Статья 1. «Ее привозят и в Собранье»

Маленькой шахматной фигуркой, чудом уцелевшей на шахматной доске, смотрится этот изящный особняк рядом с гигантским зданием Госдумы. Уцелел он в 30-е годы прошлого столетия по одной причине — как место последнего прощания с усопшим вождем мирового пролетариата Лениным. Ильич еще при жизни не раз бывал здесь на всяких собраниях, обеспечив, таким образом, охранную грамоту бывшему Благородному собранию, ибо все ленинские места обретали в советской Москве ореол святости. На них обязательно вешали мемориальные доски, удостоверявшие факт пребывания вождя.

Но и без имени Ленина Благородное собрание являет собою ценный и достойный сохранения памятник московской архитектуры и истории. На протяжении последних двухсот сорока лет все значимые события из жизни нашего города так или иначе связаны с Благородным собранием, или Домом Союзов, как его называли последние девяносто лет.

Известно, что еще в XVII веке здесь стояла усадьба боярина и окольничего Федора Васильевича Волынского, который в 1613 году выехал вместе с другими московскими вельможами в Кострому, дабы уговорить Михаила Романова принять царскую корону. Наследники Волынского владели усадьбой до конца XVIII века.

Следующим знаменитым хозяином участка стал московский главнокомандующий (в 1780–1782 гг.) генерал-аншеф Василий Михайлович Долгоруков (1722–1782), получивший титул князя Крымского за участие в Русско-турецкой войне 1768–1774 годов. Он командовал тогда 2-й армией, отвоевавшей Крымский полуостров у местных татар. В июне 1770 года Долгоруков на голову разбил семидесятитысячное войско хана Селима III Гирея, овладев Перекопом. А когда через месяц с небольшим хан вновь собрал армию, уже в полтора раза превосходившую прежнюю, Долгоруков разогнал и ее, в итоге заняв Керчь, Балаклаву, Тамань и весь остальной Крым (в центре Симферополя до сих пор возвышается памятный Долгоруковский обелиск, поставленный в 1842 году).

Крым в военной биографии для Долгорукова занимал особое место, с него-то она и началась по большому счету. В 1736 году, во время похода фельдмаршала Миниха на Крым, четырнадцатилетний солдат Вася Долгоруков первым одолел сложнейшие укрепления Перекопской крепости, за что был произведен в поручики и награжден шпагой. О том, что первый солдат, забравшийся на крепость живым, станет офицером, Миних объявил перед самым штурмом крепости. Это был шанс для Долгорукова, поскольку еще его отец, как член Верховного тайного совета, попал в опалу при Анне Иоанновне, приказавшей никаких чинов этой семье не давать. Потому Долгоруков и ходил в солдатах.

Красивая легенда гласит, что Миних признался императрице в нарушении ее запрета и присвоении юному храбрецу Василию Долгорукову чина поручика, на что она проявила неожиданное великодушие: «Не отбирать же мне шпагу у сосунка!»

После воцарения Елизаветы Долгоруков пошел в гору, в 1747 году, двадцати пяти лет от роду, он уже полковник и командир Тобольского пехотного полка. Смело сражался в Семилетней войне 1756–1763 годов, был ранен. Звания и награды не обходили его стороной. Екатерина II по случаю восшествия на престол произвела его в генерал-аншефы, а в 1767 году удостоила высшим орденом Андрея Первозванного.

Всю жизнь тянувший военную лямку, Долгоруков, досыта нанюхавшись пороху, обладал и немалым честолюбием. Если офицер мечтает стать генералом, то генерал — маршалом. Но у маршалов тоже есть свои дети, а у императриц фавориты, одерживающие свои военные победы не на поле боя, а в будуарах. Взять хотя бы паркетного фельдмаршала Кирилла Разумовского.

И потому он ждал от императрицы следующего звания — генерал-фельд­маршала. Екатерина II по случаю Кючук-Кайнарджийского мира в июле 1775 года осчастливила Долгорукова всего лишь шпагой с алмазами, алмазами к ордену Андрея Первозванного и титулом Крымского. На первый взгляд немало. Но, учитывая ожидания самого награжденного, он воспринял это как острую несправедливость и подал в отставку. Удерживать Долгорукова не стали.

Поселился князь в своем подмосковном имении Губайлово, а через четыре года императрица о нем вспомнила, когда искала новую кандидатуру на должность главного начальника над Москвой, тогда эта должность называлась московский главнокомандующий. Князь согласился возглавить Первопрестольную, произошло это в апреле 1780 года.

