Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Валентина Филатова. Сын Малой и Великой родины. — Александр Алексеевский. «Не хочу умирать с тем, чтобы меня все забыли». — Оксана Липина. «Господь близко, если позовешь Его, Он сразу откликнется». — Надя Карпова. Знаменитый рисунок знаменитого мастера. — Галина Щербова. Нет предела несовершенству...

Сын Малой и Великой родины

Федоров М. Василий Панин. Воронеж: Изд-во им. Е.АБолховитинова, 2015.

Эта книга вышла в серии «Замечательные люди Воронежского края». Предварительно можно обозначить этот жанр как документально-художественная автобиография героя. И это не кажется странным, потому что ее автор, Михаил Федоров, по роду своей адвокатской (а в прошлом и милицейской) деятельности привык работать с документами, которые не закрывали для него живых людей, что нередко случается, а проявляли их, как рентгеновский снимок проявляет то, что скрыто от глаз.

Автобиография представляет собой жанр деловой документации и как таковой имеет определенные характеристики. Она предполагает устный или письменный рассказ о своей жизни с обязательным упоминанием времени и места рождения, описанием семьи, в которой родился рассказчик, и всех последующих событий его жизни. Пишется автобиография для каких-либо надобностей: при поступлении на службу, учебу или для прочего.

Художественные автобиографии, создаваемые Федоровым, а формально — его героями (повествование внутри повествования), служат внешне для ознакомления широкой публики с жизнью героев, людей известных, внутренне — для подведения ими итогов жизни, для извлечения из нее тех или иных уроков. В целом же все это создает авторский пафос произведения.

Начинается рассказ традиционно для автобиографии. Автор, обращаясь к актеру и кинорежиссеру Василию Степановичу Панину, задает первый и самый простой вопрос — о месте и времени рождения.

«Я родился за пять лет до начала войны, в 1935 году, в селе Хохол. Мама была беременная мной. Отец в это время служил на Балтийском флоте, в Кронштадте. Поработал в городе, заработал кожаное пальто, мама домой его привезла. И вот ночью пришли в наш дом грабить. Маму уложили на кровать, забросали одеялом и чем-то еще, а она беременная, все вытащили, пальто, и унесли. Вот в какой страсти родился! А стояли жуткие морозы. И мама рассказывала: ты плакал-плакал».

Крестьянское происхождение Василия Панина показано двумя штрихами: мельница деда как знак зажиточности крестьянина и хождение в Иерусалим прадеда как символ православной веры:

«Мама из крестьян. У ее деда была мельница на Девице, рядом с мостом. Дедушку раскулачили и отправили в концлагеря. Его сыновей забрали, и мы до сих пор не знаем, где они».

«Кстати, мой прадед Сава, по отцу, его так звали, Савелий Иванович, в начале пасхальной недели отправлялся в Иерусалим. Пешком. И доходил туда...

— Богомолец...

— Еще какой! Он шел в Иерусалим полгода!»

Устное слово специфично, оно противопоставлено письменным текстам большей свободой от всевозможных норм, его стихия — непринужденность и спонтанность. Именно в таком слове герой обнаруживает свою сущность. Именно оно и является документом времени. Книга интересная тем, что в общую канву повествования входят фотографии, по своей изначальной функции призванные служить также документом времени. Разные, но рядоположенные документы, приобретая силу художественного воздействия на читателя, создают особую, документально-художественную реальность.

Документальность, простота и, воз­можно, преднамеренный примитивизм как приемы повествования принципиально противопоставлены в книге изощренным изыскам художественности.

Раннее детство Василия Панина знаменуется жестокими военными и послевоенными годами: бандитизм (страшная история убийства топором и безменом соседки Паниных и ее троих детей), налеты немецких бомбардировщиков, оккупация.

Достоверность, документальность изложения создается использованием традиционной сельской антропонимики, которой свойственна повторяемость одинаковых фамилий в конкретном социуме, дополняемая и усиливаемая высокой концентрацией имен в 50-х годах XX века. Так, в том классе, в котором учился автор этих строк (село Третьяки Борисоглебского района Воронежской области), было две Соломахиных Людмилы. Учителя по-раз­ному вызывали их отвечать. Одни: «Соломахина Людмила первая», «Соломахина Людмила вторая». Другие называли их по имени и отчеству: «Соломахина Людмила Ивановна», «Соломахина Людмила Павловна». Эти девочки воспринимались нами почти как особы царского двора.

