Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Четверо из семьи Ермаковых

Елена Станиславовна Наумова родилась в Кировской области. В 1990 году окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Автор пяти поэтических сборников и двух книг прозы. Лауреат премии имени Н.За­бо­лоцкого. Дважды финалист Бунинской премии 2008 и 2010 годов. Член СП России. Живет в г. Кирове (Вятка).

Глава третья

Учитель

Михаил, первенец Анны Иванов­ны и Андрея Кузьмича Ермаковых, родился 25 декабря 1909 года. Учился в Ленинской средней школе поселка Вахруши. После окончания с отличием физико-математического факультета Кировского пединститута работал учителем математики и физики в родной ленинской средней школе поселка Вахруши и в вечернем техникуме при комбинате. В нашей семье о нем всегда вспоминали с гордостью и особым почтением: «Каким он был общительным и жизнерадостным! Каким отличным спортсменом был! Особенно увлекался легкой атлетикой. Организовывал спортивные мероприятия, кроссы, спортивные игры и всегда сам в них участвовал».

Подтверждение этим словам я нашла в одной из газетных публикаций. Один из выпускников ленинской средней школы довоенных лет — Конс­тантин Иванович Макаров до войны успел поработать в родной школе учителем немецкого языка, на войне был разведчиком, а после войны работал журналистом в Крыму. Живя в Симферополе, Константин Иванович поддерживал многолетнюю переписку с музеем родной ленинской школы. В газете «Красный кожевник» опуб­ликовали отрывок из его письма, в котором он с благодарностью, уважением и даже восхищением вспоминает о своих учителях.

«Я окончил десять классов в ленинской средней школе поселка Вахруши, — пишет Константин Иванович. — Можно сказать, был “всеядным”, уважал все предметы. Но все же считаю, что “Божью искорку” в изучении иностранного языка во мне заметила преподаватель немецкого языка Людвига Францевна Додонова... В начале войны я оказался единственным в железнодорожной бригаде, кто мог помочь командиру допросить первых пленных. Кое-кто из чересчур бдительных стал даже наводить справки, откуда у меня такие знания языка. Как-то легко, ненавязчиво Людвига Францевна «подсовывала» нам, помимо грамматики, яркие обороты, звучные стихотворные строки из произведений Гёте и Гейне.

Августа Гавриловна Смирнова вела уроки русского языка и литературы. Ее профессию учителя унаследовала и дочь, Надежда Ивановна Рогачева (надо же — ведь Надежда Ивановна была моей учительницей географии и классной руководительницей с 5-го по 8-й класс. — Е.Н.)... Августа Гавриловна была образцовым примером того, как надо вкладывать душу в воспитание каждого подопечного. Она вела очень тонко и умело индивидуальную работу, на нас она никогда не повышала голос, но класс держала в рабочем состоянии всегда, заставляла трудиться каждую минуту. После одной ее увлекательной беседы я решился написать первую заметку в жизни — в “Пионерскую правду” о помощи школьников на уборке капусты в подсобном хозяйстве.

Никогда не забуду отличного мастера своего дела — преподавателя химии, черчения и физкультуры Евгения Ивановича Самарцева. Во время войны у нас с ним была короткая встреча — несколько минут — в декабре 1941 года на Калининском фронте, под Ржевом.

Навсегда остался в памяти Михаил Андреевич Ермаков, преподаватель по физике и математике. Оба, Самарцев и Ермаков, прекрасно сложенные, волевые, жизнерадостные, подтянутые, они достойно представляли “вахрушевский” спорт на районных и областных спартакиадах. М.Ермаков был “молнией” на 100-метровой дорожке, а Е.Самарцев отлично метал копье, безупречно работал на гимнастических снарядах. Под его руководством я хорошо освоил технику лыжного хода и остался непобедимым чемпионом 1940 года на первенстве дальневосточного погранрайона, на соревнованиях в гонке на 20 километров».

Константин Иванович Макаров ярко описывает довоенную жизнь, наполненную учебой, спортом и радостью. Так же вспоминали то время и мои родные. Правда, в личную жизнь Михаила уже в те годы заглянула беда. На одной из фотографий он склонился над гробиком с младенцем — своим первенцем-сынишкой. На этом снимке он в военной форме. В Красную армию Михаил был призван в 1938 году. Женился до армии. В жены выбрал девушку из детдома. Таких детдомовских, как Мария, в Вахрушах было немало. Они приезжали работать на кожевенный комбинат, получали место в общежитии. Могу предположить, что к любви молодого учителя примешались сочувствие, жалость, желание помочь и изменить Машину жизнь к лучшему... И вот вместо счастливой семейной жизни такая беда. Скорее всего, Михаилу пришлось специально приехать на похороны из армии.

В 1939 году Михаил участвовал в боях на Халхин-Голе. Успел до войны демобилизоваться из армии, вернуться в Вахруши и снова заняться своим любимым делом — учительствовать. Есть фотографии двух выпускных классов — 40-го и 41-го годов, где Михаил Андреевич снова среди своих учеников.

Мои родные говорили, что, как учителю, Михаилу Андреевичу полагалась бронь... Полагалась или нет — не в этом дело. Как мог старший брат не пойти добровольцем, если с первых дней войны на фронте уже сражались два младших брата?

В 1941 году старший лейтенант Михаил Андреевич Ермаков — заместитель командира дивизиона 711-го артиллерийского полка (по некоторым источникам, командир батареи тяжелой артиллерии. — Е.Н.) 227-й стрелковой дивизии — уже сражался под Ростовом-на-Дону.

10 июня 1942 года от него пришло последнее письмо.

Вся оставшаяся жизнь моего дяди Миши заключена между двух записей в карточке Гросс-лазарета Славута-цвай, лагерь 301:

«2.07.1942 г. Ермаков Михаил Андреевич, русский, учитель, рост 170, блондин, здоров — попал в плен у Короча.

14.03.1943 г. умер от туберкулеза легких».

В Вахрушах о том, что Михаил погиб в концентрационном лагере, узнали уже после войны. Заведующая в те годы вахрушевским музеем Слава Александровна Мясникова вела поисковую работу: обращалась в военкоматы и военные архивы. По ее запросу пришли документы и на Михаила Андреевича Ермакова. Среди них была копия карточки Гросс-лазарета Славута... А в войну, как сотни тысяч других матерей, моя бабушка, Анна Ивановна, получила известие о сыне Михаиле, пропавшем без вести в одном из тяжелых боев под Сталинградом.

«Попал в плен у Короча». Где это? Как это случилось с моим дядей? Что происходило тогда на фронте?

227-я стрелковая дивизия весной и летом 1942 года участвовала в оборонительных операциях на юго-восточном направлении (Воронежско-Воро­шиловградская и Донбасская оборонительные операции) под Сталинградом. Воронежско-Ворошиловградская операция велась с 28 июня по 24 июля 1942 года. Это были боевые действия войск Брянского, Воронежского, Юго-Западного и Южного фронтов против немецкой группы армий «Юг» в районе Воронежа и Ворошиловграда. В результате вынужденного отхода наших войск в руки врага попали богатейшие области Дона и Донбасса. Войска Юго-Западного фронта во время отступления от Харькова понесли большие потери и не могли успешно сдерживать продвижение противника. Южный фронт по той же причине не мог остановить немцев на кавказском направлении. Необходимо было преградить путь немецким войскам к Волге. С этой целью был создан Сталинградский фронт.