Москва восприняла назначение покорителя Крыма благосклонно. Долгорукова хорошо знали как человека порядочного и принципиального. И хотя вскоре он заболел, а уже в январе 1782 года скончался, память о себе сохранил хорошую. Сделать успел немало, переписка его с Екатериной II за эти неполных два года — яркая тому иллюстрация. Как всегда, свое внимание новый главнокомандующий обратил на ужасные московские дороги, приказав немедля приступить к их поправлению. Начался и ремонт многих зданий, сооружений, дворов, мостов. В 1781 году перекинули первый каменный мост через Яузу — Дворцовый.

При Долгорукове в Москве открылся новый театр — первое стационарное здание Большого театра, прежнее, на Знаменке, сгорело в феврале 1780 года. Благодаря Долгорукову строительство нового театра закончилось уже к концу года. Новый театр выстроили фасадом на Петровку, по проекту архитектора Христиана Розберга в модном тогда стиле классицизма. Театр стал называться Петровским. Каменный, в три этажа дом выделялся своими размерами и обошелся в 130 тысяч рублей. «Московские ведомости» извещали: «Огромное сие здание, сооруженное для народного удовольствия и увеселения, к совершенному окончанию приведено с толикою прочностью и выгодностью, что оными превосходит оно почти все знатные европейские театры».

30 декабря сам московский главнокомандующий пожаловал на первое представление. В день открытия театра давали музыкальный спектакль в двух отделениях: пролог Е.Фомина «Странники» и балет-пантомиму Л.Парадиза «Волшебная школа». В прологе на сцену выезжал в колеснице бог Аполлон. Декорация изображала гору Парнас с лежащей у ее подножия Москвой, которая представлена была ярко выписанным новым зданием Петровского театра.

Долгоруков принялся активно претворять план переустройства Москвы, утвержденный Екатериной в 1775 году. Свое внимание главнокомандующий обратил на Охотный Ряд, начав с очистки реки Неглинной. За короткое время удалось очистить пространство Охотного Ряда от старых и ветхих построек, что позволило увеличить свободную площадь. Здесь же, в Охотном Ряду, стоял и его собственный дом, который являлся резиденцией его как московского главнокомандующего.

Однако не прошло и двух лет, как Бог прибрал Долгорукова-Крымского. Москвичи искренне оплакивали его кончину. Юрий Нелединский-Мелецкий сочинил на его могилу следующую эпитафию:

Прохожий, не дивись, что пышный мавзолей

Не зришь над прахом ты его;

Бывают оною покрыты и злодеи;

Для добродетели нет славы оттого!

Пусть гордость тленные гробницы созидает,

По Долгорукове ж Москва рыдает.

Вскоре после смерти князя дом был выкуплен у его наследников Российским благородным собранием. Открылась новая страница в истории здания, с тех пор его так и называют — Благородное собрание.

Начиная повествование о Благородном собрании, доверимся, однако, непременному персонажу московской жизни Филиппу Филипповичу Вигелю (1786–1856), знавшему всю Москву и многих ее обитателей. Наряду с братьями Булгаковыми, оставившими нам свою сорокалетнюю переписку, «Записки» Вигеля — богатый и щедрый источник сведений о московском житье-бытье.

«В эту зиму я увидел и московские балы; два раза был я в Благородном собрании. Здание его построено близ Кремля, в центре Москвы, которая сама почитается средоточием нашего отечества. Не одно московское дворянство, но и дворяне всех почти великороссийских губерний стекались сюда каждую зиму, чтобы повеселить в нем жен и дочерей. В огромной его зале, как в величественном храме, как в сердце России, поставлен был кумир Екатерины (имеется в виду памятник. — А.В.), и никакая зависть к ее памяти не могла его исторгнуть. Чертог в три яруса, весь белый, весь в колоннах, от яркого освещения весь как в огне горящий, тысячи толпящихся в нем посетителей и посетительниц, в лучших нарядах, гремящие в нем хоры музыки и в конце его, на некотором возвышении, улыбающийся всеобщему веселью мраморный лик Екатерины, как во дни ее жизни и нашего блаженства! Сим чудесным зрелищем я был поражен, очарован. Когда первое удивление прошло, я начал пристальнее рассматривать бесчисленное общество, в коем находился; сколько прекрасных лиц, сколько важных фигур и сколько блестящих нарядов! Но еще более, сколько странных рож и одеяний!