Знаком описываемого времени были и клубы, и дома культуры (ДК) в бывших храмах, и, в согласии с пафосом времени, названия кинофильмов — «Молодая гвардия», «Сильные духом», «Смелые люди», — на которые сельская молодежь проникала самыми немыслимыми способами, например исправлением даты в старых билетах, как об этом рассказал Василий Степанович.

Между автором и его героем происходит жесткий, без какого бы то ни было романтического флера, мужской разговор доверительного характера, предполагающий открытость, откровенность рассказчика. Снимаются все запреты, включая и речевые, все предельно обнажено и по правде. Неслучайно поэтому в речи рассказчика повторяется мерзейший неологизм поиметь, частотный в наше время и передающий не только нравственно-этический уровень людей, с которыми пришлось столкнуться будущему режиссеру, но и мораль и знамя нового времени: быть успешным, ловким, уметь в своих целях и на пользу себе использовать других.

Жизнь доверчивого сельского мальчика, мечтающего об артистической карьере, складывалась в столице непросто.

Он не поступает во ВГИК. Больше всего в истории поступления Василия Панина (на фоне современного равнодушия к человеку: не поступил — забирай документы и уходи) поражает долгий разговор с ним Тамары Федоровны Макаровой, ее бережное отношение к молодым людям, которые по той или иной причине не проходят в вуз:

«Объявили перерыв. Тамара Федоровна подошла ко мне: “Пойдемте, я с вами побеседую”, — и увела меня в одну из аудиторий. Как сейчас помню, на кожаный диван села и: “Я что вам советую. Вам бы еще годок поучиться. А поступить вы поступите. Я бы еще порекомендовала поступать вам в театральный вуз. А в кино вы сниматься будете”. И долго со мной, может час, говорила»).

Пришлось Василию Степановичу послужить во флоте и затем поступить в Щепкинское училище, преодолев большой конкурс. Окончить Высшие режиссерские курсы. Мир, к которому он так тянулся, оказался не только романтически высоким, но и полным самых низменных страстей, наветов и предательств. Здесь он узнал жизнь во всем ее разнообразии. Преодолев все сложности, молодой человек из воронежской глубинки становится художником, актером и режиссером. Он сохраняет в своей душе образ малой родины — с древностями восхитительной лесостепной природы, с ее раздольем и старинными песнями, с ее талантливыми поэтами и художниками. Им посвящены его лучшие сценарии и режиссерские работы. Это фильм «Певучая Россия» — об основателе первого русского крестьянского хора Митрофане Ефимовиче Пятницком, «об истоках фольклорного творчества и о традициях песенной культуры простого русского народа». Фильм о судьбе поэта-воронежца Алексея Кольцова «На заре туманной юности», который «из глубин народной жизни исходит, под бесконечные песни течет и уплывает...». Интерес к песенному творчеству известного режиссера исходил из семьи, где хорошо знали народную песенную традицию и берегли ее: жизнь и песня были в семье Паниных неразлучны.

В беседе со своим биографом Василий Степанович больше рассказывает о различных житейских обстоятельствах и, как истинный художник, мало рассуждает о своем творчестве.

О трудах В.С. Панина, о художественном творчестве говорят его работы и те, кто вместе с ним трудился над созданием художественных полотен о воронежском крае. Василий Степанович Панин влюблен в свой край, ставший душой его талантливых сыновей: Никитина, Крамского, Жигулина, Прасолова. Как перекликаются сквозь время слово прасол, называющее занятие отца Кольцова, и Прасолов — фамилия нашего трагического современника поэта. Воронежская земля, являясь колыбелью человечества, хранит в своих древних курганах памятные знаки тысячелетнего прошлого.

В книге Федорова есть раздел «Неснятые фильмы Василия Панина». Среди них сценарии фильмов «Звенят родники хохольские», «Муза Крам­ско­го».