В боях под городами Короча и Старый Оскол 227-я стрелковая дивизия, попав в окружение, понесла тяжелые потери, не сумев сохранить командование, штабы, основные кадры и тылы. Поэтому в июле дивизия была расформирована. Михаил Андреевич попал в плен 2 июля. О событиях, происходивших в июне–июле в городе Короча Белгородской области, рассказал заслуженный врач Российской федерации, полковник медицинской службы в отставке Анатолий Ефимович Комаристов:

Через Корочу на восток шли тысячи людей с Украины, западных районов страны. Машин тогда не было. Кто-то ехал на повозке, кто-то вез поклажу на тачке, а некоторые шли просто с мешком на плече. Детей тащили за руки, кого-то просто несли. Больных стариков везли на тачках. Картина была страшная. Жара стояла ужасная. Это был июнь 1942 года. Воды и еды у них не было. Жители Корочи делились с беженцами последним, хотя и сами не знали, что их ждет впереди. Беженцы шли со стороны Белгорода по направлению к Старому Осколу. Тогда же мы с ребятами видели воздушный бой над Корочей. Наши истребители отчаянно сражались с немецкими «мессерами», но силы были явно не равны. Немцы сбили два наших самолета (они упали за Бехтеевкой), а остальные — улетели.

1 июля 1942 года в Корочу пришли немцы. Темп наступления у них был очень высокий. Насколько я помню, никаких упорных боев за Корочу не было...

...Если до прихода немцев беженцы шли на восток, то через некоторое время по улице Дорошенко на запад потянулись колонны наших военнопленных. Конвоировали их не немцы, а наши предатели, как их называли, власовцы. Свирепствовали они ужасно — были хуже немцев. У каждого из них, кроме оружия, была плетка из толстого черного провода. Малейшее неповиновение — и пленного избивали до крови. Мы видели, как некоторых больных или раненых, кто уже не мог самостоятельно идти, расстреливали здесь же, на обочине дороги. Я не знаю, кто их потом хоронил.

Выше больницы, перед Погореловкой, был большой выгон, где до войны пасли скот, иногда сажали свеклу. На выгоне немцы устроили лагерь для военнопленных. Там были сотни, а может быть, и тысячи наших солдат. Если их и кормили, то раз в сутки. Воду привозили в бочке на лошади. Когда приезжала бочка, а жара стояла ужасная, нельзя было без боли смотреть, как за кружку или флягу воды люди буквально убивали друг друга. Говорили, что в лагере были случаи предательства и доносительства. Стоило кому-либо сказать на другого пленного из-за куска хлеба или глотка воды, что он политрук или коммунист — его убивали на месте. Мы с ребятами несколько раз ходили к лагерю. Пытались даже через колючую проволоку передать пленным воду, но власовцы не подпускали нас к ограде.

Среди этих пленных был и мой дядя — Михаил Ермаков. И на оккупированной немцами Украине для них уже был готов земной ад — концентрационный лагерь — Шталаг 301/Z. Тип — гросс-лазарет. Местонахождение: г. Славута, Каменец-Подольская область, Украина. Период эксплуатации: осень 1941 — 15 января 1944 года.

Славута была занята немецкими войсками 4 июля 1941 года. Уже осенью немцы организовали там для раненых и больных офицеров и солдат Красной армии лазарет, получивший название «Гросс-лазарет Славута-цвай, лагерь 301». Располагался он в бывшем военном городке в двух километрах юго-восточнее города и занимал десять трехэтажных каменных зданий-блоков. Немцы обнесли лагерь семью рядами проволочных заграждений, вдоль которых через каждые 10 метров были установлены вышки с пулеметами и прожекторами. Вокруг каждого здания имелись также два ряда колючей проволоки. Лагерь патрулировали охранники с собаками. Охранники были различных национальностей, но по большей части венгры и поляки.

В «Гросс-лазарете» немецкие власти сосредоточивали тяжело и легко раненных, а также страдающих различными инфекционными и неинфекционными заболеваниями военнопленных. На смену умершим туда непрерывно направлялись новые партии. По различным свидетельствам, из каждого вагона прибывавшего эшелона выбрасывалось по двадцать — двадцать пять умерших, и на железнодорожной ветке оставалось до девятисот трупов.

Когда я впервые читала материалы о Шталаге 301/Z , наткнулась на фразу: «...военнопленный М.Ермаков, работавший врачом в лагере...» Как, неужели?! Но в других материалах выяснилось, что это однофамилец моего дяди — Максим Ермаков, который так описывал ужасные условия в лагере:

Главврач лагеря доктор Борби сообщил мне, что передо мной открывается богатейшая практика любых операций — вне зависимости от их исхода, и что меня не должны мучить угрызения совести из-за ошибок, так как пациенты все равно обречены на смерть. Далее он предупредил, что малейшее снисхождение к пациентам будет стоить мне жизни. После этой беседы я пошел на обход. В казарме захватило дыхание от непереносимого запаха испражнений и разлагавшихся трупов. При входе стояла параша из усеченной бочки, переполненная фекалиями. Многие раненые и больные от истощения не поднимались, страдали недержанием мочи, профузными дизентерийными и безбелковыми поносами, отеками лица и конечностей. Нечистоты с верхних нар стекали вниз...

Уборка бараков не производилась. Больные по нескольку месяцев оставались в том белье, в котором попадали в плен. Спали они безо всякой подстилки. Многие из них были полураздеты или совершенно голые. Помещения, в которых они содержались, не отапливались, а примитивные печи, сделанные самими военнопленными, уничтожались. Элементарная санитарная обработка новоприбывших в «лазарет» не проводилась.

В «лазарете» немцы преднамеренно распространяли инфекционные заболевания. Больных сыпным тифом, туберкулезом, дизентерией, раненых с тяжелыми и легкими повреждениями они размещали в одних помещениях. Бывший военнопленный советский врач А.Крыштоп впоследствии рассказывал, что в одном блоке находились больные сыпным тифом и туберкулезом, количество больных доходило до тысячи восьмисот человек, в то время как в нормальных условиях там можно было разместить не более четырехсот человек.

Суточный пищевой рацион советских военнопленных состоял из 250 граммов эрзац-хлеба и двух литров «баланды». Эрзац-хлеб выпекался из специальной, присылаемой из Германии муки. После освобождения лагеря в одном из складов «лазарета» было обнаружено около пятнадцати тонн этой муки, хранившейся в 40-килограммовых бумажных мешках с фабричными этикетками «Шпельцмель». Она подверглась судебно-медицинской и химической экспертизе, а также анализу, проведенному Институтом питания Наркомздрава СССР. Было установлено, что «мука» представляет собой мякину с ничтожной (1,7%) примесью крахмала. Наличие крахмала свидетельствует о содержании в исследуемой массе ничтожного количества муки, по-видимому образовавшейся от случайно попавших в солому зерен при обмолоте. Питание «хлебом», приготовленным из этой муки, влекло за собой голодание, дистрофию и способствовало распространению среди советских военнопленных тяжелых кишечно-желудочных заболеваний, обычно кончавшихся смертью.

«Баланда» изготовлялась из шелухи гречихи и проса, неочищенного и полу­сгнившего картофеля, всякого рода отбросов с примесью земли и осколков стекла. Нередко пища приготовлялась из падали, подбираемой по распоряжению коменданта в окрестностях «лазарета».

На Нюрнбергском процессе утверждалось: несмотря на то что в штате славутского лагеря числилось значительное число медицинского персонала, больные и раненые бойцы Красной армии не получали самой элементарной медицинской помощи, что не проводились ни хирургическая обработка ран, ни перевязки. Бывшая санитарка П.Молчанова, давая показания для Нюрнбергского процесса, сообщала, что «больные и раненые в большом количестве, сосредоточенные в соседнем с нами помещении, за дощатой перегородкой, не получали никакой медицинской помощи. Днем и ночью из их палаты доносилась непрерывная мольба о помощи, просьба о том, чтобы им дали хоть каплю воды. Сквозь щели между досками проникало тяжелое зловоние от гноящихся и запущенных ран».