Помещики соседственных губерний почитали обязанностию каждый год, в декабре, со всем семейством отправляться из деревни, на собственных лошадях, и приезжать в Москву около Рождества, а на первой неделе поста возвращаться опять в деревню. Сии поездки им недорого стоили. Им предшествовали обыкновенно на крестьянских лошадях длинные обозы с замороженными поросятами, гусями и курами, с крупою, мукою и маслом, со всеми жизненными припасами. Каждого ожидал собственный деревянный дом, неприхотливо убранный, с широким двором и садом без дорожек, заглохшим крапивой, но где можно было, однако же, найти дюжину диких яблонь и сотню кустов малины и смородины.

Все Замоскворечье было застроено сими помещичьими домами. В короткое время их пребывания в Москве они не успевали делать новых знакомств и жили между собою в обществе приезжих, деревенских соседей: каждая губерния имела свой особый круг. Но по четвергам все они соединялись в большом кругу Благородного собрания; тут увидят они статс-дам с портретами, фрейлин с вензелями, а сколько лент, сколько крестов, сколько богатых одежд и алмазов! Есть про что целые девять месяцев рассказывать в уезде, и все это с удивлением, без зависти: недосягаемою для них высотою знати они любовались, как путешественник блестящею вершиной Эльбруса.

Не одно маленькое тщеславие проводить вечера вместе с высшими представителями российского дворянства привлекало их в собрание. Нет почти русской семьи, в которой бы не было полдюжины дочерей: авось ли Дунюшка или Параша приглянутся какому-нибудь хорошему человеку! Но если хороший человек не знаком никому из их знакомых, как быть? И на это есть средство. В старину (не знаю, может быть, и теперь) существовало в Москве целое сословие свах; им сообщались лета невест, описи приданого и брачные условия; к ним можно было прямо адресоваться, и они договаривали родителям все то, что в собрании не могли высказать девице одни только взгляды жениха. Пусть другие смеются, а в простоте сих дедовских нравов я вижу что-то трогательное. Для любопытных наблюдателей было много пищи в сих собраниях; они могли легко заметить озабоченных матерей, идущих об руку с дочерьми, и прочитать в глазах их беспокойную мысль, что, может быть, в сию минуту решается их участь; по веселому добродушию на лицах провинциалов легко можно было отличить их от постоянных жителей Москвы».

Как точно и полно передана в этих воспоминаниях сама суть старомосковской жизни! Вигель создал на редкость красочную картину, способную затмить собою иную зарисовку. Кстати, последний абзац служит еще и прекрасной декорацией к первому балу пушкинской Татьяны Лариной, привезенной в Москву на ярмарку невест:

Ее привозят и в Собранье.

Там теснота, волненье, жар,

Музыки грохот, свеч блистанье,

Мельканье, вихорь быстрых пар,

Красавиц легкие уборы,

Людьми пестреющие хоры,

Невест обширный полукруг,

Всё чувства поражает вдруг.

Здесь кажут франты записные

Свое нахальство, свой жилет

И невнимательный лорнет.

Сюда гусары отпускные

Спешат явиться, прогреметь,

Блеснуть, пленить и улететь.

И красавицы, и гусары резвились здесь под строгим взором Екатерины II, статуя которой стояла в Благородном собрании как олицетворение признательности российской императрице, в просвещенную эпоху которой, в 1783 году, оно было учреждено (инициатива открытия собрания принадлежала попечителю Опекунского совета М.Ф. Соймонову и князю А.Б. Голицыну).

Ученый и писатель Андрей Болотов в своем дневнике за 1796 год отметил: «В новый год, в Москве, в клубе или в дворянском собрании, поставлен был императрицын мраморный бюст, под балдахином и на троне. Гремела музыка, и 20 певиц пели сочиненные оды в ее славу». В ознаменование установки бюста присутствовавшие собрали две тысячи рублей и «отдали в приказ общественного призрения, на употребление для бедных; и сей определил содержать на оные при университете бедных дворянских детей в пенсионе».

Москвичи ежегодно отдавали дань императрице, устраивая праздники в честь ее каменного изваяния. Великосветская дама Мария Волкова сообщала своему адресату: «Говорят, что на Пасхе в собрании будет большой праздник в честь статуи императрицы Екатерины. Если это правда, то я буду иметь случай обновить мой шифр (знак фрейлинского звания. — А.В.)».

А с 1810 года, со вступлением в его ряды внука императрицы, Александра I, оно именовалось Российским благородным собранием, что отражало его уникальность и узкосословное предназначение. Читатель спросит: но ведь в Москве уже был подобный сонм избранных — Английский клуб, открытый за десятилетие до этого, в 1772 году. Дело в том, что обстановка клуба не позволяла «Блеснуть, пленить и улететь». В отличие от Английского клуба, Благородное собрание давало такую возможность — «доставлять потомственному дворянству приятные занятия, приличные классу образованному и не возбраняемые законом», согласно своему уставу.