Дай Бог, чтобы эти замыслы были воплощены в жизнь, дай Бог, чтобы воронежская земля, а вместе с ней частица ее, хохольская земля — малая родина Василия Степановича, не стали зоной отчуждения...

Валентина Филатова

«Не хочу умирать с тем, чтобы меня все забыли»

Дневник князя императорской крови Олега Константиновича. 1900–1914 годы. М.: ООО «Буки Веди», 2016.

В серии «Бумаги Константиновичей дома Романовых» вышло издание дневника князя императорской крови Олега Константиновича, сына поэта К.Р. — великого князя Константина Константиновича. В предыдущих изданиях («Бумаги великого князя Константина Константиновича и членов его семьи», «Князь Олег Константинович. 1892–1914. Биография и документы») читатель ознакомился с обширной семейной перепиской князя Олега, а также с письмами воспитателей, наставников, учителей, знакомых и с некоторыми литературными произведениями князя.

Князь Олег подавал литературные надежды и по своим способностям был близок отцу, который советовался с ним при написании некоторых работ. Князь прожил короткую жизнь — ему не суждено было отметить свое 22-летие, он погиб на фронте, куда ушел в составе лейб-гвардии Гусарского полка в первые дни войны.

Уже в тринадцатилетнем возрасте князь Олег анализировал как собственные поступки, так и личность в целом. Осознавая свои достоинства и недостатки, князь пытался улучшить свои нравственные качества: «Я умный, по душе хороший мальчик. Слишком о себе высокого мнения. У меня талант писать сочинения. У меня талант к рисованию. У меня талант к музыке. Иногда я обманывал, и даже часто. Я себе закрываю руками правду иногда. Я нервный и вспыльчивый. Я самолюбивый. Я дерзок от вспыльчивости. Я делаю большие переходы. Я слишком мало люблю Папа, Мама. Я эгоист. Я сердит иногда, из-за совсем маленького пустяка. Я с каждым годом умнею. Я хочу быть хорошим человеком. Я иногда заставляю себя сделать то, что мне очень трудно сделать, не хочется сказать. У меня есть совесть. Она меня спасает. Я должен ее любить и слушаться ее. Я ее иногда заглушаю. Можно заглушить совесть навеки. Это очень легко. Но без совести человек пропал. Я должен быть благодарен своей совести. Она меня спасает, она у меня чуткая». Именно дневнику князь поверял самые сокровенные мысли, даже то, что не решался сразу высказать на исповеди: «От нынешнего дня дневник этот становится мне самым родным».

Дневник князя ранее не публиковался, и составитель Т.А. Лобашкова подготовила также в рамках этого издания текст воспоминаний князя, озаглавленных «Сцены моей жизни». Они были написаны незадолго до начала Первой мировой войны и изобилуют авторской правкой и помарками. Но именно там читатель может найти интересные обобщения князя Олега о жизни Константиновичей и о планах молодого князя, которым не суждено было сбыться.

Для князя учеба всегда стояла на первом месте, он относился к обучению как к выполнению своего долга, и результаты были превосходны, что не раз отмечали в своих письмах воспитатели. По желанию князя Олега он, в отличие от других мужских представителей царской фамилии, был зачислен в Императорский Александровский лицей. В «Сценах...» князь вспоминал, как сдавал экзамены в Лицее, иногда работая на пределе сил.

Некоторые строки Олега Константиновича при прочтении вызывают ощущение пророчества, он действительно сумел добиться славы, но заплатил за это своей жизнью: «И вдруг начинаю ясно сознавать, что, в сущности говоря, теперь мне было бы очень глупо умереть, так много поработав над собой и в конце концов ничего не сделав. Нет, ни за что, ни за что не хочу умереть без славы, ничего не сделав в жизни. Не хочу умирать с тем, чтобы меня все забыли. И мало-помалу новые планы, новые картины будущего теперь пленяют мое воображение. Мне вдруг еще больше хочется жить, работать, бороться, да, именно бороться. Мне кажется, что я призван для того, чтобы исполнить что-нибудь великое, большое. Мне не только это кажется, нет, я в этом глубоко убежден. Я вспоминаю, что те же чувства волновали сердце, когда мне было семь лет, что лишь благодаря им я вынес непосильную для меня эту трехлетнюю работу в Лицее...»