Три дня в неделю в лагере «оперировали». В основном «операциями» занимались сам главврач Борби и его помощник Станок. Они варварски ампутировали больным конечности, производили трепанацию черепа, вскрывали грудные клетки. Многие пациенты умирали на операционном столе.

В «Гросс-лазарете» периодически отмечались вспышки заболеваний неизвестного характера, называвшиеся немецкими врачами «парахолера». Согласно материалам Нюрнбергского процесса и воспоминаниям военнопленных, эти вспышки были плодом экспериментов немецких врачей. Они возникали внезапно и так же внезапно заканчивались. Исход заболеваний «парахолерой» в 60–80% случаев был смертельным. Трупы умерших от этого заболевания вскрывались немецкими врачами, русские врачи к вскрытию не допускались.

Одним из видов пыток в «лазарете» было заключение больных в карцер, который представлял собой холодное помещение с цементным полом. Заключенные в карцер на несколько дней лишались пищи, и многие там умирали. Больных и слабых немцы с целью еще большего истощения заставляли бегать вокруг зданий «лазарета», а тех, кто не мог бегать, запарывали до полусмерти. Нередки были случаи убийства военнопленных немецкой охраной ради потехи. Немцы бросали на проволочные заграждения внутренности падших лошадей, и, когда оголодавшие военнопленные подбегали к заграждениям, охрана открывала по ним огонь из автоматов. За малейшие «проступки» пленные наказывались смертью. Раненых и больных военнопленных, несмотря на их крайнюю степень истощения, лагерное начальство принуждало к физическому труду. На военнопленных перевозились тяжести, вывозились из лагеря трупы. Изнемогающих и падающих военнопленных конвоиры убивали на месте. Путь на работу и с работы, по словам ксендза города Славуты Милевского, был, как вешками, отмечен надмогильными холмиками.

Какая именно из этих адских мук оказалась смертельной для моего дяди, попавшего в лагерь тридцатидвухлетним сильным, спортивным, как иезуитски отмечено в карточке, здоровым мужчиной, уже не узнать никому и никогда. Но очень важно, что я, мой сын, мои племянницы знают, что пришлось ему испытать. Эти ужасы описали те, кто героически составлял списки военнопленных для передачи подпольщикам, те, кому все-таки удалось спастись.

Несмотря на строжайшую охрану, из лагеря все же совершались индивидуальные и групповые побеги. В мае 1942 года, отправившись под охраной в городскую больницу за перевязочным материалом, сбежали трое заключенных.

23 декабря 1942 года в пургу вместе с тем самым врачом — однофамильцем моего дяди Максимом Ермаковым бежали десять заключенных. Они перерезали проволоку украденными из операционной ножницами и через 20 дней вышли в расположение Шитовского партизанского соединения.

В ночь с 21 на 22 ноября 1943 года из «лазарета» через 96-метровый подкоп, шедший из барака за пределы лагеря, сбежали несколько десятков заключенных.

Значительную помощь в организации побегов оказывал врач-хирург Федор Михайлович Михайлов, создавший в Славуте подполье и наладивший связи с лагерными заключенными. Бежавшие часто находили также приют у жителей Славуты и окружающих населенных пунктов. В связи с этим 15 января 1942 года шепетовский гебитскомиссар, правительственный советник доктор Ворбс, в округ которого входил город Славута, специальным распоряжением предупредил население, что за оказание «посторонним лицам» какой бы то ни было помощи виновные будут расстреляны. Если же непосредственные виновники не будут найдены, то в каждом случае будут расстреляны десять заложников.

Районная управа города Славуты в свою очередь объявила, что «все военнопленные, самовольно покинувшие лазарет, объявляются вне закона и подлежат расстрелу в любом месте их обнаружения». Бежавших и задержанных военнопленных, а также граждан, оказывавших им помощь, немцы арестовывали и расстреливали. Расстрелы в назидательных целях производились возле «Гросс-лазарета», на участке, прилегающем с юга к водонапорной башне бывшего военного городка.

5 января 1944 года подразделения 226-й стрелковой дивизии вошли в Славуту, и местные жители сообщили им, что, не доходя до реки, в бывших буденновских казармах находится концлагерь «Гросс-лазарет». Подошедшие бойцы дивизии обнаружили там горы трупов, на земле лежало множество мертвых тел, облитых карболкой. В бараках находились 525 истощенных военнопленных, которых немцы не успели расстрелять перед тем, как оставить Славуту.

Уже в 1944 году была создана специальная комиссия по расследованию обстоятельств умерщвления гитлеровцами в славутском «лазарете» офицеров и бойцов Красной армии, попавших в немецкий плен. Возглавлял ее председатель Совнаркома УССР Н.С. Хрущев. При медицинском освидетельствовании освобожденных из «Гросс-лазарета» было установлено, что у 435 — крайняя степень истощения, у 59 — осложненное течение ран, у 31 — нервно-психическое расстройство. Судебно-медицинская экспертиза на основании внутреннего исследования 112 и наружного осмотра 500 эксгумированных трупов пришла к заключению, что администрация и немецкие врачи «лазарета» создали такой режим, при котором была почти поголовная смертность больных и раненых.

Судебно-медицинские эксперты установили, что основными причинами смерти советских военнопленных были истощение крайней степени, инфекционные заболевания, нанесение ран из автоматов и холодным оружием. Смертность доходила до 300 человек в день. Выводы комиссии были использованы в качестве обвинительного материала на Нюрнбергском процессе.

В послевоенные годы уход за могилами военнопленных, погибших в Славуте, не велся. Лишь в 2006–2007 годах на кладбище были проведены работы по его благоустройству. На насыпанном кургане стоит памятник. Списки 18 559 военнопленных, погибших в Славутском концлагере, хранятся в Музее истории Великой Отечественной войны в Киеве.

История создания и сохранения этих списков — история еще одного подвига, о котором свидетельствуют несколько документов. Имена и историю гибели 20 000 советских солдат сохранили всего три человека: двое советских военнопленных и одна учительница.

СЕКРЕТНО

Заместителю

народного комиссара обороны Союза СССР

генералу армии товарищу БУЛГАНИНУ Н.А.

В управление по персональному учету потерь сержантского и рядового состава с выставки «Партизаны Украины в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками» поступило три книги со списками на 20 000 человек военнослужащих Красной армии, умерших в немецком плену в лагере Славута, Каменец-Подольской области.

В целях проверки достоверности этих списков была назначена комиссия в составе: от Главупраформа Красной армии майор и/с Филиппов А.П. (председатель), представители: Штаба Киевского военного округа лейтенант тов. Сушков Н.А., зам. председателя Каменец-Подольского облисполкома Герой Советского Союза тов. Одух А.З. (ранее работавший руководителем соединения партизанских отрядов по Каменец-Подольской области), Киевского обл­военкомата — ст. инспектор майор тов. Полейчук, Каменец-Подольского обл­военкомата славутский райвоенком гв. майор тов. Копыл Д.И., 1-й секретарь Славутского райкома КП(б)У тов. Бычков А.И., начальник 1-й части Славутского райвоенкомата лейтенант тов. Аверьянов М.С., зам. директора по научной части выставки «Партизаны Украины в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками» тов. Кузавков (ранее работавший комиссаром соединения п/о по Каменец-Подольской области).