В отличие от чопорного Английского клуба, членами Благородного собрания могли быть не только мужчины, но и женщины. Лишь бы они были потомственными дворянами, внесенными в родословные книги Московской губернии. Однако и дворяне других губерний также могли претендовать на право стать членами собрания. А руководящая роль отводилась дюжине выборных старшин, состав которых ежегодно обновлялся на треть. Существовало собрание на членские взносы, что и позволило в 1784 году приобрести для его размещения дом Долгорукова-Крымского.

Старшины должны были заниматься организацией балов, праздников, приемов. Но не всегда получали они заслуженную похвалу. Еще Андрей Болотов в 1796 году заметил, что в Москве стали плохо танцевать: «Особливого примечания достойно было, что всю зиму, в Москве, в публичных собраниях, в клубе и в маскарадах, а особливо на сих последних, вовсе почти не танцовали. Презирали даже тех, кои затевали иногда танцы. Самая музыка вовсе стала и часа не играла. Плясывали иногда по-русски; но и тут с топаньем и кричаньем, и дурно; менуэты давно брошены; польские — так, схватясь рука с рукою, и пары четыре или пять друг за другом ходили, а контротанцы — разве при разъезде, и то небольшие и немногие. Словом, вышел контраст против прежнего; и танцование не в моде и употреблялось на одних только балах в домах; и танцмейстеры сделались не таковы важны, как были прежде. Танцующих называли деревенщиной. И собрания скучные».

Старшины во всем винили театрального антрепренера Майкла Медокса, что владел государственной привилегией на содержание в Москве казенного театра, показывавшего представления в Петровском театре на Театральной площади. Так зачинался Большой театр. Медокс перехватил у Благородного собрания инициативу по части организации увеселений и празднеств. Именно этот факт отметил в своем рассказе «Концерт бесов» Михаил Загоскин: «Периодические нашествия провинциалов на матушку-Москву белокаменную начинаются по большей части перед Рождеством. Почти в одно время с появлением мерзлых туш и индюшек в Охотном ряду потянутся через все заставы бесконечные караваны кибиток, возков и всяких других зимних повозок с целыми семействами деревенских помещиков, которые спешат повеселиться в столице, женихов посмотреть, дочерей показать и прожить в несколько недель все то, что они накопили в течение целого года. Но в 1796 году этот прилив временных жителей Москвы начался с первым снегом, и, по уверению старожилов, давно уже наша древняя столица не была так полна или, лучше сказать, битком набита приезжими из провинции. Старшины Благородного собрания пожимали плечами, когда на их балax не насчитывали более двух тысяч посетителей, и громогласно упрекали в этом италиянца Медокса, который беспрестанно давал маскарады в залах и Ротонде Петровского театра. Действительно, публичные маскарады, в которых не танцевали, а душились и давили друг друга, были в эту зиму любимой забавою всей московской публики».

Та же Волкова ворчала о пасхальном празднике 1812 года: «Был праздник в собрании, и весьма неудачный. Граф Мишо очень дурно распорядился, так что празднество это своею нелепостью вполне соответствовало уродливым украшениям залы. Вообрази себе тысячу особ, разряженных как куклы, которые ходят из одного угла в другой наподобие теней, не имея другого развлечения, кроме заунывного пения хора, состоящего из тридцати человек. Не было ни ужина, ни танцев, словом — ничего. Двенадцать болванов, стоящие во главе нашего бедного собрания, вчера вполне выказали свою глупость. Надеюсь, что нынешний год будет последним годом их царствования. Четырех уже сменили, и поступившие на их место хотят начать с того, что велят нынешним летом уничтожить страшных чудовищ, поставленных в виде украшения их предшественниками. Как видишь, я весьма неудачно дебютировала с моим шифром» (из письма от 22 апреля 1812 года).

Она же описывает выборы старшин: «Прения в собрании окончились сменою всех прежних старшин. Новых выбрали из числа самых почтенных, уважаемых и известных в городе лиц. Толстый граф Мишо пришел в такую ярость, что даже жаловался брату своему. Последний похорохорился, надеясь этим помешать высказаться всеобщему недовольствию, но, по своей неловкости, навлек лишь на себя неприятности и решился сидеть смирно, предоставляя дворянству действовать, как ему вздумается». Речь в письме идет о братьях Александре и Людвиге Мишо, французах, перешедших на русскую службу.

Продолжение следует.