнер с информацией — и отправлялся в физкультурный клуб, где осваивал тренажеры, плавал в бассейне, а затем, следуя в сауну с зажатым в ладони контейнером, передавал его обозначенному лицу. Передача осуществлялась в узком коридорчике, ведущем из раздевалки, незаметно, изящно и моментально. При этом у партнера, согласно инструкции, часы должны были располагаться исключительно на левой руке; часы на руке правой служили сигналом тревоги.

До тревоги, впрочем, не доходило. Зато ванная комната после проведенной операции всякий раз смердела зловонием хлорки от подсыхающих после оздоровительного бассейна плавок.

Как понимал Серегин, в роли закладчика дезы и ее принимающей стороны выступали либо провалившиеся «гаврилы», поднадзорные ФБР, либо пушечное агентурное мясо. Так или иначе, американские покровители деятельностью его удовлетворялись в той же степени, что и их российские оппоненты.

Тревожило другое: все доселе им исполняемое представляло собой акцию прикрытия перед большой основной операцией — и какова станет его роль в ней? Предчувствовалось — незавидной...

Этими своими сомнениями он все же поделился с плешивым куратором, сознавая как глупость такого поступка, так и успокоительную ложь всякого рода уверений.

— А я скажу честно, — ответил тот. — Ты прорвался на очень серьезную для нас позицию. Ты не расходный материал. Тебя будут прикрывать все наши умы и силы. Ты же внедрился в спецслужбы противника, и он поверил тебе. С таким достижением за здорово живешь не расстаются... Но — приготовься. В разведке порой операции подготавливаются не годами, а десятилетиями. Так что живи и жди своего часа.

Если куратор и врал — то убедительно...

Неусыпный контроль над агентурой — категория, далекая от практики, хотя, время от времени возобновляясь, он часто и мистически выявляет объект при совершении им горячего греха. Длительное же прозябание агента без реальных заданий расхолаживает его, а потому, наверняка приняв во внимание живой характер Серегина и несмотря на его нахождение в тисках спецслужб США, руководство разведки то и дело отводило ему роль в смелых операциях. Инициатором их стал неугомонный Джон, связавшийся с коллегами-кладовщиками в Пентагоне, откуда тырил элект­ронные блоки новейшей боевой техники. Естественно, с откровенным коммерческим умыслом.

Главным звеном цепи переправки секретных изделий с военного склада в русское посольство был Серегин, благо его контакты с дипломатами-шпионами безоговорочно благословляло ФБР.

Очередным подарком российской обороне от беспринципного Джона стал электронный чип хитрого авиационного боеприпаса, самонаводящегося на наземные цели. Согласно шифровке, чип надлежало уместить в багажник посольской машины, водитель которой, естественно злодей из легальной резидентуры, запарковал бы ее на площадке у супермаркета, прикинувшись добросовестным покупателем.

Подручный шпиона, знакомый Серегину по прежним операциям нелегал, перехватив его в толпе, заполонившей магазин, шепнул на ухо:

— Все отменяется...

— Это... как?

— В страну прилетел русский президент, любая активность запрещена, отбой...

— Но товар уже в багажнике, — проронил Серегин. — И заложить его туда было непросто. Я бы назвал это цирковым номером.

— Уже?! Так... что же делать?

— А о чем вы думали раньше?

— С тобой, коли и припрет, не свяжешься по мобильному — не понимаешь, что ли? А не приехать мы не могли: мало ли что тебе в башку втемяшится! Какие сомнения... Решили пересечься на месте.

— Тогда так... — промолвил Серегин, рассматривая снятую с витрины банку с анчоусами. — Вызовите эвакуатор. С таксофона, чтобы звонок не засекли. Дескать, сломалась машина. заберите ее, доставьте в посольство... А сам дипломат пускай туда на такси двигает: если чего — он ни при чем...

У партнера по профессии округлились глаза.

— Ты... это только сейчас придумал?

— Ну да...

— Ты гений, парень...

«Просто вы — идиоты...»

Как стало Серегину известно позже, за эту операцию и личную находчивость офицер из резидентуры получил медаль и внеочередное звание, Олег же удовлетворился неофициальной благодарностью сквозь зубы от московского своего надзиралы. Ну и некоторой толикой дензнаков, отсчитанных ему с пыхтением скрягой Джоном.

Разнообразны и рискованны были всякого рода поручения и игры на шпионском поприще, и летело время, отмеченное многими успехами, не затмившими, однако, провалы в жизни личной.

Вечером пошли с Аней поужинать в ресторан.

Она сидела напротив него, напряженная, с бледным лицом и, чувствовалось, едва скрывала слезы.

— Что с тобой? — терпеливо вопросил он.

— Ничего... — улыбнулась она рассеянной улыбкой, и губы ее мелко дрогнули. Затем подняла на него залитые страданием глаза, произнесла: — Вот... наш прощальный ужин.

— В каком смысле? — поинтересовался он, хотя знал — в каком...

— Ну, у тебя же там другая женщина, — произнесла она и выставила руку вперед, поморщившись брезгливо на его протестующе раскрывшийся рот. — Олежек, прошу тебя, — добавила увещевающе, — не надо врать... Ты делаешь этим хуже прежде всего себе. Я не слепая, но даже если бы я была слепой, я бы все почувствовала и уяснила. Не мечись между двух огней. Ты уже привык к этой Америке, хотя не пойму, какое она дала тебе счастье... Или счастье для тебя — в постоянном движении в никуда? А может, в ней, в другой? Тогда — благословляю тебя.

Он молчал. И с каждой секундой этого молчания мучительно и пусто осознавал, что вот оно и все... Окончательно все. Или все-таки из последних сил изощриться во лжи, в уговорах и в заверениях? Но нет у него этих сил.

— И не звони мне больше, — произнесла она, вставая. — Помни: каждый твой звонок — боль для меня. Как удар хлыстом. Уж в этом меня пожалей.

И она ушла.

Некоторое время он сидел словно в ступоре, потом отодвинул занавеску, чтобы если не окликнуть ее, то хотя бы увидеть в последний раз — уже навсегда уходящую из его жизни и навсегда любимую и желанную, как он пронзительно понял это сейчас, — но проход был пуст, а напротив за большим столом в зале восседала какая-то сумрачная компания во всем черном, и отдаленно дошло: отмечают поминки...

Сутулый тип, качаясь из стороны в сторону, провозглашал, воздымая неверную рюмку водки:

— Хочу выпить за друга, рядом сидящего. Устроил всю эту похоронную канитель как по нотам и поляну со скидкой накрыл. светлая, как говорится, ему память...

Друг пьяно и ошарашенно покосился на него.

— Ты чего лепишь, дурик? — возмутилась дородная бабища в черной косынке. — Вообще... при чем здесь какие-то, блин, друзья?

— А, да... — согласился сутулый. — Ну а что до покойницы, пусть святые встретят честь по чести, оценят заслуги... Ну, всего ей желаю там: удачи, здоровья в личной жизни...

Серегин задернул шторку. Бред... И вся его жизнь бред!

На следующий день он улетел в Америку. И сразу же отправился к Элис.

— Привет, шпион! — с радостным хохотом бросилась она ему на шею. — Тебя не пытали в бетонных застенках КГБ?

— Обошлось, — невольно улыбнулся он.

— Ты уехал, я тоже взяла отпуск и — махнула в Лас-Вегас! — мечтательным тоном поведала она, а потом вдруг неожиданно посерьезнела и хлюпнула носом. — Олег! — произнесла торжественным тоном. — Я — гряз­ная сука. Я встретила там парня...

— И?.. — продолжил Серегин, невольно похолодев и подобравшись.

— Так распорядилась жизнь, — уже буднично прибавила она. — Он такой... широкий! Он — вице-президент «Кока-колы»! Он подарил мне «ягуар», и мы там обвенчались.... Он дает мне пять миллионов за гарантию брака... Дорогой, ты должен меня понять! Но что касается поручений правительства, мы так же можем встречаться, и...

— В общем, тебе очень жаль... — резюмировал Серегин.

— Мне очень жаль! — горестным тоном подтвердила Элис. При этом она была совершенно и безукоризненно безыскусна.

И как он не разглядел в ней обычную американскую куклу...

Да, вот уж всучила ему судьба «куклу» так «куклу»... И поделом! Он же привык к русским женщинам — безоглядно преданным, искренним, мучающимся... И одухотворил с детства знакомыми образами всего лишь идеальное тело...

«Хочешь иметь идеальное тело? — вспомнилась реприза циника Джона. — Пятьсот долларов, и всю ночь оно будет твоим...»

Через неделю он снова вылетел в Москву по срочному вызову куратора. На встрече с ним Серегину представили молодого человека лет три­дцати, с приятным, открытым лицом.

— Леонид, — протянул тот сухую, крепкую руку.

— Вам предстоит познакомиться ближе, — последовала директива из-за плеча. — Леонид отныне как бы ваш новый шеф. По возвращении в Штаты вы доложите офицерам свои первые впечатления о нем. Ваши впечатления мы составили в письменном виде, ознакомьтесь.

— Начинается большое дело? — хмуро догадался Серегин.

— Именно...


Федор. ХХ век. Начало шестидесятых

В тюрьме Федору было куда легче, чем в зоне. В тесноте камеры всегда оказывался уголок, где можно было, отрешившись от всего, спокойно сидеть и читать какую-нибудь книгу, отвлекаясь лишь на прогулки по двору или вызовами к следователю. Здесь же, за серым дощатым забором, на огромной территории буквально бурлила жизнь, в которой зэки пользовались практически никем не контролируемой свободой. Люди передвигались по обширной территории как им того желалось и занимались чем хотели: качались на турниках, играли в волейбол, просто слонялись из барака в барак, курили под навесами крыш. Насилию, которое совершалось здесь постоянно и походя, никто не придавал особого значения. Контролеры не очень-то влезали во взаимоотношения мужчин в черных спецовках с бирками, а стоящим на вышках часовым и вовсе было плевать с высоты своего положения на то, что творилось внизу. Впрочем, сцены драк их немало занимали, и порой они с хохотом и с поощрительными матюгами их комментировали.

Здесь был строгий режим, здесь выживали только бывалые хищники. Остальные тихо прозябали, съеживались, существуя поодаль от сильных и наглых, тиранящих их. В их число входил и Федор. Только тут он понял, какая он тряпка и слабак. Он не умел грязно ругаться, не мог бить людей по лицу, а зарезанный им Булава казался всего лишь призраком из давнего привидевшегося кошмара, а ведь чего не натворишь во сне? Здесь же вся его миролюбивая, беззлобная суть обнажилась, став понятной каждому. И каждый мог его пнуть и унизить. У него не было никаких уголовных навыков и бытовой смекалки, он был доверчив и глуп, беззащитен перед самыми незатейливыми кознями и, кроме того, страшно боялся насилия как такового. Поскольку он, не скрываясь, крестился и частенько с отсутствующим видом бормотал себе под нос молитвы, зэки избрали ему кличку Монах. Кличка была не обидной, даже значительной, и в этом ему повезло. Повезло и в другом: подельника Корягу поместили в ту же самую зону, где своей силой, бесстрашием и судимостью по дерзким статьям тот сразу же оказался в почете у влиятельных уголовников, и надежная тень товарища снова укрыла его спасительным пологом, повысив шансы уцелеть в очередном закутке человеческой подлости, извращений и людоедства.

Коряга убеждал его сменить манеру поведения, и в первую очередь придать себе осанку, от которой за версту несет независимостью и пренебрежением к окружающим. Федор пробовал, но не смог. Получалось смешно и нелепо. Кроме осанки, здесь требовалось иное: безразличие к чужой и к собственной боли, каменная очерствелость души, умение лгать и жить за счет ближнего. Но и это не спасало. Здесь не только сильный поедал слабого, сильных здесь тоже пожирали с неменьшим успехом.

Посыльный из «блатного» барака донес до него приказ Коряги: явиться к нему. Федор кивнул, содрогаясь от сложности предстоящего испытания. Ему придется пройти мимо отборных подонков, кучкующихся вороньими стаями на узкой аллейке, и этот поход будет тягостным, как пытка. Его наверняка поддразнят, попытаются втянуть в какой-нибудь скользкий разговор, а то и попросту навесят тумаков... Он живо представил себе тяжелые взгляды этих ублюдков, в которых таилась ненависть ко всему, в первую очередь — ко всему, что носило на себе отпечаток мира нормальных людей. И тем не менее этим убийцам и грабителям он в чем-то завидовал. Им нельзя было отказать в храбрости и решительности. Они сжились с насилием и чувствовали себя вольготно в его колючих лапах.

С высоко поднятой головой и с сердцем, готовым взорваться от страха он начал свой путь сквозь уголовные джунгли. Что за испытания ожидают его, когда придется войти в пропахший самыми мрачными ужасами «блатной» барак? А вдруг Коряге понадобится куда-то отлучиться и он останется один на один с кодлой злобных, как хорьки, блатных? Эта мысль вызвала у него дурноту.

Однако все обошлось куда лучше, чем ему казалось. Коряга встретил его у входа, хлопнул по плечу, произнес бодро:

— Я вижу тебя реже, чем собственную задницу. И это плохо. Друзья должны держаться друг друга. И их надо иметь даже в аду. Вернее, там-то они больше всего и нужны. Так вот, я тут похлопотал насчет тебя, братва согласилась принять тебя дневальным на хату. Это не лучшие должность и карьера, но ты хотя бы будешь у меня под присмотром.

От такой новости у Федора отлегло на душе. Теперь он находился под покровительством блатной верхушки, числясь в ее прислуге, и становился неприкасаемым для мелкой, а потому особо злобной уголовной шушеры.

Свои новые обязанности порученца, уборщика и вестового он выполнял добросовестно и по-прежнему безропотно, в сторону чужих разговоров уха не вел, советовался исключительно с Корягой, чем заслужил к себе со стороны «черной» масти отношение ровное и снисходительное.

Началась жизнь с оттенком невероятной и этим пугающей безмятежности. Кошмары зоны съежились, отдалились, скрывшись до поры по ее темным, потаенным углам. Теперь все решали выдержка, взвешенность поведения и слов, просчеты оплошностей. Опасность таилась в одном: в коварствах внезапно возникающих обстоятельств, от Федора не зависящих и схожих с капризами полета слепой пули...

В один из будних дней, когда бригады разъехались по рабочим объектам, в блатном бараке остались трое: он, Коряга и вор Жоржик — тощий субъект, с головы до ног расписанный синей чернильной вязью татуировок. Жоржик отсиживал пятый срок, хотя был «коронован» недавно. Его чванливости и позерству не виделось конца-края. В общении с зэками он постоянно ухмылялся и выпендривался, как кинозвезда перед телекамерой.

Коряга и Жоржик «косили» под занемогших: сегодня в зону, по договоренности с часовым на вышке, ожидался переброс через забор спирта и анаши. Дефицитная «дурь», помогавшая скоротать тяготы срока, являла немалую ценность для братии. Федору вменялись обязанности связного между бараком и вышкой, откуда ожидался сигнал о «посылке», Коряга должен был упрятать наркотические ценности в надежный схрон, а Жоржик, согласно статусу, осуществлял общее руководство мероприятием.

Когда часовой, распялив ладонь, указал четырьмя пальцами время акции, троица скучковалась на углу барака в бездеятельном выжидании, вяло обсуждая детали предстоящих действий. Впустую предстояло провести еще три часа.

В этот момент и сработало подлейшее правило возникновения нежданных обстоятельств: распахнулась дверь контрольно-пропускного пункта, и в зону вальяжно, излучая лоснящимися мордами презрение и самодовольство, ступили двое ответственных лиц: местный «кум» — то бишь опер­уполномоченный в звании майора, и неизвестный полковник — видимо, представитель верхних иерархических кругов тюремной власти, прибывший сюда с инспекцией.