Комиссия установила, что запись умерших производилась по поручению руководства партизанскими отрядами по Каменец-Подольской области военнопленными лагеря Славута Шахан Гиреевичем Чамоковым, а после его расстрела — Григорием Петровичем Остапенко. Книги после заполнения передавались из лагеря гражданке города Славута Анастасии Ивановне Процюк, которая их хранила до освобождения города Славуты и 26 июня 1944 года передала представителю штаба партизанского отряда тов. Моисеенко.

Представляя акт комиссии и докладную записку гражданки Процюк, прошу разрешить поименованных в списке, в количестве 20 000 человек, отнести к числу погибших в немецком плену, взять на учет и выслать через военкоматы семьям умерших извещения с указанием «погиб в немецком плену».

25 февраля 1945 года.

5 февраля 1945 года в докладной записке, на основании которой составлен приведенный выше секретный документ, учительница Славутской средней школы № 2 Анастасия Ивановна Процюк подробно описала подвиг двух военнопленных и свой геройский поступок:

Все три книги, в которых зарегистрировано 20 000 умерших, я получила от Остапенко Григория Петровича. Две первых книги он передал мне до ноября 1943 года, а третью книгу я сама забрала в кустах возле проволоки шестого блока после того, как Остапенко с группой товарищей (15 человек) 22 ноября 1943 года ушел через подкопанный туннель от 2-го блока.

Остапенко мне сообщил, что эти книги велись Чамоковым Шаханом Гиреевичем, который, будучи пленным, работал в лазарете военнопленных в качестве врача. До Отечественной войны Чамоков жил и работал в Краснодаре народным комиссаром здравоохранения Адыгейской АССР.

В октябре или ноябре (точно не помню) 1943 года Чамоков был расстрелян в «лазарете» немецкими извергами.

После смерти Чамокова книги продолжал вести Остапенко. С Остапенко я познакомилась в 1938 году, будучи студенткой Винницкого пединститута. Последнее время он работал преподавателем основ марксизма-ленинизма в Кировоградском пединституте. С 22 ноября 1943 года по 24 апреля 1944 года он находился в партизанском отряде имени Музалева. С 24 апреля 1944 года мне о нем ничего не известно.

Эти книги хранились у меня до 26 июня 1944 года. 26 июня 1944 года я передала их Владимиру Моисеенко, в Штаб соединения партизанских отрядов им. Одуха.

Сейчас город Славута относится к Хмельницкой области. На территории бывшего концлагеря снова (как до войны) расположены казармы воинской части. Дорога из булыжника, которую выкладывали военнопленные на территории лагеря, осталась там по сей день, параллельно асфальтовой, а в память о жертвах концлагеря в том месте, где заканчивалась его территория, стоит небольшой памятник. Чуть дальше, уже за пределами военной части, метрах в трехстах–четырехстах, в середине 80-х поставили высокий монумент из металла: две руки, сложенные как при молитве и перехваченные в запястье цепью. Он установлен на краю небольшого (сейчас небольшого!!!) рва. Как раз там и расстреливали военнопленных. В Славуте, на территории военного городка, стоят небольшие двухэтажные жилые дома, которые строили военнопленные...

Целый год я изучаю эти материалы и смотрю по телевизору и в интернете, что происходит на Украине. Что происходит там, где всего лишь 70 лет назад уже воплощался ад на земле. 70 лет — это ведь миг, который соизмерим даже с кратким сроком человеческой жизни. Если уж нам тяжело смотреть новости с Украины, то что испытывают те, кто спасся в огне второй мировой?! А что испытывал бы Михаил Андреевич Ермаков, в 33 года принявший такую мученическую смерть?!

Глава четвертая

Музыкант

* * *
Раны заноют под утро. Не спится.
Рано поднимется старый солдат.
Встанет, закурит и выглянет в сад.
Хлебом покормит веселую птицу.

Резвая птаха вспорхнет со двора
И затеряется в зелени сада.
Дед позабудет, что было вчера.
Ясно припомнит, что было когда-то...

Тихо присядет потом у стола
Перебирать пожелтевшие снимки
Тех, кто ходили со смертью в обнимку.
Тех, кого смерть молодыми взяла.

Вынесет после пшено и ячмень.
Снова покормит веселую птицу.
Тихо у ног его день притулится.
Подвиг не подвиг, но прожитый день.
 

С первого дня на войне был и мой третий дядя — Аркадий Андреевич. «Учас­тие в боях: с 22 июня 1941 по 9 мая 1945 года», — указано в его военном билете. Он был призван в армию 7 декабря 1939 года, а вернулся домой только весной 1948 года. Все девять лет, в том числе и военных, он служил в 86-м отдельном восстановительном железнодорожном батальоне. В графе «Должность» военного билета две записи: с декабря 1939 года по декабрь 1942 года — музыкант, с декабря 1942 года по март 1948 года — слесарь, мостовщик, сборщик.

Самое удивительное, что всю жизнь, с самого детства, дядя Аркаша совмещал слесарное дело с профессиональными занятиями музыкой.

Узнав, что я собираю материал для этой книги, старшая внучка Аркадия Андреевича, Лена, написала мне из своего далекого Ставрополя (два года назад она уехала из Вахрушей с детьми и мужем в его родной город) очень трепетное письмо:

Здравствуйте, тетя Лена!

Сегодня буквально всю ночь не могла уснуть, приходили разные мысли и воспоминания о дедушке. Попробую ими с Вами поделиться.

Со слов мамы я знаю, что дедушка до призыва в армию поступал в музыкальное училище Кирова, на народное отделение по классу домры (на тот момент училище, наверное, называлось музыкальным техникумом). Но приступить к занятиям не удалось, так как был призван на службу. И все-таки он мог играть на всех инструментах: дома у нас были фортепиано, мандолина и две гитары. Дедушка играл не только на шестиструнной гитаре, но и на семиструнке (это русский вариант гитары, и играть на ней сложнее, не все могут). Я сама слышала его игру на всех этих инст­рументах.

Играл очень музыкально (естественно, выразительно), его игра волновала слух, заставляла слушать, заинтересовывала. Кроме тех инструментов, которые были у нас дома, дедушка мог играть на домре, скрипке, на кларнете, аккордеоне, саксофоне... Его игру на саксофоне во фронтовом ансамбле слышал Леонид Утесов. Он предложил дедушке после службы играть у него в ансамбле. Но, видимо, после такой долгой разлуки с родными дедушка решил вернуться домой, в родной поселок.

Мама (старшая дочь Аркадия — Людмила. — Е.Н.) сама удивлялась тому, как замечательно дедушка мог играть на всех инструментах. Порой даже спрашивала его об этом, на что он отвечал, что не знает, «пальцы сами играют». Кроме того, дед был настройщиком фортепиано — а это достаточно сложное занятие, нужен очень хороший музыкальный слух.

В том, что в поселке была открыта музыкальная школа, была и дедушкина заслуга. Он входил в инициативную группу людей, добивавшихся ее открытия. Хотел, чтобы его дочери обучались музыке. Мама потом еще обижалась на наших преподавателей, которые, собирая сведения об открытии школы, не упомянули имя дедушки.

Дедушка был первопроходцем во многом. Его тянуло на разные изобретения. Он сделал для жилищно-коммунального отдела поселка какой-то очень необходимый станок, после чего начальник ЖКО сказал, что век будет ему благодарен и дедушка может просить что угодно, если в этом будет необходимость.