Коряга и Федор инстинктивно дернулись в сторону, но, углядев высокомерное спокойствие Жоржика, посчитавшего дрогнуть при виде ментов ниже своего достоинства, последовали примеру старшего, оставшись на месте.

Тем временем взор полковника, углядевшего праздно притулившихся к стене барака зэков, озарился теплом и вниманием, как у грибника перед беспечно вылезшими из травы боровиками.

— А вы сказали ротному, что некому в казарму фанеру грузить... — нараспев поведал он майору. — Ну-ка, — поманил пальцем криминальное трио, — сюда, голубчики, поживее...

Жоржик, передернувшись от отвращения, подчинился команде. Коряга и Федор последовали за ним.

— Все трое — на выход к хозблоку, — распорядился полковник. — Потрудитесь на благо внутренних войск.

— Больные мы, — прохрипел Жоржик.

— Труд оздоравливает, — буркнул «кум».

Препираться с начальством в данной ситуации означало поставить на кон предстоящую операцию с контрабандой, а потому вор угрюмо, но согласно кивнул.

Прошли решетчатые двери пропускного пункта, где их ожидал заспанный, снятый из отдыхающей смены солдатик — долговязый, в роговых очках и в огромных сапогах не по размеру, волочащихся за ним, как арестантские гири.

— Сколько там этой гребаной фанеры? — проворчал Коряга.

— Управимся, — злобно обронил Жоржик.

Собственно, управляться с погрузкой массивных листов он предоставил сотоварищам, присев на верстак внутри складского помещения и принявшись чистить ногти обнаруженной под рукой щепочкой.

Когда десятый лист запыленной фанеры канул в кузов грузовичка, приписанного к автохозяйству конвойной роты, упревший от трудов Коряга укорил бездеятельного вора в отсутствии солидарности:

— Подсоби хотя бы в кузов эту бодягу затаскивать... Не обернемся такими темпами...

Жоржик, даже не удосужась взглянуть в его сторону, процедил:

— За фраера меня не держи... Паши, негр. А не обернешься — за подогрев, братве не доставленный, сам знаешь, как спросится...

— Ну ты и сука... — сплюнул ему под ноги Коряга.

Вор соскочил с верстака. Лицо его подергивалось в нервном тике, глаза горели яростью. В распахнутой на груди спецовке синела картинная галерея с церковными куполами, русалками, кинжалами и черепами, застившими всю его доступную наблюдению впалую грудь.

— Ты кого, падла, назвал сукой? — на выдохе произнес он. — Ты понял, как тебе придется ответить за базар, дерьма кусок? Меня, законника...

— Прекратить собачиться! — визгливо вскрикнул конвойный, вздергивая автомат стволом к потолку, посылая патрон в патронник и машинально отступая назад.

Федор зачарованно смотрел, как неловко попятились тяжелые сапоги, упершись голенищами в какой-то ящик, спина солдата по инерции качнулась назад, и, взмахнув руками, он плашмя завалился на пол, выдохнув к потолку обреченную матерщину.

Далее ему запомнилась быстрая и сметливая искра, мелькнувшая в глазах Коряги, тут же подскочившего к лежавшему на полу конвойному, шмяки вязких ударов кулаком в лицо оплошавшего стража, а затем Коряга, держа в руке автомат, обернулся к остолбеневшему Жоржику, коротко вопросив его:

— Ну, идешь на выход?

— Ты чего... — забормотал тот, вмиг утратив всякое высокомерие и гонор. — Мне всего полгода... И как без сходки...

— Ну, тогда «пока!», обеспечу тебе алиби, — понятливо кивнул Коряга.

Автомат совершил короткое сальто, и тыльное овальное железо его приклада жестко впаялось Жоржику в лоб. Глаза вора превратились в изумленные блюдца, колени подломились, и, не издав ни звука, тот мягко, как мешок с ватой, пал головой к сапогам солдата, воздетым кверху тупыми, как у валенок, мысами.

— Ничего не спрашивай и не ной, — сказал Коряга Федору. — Просто отваливаем, и все! Объяснения — по ходу...

А Федор и не собирался ни спрашивать, ни ныть. Еще тогда, когда в глазах Коряги мелькнули эти отчаянные огоньки, он уже понял, что все, должное случиться через мгновения, — уготованная ему судьба и сопротивляться ей невозможно и не должно, ибо рок не только преследовал его, но и вел туда, куда было предписано. К тому неизвестному, что лежало далеко-далеко, но было обязано состояться в соответствии с высшим замыслом, противоречить которому было вздорно и напрасно.

Водитель грузовика, полный, низкорослый солдатик, увидев вышедших из хозблока зэков с автоматом, сначала присел испуганно, как на физзарядке, затем подпрыгнул на месте и, крутнувшись юлой, бросился, петляя, в сторону подсобных бараков, даже не думая призывать кого-либо на помощь. На бегу он утратил пилотку и подошву от сапога.

— Ну, поехали, — сказал Коряга Федору, неторопливо заводя машину. — Сразу хочу объяснить: теперь, если нас повяжут, тебе накинут годика два. Невесело, но в зоне с побегом в биографии ты переизберешься в другой чин. И лучше с довеском этой двушки тянуть в авторитете, нежели без нее, но на горбатой шконке. К тому же я не допущу прошлых наших ошибок, и шансы свинтить с концами у нас теперь есть.

— Ничего не говори, — отозвался Федор. — Что будет, то будет, я уже понял... Надеюсь, ты не убил того солдата...

— Да кого и когда я хотел убивать?! — воскликнул Коряга. — Разве только ублюдка Руслана, но и ему заправили обратно в целости все кишки и даже отправили на дембель, хотя на благодарность от него конечно же не рассчитываю... Гляди, какой горизонт, Федя! Лазурь! Это — цвет свободы, проникнись...

— Куда мы едем?

— Варианта два, — сказал Коряга заученным деловым тоном. — Сворачиваем к оврагу, там бросаем машину. Через километр — речка. За рекой — рабочая зона. Сейчас зэков с нее снимут: нужны солдатики для наших поисков. Можем отсидеться в зоне неделю, а в выходные свалить. Там есть нора, бывший подкоп. До конца не довели: почва дрянь, песчаник. Кореша подкормят, я сигнал дам. Правда, не знаю, как блатные разберут мою заморочку с Жоржиком...

— А зачем ты его так?

— Машинально как-то... И гнида редкая... Да и что ему оставалось? Мента в чувство приводить? А так — лежи отдыхай. Не-е, — мотнул головой, — в зону не идем. Мало того, что с урками объясняться, ее и обшмонать могут с собаками, мусора наши придумки наперед знают... Теперь сюжет номер два: маршрут прежний, до речки, по ней проплывем чуток, чтобы псам запаха не дарить, а после буераками к поселку.

— Да там же...

— Знаю, одни вертухаи живут. Бывшие и те, что нам сейчас кровь пьют. Только есть у меня один план...

Вымокшие, перемазанные глиной, они выбрались к чахлой лесополосе, прошли ею до окраины поселка. Когда на жилой зоне раздался вечерний гонг, перелезая через изгороди и укрываясь в кустах, двинулись дальше.

На одном из участков, присев за штабелем укрытых старым брезентом досок, Коряга, притянув к себе Федора за ворот, прошептал ему в ухо:

— Одного мусора в этом заповеднике МВД нет. Отрядного нашего. В отпуске с семьей. Это, — указал пальцем на стену дома, — его хоромы. Дорожку я ему мостил, все расклады знаю. Лестница приставная сбоку у сарая, нырнем на чердак, а с него в хату... Ну и отсидимся там тихо, как дерьмо в траве.

Федор очумело посмотрел на дом. Окна его обрамляли беленькие резные наличники. Бревна голубели свежей краской. Дом выглядел весело и дружелюбно.

По истечении недели, как и следовало ожидать, сторожевые посты и засады были сняты: через щелку в сдвинутых занавесках Коряга и Федор видели слоняющихся по поселку солдат, грызших семечки, офицеров, попивающих пиво у бочки на углу и местного пьяного милиционера, на ощупь продвигавшегося по забору.

В доме нашлись консервы, мука, подходящая одежда и множество книг, которые скрасили им пустое выжидательное времяпрепровождение.

Воскресным утром, с самым рассветом, лесополосой они вышли к реке, берегом добрались до моста через нее, а оттуда проселком прошагали к асфальтовому шоссе, где тут же увидели грузовик с крытым кузовом, стоящий на обочине и отражающийся в гудроновом покрытии дороги. За грузовиком простиралось пшеничное, уже начинающее желтеть поле. Шофер грузовика доливал в радиатор воду.

— Друг, добросишь до города? — спросил Коряга.

— Запрыгивайте...

Федор был одет в куртку и кепку, а Коряга — в модный плащ, наверняка являвшийся гордостью отрядного лейтенанта, чью реакцию на пропажу этого предмета одежды, как и на факт проживания двух его подопечных под сенью покинутого им дома, можно было представить без особенного труда. Под плащом непринужденно и незаметно расположился конфискованный у ротозея-конвойного автомат. Рожки с патронами были заткнуты за поясной ремень. Голову Коряги венчала велюровая шляпа, придававшая ему неслыханную солидность.

Беглецы были сыты, выбриты, благоухали одеколоном и несли на себе отпечаток беспечности и зажиточности, что позволило им без особенного труда на перекладных добраться к вечеру до крупного областного центра, где Коряга тут же нашел пивной бар и с решимостью канул в его чрево.

Распивать спиртные напитки он не намеревался — тем более ни копейкой наличных средств не располагал — и тут же направился к туалету, откуда через считанные минуты вернулся с двумя чужими бумажниками. Комментировать обстоятельства обретения бумажников он не стал, однако легко можно было догадаться о двух оставленных им в туалетных кабинках поникших на унитазах гражданах, наверняка заподозренных впоследствии в злоупотреблении алкоголем и, кто знает, доставленных в вытрезвитель.

Так или иначе, на руках дуэта оказались два паспорта и некоторая сумма денег, позволившая купить билеты на ближайший поезд и выдвинуться на нем в направлении, известном лишь Коряге. Федор даже не озаботился какими-либо расспросами своего визави относительно его ближайших планов.

И только в пустом купе, уже расстилая принесенное проводницей белье, Коряга поведал:

— Помнишь, о сеструхе своей я тебе рассказывал?

— Я знаю, мы едем к ней, — откликнулся Федор.

— Ну... ты молоток! — только-то и сказал Коряга.

Федор же, отвернувшийся к тряской стенке и угнетенно сознающий свою подчиненность Коряге, думал, что побег от него невозможен настолько же, насколько и победа над ним в открытом столкновении. И не потому, что Коряга вездесущ и сумеет распознать любую его мысль, не простив измены. Нет, он сам не изменит своему единственному товарищу, кем бы тот ни был и что бы ни сделал. Впрочем, он, Федор, обязан уберечь Корягу от тех грехов, которые они способны избежать. И тот послушает его, ибо Федор был убежден, что отныне лишь его слово для Коряги закон.

— Ну, так теперь мы вместе или как? — донесся до него внезапный вопрос компаньона.

— Ты о чем? — Федор вздрогнул, почувствовав себя как перед экзаменом.

— Ты знаешь, о чем! — Коряга тихонько рассмеялся. — Ты же мечтал бросить меня, сбежать. Тогда, когда мы ехали в полуторке со стройки. Тебе было не по себе рядом со мной. Да и потом, позже... Ты ведь и сейчас об этом подумываешь, признайся.

— Сейчас — нет!

— Слушай! — Голос Коряги дрогнул. — Я виноват перед тобой. Я затянул тебя в свою жизнь. Но я клянусь тебе, что сделаю для тебя все, что в моих силах. Я не могу обещать тебе богатства, я даже не могу обещать тебе свободы, но я сделаю тебя очень крепким парнем. Настоящим. Веришь мне?

— Да...

— Ты не любишь драк, а тем более мокрухи, и это правильно. Я тоже не получаю от них никакого удовольствия. Но все дело в том, что я жил и вырос там, где надо было каждый день драться, иначе у тебя отнимут все, что у тебя есть. Давай попробуем найти себе такое место, где всего этого не потребуется и где мы будем просто жить и радоваться этой жизни. Я бы пошел вместе с тобой в монастырь, но там нас быстро сдадут милиции, и в этом никого не обвинишь: монастырь не приют для беглых уголовников. Поэтому свое убежище мы создадим сами. Ты не покинешь меня?

— Никогда.

— Это хорошо. Это очень хорошо.

На далекий хутор, где проживала сестра Коряги, они добрались на случайной попутной машине к вечеру. К хутору вела тропка. Подсолнухи, росшие вдоль нее, стояли перед ними покорным войском со склоненными желто-золотистыми головами.

Закатное солнце было похоже на огромный ярко-розовый шар. От земли поднималось колеблющееся марево, застывшее в тишине безветрия. Спускались сумерки, и впереди, на горизонте, чернел вечерний мрак воздуха, сливаясь на неуловимой, зыбкой границе с густым мраком земли.

В километре, на небольшом пологом холме виднелся дом. Дальние зарницы время от времени скупо освещали его темные стены. Эта картина показалась Федору странно знакомой, будто он уже видел это место в давнем полузабытом сне. Когда он мог все это видеть? Сарай, коровник, покосившиеся колья, оставшиеся от сгнившего загона для скота, жестяной флюгер над крышей...

В доме горел свет.

Они вошли в сени, оттуда — в просторную комнату с печью, увидев в углу широкий мольберт, а перед ним — девушку, задумчиво упершую черенок кисти в подбородок.

Она обернулась на скрип двери и растерянно привстала со стула. Секунду стояла в замешательстве, а потом радостно, без единого слова ринулась в объятия по-медвежьи расставившего руки Коряги, крайне взволнованного. Его лицо, казавшееся всем бесстрастным и невыразительным, уже давно стало для Федора открытой книгой, он улавливал на нем малейшие оттенки настроения по изгибу губ, подрагиванию век, собиравшимся на лбу морщинам...

Вере, сестре Коряги, было двадцать лет. Она была сухощава и жили­ста, как дикая собака. Носила брюки, свитера, тяжелые башмаки и не пользовалась никакой косметикой. Вместе с тем она была миловидна и привлекательна. Волосы у нее были цвета спелой кукурузы. Высокая, отменно сложенная, резкая в движениях, она, по всему чувствовалось, была способна дать отпор любому. Взгляд ее зеленоватых глаз таил в себе настороженность и опаску, словно она постоянно ожидала нападения, которое могла встретить во всеоружии. И на вопрос Коряги, почему не закрывает вечером дверь, без лишних слов вытащила из-под лежащего на столе журнала потертый, белесый наган.

— Отцовский, — ухмыльнулся Коряга. — Молодец, девка, сохранила...

К возне с землей и скотом склонности Вера не имела и к заброшенности своего хозяйства относилась равнодушно. Жила тем, что писала картины, продавая их в городе, располагавшемся в двадцати километрах от хутора. Картины раскупались, на них были даже заказы, и выручка от этих трудов покрывала скромные расходы на ее незатейливую, замкнутую жизнь. Она пребывала в своем, и только в своем мире — это Федор уяснил сразу, мгновенно преисполнившись неосознанным пониманием ее натуры и молчаливым уважением к такому образу жизни, пускай и странному. Тем более чем было похвастать, говоря об образе жизни его и Коряги?..

На одной из стен дома висела в самодельной рамке выцветшая фотография какой-то провинциальной женщины, видимо матери. У нее был тусклый, тяжелый взгляд, характерный для людей голодной военно-коммунистической эпохи, не ожидавших от жизни никакой пощады. Женщина куталась в дешевое пальто, хотя, судя по всему, стояло лето. Зрачки ее были черны и безжизненно выпуклы, а белки глаз словно подернуты поволокой — знаки, присущие образам людей, давно ушедших из бытия...

На следующий день, выйдя из дома к рукомойнику, прибитому к стволу засохшей сливы, Федор застал во дворе Корягу, приводившего в порядок сельскохозяйственный инвентарь.

После завтрака они не сговариваясь принялись за дело: распилили старые доски на дрова, наносили воды из колодца, а потом принялись за расчистку сорняка, обступившего дом. Работали горячо и самоотверженно, снося косами жесткую траву, пока не добрались до почвы, которую перекопали, вытащив из нее корни и свалив их в громадную кучу.

Пекло солнце, знойный ветер гулял по округе, с них потоками струился горячий пот. Вышедшая на крыльцо Вера лишь всплеснула руками:

— Вы — ненормальные!

— Как и ты! — огрызнулся Коряга.

— Зачем вам все это?

— Наверное, мы будем здесь жить, — внезапно для себя сказал Федор.

Вера посмотрела на него внимательно и долго. Спросила:

— А ты хочешь?

— Наверное... — Федор задумался. В сознании его промелькнула какая-то лубочная фантазия: все они вместе, но только дом красив и ухожен, за ним — луг, где пасутся коровы и кони, а на лугу — куча ребятишек в пестрых платьицах и еще какие-то люди — близкие и доброжелательные...

И тут же, как ржавой косой, что находилась в его руках, полоснула по этой картине мысль о ее несбыточности и напрасности...

А после, словно подтверждая всю обреченность его мыслей, внезапно и стремительно потемнело небо, смерчики пыльных вихрей прошлись по двору и на землю обрушился тяжелый, обильный дождь. Федор стоял в сенях, мрачно глядя на стекающие с крыши струи воды, но тут небо вновь прояснилось, заголубело, засверкало отмыто и — диво дивное: перед ним, туманно дрожа, вдруг возникла радуга, чья изогнутая арка, уходящая ввысь, начиналась в двух шагах, прямо у крыльца.

Это был знак, отметавший все дурное, знак свыше, посланный именно ему, в чем он сразу и бесповоротно уверился.

Потом все трое они стояли восхищенно и потрясенно перед этой манящей радужной зыбью, погружая в нее руки и хохоча, как счастливые люди.

После пришел тихий и влажный вечер.

А на следующий день, предоставив разбираться с хозяйством Федору, Коряга подался в город. По всему было видно: им что-то задумано, и задумано крепко, однако на расспросы приятеля Федор, как всегда, не сподобился.

Вернулся Коряга к ночи, подвыпивший, с сумкой продуктов, а утром сообщил, что исчезает по делам на несколько дней, снова отправившись к дороге ловить попутную машину.

Для Федора же начались отрадные и бездумные дни. Он приводил в порядок участок, помогал Вере со стряпней, вечерами вел с ней долгие разговоры и, когда она, видимо после своих разговоров с братом, попросила его прочитать ей Новый Завет, который тот знал наизусть, сердце Федора радостно екнуло: он так хотел этого!

Вера слушала его, не задавая ни единого вопроса, но молчание ее показалось Федору высшим откровением их неразрывного, как стягивающаяся рана, единения...

Спать они легли с рассветом, проснувшись едва ли не в полдень.

Днем, оторвавшись от починки двери, ведущей в дом, петли которой еле держались в прогнившем брусе рамы, Федор пошел в дальний уголок двора, зная, что Вера работает там над картиной. Он уже видел, как она пишет их, поражаясь возникновению на холсте из бесформенных мазков краски чуда рождающегося в их сплочении иного маленького мира.

Он мало что понимал в живописи, но чутье вкуса и память об известных ему великих полотнах говорили, что из-под руки Веры рождается нечто, отмеченное даром, данным ей свыше, и полотна ее, посвященные всецело природе, совершенны и изысканны, наполнены безукоризненным сюжетом, мыслью и тайным светом. И какими смехотворными выглядели по сравнению с ее пейзажами дешевые гобелены на стенах спальни, с пышной нарочитостью безжизненных дубрав, угловатых оленей и плоско застывших в беге зайцев с тупыми усатыми мордами.

— И как это у тебя получается! — сказал он, подойдя к ней.

— Да ничего особенного... — ответила она, не отрываясь от холста. — Мне кажется, если тебя подучить, ты тоже так сможешь.

— Я?! — воскликнул Федор. — Да ты просто не знаешь себе цену! У тебя талант! — горячо продолжил он. — Уверен, большой талант! Продолжай, мне очень интересно смотреть, как ты работаешь.

Она молча наносила мазки еще несколько минут, потом обернулась к нему:

— Что вы собираетесь делать? Сюда заезжает милиция, и она наверняка заинтересуется вами. Это не лучшее место. Во всех смыслах...

— Я знаю, — откликнулся он. — Но мне не хочется уходить отсюда. Я здесь счастлив. Здесь то место, где я должен жить. Здесь нет ни уголовников, ни надзирателей. Порой мне кажется, что я пришел к себе домой.

— Я... тоже не хочу отпускать тебя, — сказала она, поднимаясь и подходя к нему вплотную. — Но такая история, что случилась с тобой и с моим братом, не имеет счастливого завершения.

— Мне кажется, это всего лишь начало очень долгой истории, — сказал он.

Она посмотрела на него и улыбнулась. Какие у нее красивые, ровные, белые зубы!

И тут ее руки обвили его шею, и он почувствовал на своих губах жар и влагу ее губ...

— Не знаю, — прошептала она, вновь горячо и страстно целуя его. — Ничего не знаю, кроме того, что, как ты вошел в дом, я поняла: ты — за мной...

Он словно очнулся в ее постели, дрожа в лихорадке любви и затопившего все его существо счастья. Она нежно и медленно водила ладонью по его спине. Тело ее было прохладным и гладким.

— Я хочу, чтобы теперь мы всегда были вместе, — сказала глухо и ровно. — Я буду твоей верной женой. И знай еще, это правда: ты моя первая любовь.

Он посмотрел на ее груди, они были маленькими, но такими прекрасными, что он невольно погладил их, сходя с ума от совершенства их округлости и томности розовых сосков, слегка подрагивающих от его прикосновений.

Кто привел его к ней? Бог?

За полночь вернулся из неведомых скитаний Коряга. Войдя в комнату, где за столом пили чай Федор и Вера, замер, будто споткнулся, вгляделся изучающе в их лица, а после буркнул себе под нос недвусмысленно:

— Этого следовало ожидать...

После вывалил на стол продукты, откупорил бутылку вина, сказал с укоризной:

— Придется отметить помолвку...

Ответа на свою ремарку он не получил: и Федор, и Вера лишь отвели глаза в сторону.

— Ну, ладно, — разливая по стаканам вино, миролюбиво вздохнул Коряга. — Давайте за ваш и за наш союз, а вот за советский — воздержимся... Не вписываемся мы в его благодать. Но как в нее постараться внедриться, сейчас изложу. Паспорта у нас есть, люди, что вклеют нужные карточки и подчистят даты и штампы, мною найдены. Но копейку за свое творчество они запросили немалую. Вопрос: где ее взять? — Он закурил, открыл форточку. Ночь за окном стрекотала цикадами, как сотнями невидимых электрических лобзиков. — Так вот, — продолжил задумчиво, — как бы меня ни ломало, но придется удариться в неприятный грех: взять на ура серьезное денежное заведение.

— Ты хочешь ограбить банк? — со смешком спросила его Вера.

— Банк, что ничуть не смешно, — ответил Коряга, — ограбили в городе вчера. Вот так совпало. А теперь почему мне не до смеха. те урки этой выходкой здорово подставили нас: сейчас во всей округе только и ждут рецидива. Я заходил в две сберкассы, там просто воняло засадой. Кроме того, менты прочесывают округу и в любой момент способны явиться сюда. Поэтому придется запирать хату и сваливать подальше. Может, и к лучшему это... — Обернулся к Вере. — Тебе здесь тоже не век куковать, хватит. Со своими способностями кусок хлеба с икрой везде себе нарисуешь... Ты же меня здесь ждала? Вот и дождалась... — Помедлил. — Обоих дождалась! — Повел головой в сторону Федора, но посмотреть на него не удосужился — по всему, принципиально. При этом злой огонек ревности в его глазах зажегся и тут же погас.

— И... что же делать? — снова вступила Вера. Ни малейших сомнений в том, о чем говорил брат, она, чувствовалось, привычно и безоглядно не испытывала.

— Я не зря лазал по всем закоулкам и норам, — с обиженной ноткой произнес Коряга. — И уж с девушками точно не развлекался. И вот что придумал: в городе есть парк культуры с большим рестораном. В воскресенье будет праздник, народ туда хлынет потоками. Я видел: повара готовятся к большой обжираловке. Таким образом, часам к четырем в сейфе накопится серьезная сумма. И вряд ли торгаши сподобятся за нее постоять. Таков мой план.

Убрав со стола посуду и спрятав свои вещи и одежду Федора на чердаке, Коряга приказал лезть туда и товарищу, объяснив такие действия возможным появлением в доме милицейских ищеек. Тон его при этом отдавал толикой явной мстительности.

Ворочаясь на жестком соломенном матраце под шиферной крышей, Федор услышал напоследок значительное и грозное, относящееся к нему и к Вере:

— Ну... смотри, Федя!

Милиция действительно появилась под утро, но, застав в доме одинокую художницу за мольбертом, быстренько и разочарованно ретировалась.

Субботним вечером компания принялась за сборы. Боевой арсенал был внушителен: автомат, наган и обрез охотничьего ружья с дюжиной патронов.

Утром, сойдя с крыльца, Федор оглянулся на дом, удовлетворенно осознав, что тот всем своим видом свидетельствовал о своих жителях как о людях, не собиравшихся покоряться судьбе. Со стен исчезли пятна мха, на входной двери сияли латунью новые петли, двор был выметен, что говорило о наличии у обитателей дома надежд на будущее.

Вскоре они катили в маленьком рейсовом автобусе по тихим провинциальным улицам с уютными палисадниками. Федор смотрел на мирные пейзажи, видя перед собой утраченный им мир. Он казался ему таким заманчивым и прекрасным...

Сфотографировавшись на документы в местном ателье, вручили карточки Коряге, челноком метнувшемуся к знакомым ему умельцам по изготовлению паспортов и вскоре вернувшемуся.

С сумками на плечах прошли в лесопарк, окружавший ресторан, где в укромной чащобке затаились до времени, еще раз примерив маски, сделанные из обрезков капроновых чулок, и снарядив оружие. Коряга облачился в легкий плащ, укрыв под ним автомат. Его примеру последовала Вера, забросив ремень обреза на плечо.

Федор тем временем отправился на разведку. День выдался ветреный, при входе в парк на высоких мачтах развевались флаги и вымпелы.

Народу в ресторане было битком. Стены его были расписаны успокаивающими пасторальными пейзажами, пошлыми и аляповатыми, и Федор, невольно припомнив выдержанные тона красок и точность письма Веры, лишь снисходительно усмехнулся здешней наивной мазне.

Главный вход соседствовал с небольшой верандой, внутри, в нише боковой стены, виднелась дверь аварийного выхода, кухня, как обычно, располагалась в глубине. Кабинет директора был в шаге от барной стойки, и вскоре оттуда вышел лысый армянин с надменной физиономией, отдал распоряжение официанткам и ушел обратно. Он выглядел излишне сурово и явно напускал на себя значительность.

Они вошли в ресторан через черный ход, тут же заняв оговоренные позиции.

— Всем оставаться на местах! — громогласно проговорил Коряга, потрясая автоматом.

Вера, выхватив из-под плаща обрез, навела его на директора, стоявшего с блокнотом возле стойки. Федор, оказавшийся на пятачке в центре зала, медленно извлек из кармана наган. В какой-то момент ему показалось, что он напрочь оглох. Исчезли все звуки, замерла ресторанная сутолока, затекло и застыло в онемении все пространство мира. И вдруг в этой давящей, свинцовой тишине визгом пилы по металлу прозвучал скрип открывшейся двери служебного туалета. В зал из нее шагнул милиционер, поначалу недоуменно оглядевший притихшее собрание едоков и выпивох, а после неуверенно потянувшийся к кобуре на широком обливном ремне.

— Ложись на пол, сержант, — прозвучал настороженный голос Коряги. — Тебе не нужны неприятности.

Сержант обернулся на нацеленный на него ствол автомата, но то ли машинально, то ли бесстрашно расстегнул кобуру, потянув из нее рукоять пистолета. Это был мужественный поступок, и, возможно, ради него, да и ради этой минуты он когда-то пошел служить в милицию.

В ту же секунду Коряга выстрелил в правую сторону его груди одиночным из автомата. Сержант откинулся спиной к стенке и начал медленно сползать по ней к полу, оставляя за собой кровавый след.

Коряга отвел от него взгляд и осмотрел зал. Сквозь туман порохового дыма он увидел то, что ожидал увидеть. Посетители пребывали в состоянии шока. Безвольно открытые рты и изумленные глаза. Волны страха дыбились и растекались по ресторану. Громко заплакал ребенок. Матери прижимали к себе маленьких детей, отцы положили руки на плечи детей постарше. Компания военных летчиков, сидевшая в дальнем углу, смотрела на грабителей пристально и враждебно, но вела себя смирно, понимая, на чьей стороне перевес силы. Вера, выхватившая из-под плаща обрез, держала на прицеле барную стойку и кассу. Федор стоял в центре зала с наганом в опущенной руке. Ватное безволие, охватившее его, наверняка расценивалось публикой как завидное хладнокровие видавшего виды профессионала.

— Если вы будете спокойно сидеть на своих местах, мы не причиним вам вреда, — обратился Коряга обыденным и дружелюбным тоном к окружающим. В следующий момент он кивнул Вере на угреватую девицу, сидевшую за кассой. Та быстро подошла к ней и указала стволом на металлический ящик, тут же покорно звякнувший и открывшийся.

Коряга тем временем шагнул к директору заведения, приставив автомат к его обвислому животику. Природная смуглость армянина сошла на нет, превратив его физиономию в маску из гипса.

— Не убивайте меня, — просипел он.

— Я не сделаю этого, если ты отдашь мне то, что лежит в сейфе, — сказал Коряга. — И ключи от своей колымаги. Пошли в кабинет.

По дороге они перешагнули через стонущего милиционера, прижимавшего руку к груди. Коряга на секунду наклонился и вытащил из его кобуры пистолет. Официантки плакали, у одной из них началась истерика. Народ же сидел спокойно, боясь совершить какое-нибудь неловкое движение. Многие боялись даже дышать.

Коряга вернулся из кабинета директора один, держа холщовый мешок с деньгами.

— Сваливаем! — бросил на ходу Вере и Федору.

В этот момент к ресторану на полной скорости подлетела патрульная милицейская машина с синим проблесковым маячком на крыше. Свирепо взвыла сирена. Вслед за первой машиной спешила и следующая, подвывая ей в такт.

И тут один из летчиков внезапно поднялся. В руке у него был пистолет. После долгих раздумий, связанных, очевидно, с карой за неуставное ношение оружия, он все-таки отважился на должные действия, прицелившись в Корягу и выстрелив.

Промах.

Он снова выстрелил и снова промахнулся, попав в зеркало бара. Стекло разлетелось на тысячу сверкающих кусков. В это время, обернувшись к нему, начала стрелять Вера. Она не промахнулась. Из дула ее обреза вырос оранжевый тюльпан. Выстрел свалил летчика на соседний столик, за которым сидели какие-то благообразные старухи. В этот момент мало что соображавший Федор вздернул к потолку револьвер и нажал на спуск. Бухнул выстрел; срикошетившая от короба светильника пуля, злорадно взвизгнув, угодила в мерцающий аквариум на барной стойке, взорвавшийся стеклом и хлынувшей на пол водой. Это для публики оказалось слишком. Началась цепная реакция паники. Люди кинулись к выходу, опрокидывая столы и стулья, разливая напитки и вываливая еду из тарелок. В воздухе повис грохот бьющейся посуды и падающей мебели. Расползалось текучее море неразберихи. Посетители, толкая друг друга, выскакивали в окна. Навстречу им устремились милиционеры с оружием в руках, но они не имели возможности стрелять и не видели преступников в мельтешении мирных граждан, затопивших их.