Вот так и получили мои бабушка с дедушкой отдельную двухкомнатную квартиру в элитном на то время для поселка доме на Ленина, 10. Деду даже самому предложили выбрать этаж (такое предлагали только начальству). Он выбрал верхний, четвертый этаж, чтобы чувствовать над головой «свободу», когда, по его словам, «никто не ходит над головой».

Когда переехали, ему не давала покоя мысль, что в доме нет горячего водоснабжения (это был определенный, недолгий, период). Стал придумывать, как можно нагревать воду, чтобы она подавалась непрерывным потоком. Взял длинную трубку, подсоединил ее к крану, затем довел до плиты, поместил ее спиралью в наполненный бак с кипящей водой. Конец трубки отвел обратно к раковине. Считал, что вода в спирали при подаче ее из водопровода будет успевать нагреваться и посуду можно будет мыть горячей водой. Но у него не получилось, вода не успевала нагреваться в спирали, пробегала быстрее, чем рассчитывал. Пришлось эту затею бросить. Но мама вспоминала, как им на все это было интересно смотреть. Может быть, я не обо всем еще знаю... Но самое элементарное — дверные замки и ключи — дедушка всегда делал сам.

Еще одно его изобретение — спаренный велосипед (это уже было при мне). Делал он его, чтобы совершать вместе с бабушкой велосипедные прогулки (он вообще любил ходить на природу, в походы). Дедушка соединил между собой два велосипеда двумя перекладинами, спереди и сзади, и, таким образом, они с бабушкой всегда ехали рядом, никто не отставал и не падал. После он один велосипед заменил на кресло для бабушки, с педалями, чтобы она могла разрабатывать себе больную ногу. Очень похоже было на мотоцикл с коляской, но усовершенствованный: у коляски были еще педали. Равнодушных людей к такой конструкции не было, она всегда обращала на себя внимание.

Когда дедушка заболел и его направили в онкологический центр, после обследования он сразу задал вопрос доктору о диагнозе: «Скажите мне, как фронтовику, у меня — рак?» И когда услышал утвердительный ответ, то попросил: «Вы только жене об этом не говорите». А бабушка уже обо всем знала... И в свою очередь тоже просила врача не говорить диагноз деду...

Интересные моменты о жизни Аркадия Андреевича вспомнила и младшая внучка — Машенька. Вслед за дедом эту милую, общительную девочку никто у нас в семье иначе и не называл — только Машенька.

Мой дедушка, Аркадий Андреевич Ермаков, родился 31 августа 1918 года. С 13 лет он начал работать на кожевенно-обувном комбинате пос. Вахруши, по специальности слесарь, но в свободное от работы время, обладая музыкальным талантом и абсолютным слухом, участвовал в самодеятельности и играл на всех музыкальных инструментах, которые ему попадались: саксофон, баян, аккордеон, гитара, скрипка, фортепиано, домра, мандолина. Хорошо пел.

У дедушки была страсть к изобретательству: он ремонтировал радиоприемники, утюги, часы (настенные, карманные, ручные), телевизоры... А однажды даже смастерил скрипку.

Еще дедушка очень увлекался фотографией. В то время, когда фотоснимков можно было сделать не так много, как сейчас, в век цифровых технологий, в нашем семейном архиве хранилось более 350 фотографий.

Умер он 7 октября 1996 года, в возрасте 79 лет. Я очень любила своего деда. Его нельзя было не любить...

Абсолютный слух у Аркадия — это, конечно, дар Божий, а вот пониманию музыки и профессиональному владению разными музыкальными инструментами, и в первую очередь игре на фортепиано, он научился у своей невесты, красавицы Нины. Нина была прекрасной пианисткой. Она-то первая и разглядела в Аркадии музыкальный талант. Она дала ему первые уроки музыки... Они дружили много лет. Это была первая, и очень сильная любовь. В конце зимы 1939 года в армию Нина провожала его как невеста. Как положено влюбленным, они слали друг другу письма и фотографии. Красноармеец Аркадий Ермаков служил в железнодорожных войсках...

В июне 1941 года 86-й отдельный восстановительный железнодорожный батальон дислоцировался на границе с Польшей. Оттуда пришлось отступать к Москве. Может быть, там, под Москвой, в 1942 году, как пишется в книгах, «в короткие часы отдыха между боями», и произошла та творческая встреча ефрейтора железнодорожного полка Аркадия Ермакова со знаменитым Утёсовым, о которой написала в письме внучка дяди Аркаши — Лена. В июне 1942 года Леониду Утёсову было присвоено звание заслуженного артиста РСФСР. Уже в этом звании он с оркестром выехал на фронт. Оркестранты не раз оказывались в разных передрягах, попадали и под обстрел. Но это не сказывалось ни на качестве их выступлений, ни на внешнем виде: «Даже под проливным дождем мы выступали в парадной одежде... Представление, в каких бы условиях оно ни проходило, должно было быть праздником, а на фронте — тем более». На Калининском фронте шло наступление советских войск на Ржев, а немцы отступали. Разыскать место для выступления в таких условиях было непросто, даже найти часть, в которую ехали, не всегда удавалось. Между тем в политуправление приходило множество просьб от командиров дивизий и армий: для поднятия бодрости духа и настроения среди бойцов нам нужны «утёсовцы»! А может быть, эта запомнившаяся на всю жизнь встреча произошла уже в брянских или смоленских лесах, во время освобождения Белоруссии.

Под Москвой произошла и еще одна встреча, наверное, для Аркадия не менее чудесная, чем с Утёсовым, — с самой младшей сестрой, Майей (моей мамой. — Е.Н.). Когда три года назад, в декабре 1939 года, Аркадий уходил в армию, младшей в семье — Майе — было 13 лет. И вот в шестнадцать лет она уже на фронте, участвует в боях за Моск­ву. Вот как об этой встрече вспоминала мама: «В конце 1942 года мы случайно встретились с Аркадием. Они отправлялись на Белорусский фронт, а наш 35-й зенитно-прожекторный полк участвовал в боях под Москвой. Встреча была минутной, мы плакали от радости, что отстояли Москву, плакали от горя, что погибли братья. Полк Аркадия освобождал Украину, Белоруссию. А наш полк освобождал прибалтийские земли: Рижское взморье и Ригу».

С декабря 1942 года Аркадий — слесарь, мостовщик, сборщик. Отступая, немцы минировали железнодорожные пути и мосты. «Нашей группе было дано задание предотвратить взрыв моста и захватить его в свои руки. Под покровом ночи мы подползли к мосту, сняли немецких часовых... Задание было выполнено» — так коротко и скупо, без героических подробностей вспоминал дядя Аркадий свои фронтовые будни. Но о том, что ефрейтор Аркадий Андреевич Ермаков выполнил много таких заданий, красноречиво говорят медали «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За взятие Кёнигсберга», «За победу над Германией», медаль Жукова и орден Отечественной войны II степени.

На завершающем этапе Великой Отечественной войны на железнодорожном транспорте продолжались тяжелые работы по восстановлению разрушенного хозяйства. Степень разрушений была настолько велика, что легче было строить заново, чем восстанавливать железнодорожные сооружения и объекты. Все это предстояло восстанавливать именно железнодорожным войскам. В руинах лежали Волгоград и Киев, Минск и Харьков, Смоленск и Калинин, многие города и села, станции и вокзалы. Железнодорожные войска оказались разбросанными небольшими подразделениями и отдельными командами по многочисленным объектам. Подразделение, в котором служил Аркадий, в августе 1946 года оказалось на железнодорожной станции Гнивань в Винницкой области. Всего в двухстах километрах от этой станции находился город Славута, где три года назад в концентрационном аду умирал его старший брат Михаил. Но тогда Аркадий никак не мог об этом знать.