Троица в капроновых масках бросилась к черному ходу. По пути Коряга выстрелил в единственного милиционера, которого увидел. Тот медленно осел на пол.

Забравшись в машину директора, Коряга, отбросив мешок с деньгами на заднее сиденье, лихорадочно завел двигатель и тут же направил машину по узкой аллее к дальним воротам. Протаранив их, автомобиль рванулся вперед и вылетел на улицу, уже спокойно покатившись по ней. Вой милицейских сирен затихал вдали.

Ловко лавируя в узких просветах между заборами, Коряга выехал на пустырь, пересек его, свернул в кустарники и, продравшись сквозь их цепкие кущи, выбрался на сухое равнинное бездорожье. Затем, плавно минуя маленькие лощинки, поросшие мелкими деревцами, устремился вперед по разведанному накануне пути.

— Все живы, и мы возвращаемся домой богачами, — сказал он, нарушая долгую паузу.

Ответом ему были сокрушенные, но и с долей облегчения вздохи Веры и Федора.

Теперь перед ними открывался всепрощающий мир и масса новых возможностей. Во всяком случае, так им казалось...

В эту ночь Федор не мог уснуть. Когда по крыше застучали первые капли дождя, он вышел во двор. Вскоре разразилась гроза, обрушившись водопадами дождя на стылый мрак ночи. Но он, стоявший без рубашки у порога, не обращал никакого внимания на льющиеся по плечам пузырящиеся потоки воды.

Удары грома отдавались во тьме, как разрывы снарядов. Отсветы молний придавали окружавшему миру пронзительную рельефность, обнажая глубь черных трещин на бревенчатых стенах жилища, трепещущую листву яблонь и призрачную ширь тянувшейся к горизонту равнины. Кряжистые деревья у дороги протягивали к небу узловатые руки, словно грозили в слепой ярости гнувшей их непогоде. А для Федора вспышки молний были вспышками недавних выстрелов, а гром — их грохотом.

Его хлестали порывы ветра, и глаза застилали хлестко бьющие по лицу пригоршни дождя. И в этом разгуле стихии вокруг него словно кружила какая-то осознанная и суровая высшая сила, заставившая его выйти сюда. И он спрашивал эту силу, почему ей угодно вести его темной и противной его духу стезей, почему его сладостная мечта стать священником в маленькой и уютной деревенской церкви отныне и навек не исполнима, и как отринуть все то, что связывает его с Корягой и Верой, этими изгоями, которых он беззаветно и искренне любит...

А когда непогода, шурша своими темными одеждами дождя и мрака, ушла и на темно-синей шали неба размыто засветилась луна, он вернулся на чердак, улегшись на матрац неподалеку от Коряги. Глаза того были закрыты, но в свете ночного неба, пробивавшегося сквозь чердачное оконце, Федор заметил на лице друга две блестящие полоски, тянущиеся по щекам. Что это? И тут дошло: следы слез. Все это время Коряга молча плакал.

Федор стесненно кашлянул.

— Что-то хочешь сказать? — спросил его Коряга, по-прежнему не открывая глаз.

— Ответь, — сказал Федор, — что бы ты хотел сделать в этой жизни? И как бы хотел ее прожить?

Коряга задумался. Таких вопросов ему еще не задавали.

— Плохо то, что я вообще существую, — наконец ответил он. — Думаю, я родился для зла. Что бы я хотел? Да ничего особенного. Я бы остался здесь, распахал поле, засадил его чесноком или еще чем-нибудь полезным людям да и перебивался на свои труды. Зачем мне все эти ограбления и постоянные страхи?.. Если нам сделают документы, поедем в какую-нибудь деревню подальше, где устроимся и станем жить на земле и землей... И еще: я долго думал и вот о чем хочу спросить тебя: неужели есть только ад и рай? Конечно, на рай я не претендую. Но мне не верится, что души всех нас, грешников, поголовно сметают в какую-то зону, на всякие круги и режимы разделенную... Что хорошего может дать зона? Когда приближаешься к ней, уже начинаешь чувствовать излучение зла. А те, кто попадает в нее молодым, учатся в ней воровать, насиловать и не испытывать при этом никаких чувств. Никого она не исправляет, озлобляет только. Ну и прививает страх перед новым в нее попаданием. Но прививка страха — не исправление. И какая тогда цена аду, если он устроен как зона?

— Мы просто не знаем, каков он, — сказал Федор. — И нельзя мерить то, что сейчас и что будет потом, нашими мерками. Это все равно что измерять душу всякими вольтами и амперами...

— А если вообще ничего нет? — спросил Коряга. — Ни ада, ни рая, ни Бога?

— Тогда, — ответил Федор с неосознанной горечью, — вся наша жизнь бессмысленна и цена ей — ничто. Как и цена смерти. И в этом случае бояться нам совершенно нечего. Но и совершенно нечего нам бояться, если существует наш творец Бог, ведающий о каждом. Ибо спасение — в нем. И не бояться надо его, а соразмерять себя с его замыслом, тебе предназначенным и тобою уясненным...

— Подозреваю, что все мои художества, — отозвался Коряга, — не очень-то его замыслу соответствуют. Однако — я остановлюсь. Обещаю. И все грехи мои — ради воли, где их искуплю. Как мне хочется, чтобы Он поверил в меня, Федя!

На Федора накатила волна нежности, его охватило такое теплое чувство, что на секунду показалось: сейчас оно растопит его, а он растворится в нем без сожаления.

— Он примет нас! — сказал убежденно.

Машину директора ресторана они оставили в паре километров от дома, в перелеске, забросав ее ветвями, матерым отцветшим репейником и жирными листьями лопуха.

Из дома вышли налегке, взяв лишь оружие, — за вещами решили подъехать на колесах.

Шли через мокрое от росы поле подсолнечника, окутанные его масляным, в горечь вызревшим запахом.

Перелесок, тонувший в утреннем сером тумане, был сонным, обреченно пожелтевшим под дыханием наступающей осени и отчужденно печальным.

Они остановились, одинаково сознавая свою сопричастность к этому тихому, заброшенному уголку местного безлюдья, к его грусти об уходящем летнем раздолье и покорности скорому слякотному ненастью, смывающему веселые зеленые краски в услужение будущему заупокойному торжеству неотвратимой зимы.

И тут, словно вязкими глыбами, валящимися с небес, грянули тяжело, злобно и раскатисто слова из таящегося в чаще мегафона:

— Лечь на землю! Сопротивление бесполезно! К оружию не прикасаться!

Коряга, мгновенно припав на колено, тут же пустил в сторону леса веер пуль из автомата, Вера, чуть откачнувшись в сторону, выдернула из-под полы плаща обрез, пальнув из него наугад в ближайшие кусты, из которых тут же донесся стон.

Благостный лесной мирок в ту же секунду пронзили оранжевые ответные вспышки выстрелов.

Федор, будто окаменевший, стоял столбом. Время текло мимо него, он еще пребывал в тишине утренней безмятежной природы, а то, что творилось вокруг, происходило будто бы в ином, параллельном мире, это был мираж, сон, ужасное воплощение тех кошмаров, что только неясно брезжили когда-то в его сознании, ничем не способные найти своего подтверждения в реальности. Лишь отдаленно доходило понимание о милицейских кознях, о кропотливо готовящейся операции их задержания, сметливости и трудолюбии всякого рода ищеек...

А затем мираж обрел выпуклость, рельефность, заслонил собой лес, небо, горизонт — и он увидел огромную фигуру Коряги в изодранном пулями плаще и его глаза, горевшие огнем безумия. В одной руке тот держал автомат, вторая повисла сломанной ветвью, истекающей кровью.

Он надвигался на приближавшегося к нему милиционера, воздевая автомат над головой, как дубину. Милиционер три раза выстрелил в него, и каждый выстрел проделал дыру в плаще Коряги, внезапно остановившегося и упавшего на колени. Затем с выражением величайшего напряжения и муки в глазах он стал подниматься на ноги.

В этот момент в милиционера выстрелила Вера, и тот, откинувшись спиной назад, тоже упал.

Тут же хлынула череда ответных выстрелов.

Когда под ними упала Вера, словно ее поглотила трава, Федор, глядя, как из кустов к нему приближаются смазанные фигуры в синей униформе, бросился к Коряге.

И... поразился, наткнувшись на его улыбку — потерянную, но странно беспечную.

— Хорошо, что мы успели поговорить вчера, — прошептал Коряга. — Все будет здорово, Федя. Только ты не оплошай тут... А со мной — все нормально: я точно знаю, кем буду там... Там я буду охранять границу рая от ада...

Федор, словно очнувшись, оглядел чужое и ненужное ему внешнее.

Его со всех сторон окружили милицейские в цивильной одежде и в форме, и это было, с одной стороны, страшно, а с другой — забавно и глупо, будто он выиграл какой-то приз, с которым его пришли поздравить.

— Брось револьвер, Федор, — сказал стоявший неподалеку от него милиционер с потемневшим от злости и затаенного страха лицом. — Ты же хороший парень, мухи не тронешь, мы знаем...

На лице Федора внезапно появилось какое-то задумчивое выражение.

Он посмотрел в сторону лежавших поодаль Коряги и Веры. Сквозь ошеломленность чувств и оборванность дыхания до него дошло: теперь тот мир, к которому он так трудно привыкал, разрушен. И снова тюрьма, снова унижения и мука... И именно этот парень напротив тому причиной...

Он спокойно достал из-за пояса наган, подал его милиционеру, а когда тот вздохнул облегченно, потянувшись к оружию, револьвер выстрелил... Один раз, другой...

Потом Федор ощутил свои губы. Чувство было такое, словно они слип­лись в засохшей грязи или в запекшейся коросте. Он попробовал пошевелить ими и разодрал с громким, как ему показалось, хрустом запекшуюся корку. Губы были сухими — две полосы засохшей кожи. Во рту тоже было совершенно сухо, а язык был шершавым, как наждак.

Двигаться он не мог, не чувствуя своего тела. Он мало что мог вспомнить, кроме оранжевых вспышек из кустов, словно расцветающих звездными клиньями, рваные темные дыры, возникающие на плаще Коряги, облачко розового тумана от пули, ударившей под горло падающей в траву Веры, и собственное ощущение боли, поглощенной мраком, из которого он сейчас мучительно выбирался. Им уже различался свет, и, как ему казалось, он выныривал из глубины, долго и трудно приближаясь к поверхности воды. Да, вот он выныривает и чувствует какой-то запах... и понимает, что это нашатырь.

Затем перед ним возник какой-то темный фон со знакомым, но еще неясным предметом, отсвечивающим тяжело и тускло, и вот он видит старика в рясе, с серебряным крестом, а за ним — какую-то седую женщину...

— Он приходит в себя, — проговорил чей-то голос.

Слова прогрохотали так, словно их вещал мегафон. Тот, что был в лесу. Эхо слов молотом ударило в сознание Федора.

Черты людей, находившихся рядом, обрели ясность, и он спокойно и отчужденно понял, что с ним его отец и мать.

Чувство стыда, терзавшее его ранее, как не оправдавшего надежд семьи преступника, показалось ему смехотворным и по-детски наивным. Мать была погружена в глубокое горе, что тоже представилось ему полной напраслиной, единственно — кольнула жалость от вида ее печального лица, опухшего от слез. Отец скорее был озабочен и расстроен.

Над одной из своих исхудавших рук Федор увидел прозрачный шланг, тянущийся к такому же прозрачному пакету с какой-то жидкостью, притороченному к высокой хромированной стойке. Другая рука была забинтована. Ему очень хотелось пить.

— Как же ты так, сынок? — произнес отец.

Он понял, что ничего не может сказать ему в ответ. Губы не повиновались, язык был недвижим. Но тут он вспомнил Корягу. Коряга бы собрал в себе все, чтобы ответить. И ответил бы правильно.

Он повернулся к отцу. Поворот дался ему с таким трудом, словно он переплыл целый океан боли. Он не знал раньше, что бывает такая боль.

— Папа, — сказал он, удивляясь появлению внутри себя того неизвестного, кто начал произносить за него слова. — Не произошло ничего страшного. Я с Богом, и Бог со мной. Все это... — Покосил глазами по сторонам. — Испытание, труды... Не отказывайся от меня, верная дорога рядом, я уже в шаге от нее... Папочка...

И — уплыл в сон, напоследок услышав:

— Скоро он придет в себя, но только после этого разрешение на свидания здесь исключено. Особо опасный...

Под Новый год Федор, жмурясь от яркого света, хлынувшего из распахнутой двери автозака, неловко выпрыгнул из его стального чрева под стылые сапоги тюремной охраны. Встал словно в беспамятстве, превозмогая боль от милицейских побоев, оставивших на его теле десятки черных, уродливых кровоподтеков. Ему хотелось заслониться от света рукой, но это было невозможно. Искоса и рассеянно посмотрел на голубеющую вышину неба. Сейчас оно исчезнет за стенами и решетками.

Ему казалось, что отбито не только его тело, но и само осознание им действительности. Он чувствовал себя совершенно отчужденно перед ней, и, исчезни она или он вместе с ней, все бы изменилось, возможно, только к лучшему. Даже если это лучшее будет ничем, бессмысленным мраком. И на сопровождавших его конвойных он смотрел безо всякого выражения в тусклых, остановившихся глазах, не испытывая ровным счетом никаких чувств.

— Вот ты и на месте, беглец, — сказал принимающий его старшина. — Вернулся в знакомую обитель?

Он молча покосился по сторонам. Да, ничего не изменилось здесь за время его отсутствия. Те же мрачные стены, та же запекшаяся масляная краска на арматуре сварных дверей, та же безысходность и — давящая на сознание громада тюрьмы, сложенная из кирпичей, в каждом из которых скопились тонны человеческого страха, унижения и страдания.

Он понимал, что, скорее всего, его здесь убьют. Жоржик, получивший, как ему поведал следователь, травму головы, от которой впоследствии скончался, взывал из гроба к мести, и воровская почта уже донесла кому следует, что дружок Коряги, сопричастный к кончине коронованного урки, прибыл куда надо. И наверняка ярость блатных удвоится, когда они увидят перед собой не матерого убийцу, а беспомощное, вялое существо. В лучшем случае они изнасилуют его, отправят под нары, а потом это же ждет его и на зоне. На все долгие годы срока, которые, он конечно же не переживет.

И снова ощущение огромности тюрьмы обрушилось на него, парализуя волю. Приземистая и ничем не примечательная снаружи, она возвышалась в его сознании мрачной, подпирающей небо горой.

— Время прогулки, — сказал старшина. — Хочешь подышать перед камерой? А то бледный как мел. Удар хватит, а мне хлопоты ни к чему...

Он безучастно кивнул.

В тюремном дворе все было как прежде: кто-то бродил по нему от стенки к стенке, иные, рассевшись кружками на корточках, курили, иные же, не желая терять форму, усиленно отжимались на бетонном полу. И слышался неумолчный, на полушепоте гвалт многих голосов разговаривавших между собой людей. Они шептались, суетились и перемещались, цепляясь за место под солнцем и за свою индивидуальность, пытаясь выжить в одном из самых первобытных по своим нравам мест на планете. Он ощутил и запахи: пота, дерьма, ржавчины, хлорки...

Мрачный парень, сидевший прислонившись к стене, быстро и оценивающе посмотрел на него, но, ничего не сказав, смятенно отвел взгляд...

И тут краем глаза он усмотрел, как к нему быстрым и решительным шагом подступают пятеро молодых, мускулистых парней. Одинаковых, словно отпечатанных единым штампом, — бритоголовых, насупленных, дышащих отчетливой агрессией. Исключение составлял затесавшийся между их литыми телами худощавый паренек, совсем еще мальчишка, шпаненок, старавшийся произвести впечатление. Он тоже пытался придать своему лицу неподвижное и бесстрастное выражение, что должно было оповестить всех: я крутой. И глядел на Федора с чувством собственного превосходства. Главным же был некто Бык, правая рука Смотрящего, его Федор выделил сразу: принца всех здешних подонков.

Бык смотрел на него с испытующим прищуром. Это был комок мышц, проницательный и злобный деспот, правивший здесь стальной рукой. Сам Смотрящий редко выходил из камеры, предпочитая руководить массами через него.

Федор понял: теперь и сейчас за все подвиги Коряги предстоит заплатить именно ему. Он унаследовал бремя долгов своего друга, и от этого не отвертеться. Вот и объяснение любезности коварного, как и вся тюрьма, старшины...

Стараясь сохранить на лице маску безразличия, он просто смотрел, как пятеро махровых негодяев приближаются к нему. Странно, но отчего-то он не испытывал сейчас перед ними никакого страха.

Бык сблизился с ним лицом к лицу.

— Здорово, Монах.

— Ну? — невольно произнес Федор первое подвернувшееся на язык слово. И произнеслось оно неожиданно зло и равнодушно.

Сегодня прибыл?

— Как видишь, — ответил Федор.

— Может, курева подогнать, чайку? Ты ж на нуле...

— Нулевых ищи по другим сусекам, — сказал Федор.

— Слышь, брат, чего ты как еж? — примирительным тоном произнес Бык. — Если ты о Коряге, то нам с тебя за его дела спрос чинить западло. И Смотрящий так сказал. А я здесь, чтобы ты это знал. Понял? — Затем обернулся к своим подопечным, пояснил: — Монах — охренительный пацан! Замочил двух мусоров. Ты правда угробил «цветных»?

— Что судьба их решается на небесах — это точно, — сказал Федор. — Подробности пока неизвестны. Но то, что продырявил обоих, вам к сведению.

Пятерка разразилась довольным ржанием.

— А ты, Монах, оказывается, прочный валун, — подытожил, отхохотавшись и вновь привычно насупившись, грозный Бык, хлопнув его пудовой ладонью по плечу. От руки бандита исходили поразившие Федора теплота и уважение. — Будут вопросы — подходи, — сказал Бык на прощание.

«Ну вот ты и вернулся, Федя», — думал он, входя в бетонный мешок камеры — на удивление пустой.

— Будешь сидеть с тремя мокрушниками, парой скокарей и карманником, — просветил его любезный старшина. — Думаю, общество окажется интересным. Хотя — куда им до тебя! Бандитизм, разбои, оружие, убийства, покушение на сотрудников, побег... Набрал таких козырей — на десяток жиганов пасьянс разложится... Ну, осваивайся!

Федор осмотрелся. Он искал глазами свою койку — самую пропащую, у параши, словно впитывающую и ее вонь, и все миазмы человеческого метаболизма, витающие в камере. Койка у входа самая сырая и холодная. Летом на ней душно, как в бане. Все его сокамерники наверняка ушлые урки, и он не имеет права возражать им ни в чем. Убить его они способны мимоходом, просто от скуки или каприза.

Все койки были застелены и явно принадлежали определенным хозяевам. Кроме одной — передней нижней, расположенной под зарешеченным оконцем: там лежали свернутый рулоном матрац и стопка белья. Но эта койка не могла принадлежать ему, это была лучшая койка в камере! Ошибка? Провокация?

Он уселся на табурете, положив руки со сжатыми кулаками на чистый дощатый стол. Замок камеры снова заскрежетал, и в нее вошел молодой парень, тот наглый прихвостень Быка, одаривший его на прогулке высокомерием своего глумливого взора.

— Привет, Монах, — развязно сказал парень. — Чего не занимаешь шконку? Пацаны расстарались... Они сейчас все по следакам рассосались — во как совпало! Я — Левак, кстати... Слушай, а взаправду вы с Корягой три сберкассы взяли?

— Я с тобой разговаривал? — не оборачиваясь в его сторону, спросил Федор.

— Нет, а чего такого?.. Я ж просто...

— Ты просто заткни свою гнилую пасть, козявка. И если я буду вести с тобой базары, то скажу тебе сам, когда я их буду вести. А если тебя разберет потребность что-нибудь мне поведать, ты сначала попросишь у меня на это разрешения. Усек, гаденыш?

— Да, Монах.

— А если у нас что-то пойдет не так, я возьму острый предмет и сделаю из тебя лейку или дуршлаг — по желанию. Все дошло? До упора?

— Да, я все понял, понял...

— А теперь сделай так, будто тебя здесь нет.

Парень осторожно полез на верхнюю койку и замер там, обиженно сопя.

А Федор, столь же неподвижно, с отрешенным лицом сидя за столом, вдруг испытал впервые за многие и многие месяцы, казавшиеся отсюда, с этого мгновения, долгими годами, внезапное и благостное облегчение, будто отошла от него долгая и неотвязная боль, доселе сковывавшая все его существо. И еще — ему внезапно захотелось улыбнуться. Самодовольно и сладостно. Но делать это было нельзя. Категорически. Маска, одетая им сегодня, теперь будет на нем вечно.

Так он решил.


Кирьян Кизьяков

Перед защитой диплома в институте, в августе, Кирьян в очередной раз поехал к морю, куда еще в конце весны отвез жену с сыном. Ехал, преисполненный тревожных мыслей о будущем. Райисполком отбирал служебную квартиру, предоставляя ему взамен пару затхлых казенных комнат в коммуналке, а Даша ждала второго ребенка. Предстояли толкотня на общей кухне, мыканья в очередях к ванной, выслушивания нареканий от соседей за бесконечные постирушки... Продать второй камень и купить квартиру? Но жилплощадь в стране Советов продается как кооперативная собственность, а кто его, дворника, примет в кооператив, куда длинная очередь из блатных и денежных москвичей, на важных службах числящихся?

Он оторвался от тягостных мыслей, уясняя, что до заветного домика на море остались считанные часы. Мерно гудели шины. По обеим сторонам дороги простирались бескрайние льняные поля, и легкий ветер подергивал их рябью, как воду волшебных бирюзовых озер. Поля чередовались пастбищами и фиолетовыми плантациями лаванды. Теплую красоту этих великолепных пейзажей осеняло смеющееся в безоблачной высоте полуденное солнце. А скоро дорога уткнулась в поселок с белеными домами, тонущими в густой зелени черешен и яблонь. И тут звеняще и жестко ударила в поддон мотора какая-то железяка, не увиденная им на полотне дороги, потом брякнула по днищу, глушителю и — улетела в кювет.

Кирьян ругнул себя за невнимательность, но тут же о досадном происшествии забыл, однако, выехав из поселка и отмахав километра три, свернул на обочину, остановленный ало вспыхнувшей лампой аварийного давления масла.

Вышел из машины. Так и есть! Неведомая стальная коряга умудрилась пробить картер движка, из которого мерно вытекала черноватая горячая жижа...

Машина стояла на краю кукурузного поля. За ним виднелись какие-то приземистые промышленные строения. Раздвигая сочные, тугие початки, он двинулся к ним в надежде найти помощь в своей беде, но уже на подходе к неведомым зданиям остановился, пораженный, присел, ухватив ладонью горсть земли. Она была черной и жирной, как мазут. Это был отборный, дивный, животворящий чернозем. Подобным была богата и Сибирь, но не в толк он был для урожая в краю короткого, как насмешка, лета. А в здешней знойной благодати эта земля могла бы прокормить многие тысячи ртов!

Он поднял глаза, увидев, что на него смотрят люди, стоящие возле входа в ангар. Там были и работяги в замасленных робах, и разбитные по виду дамочки с какими-то бумагами в руках, и вальяжные дяди в шляпах и костюмах. Целая делегация. Уж не нагрянувшая ли в это хозяйство начальская проверка?

Подошел к настороженно взирающим на него людям. Сказал просто:

— Не окажете ли помощь? Картер машины пробил, нужны буксир и сварка.

— А чего в земле-то копался? — донесся вопрос.

Вопрос задавал, по всему, главный: мужчина лет пятидесяти, основательный дылда с начальственным, властным лицом.

— Чернозем у вас дельный, — ответил Кирьян. — Только под стыдобу кукурузную пользовать его грех. Другие тут культуры нужны, основательные. В процентах почва — тучная, судя по зернистости — слой сверхмощный, более метра. Происхождение, думаю, иловое, древнее, недаром море рядом... Гуминовых кислот — тьма. Такой земельке многие позавидуют...

— Да ты кто такой? — вопросил местный начальник.

— Кирьян Кизьяков, агроном, — сказал он. — Проездом из Москвы.

— А в Москве что выращиваешь? Алоэ в горшках?

— Типа того, — легко согласился он. — Но это пока. Через месяц диплом получу, подумаю о других... приоритетах. Кстати, совет: кукуруза воду любит, но только с водой при такой почве осторожнее; летнее иссушение не повредит, подавит микробиологию, иначе начнется минерализация почвы. И урожай под корень не срежьте, такой земле кальций ну­жен, зольные элементы...

— Ну, с картером твоим пробитым мы подсобим, — сказал начальник. — Зовут меня незамысловато: Иван Иваныч, директор совхоза. — И протянул Кирьяну жилистую руку. — А вот по части агрономии, пока твой агрегат чинить будут, я бы с тобой поговорил еще чуток...

Разговор затянулся на два дня. За это время Кирьян с директором, в доме которого остановился, объехал огромные земли, входящие в здешнее хозяйство, дотошно проникся их устройством и пользованием, получив предложение остаться в совхозе заместителем главного агронома, человека толкового и опытного, но тяжко хворающего. Принял тот новичка и преемника тепло, без обид и амбиций.

Проблемы с жильем совхоз-миллионер решал без труда и бюрократических закавык, предоставляя Кирьяну свежеотстроенный дом.

Мчась к Даше, восхищенно и пораженно воспринимая свалившийся на него дар судьбы, Кирьян рассудительно размышлял о перевозке мебели из московской квартиры: ее он не бросит, каждая дубовая досочка и резной завиток, созданные мастерами прошлого века, обласканы его ладонью, прошкурены, покрыты грунтом и лаком, да и где сыщешь такие шедевры, труды ушедших в вечность умельцев?..

Теперь перед ним расстилалось будущее. Истинное. Видимо, то, о котором грезил для него и отец. Отныне у него есть земля. Пусть государственная, пусть ничья. Время покажет, чьей она будет. Мысли об обустройстве в жалкой коммуналке теперь казались смешными, как и необходимость ишачить за служебную жилплощадь в престижном ядовитом городе.

Сообщив Арсению о своем переезде в края иные, он услышал:

— Завидую тебе. Идешь по жизни как ледокол. Прямо. А если сворачиваешь — не виляешь, а меняешь курс в заданном направлении. И все равно получается — прямо! Меня-то не забывай, в свидании не откажи... Или не нужен тебе?

— Бог терпит дьявола, а я — тебя, — сказал Кирьян.

— Ну вот и прелестно...


Агент разведки

Вербовки и всякого рода операции, как верно заметил русский куратор, действительно могут тянуться в разведке годами.

Личность Леонида, якобы нового руководителя Серегина, тщательно изучалась американцами, Олегу задавалась масса вопросов, и в конце концов определилась установка: войти с новым патроном в отношения неформальные, в частности — предложив ему в качестве подарка на день рождения либо контрабандное оружие, либо экспортный автомобиль за условную сумму.

И то и другое живущий на скромную зарплату разведчик с благодарностью принял, после чего люди из ФБР представили Серегину его очередного начальника — Билла Спарка, мрачноватого плечистого верзилу с непроницаемым лицом и холодными, навыкате глазами. Всем своим видом Спарк демонстрировал отсутствие способности к миндальничанью с кем-либо, говорил отрывистыми, командными фразами, но оперативной смекалки и проницательного ума ему было не занимать. В общении с этим персонажем, как сразу же уяснил Серегин, малейший промах мог привести к плачевному результату.

Спарк, пригласивший Олега отметить знакомство в ресторане, напрямик выложил новость: отныне Серегин переводится в агентурные кадры ЦРУ.

— Я обещаю вам большое будущее, — выученно сказал он. — Теперь вы работаете на самую могущественную организацию в мире. Полагаю, вам крупно повезло.

— А как же ФБР? — спросил Серегин.

— Об этом забудьте, — небрежно отмахнулся тот. — Да и что это ФБР?.. Предел их мечтаний — прихватить какого-нибудь русского или китайского шпиона...

Это была любопытная для Серегина межведомственная оценка профессионалом из разведки своих коллег из родственного профсоюза.

Далее последовали наказы:

— Людям из Ясенева скажете, что после вашего разрыва с Элис она отказывается от дальнейшей работы. Посмотрим на их реакцию и, главное, на их шаги в связи с этим... И еще: будьте предельно осторожны. Мы сделаем для вас все, но пусть наши возможности не станут причиной вашей самонадеянности... И излишней увлеченности чем-либо. Не скрою, тут я имею в виду ваш провалившийся роман с этой дамочкой из Пентагона.

— Что поделаешь, когда твой соперник — вице-президент «Кока-колы», — невесело усмехнулся Серегин.

— К вашему сведению, ему под семьдесят!

— Когда выходишь замуж за хорошего человека, совершенно неважно, какого цвета у него «бентли»... — откликнулся Олег. — А в любви все возрасты проворны.

Состоявшуюся перемену его заокеанских хозяев в российской разведке восприняли с энтузиазмом. И вскоре Серегин наконец-таки получил то задание, ради которого и раскладывался ветвистый шпионский пасьянс: ему предстояло подвести к Спарку Леонида.

Вернее, при докладе шефу из ЦРУ он обыденным тоном поведал, что Леонид крайне неудачно вложил все свои деньги в строящуюся квартиру, компания мошенников, рекламирующая проект, ударилась в бега и русский офицер отныне озабочен не служебными достижениями, а проблемами погашения многочисленных долгов и личного бытоустройства.

В стеклянных глазах мистера Спарка после такой новости блеснула живая заинтересованность, как у щуки, узревшей зазевавшегося малька. За малька, впрочем, выдавался живец с крючком в потрохах. Естественно, таковое подозрение мгновенно родилось и в ЦРУ, но так или иначе, когда информацию от агента прокрутили аналитические умы и проверочные инстанции, Серегину предписали слетать вместе с Леонидом на курорт в Доминикану благодаря якобы выигранной им в лотерею путевке на два лица. Там ему надлежало столкнуться с компанией, дескать, отдаленно знакомых по прежним временам американцев и весьма соблазнительных, словно с обложки журнала «Плейбой», американок... То, что среди этой публики наверняка найдется щедрый спонсор, готовый помочь испытывающему материальные затруднения хорошему русскому парню, шпиону на отдыхе, сомнений не было.

Если бы не совместное понимание Олегом и Леонидом сути устроенного обеими разведками спектакля, то в достоверность его, играй Серегин исключительно на стороне американцев, поверил бы и самый умудренный разведчик, ибо на солнечном пляже Олег встретил незабвенного партнера по эмиграции Кешу, страдателя по райским кущам Голливуда. Удивительное открытие обескуражило Серегина, уверив его в чудесах человеческой напористости и веры: Кеша сделал в Голливуде карьеру, став миллионером!