До возвращения домой еще полтора года. В соответствии с постановлением Совета министров СССР от 21 декабря 1945 года и директивой Генерального штаба от 22 февраля 1946 года железнодорожные войска сокращались численно и переводились на штаты мирного времени постепенно. В первую очередь из войск увольнялись военнослужащие тринадцати старших возрастов.

Как только в полку снова организовали музыкальный ансамбль — Аркадий, конечно, в его составе. И хотя главными в репертуаре ансамбля были песни о войне, это уже были концерты победителей.

Не берусь описать чувства солдата, когда он через девять лет возвращается домой, в маленький родной поселок. Могу только представить радость матери, потерявшей на войне двух старших сыновей и встречающей единственного уцелевшего младшего сына. Но эта великая радость была омрачена. Во время войны умерла невеста Аркадия — красавица Нина. Никто из родных Аркадию не написал об этом... Что уж творилось в его душе, одному Богу известно. Только крестная моя Валентина Андреевна, старшая сестра дяди Аркаши, рассказывала, как он плакал и чуть ли не грыз землю от отчаяния.

В первые же дни после возвращения, 14 апреля 1948 года, Аркадий принят на должность заведующего клубом родного кожевенного комбината им. В.И. Ленина. Эта работа была ему по душе. В поселке любили и уважали жизнерадостного, доброжелательного, артистичного Аркадия Андреевича Ермакова. Жизнь, как известно, несмотря ни на что, продолжается, и со временем боль потери любимой Нины, нет, совсем, наверное, не прошла, но притупилась. И Аркадий Андреевич женился на Рае. Рая Пантелеева прошла войну медсестрой, и это, конечно, было немаловажным в их знакомстве и сближении. Родились две дочери — Мила и Оля. И весь свой музыкальный талант, всю глубину понимания музыки он передал им. Даже был инициатором и принимал активное участие в открытии в поселке музыкальной школы. А вот сам принял решение перейти на комбинат, в слесарно-механический цех, слесарем механосборочных работ: на семью надо было зарабатывать. Но, конечно, просто слесарить Аркадию было скучно. И он занялся изобретательской деятельностью, о которой так хорошо рассказали в своих воспоминаниях его внучки. На пенсию слесарь 6-го разряда Аркадий Андреевич Ермаков мог выйти в 1979 году, но еще четыре года трудился в родном цехе, в который когда-то пришел тринадцатилетним подростком.

Аркадий основал в нашем роду настоящую музыкальную династию. Обе его дочки — Людмила Аркадьевна и Ольга Аркадьевна — стали профессиональными музыкантами. Людмила Аркадьевна на протяжении многих лет работала заведующей фортепианным отделением Вахрушевской детской музыкальной школы. «Хороший педагог, замечательный пианист, чуткий концертмейстер» — так говорили о ней коллеги. Обе его внучки — Елена и Мария — учились в консерваториях. Сейчас у Аркадия растут уже два правнука и правнучка. Думаю, в ком-нибудь из них обязательно отзовется прадедушкина страсть к музыке.

Глава пятая

Мама

* * *
А свет прожекторов
скользил по небу,
искал,
касаясь звездной высоты,
и находил,
как призрачную небыль,
на самолетах
черные кресты.
Он ослеплял внезапно
самых прытких,
как будто
злому вору по рукам
давал,
и били яростно зенитки
по ненавистным
черным паукам.
Бойцы
в минуты редкие покоя,
считая сбитых,
грелись у огня,
и мама,
засыпая после боя,
была моложе
нынешней меня.
 

Елена Станиславовна, напишите, пожалуйста, о своей маме. Если можете что прислать в школьный музей, будем рады. В октябре мы отмечаем 95-летие школы и открытие музея (письмо написано в 1990 году. — Е.Н.), постараемся пригласить всех. Очень рада за Вас, я с огромной любовью читаю Ваши стихи, покупаю книги и дарю их своим друзьям и объясняю, что их написала дочка Майи. Будет время, посетите наш музей. Будьте здоровы!

Руководитель музея боевой памяти поселка Вахруши Слободского района Кировской области Слава Александровна Мясникова.

Этой женщине с символическим именем Слава я очень благодарна. Это она писала заметки и статьи в газету «Красный кожевник» о земляках-фронтовиках, в том числе и о моих родных. Это она делала запросы в архивы, собирала и систематизировала материалы, привлекала к этому делу школьников, а потом проводила музейные экскурсии. Так Слава Александровна берегла память о героях-земляках. И конечно, с особым вниманием и уважением она относилась к моей маме, потому что таких отважных женщин, добровольно ушедших на фронт, в нашем поселке были единицы.

Моя мама, Майя Андреевна Ермакова (в замужестве Наумова), родилась 18 апреля 1926 года. Анна Ивановна, моя бабушка, родила ее, своего восьмого ребенка (один мальчик умер в младенчестве. — Е.Н.), в 37 лет, когда старшему, Михаилу, было уже семнадцать. Я хорошо помню свою бабушку, она доживала свой век с нами (с мамой и со мной). Я помню, как она умирала... Меня, шестилетнюю девочку, морозной зимней ночью отправили за помощью к бывшим соседям, на улицу Полевую. Там жила бабушка Ясиновских с дочерью. Помню, как я, запыхавшаяся от бега, поднялась на второй этаж дома и, не постучавшись, толкнула дверь. Отчего-то дверь была не заперта. Я остановилась на пороге и услышала тревожное:

— Кто там?

— Это я, бабушке плохо... — едва слышно прошелестела я.

В комнате зашевелились, вспыхнул свет. Дочь бабушки Ясиновских, тетя Нина, сказала:

— Надо быстрее идти, Анна Иванна умирает.

Помню, как я возмутилась, когда это услышала. Все внутри у меня перевернулось:

— Она не умирает! Ей просто плохо... 

Этот внутренний протест остался во мне навсегда. Этот миг я помню лучше, чем сами похороны.

Прекрасно запомнила я и волевой бабушкин характер. Бабушка работала старшей воспитательницей поселковых яслей-сада, пока не вышла на пенсию. Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 1 декабря 1945 года она была награждена орденом «Материнская слава». Ее муж, Андрей Кузьмич Ермаков, мой дедушка, умер в конце 20-х годов, поэтому полноправной хозяйкой в семье осталась она, моя бабушка. Сыновья, а уж тем более дочери всегда беспрекословно ее слушались. Дядя Аркаша (один из маминых братьев), уже вернувшись с фронта и будучи мужем и отцом, перед своей строгой матерью всегда старался держаться «с особой выправкой». Ее слово в семье было всегда самым веским и убедительным.

Во дворе дома на улице Школьной, где мы тогда жили, Анну Ивановну уважали все, а некоторые даже побаивались. Вела она себя независимо — никогда не сидела с бабульками на лавочке, не судачила о чужих семейных делах. Но если кто-то, особенно тот, кто был старше меня, наносил мне незаслуженную обиду, бабушка реагировала мгновенно, и в моих обидчиков летели такие громы и молнии, что я, поначалу порадовавшись за нашу «победу», начинала жалеть своих «врагов». Про меня же бабушка часто повторяла: «Наша Лена — пан или пропал! Середины не будет». Да уж, у таких женщин, как мои мама и бабушка, вряд ли могла вырасти «крошечка-хаврошечка». И все-таки один в один боевой бабушкин характер больше унаследовала моя мама. Недаром они так вместе и прошли по жизни, больше всего любя и понимая друг друга, — мои бабушка и мама.