— Значит, так, — рассказывал ему бывший «художник», потягивающий, сидя в шезлонге, какой-то фиолетовый напиток через соломину, проткнувшую обрезок ананаса, и равнодушно глядя на прогуливающуюся вдоль пляжа свою подругу — худую, как циркуль, манекенщицу. — Хотел я поначалу в кино, но с этим у русских если и выгорает, то берут либо в массовку, либо грузчиком. Маялся в поисках счастья. Много... А тут прыщ какой-то на заднице вылез. К врачу идти — где бабки? А я из Москвы целую походную аптеку прихватил, мать меня снарядила. Поковырялся в ней, нашел пузырек: настой алтайского чистотела. Натуральный цианистый калий, выжигает все живое! Капнешь на себя — будто паяльник во всю периферийную нервную систему вонзил... В общем, через неделю от прыща ни следа! Ну, приосанился я так, прикинул... Дал объявление в газетах: опытный дерматолог ликвидирует всякие наросты... И чего думаешь? Народ повалил валом! Мамаша мне посылки с этой отравой замучилась слать.

— Но ведь нужна лицензия...

— Правильно! Получил за месяц... Не, ты не думай, что дипломированного доктора. Парикмахера... Там сказано, что имею право манипулировать с человеческой кожей прикосновением к ней остро наточенного инструмента и безопасных химических веществ, но уж конечно не в том смысле, чтобы делать из нее абажуры и скальпы...

— И?..

— И, друг мой, построил я себе на бородавках и этой лицензии дом в Голливуде, звезды кино теперь у меня в очереди... Могут устроить меня в кадре, предлагали... Да на хрена это?.. Пустое, погоня за миражами... Хотя в моей профессии без артистизма — смерть! А сейчас устроил себе отпуск, тут балдею. А ты как?

— Служу в армии...

— Тяжелый труд. Значит, не нашел правильную тему...

Серегин кисло кивнул, невольно завидуя... Вот же прохвост!

— Коктейль будешь? — Кеша тряхнул фиолетовой жидкостью в стакане. — Не стесняйся, я угощаю...

— На спирту любая гадость доставляет людям радость, — кивнул Серегин. — Давай...

Неделя благоденствия на берегу сияющего океана, развлечения с красотками и бесконечное питие разноцветных коктейлей под соломенными крышами гостиничных прибрежных баров, равно как и сердечное общение с новыми знакомцами, пролетело мимолетным радужным сном.

Из Доминиканы Серегин отправился в Вашингтон, а Леонид в Москву.

Затем наступило долгое затишье. Из России пришла команда прекратить любые оперативные действия, Спарк звонил лишь изредка, осведомляясь о житье-бытье, и не более, Серегин исправно получал чеки за работу в стрелковом клубе, но чувствовал себя неуютно и тревожно в неведении своей дальнейшей судьбы. К чему готовиться?

В один из будничных дней, когда он уже надевал в прихожей ботинки, отправляясь на работу, в дверь квартиры позвонили.

Приехал Спарк. С ним — широкоплечий тип в костюме, с зачесанными назад набриолиненными волосами, с жестким, скуластым лицом.

— Ничего, что без звонка? — усмехнулся Спарк, ступая в квартиру.

— Лишь бы с хорошими новостями... — ответил Серегин.

— Новости будут забавными, — пообещал Спарк, располагаясь на диване, и в следующий момент, кивнув на Олега, приказал своему компаньону: — Обыщи-ка его...

Плечистый тип тут же без церемоний принялся за дело, дав почувствовать Олегу стальную силу своих рук и умелую хватку ловких, тренированных пальцев. Схлестнуться с этим персонажем в рукопашной было все равно что с таежным тигром.

После обыска Серегин присел в кресло напротив Спарка. Другое исчадие ЦРУ громоздилось у него за спиной, терпеливо и вдумчиво дыша через нос мощными легкими в темя жертвы.

— Для начала хочу выразить вам благодарность за успешную вербовку Леонида, — сказал Спарк. — Вы нам очень помогли. Далее спешу сообщить, что Леонид пребывает в Лэнгли в качестве, огорчу вас, искреннего перебежчика. Он дал нам исчерпывающую картину вашей деятельности как агента русской разведки. У нее сегодня черный день. Столько сил и времени было затрачено на подводку к нам своего талантливого разведчика, а он возьми да и в самом деле переметнись к противнику... Увы, мистер авантюрист, вам не повезло, вы сыграли на слабой стороне... Но как патриота своей родины я вас уважаю. Однако — существует закон. И сообразно ему сейчас мы отвезем вас за решетку.

— Могу получить честный ответ на вопрос: насколько плохо мое дело? — спросил Серегин.

— Все очень грустно, — поведал Спарк. — Для нас вы не представляете ни малейшей ценности, Леонид раскрыл нам всю вашу подноготную... Вы не кадровый разведчик, а потому Ясенево не станет вытаскивать вас из ямы. Значит, предстоит немалый срок, но свою безрадостную старость вы встретите в высокоразвитой стране.

— Последнее желание: чашка кофе, — проронил Серегин.

Спарк обратил повелительный взор поверх его головы, и костолом оторвался от созерцания макушки арестанта, двинувшись к кухонной стойке.

Тайный обыск в квартире, соображал Серегин, уже наверняка проведен, наружное наблюдение ходило за ним не меньше недели, но он уже давно не навещал банковскую ячейку, где хранились второй паспорт и наличные деньги. Ячейку, снятую по водительским правам на чужое имя, полученным им на тот «всякий случай», что сейчас и настал...

Нет, далеко не все учли ребята из ЦРУ, далеко не все... Капризы Провидения они не учли. Маленький вальтер-ППК, который он постоянно носил с собой, сегодня был оставлен под подушкой кресла, и сейчас его сталь явственно и оптимистически ощущалась напряженными ягодицами...

Он покривился, словно от боли в пояснице, неторопливо подсунул ладонь за спину, массируя спину, затем опустил пальцы под подушку и в следующий миг выдернул из-под нее пистолет. Краем глаза заметил, что страж, стоявший с чайником у плиты, стремительно оглянулся на него, тут же привстал с дивана Спарк — с лицом будто кирпич проглотил, — а далее, падая на спину и держа обоих врагов в панораме ведения огня, Серегин, еще не коснувшись лопатками пола, два раза нажал на спуск.

Выстрелы грохнули упруго и негромко, лишь встрепенулась сидевшая на отливе окна птичка, стремительно упорхнув в небо.

Вытащив из недр книжных полок замусоленный томик словаря, Серегин, не глядя на трупы, взрезал картон обложки, вытянув из него пластиковую карточку водительского удостоверения. Этот тайник хитроумные ребята по части проведения негласных обысков, к счастью, прохлопали.

Затем ринулся вниз по лестнице, отталкиваясь от поручней, перепрыгивая пролеты, как в школьном детстве на переменке, пока едва не врезался лбом в подвальную дверь, за которой стояли общественные стиральные машины. Пробежал мимо их молчаливого строя к черному выходу — и тут на него словно ушатом вылился солнечный июльский день, ослепив и сбив дыхание.

Бросился за угол, к конторе местного такси, затем, как в бредовом сне, подъехал к банку, сунул права служителю, выгреб из ячейки сумку с наличными и документами и помчался в аэропорт.

Час ожидания ближайшего рейса в Канаду показался ему мрачной вечностью, таящей в себе будущий неотвратимый ад.

Но — ничего не случилось. Он вылетел в Торонто под чужой личиной, затем, сразу же по приземлении, отправился в терминал международных полетов, купил билет до Москвы на лайнер, уже стоявший на парах, и вскоре стакан за стаканом глотал виски в салоне первого класса под сни­сходительные взоры лояльных к состоятельным господам стюардесс.

А после случилось чудо: шасси самолета коснулись бетонной полосы родного Шереметьева, он с сумкой наличных неторопливо, с достоинством прошествовал по «зеленому» коридору таможни, оказавшись под мелким московским дождиком, под пасмурным родным небом, в эйфории охватившего его чувства свободы... Пусть ложного, сиюминутного, но в нем было нечто схожее с прикосновением к истине и к смыслу жизни...

Отоспавшись и протрезвев, связался с куратором.

— Боже мой! — воскликнул тот, услышав его голос. — Каким образом...

— Вашими молитвами, — ледяным тоном откликнулся Серегин.

Далее потянулись нудные встречи со всякого рода ответственными лицами от разведки. Серегин, понимая, что натворил несусветное, повествовал следующую легенду: офицеров ЦРУ он лишь оглушил, угрожая оружием, затем связал, а домой из Канады вернулся по российскому паспорту.

Никакого восторга по поводу его героического бегства начальство шпионского ведомства не выказывало. Наоборот.

— Вы просто конченый бандит! — ярился на него куратор, то багровея, то бледнея своей омерзительной лысиной в пятнах старческой «гречки». — Вы нарушили все правила игры! Вы не представляете, каким образом это может откликнуться!

— Ага, — кивал Серегин. — Мне надо было с блаженной улыбкой на устах идти в каталажку на пожизненное... Такие у вас правила?

— Но вы хотя бы не совершали над офицерами какое-то иное насилие?

— Это в каком смысле? — ухмыльнулся Серегин.

— Оставьте ваши гнусные шутки! — взвизгнул куратор. — Может, вы причинили им дополнительный физический вред, сопряженный с увечьями, например, или...

— Мы расстались как джентльмены после дуэли, — сказал Серегин. — Неужели вы думаете, что я — садист?

— Вот же на мою голову... — вздохнул куратор беспомощно, по-бабьи.

— А кто виноват? Кто подобрал для внедрения этого паразита Леонида? — без сочувствия к собеседнику вопросил Серегин.

Эту ремарку расстроенный шеф оставил без внимания. Поджав губы, сурово молвил:

— Мы позаботимся о вашей безопасности и о трудоустройстве. От любых контактов с вашими прежними знакомыми, в том числе с родителями, пока воздержитесь. Вам удалось привезти из Америки хоть какие-то деньги?

— Какие там деньги... — грустно молвил Олег.

— М-да. Придется озаботиться. На сей момент могу предложить лишь кофе с пирожком.

— И это — здорово! — последовал благодарный отзыв.

— Черт знает что, черт знает что...


Кирьян Кизьяков. ХХ век. Семидесятые годы

Он уже восьмой год работал директором совхоза, не представляя себе иной жизни, да и не желая ничего иного. Работал взахлеб, чувствуя себя бесповоротно вросшим в ту землю, к которой его привела судьба. У него была тяжкая, без продыха работа, от него зависели сотни людей, на нем висели план урожая, зарплаты, горючее, техника, строительство, и едва ли он справился с громадой взваленного на него хозяйства, если бы в советниках не были директор прежний, по здоровью ушедший на пенсию, и самоотверженные ветераны-единомышленники, некогда ставившие эту агропромышленную махину на ноги.

Но главную трудность составляла не работа как таковая, а отношения с партийным и административным начальством края. Это был пресс, жавший на него непрестанно. И ему, доселе не ведавшему ничего о нравах и стереотипах номенклатурного мышления, пришлось на ходу изучать правила игрищ руководящего класса, его амбиции и повадки. Основой в общении с руководством служила имитация всецелого согласия с его указаниями и подчеркнутой подчиненности. Споры с этими высокомерными и недалекими людишками успехов не сулили, куда проще было исподволь заложить в их головы собственные решения или же попросту ввести в заблуждение во имя разумной линии хозяйствования. Как на дрожжах пухла и тенденция личной заинтересованности, а потому задаривание подачками и вовлечение в сети «делового» решения тех или иных вопросов становились нормой. Позже подобные отношения получат определение коррупции, однако он, ее инициатор, был совершенно далек от извлечения личной выгоды, стараясь ублажить начальство ради интересов дела и народа. Он встречался со многими директорами совхозов и колхозов, людьми простыми, честными и прямолинейными, но их районы зачастую бедствовали, тупо следуя в своей деятельности спущенным директивам, хотя земли их были исключительно сельскохозяйственными, в плодородной черноземной полосе, с богатыми ресурсами. Уменьшалось количество скота, вопреки удобствам лесных выпасов. Льняные клинья высасывали почву, которая не получала достаточной подпитки. Директивный выбор, директивный срок — удивительно ли, что урожайность всех хлебов падала? Население убывало. Уходили сильные, энергичные, которых пытались удержать топорными административными методами. Порой в рамках провозглашенной механизации в колхозы присылалась мощнейшая техника, предназначенная для просторов Казахстана и Сибири и бесполезная на небольших, в несколько гектаров, полях, заключенных в рамки лесов и неудобных почв.

Он знал наизусть нормы вспашки и уборки на машину. Нормы из года в год не выполнялись. Многих директоров это не заботило: главным было «спустить» и «довести» приказы сверху. Оттуда на низовых руководителей только-то и рыкали: «Снимем. Привлечем к партийной ответственности. Отдадим под суд».

Многие директора увольнялись, оставляя в наследство народу захиревшие, жалкие угодья и отрыжку канцелярско-бюрократического управленства в лице нескольких воспитанных им последышей.

Он внимательно, с карандашом, прочел труды Ленина и его теоретических предшественников. И — ужаснулся: это были мысли высокоинтеллектуальных бандитов, ни в грош не ставящих человеческую жизнь. Изумляли потрясающие в своей емкости и уверенности лозунги: «Кто был ничем, тот станет всем», «Грабь награбленное», «Экспроприация экспроприаторов», «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям» и венец современной партийной лжи: «Будущее поколение будет жить при коммунизме!»

В стране, где утвердилась эта наглая бесовщина, он родился, вырос и теперь усердно и кропотливо трудился под властью тех, кто всю подобную муть воспринимал своим руководящим достоянием...

Чтобы выжить, будучи органическим чужаком в шестернях этой машины, требовались выдержка, дипломатия, умение вести игру, одновременно используя человеческие слабости оппонентов и исподволь проводя в жизнь собственную линию.

В этом немало помогал отец, мудрый, собственным разумом богатый и многоопытный. Его и мать он перевез на юг России, уверенный, что они приживутся здесь, и не ошибся: всем нашлось отрадное дело. Отец возглавил отдел кадров, а мать возилась с детьми: два сына и две дочери отныне украшали богатый и основательный дом Кирьяна.

...Он подписывал кучи накладных в своем кабинете, когда деловитая полная секретарша, напористая казачка из местных, войдя и притворив за собой дверь, доложила стесненным полушепотом:

— Мужик какой-то к вам... Страшный какой-то... Говорит, знакомый ваш...

— Почему страшный?

— Жуть какая-то от него...

— Ну, давай сюда эту жуть...

И вошел Федор. Нет, не Федор. Человек, в котором угадывались черты полузабытого паренька из того давнего и смутного, где были задушевные разговоры в ночной тиши комнаты общежития, их веселое и отчаянное скольжение по ледяным горкам, когда от станции пробирались к деревне, отмеченной в сумерках чернеющего неба золоченым крестом, румяные щеки приятеля, обожженные морозом, его сияющие юные глаза...

— Федя, — сказал Кирьян потерянно, не в силах привстать из-за стола.

Большой внутренней силой веяло от этого худощавого, сдержанного в движениях и жестах человека, и глаза его были неподвижны и невыразительны, хотя в них сквозили ум, опыт и спокойствие перед любым возможным испытанием.

— Я, видимо, несколько изменился, — произнес посетитель, отмеченный чертами того, кто ранее именовался добрым и безответным Феденькой.

— У тебя шрам на щеке... — глупо брякнул Кирьян. — Все лицо тебе изменил...

— Я сидел в тюрьме, — кратко ответил тот. — И там случалось всякое.

— За что?

— Я располагаю временем и могу кое-что рассказать, — учтиво наклонил голову Федор. — Во-первых, разыскал я тебя через адрес твоих родителей. Во-вторых, я не писал, потому что не ведал, каково будет окончание моей тюремной истории. А писать до ее окончания полагал бессмысленным. Итак... Есть ли у тебя время выслушать меня?