В школьные годы маме выпало непростое испытание: учителем физики и математики в их классе был ее старший брат Михаил. А способностей к точным наукам у мамы как раз не оказалось... С одной стороны, каждый урок — мучение, а с другой — какую гордость ученица Майя Ермакова испытывала, когда видела, с какой любовью и уважением относятся одноклассники к ее старшему брату — учителю Михаилу Андреевичу Ермакову.

Когда началась война, маме только-только исполнилось пятнадцать лет. В первые дни войны от брата Виктора, лейтенанта 13-го истребительного авиационного полка ВВС Балтийского флота, пришло одно-единственное письмо с полуострова Ханко. Это даже не СССР, это Финляндия. Там, над Балтикой, с первого дня войны шли воздушные бои... Мои бабушка и мама одни из первых в поселке получили похоронку на сына и брата.

А где-то недалеко, у польской границы, не успев демобилизоваться из рядов Красной армии после прохождения срочной службы, так и не повидав родных и близких, уже воевал второй мамин брат — Аркадий Ермаков.

Несмотря на учительскую бронь, ушел добровольцем на фронт и третий брат — Михаил Андреевич Ермаков.

А что может сделать пятнадцатилетняя девчонка? В военкомате сказали: «Мала. Подрасти сначала». И мама устроилась работать на кожевенно-обувной комбинат учеником монтера в цех № 1. Но когда через год после гибели брата Виктора, летом 1942 года, пришло известие о пропавшем без вести в боях за Сталинград старшем брате, заместителе командира дивизиона 711-го артиллерийского полка 227-й стрелковой дивизии старшем лейтенанте Михаиле Анд­реевиче Ермакове, желание попасть на фронт и отомстить за двух любимых братьев стало самым главным. Вместе с подругой, Ольгой Рохиной (всего два года назад одноклассницы Майя и Оля учили математику на уроках Михаила Андреевича), мама снова идет в военкомат. Им уже по шестнадцать, но... снова отказ. Тогда девчонки решают подправить документы — прибавить себе хотя бы год... Очередная попытка оказалась успешной. Может, действительно, военспецы не заметили приписки, а может, сделали вид: слишком накалилась обстановка на фронте. В военкоматах уже руководствовались Постановлением от 9 ноября 1941 года «Об усилении и укреплении противовоздушной обороны территории Союза». Этот документ фактически оформил войска ПВО в самостоятельный вид Вооруженных сил, а в апреле 1942 года был образован Московский фронт ПВО. Большую часть нового пополнения войск противовоздушной обороны Москвы составляли девушки. Первые эшелоны с ними прибыли в Подмосковье в апреле 1942 года. Это позволило высвободить для фронта шесть тысяч мужчин. А всего в течение 1942 года в части и соединения ПВО Москвы было направлено более 20 тысяч девушек. Шестнадцатилетняя Майя Ермакова оказалась одной из них.

Отправляться на фронт маме пришлось одной, без подруги, которая, как назло, заболела тифом. Конечно, бабушку мама в свои замыслы не посвятила: какая мать отпустит шестнадцатилетнюю девчонку, младшую, а стало быть, любимую из детей, на войну, когда и так уже погибли два сына.

В красноармейской книжке мамы указано, что в ноябре 1942 года она уже красноармеец-телефонист 4-й роты 35-го зенитно-прожекторного полка. В январе 1943 года принята присяга. Подразделение: 1-я рота 35-го зенитно-прожекторного полка. Военно-учетная специальность — красноармеец-прожек­торист.

Мне посчастливилось найти подробное описание жизни юных девчонок-добровольцев, служивших в соседнем с мамой 37-м зенитно-прожекторном полку. Журналистка из города Покрова Галина Фомичева рассказывает об этом, основываясь на воспоминаниях ветерана войны Пелагеи Мартыновны Бучинской (в военное время прожектористки Полины Бывшевой), точно так же, как и моя мама, начавшей свой фронтовой путь под Москвой. Когда я прочитала этот очерк, то вспомнила, что обо всем этом я слышала в маминых рассказах.

Через сутки томительного ожидания Полину вместе с другими новобранцами погрузили в вагон товарного поезда, и три дня состав находился в пути. Куда они ехали, никто не знал. И вот эта неопределенность первых дней, оторванность от дома, от семьи очень тяготила. Особенно таких молодых девчонок, как она. Жизненного опыта они еще не имели, да и от дома надолго никто не отрывался. Но на то и молодость, чтобы не только печалиться, но и радоваться новым знакомствам, а необычные обстоятельства жизни вызывали одновременно тревогу и интерес.

Полина помнит, как проехали Москву, затем Раменск и прибыли в Нахабино. Здесь девушек-новобранцев одели в армейскую форму и поставили на довольствие. Местом службы девушки Полины из Покрова на все три военных года стал 37-й прожекторный полк, 2-я рота.

Полк охранял воздушное пространство на подходах к Москве, прожектористы вместе с артиллеристами-зенитчиками защищали столицу от вражеских самолетов.

Воинскую специальность девушкам-прожектористам пришлось осваивать в сжатые сроки. Это означало постоянные тренировки и занятия. Жизнь проходила по строгому распорядку, передвигались в основном строем. В первые дни было очень тяжело, но многие девушки пошли на фронт добровольно и были готовы к любым трудностям. А потом, они тогда не были избалованы, с детства привыкли к труду и привыкли за себя отвечать.

Как бы там ни было, жизнь вошла в определенное русло, круг людей, среди которых приходилось вращаться, становился все более узнаваемым, и это давало ощущение стабильности и своего привычного места.

Позиция Полины Бывшевой была под номером один. Ее задачей было точное наведение прожектора дальнего действия на цель — вражеский самолет, который шел к Москве. Это был разведчик или бомбардировщик. Позже она научилась по звуку определять их тип и точно знала, какой фашистский самолет находится в воздухе.

Первыми врага в ночном небе обнаруживали военные связисты — «слухачи», которые круглые сутки следили за переговорами в эфире. Затаив дыхание и напрягая слух, ждали команды на своих позициях прожектористы, в боевой готовности находились зенитчики.

И вот звучит голос командира: «Луч!» Мгновенно в ответ в темном небе, в одной, определенной точке, пересекаются огненные лучи прожекторов, наведенных на вражеский самолет. «Цель в луче!» — звучит ответ. Слышно, как лают зенитки, а в темном небе видно множество оранжевых вспышек. Стремительно падают горящие части самолета противника, и рядом кто-то кричит с восторгом и ненавистью: «Так тебе и надо, фашистская сволочь!»

Так под Москвой было много раз. У молодых девушек-прожектористов прибавлялось опыта и точности в наведении на цель. Но тренировки продолжались, нередко девушек поднимали по тревоге ночью.

Место дислокации полк постоянно менял, продвигаясь по кольцу вокруг Москвы. На новом месте приходилось вновь устраивать свою позицию, выкапывать специальный окоп для прожектора, чтобы он не был обнаружен с воздуха. Словом, обживались, налаживали быт, ждали полевую кухню, которая прибывала позднее. «Жили мы дружно, — вспоминает Пелагея Мартыновна, — девочки все были скромные, домашние, заботились, помогали друг другу. На фронте иначе нельзя».