— У меня есть сколько угодно времени выслушивать тебя!

— Так вот... Расстались мы с тобой на призывном пункте...

Федор говорил спокойно и бесстрастно, словно под протокол. Кирьян, с болью и содроганием выслушивавший его, то и дело вставал со стула, подходил к окну, вглядывался, болезненно щурясь, в голубенькое, безмятежное небо. Почему же он стал баловнем судьбы? Почему все рогатки, расставляемые ему жизнью, он прошел, не оцарапавшись, не повредившись ни об одну? Дело в удаче, в характерах, в промысле высших сил?

Нет ответа...

— Я ненавижу уголовный мир, — донеслось до него. — В этом мире нет никакой правды. Но он существует и будет существовать. Еще долгие, полагаю, века. И в нем мне отныне определено место. Довольно почетное, хотя тем не горжусь. В «воры в законе» не пошел, имея к такому званию предубежденность. Место зарезервировано, но пусть покуда пустует. Хочу попробовать жить и работать в качестве законопослушного гражданина. Если возьмешь к себе — стану сельским тружеником. А там уж как карта ляжет, понятное дело... Обещаний, что со мной для тебя без неприятностей обойдется, не даю, поскольку вся жизнь моя — череда непредвиденных обстоятельств. Даю обещание уклоняться от них.

— Работы у меня хватает, — сказал Кирьян. — Контролером пойдешь?

— В мусора, значит?

— Типа того. Но труд вдумчивый, интеллектуальный...

— Попробуем и это...

— Остановишься у меня. Дом большой, комната найдется...

— Я не один. Со мной — Вера.

— Какая Вера?

— Та самая, она выжила, — сказал Федор. — И судили нас вместе. После были лишь письма... Потом — встреча. Но она со мной — навсегда, чтобы ты понимал. Она — это все.

— Значит, тому и быть, — сказал Кирьян. — Едем домой, Федя.

— А Арсений как? Встречались?

— Да куда мне от него деться, суматошного... И тебе с ним свидеться, думаю, предстоит. Но — не скоро... Прошлой зимой сел. На три года.

— Слышал о нем. Этот точно в «воры» вылупится...

— Погибающая душа, Федя...

— О как... Значит, от Бога-то ты не отказался, коммунист?

— Главное второстепенному не помеха.

— Ну, то и ко мне применимо...


Дача

В пятницу Серегину позвонила знакомая женщина Нюра, попросив об услуге: составить ей компанию в поездке на дачу. Истекали последние осенние деньки, еще отмеченные робким полуденным солнцем и прозрачными небесами, но вот-вот должна была грянуть предзимняя непогодица, и оставленное за городом хозяйство надлежало обиходить до далекой весны.

С Нюрой, одинокой бездетной дамой возраста слегка за сорок, Олег познакомился случаем: выйдя из дома, увидел дамочку, морочившуюся со сменой проколотой покрышки на машине, стоявшей на криво и опасно наклоненном домкрате. Установка домкрата являла важный шаг для достижения цели, но колесные гайки усилиям нежных ручек не поддавались, тем более отвернуть их Нюра пыталась в обратную сторону.

Мимо этого маленького женского несчастья Серегин не прошел равнодушным, за что в тот же вечер был вознагражден благодарной женщиной домашним ужином и парой рюмок смородиновой настойки ее собственного приготовления. Дело до интима не дошло, но по намекам Нюры в дальнейшем таковой мог и подразумеваться. Олег, впрочем, не настаивал. На свою обделенность вниманием противоположного пола он не сетовал, а потому роль джентльмена платонического образа далась ему непринужденно. К тому же он следовал правилу: «Не спеши бегать за бабой, как за трамваем. Придет другой».

И следующее их свидание конечно же закончилось закономерной пресной близостью.

Красавицей Нюру можно было назвать с натяжкой, но дамой средней степени привлекательности — вполне. Крашеная стройная блондинка, в прошлом художественная гимнастка с тремя призовыми кубками на книжных полках. Кубки Серегин рассматривал уважительно и на место их водружал, с почтением глядя на хозяйку, что, как полагал, ему наверняка зачтется.

Нюра отличалась домовитостью, истово поклонялась порядку и чистоте, всю жизнь, по ее словам, искала непьющего и некурящего мужа, привязанного к дивану и к быту, но, так его и не обретя, замкнулась в уюте своего крохотного мирка, где были две комнатки с сервантами, сервизами, вазочками, ковриками, бра, растительностью в горшках, пустопорожними глянцевыми журналами и прочими милыми мещанскими прелестями. Нюра была хлопотлива и глупа, как курица, что Олег уяснил после минуты общения с ней. Незатейливой была и последующая догадка: в него, как в идеального по ее представлениям кандидата в сожители, она в итоге вцепится мертвой хваткой. Далее наступит период склонения жертвы в сторону семейного очага, и тут предстоит потянуть время, сетуя на необходимость взвешенного решения и постепенного изжития в себе холостяцких привычек. Будут надуваться до двух и более атмосфер губы, прозвучат ультиматумы, но этому штормовому периоду суждены и многие приятные штили, а потому Серегин поддался искушению. Нюра прекрасно готовила, а кроме того, жила в соседнем подъезде, что представляло огромное удобство. Служила она в кадровой службе полиции, заведуя выпиской служебных удостоверений, и очень гордилась своими майорскими погонами и какой-то медалью, сулившей ей пенсионные льготы.

Так или иначе, но знаки внимания Нюре приходилось оказывать. Он починил ей протекающий унитаз, швабру, щипцы для завивки волос, подарил чайник и даже сходил с ней в какой-то из двух театров имени теат­ра на Таганке.

На сей же момент Нюре потребовалась крепкая мужская рука в деле прокачки водопровода, утепления садовой флоры и погрузки солений из подпола в машину.

Как не хотелось Серегину переться в зябкие подмосковные дали — к печке, грядкам, лопатам и разводным ключам! Но отвираться занятостью или внезапным нездоровьем Олег не стал, ибо не мог. Поскольку полагал, что лучше претерпеть телом, нежели после устыдиться душой в отказе от помощи. Кроме того, чего греха таить, поездка несла в себе несомненную перспективу романтического уединения... Так почему же не подсобить бе­зотказной к его порывам даме в свободное от безделья время? Тем более им, Олегом, Нюра искренне дорожила. Иные партнерши — мимолетные любовницы, то неожиданно возникающие, то пропадающие в никуда, — не оставляли в его памяти даже имен. Зато — кто бусы, кто серьги, и он дарил их последующим пассиям. Одна из них преподнесла ему две трехлитровые банки огурцов собственного засола в надежде, видимо, оценить ее хозяйственные таланты в качестве будущей дельной супруги, но не вышло, не купился он на такое наивное ухищрение, но угощал огурцами последующих избранниц, и тем огурцы очень нравились. Он врал, что солил их сам, и его хвалили.

Мастерство женщины состоит в том, чтобы выдать свой гарпун за стрелу Амура, но ввести в заблуждение Серегина было непросто. И на совместное проживание с кем-либо он так и не сподобился, находя куда больше прелестей в холостой жизни. Нюра с ним отчасти соглашалась, полагая преимуществом одиночества то, что не надо запираться в сор­тире.

На дачу поехали утром в субботу, надеясь управиться с хлопотами за выходные. Машину вела Нюра — аккуратно, неумело и вдумчиво. Пару едких замечаний по поводу манеры ее вождения Олег отпустил, не удержался, а после успокоился, сонно щурясь через оконце на побитые ночными заморозками луга, насупленные, пожелтевшие леса и пустое, грустное небо. Впереди — зима... Короткие, темные дни, однообразие магазинной сутолоки, мельтешня случайных баб, возможно — и дальнейший причал в виде Нюриной квартирки... Капкан!

Миновали Звенигород с его сияющими куполами и темно-синей лентой узкой и быстрой Москвы-реки, еще чистой, рыбной, обреченно струящейся в смрадные лапы города-героя, откуда вытечет она потоком коричневых, безжизненных помоев... Свернули на неприметный съезд — и понесся под колеса неухоженный, горбатый асфальт второстепенной дороги, зажатой оглушающе дикими, словно выхолощенными от всякого людского присутствия пространствами: хвойный стеной лес перемежался белым частоколом облетевших берез, затем расступался заросшими чертополохом полями, тянущимися в неизвестность; заброшенные карьеры сменяли безлюдные, убогие поселения с заколоченными окнами... Ни людей, ни единой машины. Казалось, они свернули в некий параллельный мир — суровый, враждебный, притаившийся в подготовке для них своих неведомых каверз, и Серегин, испытующе оглянувшись по сторонам, обратил взор на бестрепетно сидящую за рулем Нюру, проронившую словно в ответ:

— Никого. Народ съехал. Какой-то вакуум... Аж мурашки... Невеселая панорама. Да?

— Другой тут, видимо, не будет, — буркнул он. — Смотри лешего не сбей...

В дачном поселке-курятнике, где обреталось загородное хозяйство Нюры, также царили безлюдье и тишина. Прошли на участок, обнесенный сетчатым заборчиком. Щитовой домик, обитый сайдингом, строительный вагончик на спущенных шинах — ныне подсобка для садового инвентаря; теремок колодца, перекопанные под осень грядки, жухлая трава газона...

— Топи печь. Дрова — в сарае! — последовал наказ Нюры. — Продукты — на кухню, а я пока с водой и с газом разберусь... В дом — босиком чтоб! Ботинки на террасе оставь!

— Есть, гражданин майор полиции! — сказал Олег. — Разрешите бегом?

И в который раз его охватила тоска и скука. Жалко и блекло влачу дни свои... А лицо Нюры, напротив, было деловито и счастливо, и кольнула Серегина совесть: зачем он дает ей надежды? Зачем вторгается в ее одиночество? Чтобы сделать ее еще более несчастной, когда уйдет? Но бес внутри словно шепнул: так ты же счастье ей даришь... Пусть мимолетное. А где есть вечное?

К вечеру, разобравшись с частью хозяйственных хлопот, принялись за ужин, распили бутылку сухого и принялись укладываться спать в натопленной до духоты комнате. Когда на кровати появились две подушки, Серегин понял, что ехал в эти дачные дали совершенно не зря.

— Ботинки поставь на газету под окно, — укладывая на постель тяжелое ватное одеяло, отдавала распоряжения Нюра. — Чтоб завтра теплыми были. И утром — сразу же — побрился, терпеть не могу щетины! И джинсы комом не бросай, повесь на стул! Носки сменные взял? Нет? Тогда снимай, я постираю, до утра просохнут...

Олег подошел к ней со спины, обнял, коснулся губами шеи... Она замерла на миг, словно раздумывая о чем-то, затем произнесла через вздох:

— Ты это... Воды мало. И если мы это... В общем, сходи к колодцу, принеси два ведра...

— Прямо сейчас и — мигом! — кивнул Серегин.

— Фонарик возьми, темень... Мои тренировочные натяни. И куртку накинь! Ты чего, кстати, в такой пижонской куртке на дачу поперся?

— Других нет...

— Ну да... Никаких «других», как ты утверждаешь: ни развлечений, ни планов, ни подруг... Насчет последнего — сомневаюсь, между прочим!

«И правильно делаешь», — подумал Серегин и, не вступая в прения, выскочил в зябкую, сырую ночь, под гулкое звездное небо, остервенело встряхнувшись от мигом пробравшего его холода. Легкие наполнил горький, тревожный запах палой листвы. Вздрагивающий свет фонаря высветил тропку — в желтой хвое с осыпавшейся молодой лиственницы и тяжелыми намокшими листьями, голую рябину у забора с рдеющими на ней ягодами. В пластах холодного тумана еле угадывалась округлая будка колодца.

По словам Нюры, колодец сооружали по ее проекту дорогостоящие специалисты, вода из него была чиста и живительна, что подтверждалось экспертизой, проведенной ею в Москве, в какой-то научной шарашке. При каждом отъезде с дачи крышка колодца запиралась на амбарный замок. Сам же щитовой домик был оснащен стальными оконными ставнями и сейфовой входной дверью, дарованной Нюре из хранилища разорившегося банка. Дверь, как нехотя пояснила Нюра, любящая не только порядок, но и безопасность, привез сюда начальник охраны банка, муж, дескать, ее подруги, и это уточнение Серегина развеселило, хотя сподобился он лишь на сдержанный, с понятием кивок.

Приспустив цепь и придерживая ладонью ворот, он бросил в темень провала ведро, отозвавшееся в глубине шахты недовольным звяком. Вытянув ведро наверх, обнаружил в нем воды лишь на чайную кружку. Изловчившись, снова забросил его вниз. Ведро ударилось о воду и обнадеживающе чавкнуло, после чего, судя по натянувшейся цепи, тара уверенно пошла ко дну. В желании проверить степень наполнения ведра Серегин, сжав зубами корпус фонарика и обеими руками ухватив цепь, склонился над бездной, но тут съехала в петлях проклятая колодезная крышка, с существенной силой стукнув его по макушке.

Рот водоноса непроизвольно раскрылся в изречении нецензурного слова, и фонарик полетел в неведомую пучину.

Придерживая плечом свалившуюся на него крышку, Серегин вытянул наружу ведро, напоследок стукнувшееся о борт колодца и обильно залившее ледяной водицей Нюрины тренировочные штаны.

С наполнением второго ведра тоже пришлось повозиться и, как ни старался Олег краем его подцепить фонарик, желтым пятном светивший на далеком дне, этот маневр ему не удался.

В сенях он зацепился ведром за угол дверного проема, до краев заполнив водой ботинки и выплеснув на пол прихожей изрядную лужу.

— Теперь час за тобой подтирать! — убивалась выскочившая на звяки и плески из комнаты Нюра — в ночной рубашке и в валенках на босу ногу. — Мои тренировочные... О, господи! Куда ты в ботинках, остолоп! Вот газета, потопчись на босу ногу!

Когда улеглись страсти приборки и ведра были водружены на стальную плиту печи, когда тела любовников прижались друг к другу в истоме первых ласк, практичная Нюра внезапно спросила:

— Фонарик на террасе оставил?

Серегин выдержал долгую паузу. Дыхание у Нюры в сей момент тоже замерло — видимо, в предчувствии нехорошего ответа.

— Уронил я его... — произнес он глухо. — Завтра достану...

— Как?! — подскочила она. — В мой колодец?!

— Других здесь нет, — сказал он.

— Опять ты со своими «другими»! Ты вообще понимаешь, что натворил? Там же батареи! Ты отравишь мне воду! А я ее даже в Москву вожу! Для чая, кофе... Да и вообще — суп, компот...

— Завтра точно достану, — пообещал он, скользя рукой под подол ее ночнушки. — Не расстраивайся, дорогая... Фонарь светит, герметизация, чувствуется, надежная... Где покупала?

— Для нашего спецназа выписывали... Зам начальника тыла подарил...

— Вот видишь... Фонарь военный...

Она резко приподнялась на кровати. Включила светильник в изголовье. Прижав руку к сердцу, произнесла:

— Нет... Это же надо! Я пойду посмотрю... — И, встав с кровати, побрела в прихожую. Вскоре до Олега донесся запах валерьянки, а после хлопнула входная дверь.

Он перевернулся на спину, глядя в обитый «вагонкой» потолок. Нет чтоб соврать, а признаться утром... Ложь — смазка, правда — абразив...

Вновь хлопнула дверь, и перед ним явилась Нюра.

— Ну? — спросил он.

— Светит, — мрачно отозвалась она.

— Я же говорю: герметизация там о-го-го! Я сразу почувствовал: вещь отменная, боевая... Для полевых условий. Летом ночью с ним можно раков идти ловить... Ты говорила, кстати, тут пруд, — можно попробовать...