Мама тоже оставила воспоминания:

Наша боевая прожекторная точка № 117 35-го зенитно-прожекторного полка находилась под Москвой. Я и еще одна девчонка — москвичка Зоя Золотухина (после она погибла) были на «точке». Мы должны были освещать и ловить фашистские самолеты. Не подпускать врага к Москве было нашей основной задачей. «Мессершмиты» летели на Москву черной стаей. Попав в крестовину двух лучей, фашистский летчик терял курс и вынужден был лететь на посадку в сопровождении этих лучей. Так в основном они и попадали в плен. Но однажды, когда один немецкий самолет попался в крестовину наших лучей и, потеряв ориентир, пошел на посадку, другой фашистский ас, летевший следом за ним, сбил... своего же товарища. Тот — первый — горящим упал и подорвался. Вот так — свой уничтожил своего! Мы, девчонки, были поражены — не верили своим глазам. Как же можно уничтожать своего?! Но у фашистов, видимо, так заведено: на земле, на воде и в воздухе убивать слабых, раненых. А у нас, советских воинов всех родов войск, всегда во главе угла была крепкая солдатская дружба, взаимовыручка и девиз: «Сам погибай, но товарища выручай!» Наши летчики дрались умело и бесстрашно, а мы, девчонки-прожектористки, помогали им как могли. И в результате отстояли Москву. Затем мы двинулись на прибалтийский фронт, там участвовали в боях, освобождали Ригу и другие города и села.

9 мая 2000 года, в день 55-й годовщины победы советского народа в Великой Отечественной войне, на площади у памятника защитникам неба Москвы на вопрос молодого солдата: «А чем уж так прославились воины ПВО?» — участник отражения массированного налета фашистской авиации на Москву полковник в отставке Н.П. Мартынов ответил: «Великих подвигов воины противовоздушной обороны не совершали. Просто для грядущих поколений они сохранили столицу нашей Родины — Москву!»

А маршал Жуков в своих мемуарах образно написал: «Более 100 миллиардов свечей осветили передний край, ослепляя противника и подсвечивая нашим танкистам и пехотинцам. Это была картина огромной впечатляющей силы, и за всю свою жизнь я не помню подобного зрелища». Жаль только, что Георгий Константинович не написал, что у прожекторов стояли девчонки. И многим из них, как моей маме, не было и двадцати...

В 1944 году наши войска перешли в активное наступление и с тяжелыми боями продвигались все дальше на запад. Шел на северо-запад и 35-й зенитно-прожекторный полк. Наконец дошли до Риги, там и наступил для них самый счастливый в жизни день — День Победы. Одну из общих фотографий мама, уже в звании младшего сержанта, так и подписала: «35-й зенитно-прожекторный полк, 1-я рота, г. Рига. 9 мая 1945 года. Конец войны!»

Мама рассказывала, что у демобилизовавшихся были возможности и даже предложения получить работу и прописку в Москве, в Ленинграде, в Риге... Но сама она не рассматривала никаких вариантов, кроме одного: как можно быстрее вернуться в маленький вятский поселок Вахруши, на улицу Полевую, взбежать по ступенькам родного дома и обнять любимую маму и сестер. Потом дождаться возвращения брата Аркадия. Окончить школу. А потом... В общем, счастливо жить, раз повезло остаться живой и тебе всего 19 лет!

После окончания средней школы, в 1947 году, она устроилась работать на кожевенный комбинат им. В.И. Ленина. Работала лаборантом, мастером участка, техником-химиком. Вместе с братом Аркадием (он в то время был заведующим клубом) они принимали участие во всех концертах художественной самодеятельности. Дядя Аркаша играл на фортепьяно, аккомпанировал, а мама танцевала и участвовала даже в акробатических номерах. Однажды в Вахруши в гости к родственникам приехал молодой музыкант из Ижевска Станислав Антонович Наумов. В небольшом поселке страстным поклонникам музыки трудно разойтись. Аркадий и Станислав подружились. Аркадий познакомил своего друга со своей младшей сестрой... Так встретились мои родители. Отец был на несколько лет младше мамы. Он был еще молод и больше всего тогда, да и потом, любил музыку. Он понимал, что в маленьком поселке ему не развиться в настоящего музыканта, и настойчиво предлагал маме переехать в его родной город Ижевск. Но надо знать мою маму, которая всю войну жила только одним желанием — вернуться и уже никогда не расставаться с самым родным человеком, который больше всех остальных ждал ее с фронта... Тем более что бабушка уже серьезно болела. Отец уезжал тяжело, несколько раз возвращался... И все-таки они расстались. Несмотря ни на какие трудности, мама выучила меня в музыкальной школе. Наверное, думала, что мне передастся музыкальный талант моего отца... Но меня выбрала другая дорога. Я думаю, что иногда именно дорога выбирает человека. Так, по крайней мере, случилось со мной.

Мама всю жизнь проработала на родном комбинате техником-химиком в химической лаборатории паросилового цеха. За несколько лет до пенсии, когда я поступила учиться в Литературный институт им. А.М. Горького и уехала в Москву, мама перешла работать в цех № 2, в бригаду пошивщиков обуви Нины Александровны Герасимовой, чтобы помогать мне и своему единственному любимому внуку Максиму.

Где бы она ни работала, она везде находила применение своему боевому характеру. Очень важно было каждому советскому человеку быть в курсе жизни не только всей огромной страны, но и мира — и мама была политинформатором. А еще бессменным председателем профкома... В то время профсоюзные лидеры могли решить жилищные, медицинские и другие проблемы людей, и мама это делала. Многие были очень благодарны ей за это. На аллее трудовой Славы — главной аллее, по которой люди каждое утро шли на комбинат, — висел ее порт­рет.

Каждый год в первые майские дни и маму, и дядю Аркашу приветствовал весь поселок. Как писала В.Кошурникова, автор заметки в многотиражной газете «Красный кожевник»: «В преддверии знаменательной даты они проводили “Уроки мужества” в школе, пропагандировали всепобеждающую силу великого подвига. И ребятишки восторженно глядели на участников войны».

8 мая фронтовики шли на торжественное собрание в клуб имени первой пятилетки и на вечер отдыха всех участников войны и тружеников тыла. А 9 мая — на митинг, проходивший у памятника погибшим воинам-землякам, возлагали венки и принимали приветствия пионеров. После всех этих торжественных мероприятий было праздничное застолье в большом кругу родственников. И конечно, радостные рассказы о митинге и выступлениях сменялись грустью, вспоминали пропавшую из чулана на Полевой мамину шинель, вспоминали о двух не вернувшихся с войны любимых старших братьях — Михаиле и Викторе, и снова подступало чувство непоправимой и не утихающей с годами беды.

Прошло уже четырнадцать лет после смерти мамы, но у меня хранится ее жакет, который она надевала каждое 9 мая. На нем орден Отечественной вой­ны II степени, медаль «За оборону Москвы», юбилейные медали, знаки «За доблесть и отвагу в Великой Отечественной войне», медаль «Ветеран 1-го корпуса ПВО».

Мама была закрытым и волевым человеком и не очень-то любила рассказывать о войне. Но когда в 1985 году — в год 40-летия Великой Победы — вышел мой первый поэтический сборник «Девочка и дождь» и она прочитала опубликованные в нем стихи о войне, в ее глазах мелькнуло удивление. Удивление оттого, что мне удалось передать ту атмосферу. Бог знает, что творилось тогда в ее душе... Но солдаты — люди сдержанные, они редко плачут, даже женщины. Что-то такое они вынесли из тех испытаний, что нам, вечным их должникам, остается только быть по-настоящему благодарными тем, кто еще жив, светло и трепетно вспоминать тех, кого уже нет с нами, и в мыслях просить у них прощения, пусть иногда и с большим опозданием. Прости меня, мама...

* * *
По семьям били похоронки,
Когда за братьев и отцов
Вставали яростно девчонки,
Перехитрив военспецов.
И снились срезанные косы,
И пахла порохом земля,
И жизнь стояла под вопросом
Не раз —
и мамы,
и моя.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0