Ответа он не дождался. Она погасила лампу, легла, лицом придвинувшись к стенке.

Он снова попытался влезть ей рукой под белье, но она решительно отвела его пальцы:

— Все настроение перебил... идиот!

— Так давай я тебе его подниму... — предпринял новую попытку Серегин, и, несмотря на некоторое сопротивление, вполне удачную.

— Ладно... — Она повернулась к нему. — Точно фонарь достанешь?

— А кто кроме меня? Других нет...

— Ой, подожди, я еще валерьянки выпью...

— После, милая, после...

— Ой, Олеженька...

И, уже в апогее страсти:

— Милый, только не в меня...

— Других тут нет, — жестко отрезал Серегин.

И — получил ладошкой по щеке через ее снисходительный хохоток.

Утром, взяв грабли, тщательно вымытые Нюрой стиральным порошком, Серегин приделал к ним шест, составленный из сбитых между собой штакетин, и с первой же попытки извлек со дна злосчастный фонарик.

Убедившись, что тот по-прежнему светит, Нюра возликовала, простив любимому — на сей момент — мужчине все его оплошности. Даже поломку разводного ключа, которым Олег рассоединял ржавое водопроводное колено.

Промазав тавотом замки, закрыв пленкой розы, наполнив багажник коробками с баночными соленьями, остановились у калитки, бросив прощальные взоры на покидаемое до весны жилье.

Голые ветви яблонь и груш, редкая листва на плакучих березах, сварливый вороний крик вдалеке... И только дымок, вившийся из кривой, закопченной трубы, высунутой в прорубь оконца сторожки, выдавал присутствие здесь чьей-то одинокой судьбы, готовой разделить с опустевшими домишками долгую, муторную зиму... Всюду есть человек, и человек разный.

Обратно в Москву уезжали в преддверии наступающих сумерек. На сей раз за руль сел Серегин. Осень мела хрусткую желтую листву по пустынной горбатой дороге, где один длинный подъем сменял пологий протяжный спуск. Серегин не гнал, то и дело чертыхаясь от толчков в колеса бесконечных выбоин и трещин в расползшемся асфальте. Тянувшиеся по обочинам пейзажи были прежними: то хмурый черный ельник, то проплешины полян с поникшей, побитой ночными заморозками травой, то стылые, заросшие осокой пруды. И, как вчера по дороге на дачу, не попадалось ни единой машины, и словно какая-то обреченность и гиблость царили вокруг, и Бог ведает, какие мрачные тайны хранили неприветливые угодья и какие энергии витали рядом, наполняя душу неясным смятением и жутью. И мечталось быстрее добраться до магистральной трассы, влиться в общий поток, а далее — в город, в его огни, в его привычную бетонно-кирпичную надежность.

И вдруг Серегин увидел воплощение своих потаенных, рожденных в этой глуши страхов. И тотчас его постигло стремительно накатывающее предощущение опасности, хотя в зеркале заднего вида всего лишь темнело пятно приближающейся машины, но — приближающейся стремительно и мощно, несмотря на бесконечные колдобины, уродующие подвеску и шины.

С каждым мгновением мрачнеющий, как грозовая туча, силуэт укрупнялся в размерах, словно заглатывая несущееся в него пространство, и в неукротимости такого движения Олег осознал что-то явно и целенаправленно злое, опасное и напрочь лишенное пощады.

Это была спортивная приземистая машина черного цвета, на широкой тяжелой резине, похожая на «камаро», чья мощь в сравнении с аккуратненькой конфеткой «тойотой» была сравнима с мощью пантеры перед домашней кошкой с бантиком на хрупкой шейке.

Обкуренное хулиганье? Дорожные грабители? Тогда они вырвутся вперед и перекроют дорогу.

Он потянулся к сумке, вытащив оттуда травматическую «осу», позаимствованную в магазине на всякий случай в преддверии неизвестностей загородной поездки. Покосился на Нюру. Та, словно проникнутая исходящими от него флюидами дурных предчувствий, настороженно глядела через плечо на приближающийся попутный болид.

Олег приспустил стекло, вдавив в пол педаль газа. Полетела в глаза дорога, испещренная, будто после метеоритного дождя, воронками выбоин. Охнули покрышки, прямо и грубо перескочив через края очередной ямы.

Он принял левее, припомнив уроки Худого Билла, не раз уходившего от полицейских погонь и учившего его многим премудростям скрывающегося от преследования матерого угонщика. Теперь «тойота» и черный автомобиль мчались на одинаковой скорости, и, поддав газку, преследователи, коли таковыми являлись, хотя и могли совершить обгон, однако едва ли рискнули бы встать поперек дороги, выгадав безопасную дистанцию. Да, это был «камаро», и, судя по дерзости рывков, отличал его мощный шестилитровый двигатель.

Черный капот уже виделся на уровне средней стойки «тойоты», не­уклонно продвигаясь вперед, и Серегин, на мгновение скосив глаза, узрел лобовое стекло обгоняющего их автомобиля, а за его сумеречным стек­лянным полотном два лица, затянутые масками, и — вздернутый кверху оружейный ствол в руках человека, сидевшего на месте пассажира.

Нюра завизжала отчаянно и тонко, видимо также разглядев преследователей и уразумев их намерения.

Серегин же понял: время неопределенности ушло, это — враги.

Опуская стекло до упора, он знал, что парень с оружием сейчас делает то же самое, и, когда оконные проемы машин совпали, прежде чем дуло дробовика нацелилось на него, Серегин два раза пальнул в салон «камаро», тут же резко вильнувшего в сторону, с хрустом проехавшего по гравию обочины и вставшего на ней в облаке пыли.

— Сколько до трассы? — спросил он, не глядя в сторону обмершей Нюры.

— Не знаю... — простонала она. — Кто... эти?

— Не представились, — буркнул Серегин, с озабоченностью наблюдая, как черная машина, взяв резкий старт, вновь принимается за погоню.

— Будут стрелять, ляжешь на пол, — сказал он, не отрывая глаз от дороги. — И не вопи, отвлекаешь...

«Камаро» приближался. Он словно изрыгал злобу и мчался в мареве этой неутолимой злобы напористо и уверенно, неся в своем движении бесспорное и страшное возмездие наглецу из «тойоты». Наверняка бандиты нашли жалкие обрезиненные пули от «осы» и, уяснив незамысловатое сопротивление жертвы, готовились разорвать ее в клочья. Однако преимущество внезапности они потеряли, а Серегин уже извлек из запаса уроков Худого Билла кажущееся ему единственно верным решение.

Теперь он держал машину ровно посередине трассы, подвиливая то вправо, то влево, лишая преследователей возможности обгона и выбирая необходимое для окончательного маневра место на шоссе. Место-ловушку. Купятся ли на нее негодяи? Должны. Этими виляниями он здорово взвинтит им нервы и притупит бдительность.

И все же он совершил ошибку, слишком близко приняв влево и дав хищникам втиснуться в просвет по правой стороне дороги. «Камаро» с силой ударил легкую «тойоту» в бок, заполнив ее салон лязгом и грохотом.

Машину юзом повлекло к канаве обочины, приблизились, слившись в темно-зеленую стену, придорожные деревья, но тут Серегин сделал то, что вряд ли бы сделал и искушенный водитель: он лишь поддавил газ, направляя машину вперед, понимая, что, выкрути сейчас руль в противоположную от заноса сторону, тут же перевернется, проделав несколько смертельных сальто.

Бандиты притормозили, озадаченно уяснив, что жертва, гарантированно должная улететь в кювет, каким-то образом выровняла автомобиль и теперь, оставаясь двумя колесами на асфальте и двумя на обочине, вновь удаляется от них. Через мгновение Серегин опять ехал посередине дороги.

Агрессор снова легко настиг «тойоту», на сей раз ткнув ее передним бампером в зад. Но, как уяснил Олег, всего лишь из досады, опасаясь сильным ударом повредить свой радиатор. Однако в багажнике отчетливо звякнули склянки с огурцами. Звук был колким и печальным.

— Соленья! — горестно пискнула Нюра.

— О, горе, горе! — безжалостно откликнулся Серегин.

Хотя бы одна встречная машина! Она даст возможность выиграть лишние полкилометра до желанной магистрали, а уж там охотникам за ними придется не столь вольготно: там свидетели, там весьма необходимая сейчас полиция, обычно ненавистная для всего водительского поголовья...

«Камаро» принял в сторону, повторяя попытку протиснуться с правой стороны и найти вектор для новой атаки. Это его водителю удалось: удар пришелся в край заднего бампера, но Олег, бесстрастно держа руль прямо, ушел вперед, обретя прежнюю позицию. Никакого страха он уже не испытывал. Основа страха — неведение, а он ясно и бестрепетно сознавал, что ведет схватку с убийцами, компромиссов быть не может, сдаваться на милость преследователей означает смерть, и главное — не паниковать, точно рассчитывая каждое движение.

Нюра, натужно всхлипывая, лежала на полу машины. Но, по крайней мере, в крик не срывалась, что, конечно, потрепало бы и без того его взвинченные нервы.

На крутом повороте он не стал сбрасывать скорость, лишь мягко притормозил, входя в контролируемый занос, который позволил ему пройти поворот по оптимальной траектории. «Камаро» последовал его примеру, но чуть не вылетел с трассы, и Олег понял, что врагами владеет отчаянная ярость, преодолевающая осторожность.

А теперь — вперед. Теперь он увидел свой шанс на спасение и вновь вдавил в пол педаль газа. И, как прежде, сдвинул машину чуть влево, за едва угадывавшуюся выцветшую разделительную полосу.

Водитель «камаро», ярый сторонник обгона справа, принялся выполнять излюбленный маневр. И этот маневр на сей раз Олег ему благосклонно позволил. Он уже заприметил чашу заброшенного карьера, край которого вплотную приближался к заросшей гигантским борщевиком обочине, и сейчас осталось лишь спровоцировать негодяев уйти правой стороной машины на глинистую обочину, откуда они явно хотят начать очередную атаку. Еще двадцать метров, еще десять, автомобили уже мчатся нос в нос, и вот...

Он резко притормозил и тут же, круто вывернув руль, ударил победно вырывающийся вперед «камаро» правым передним крылом «тойоты».

«Ни в коем случае не играй на обочине рулем!» — всплыли в памяти наставление Худого Билла и суровая рожа старого приятеля с надвинутой на лоб ковбойской шляпой.

Сработал инстинкт. Водитель «камаро», почувствовав юз, повернул баранку в противоположную сторону, не принимая во внимание неверный грунт обочины. Переворот был неминуем. И он состоялся. Выставив к небесам ржавое брюхо с извилинами выхлопных труб и цилиндрами глушителей, рассекая протекторами воздух и выстегнув из кузова капот с вырванным замком, машина полетела под откос.

Серегин затормозил. Затем, включив заднюю передачу, подъехал к месту крушения черного монстра.

Тот лежал внизу, на съеженной крыше, метрах в двадцати по высоте склона, у края огромной лужи, скопившейся на дне карьера, похожий на перевернутую на спину черепаху.

Из проема выпавшего лобового стекла свисала безвольная, со скрюченными пальцами рука наверняка погибшего водителя.

Скользя подошвами по песчаной осыпи, Олег спустился на дно карьера, подошел к изувеченному кузову. Одно колесо вырвало из подвески, и оно покоилось в луже, другие нехотя и медленно вращались, тонко и уныло поскрипывая.

Он извлек из чехла на ремне неразлучный нож «Лезермен» — помощник на все случаи жизни; протиснувшись в салон, обрезал ремни и вытянул тела наружу. Снял с лиц вязанные из синтетической шерсти маски, напитанные кровью из разбитых крышей голов. Механически, словно эксперт, отметил: два трупа. Больше в машине никого, дробовик разве... Парни лет тридцати, явные славяне. Рожи грубые, вульгарные, родословные очевидны: из быдла. Таких типов, впрочем, пруд пруди. И в каких только российских сферах подобных морд не встретишь... Взять чиновный и депутатский корпус, не говоря о ментах и уголовниках...

Где-то в высоте хлопнула дверца машины. Подняв голову, он увидел понуро стоявшую у края обрыва Нюру.

Надлежало поторапливаться. По закону подлости здесь нежданно могли объявиться свидетели, чье присутствие ему представилось категорически нежелательным. Претерпевая брезгливость, обыскал трупы. Обнаружил пистолет, старый, потертый браунинг, тут же бросил его от греха в середину лужи; забрал бумажники, а из внутреннего кармана водилы извлек увесистую пачку российских купюр. Похоже, запас для оперативных расходов на гаишников, не иначе.

Вскарабкавшись наверх, услышал вопрос, произнесенный на прерывистом выдохе:

— Как они?

— Это не ко мне, — отозвался он, усаживаясь в машину. — Об этом ведают другие инстанции. Высшие. Но ответы они дают уже на месте, по прибытии к ним... Давай садись. И дергаем отсюда.

— А как же машина? Вмятины, ГАИ, страховка...

— А как тебе поездки к местному следователю в течение этак месяцев двух-трех? — язвительно заметил он и тронул машину. — А как тебе сегодняшняя ночка в милиции и показания всякого рода? А как тебе возможность мести со стороны их дружков, скажем?.. — Кивнул в сторону отдалявшегося карьера. — А? И как станут страховку оформлять, если непонятно, кто и где друг с другом боками бодался?

— Я же разорюсь с ремонтом! — всхлипнула она.

Не глядя, он бросил ей на заднее сиденье перетянутую резинкой пачку денег:

— Держи, у них взял... На ремонт, думаю, хватит.

— Ну, ты даешь...

Уже через километр он свернул на главную дорогу, радостно светившую многочисленными фарами встречных и попутных машин. Поправил зеркальце, увидев в нем старательно пересчитывающую купюры Нюру, положительно впечатленную и успокоенную обретенной компенсацией.

— Нашел старый еврей на улице кошелек, подсчитал — не хватает! — весело зыркнул на нее Серегин.

— Это плата за страх! — проникновенно произнесла она, прижимая пачку к груди. — А... нас точно не найдут?

Серегин лишь качнул головой, усмехнувшись:

— Кому мы нужны...

— Ну... полиции, например...

— Гражданка майор! — заявил Серегин торжественно. — Полиция оформит данное происшествие как банальную аварию. В ином она попросту не заинтересована. Иное — это работа. А в полиции у нас не работают. В полиции у нас служат. Да и кому я это говорю?

— А вдруг у этих грабителей сообщники какие? Наводчики?

— Не нагнетай!

И тут вторым планом подумалось: «А если это за ним? Те... Они очень не любят, когда убивают их людей. Даже когда убивают, обороняясь. Они полагают, что их жертвам должна быть присуща одна черта: покорность. А он черту переступил. Нет, что за чушь, слишком мелок он для их мести. И к чему такая экзотика и риск с дорожной непредсказуемой катастрофой? А впрочем, какой риск? Обогнали, встали поперек, вышли со стволами, а дальше — прикопали трупы в лесу и отогнали машины в отстойник. “Тойота” мигом разлетится по запчастям. Как раз все очень грамотно... И ведь недаром еще по дороге на дачу его постигало ощущение некой близко затаившейся злой силы... Документы бандитов у него в кармане. Можно, конечно, пробить — что за личности... Но зачем? Наверняка нанятые уголовники, не более того. Или стоит доверительно поговорить с куратором из разведки? Но кто знает, чем обернется разговор? Куратор хочет спокойной жизни, и неприятности подопечного не в пользу его отношения к подопечному... Стоп! Ты, Серегин, запсиховал. Ты просто столкнулся с бандитами. С обычными дорожными потрошителями на безлюдной, глухой трассе. Ничего больше. Заразила тебя Нюра. Гонореей мнительности, ха!»

Окончание следует.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0