В «Сценах...» нашло отражение и изменение оценки со стороны князя Олега царствования его крестного — императора Николая II, которого ранее князь никогда и ни в чем не осуждал: «Во главе всего стоит слабохарактерный Государь с чистейшими намерениями, но окруженный людьми, которые его обманывают, его подводят и прячутся за его спину. Императрица — больная истеричная женщина, приковывает его к себе, как тиран, мешая всем решительным, твердым, непоколебимым шагам русской политики. Царская фамилия не что иное, как собрание ничтожных людишек, рассуждающих après nous — le déluge. Мне становится страшно больно за Россию, за Россию, которую я люблю, за ее старину, за ее историю, за ее монархическое начало. Я с душевным трепетом чувствую и вижу, и верю, что всему этому надо положить конец... Пора хвататься за ум — за воротами еще слышны угрожающие крики революции».

Отрывки и цитаты из дневника князя приводил автор дореволюционного биографического издания «Князь Олег» Н.К. Кульман, который ранее состоял преподавателем Олега Константиновича. Однако многие цитаты были отредактированы, а выводы князя о состоянии императорского дома вообще не могли попасть в печать. Лишь современный читатель, спустя столетие после написания дневника, может ознакомиться с его оригиналом без купюр и изменений в угоду политическим реалиям.

Настоящее издание содержит полный текст дневника великого князя за период с 1900 по 1914 год и дополняет представление о жизни членов ветви Константиновичей и дома Романовых в целом. Опубликованная ранее семейная переписка князя Олега с родителями, родственниками, учителями и воспитателями создает достаточно полную картину как духовного развития князя Олега, так и его жизни в качестве представителя императорской фамилии на бытовом уровне.

Издание содержит фотографии князя Олега и его родных. Среди них редкое фото с редакторской правкой — князь Олег на смертном одре (впоследствии оно публиковалось только в обрезанном виде), а также фотографии с похорон князя в имении Осташово Московской губернии, на которых присутствовали родители князя, его братья, сестра — княгиня Татьяна Константиновна Багратион-Мухранская, греческая королева — великая княгиня Ольга Константиновна, великая княгиня Елизавета Федоровна, друзья князя и крестьяне окрестных сел. Фотографии позволяют увидеть великокняжеский дом и могилу князя Олега в Осташове, которые были уничтожены после революции.

Кроме того, сборник содержит материалы из дела о захоронении его тела в имении Осташово Московской губернии, переписку о приезде родных к месту погребения, согласовании текста газетных объявлений и статей, прошения с предложением увековечения памяти князя и др.

Представленное издание позволит читателю познакомиться с жизнью князя Олега Константиновича и семьи великого князя Константина Константиновича на основе уникальных архивных документов. Дневниковые записи Константиновичей, в том числе князя Олега, содержат сведения о реакции членов дома Романовых на общественные и политические события в стране, рассказывают об их увлечениях, о впечатлениях об увиденном во время путешествий и о личных переживаниях, составляя важную часть коллективной биографии российской императорской фамилии.

Александр Алексеевский

«Господь близко, если позовешь Его, Он сразу откликнется»

Кострюков А.А. Пламень огненный: Жизнь и наследие архиепископа Серафима (Соболева). М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2015.

3 февраля 2016 года на Архиерейском соборе Русской Православной Церкви состоялась канонизация архиепископа Богучарского Серафима (Соболева; †1950). Совершилось столь ожидаемое всеми православными христианами прославление выдающегося святителя ХХ века. Сама канонизация стала вполне естественным итогом многолетнего почитания святителя как в Болгарии, так и в России. Рожденный и воспитанный в России, он нашел место своего последнего упокоения в Болгарии, где служил с 1921 года. И сегодня неиссякаем поток людей к его мощам в Никольском храме в Софии. Многочисленны случаи чудесной помощи, исцелений от тяжких болезней, в том числе онкологических, по молитве святителя, или как его называли болгары «дедушки Владыки Серафима». Примеры эти приведены в книге А.А. Кострюкова, включающей в себя жизнеописание будущего святителя, воспоминания о нем, а также духовные наставления архиепископа Серафима (Соболева).

Возвращаясь к недавней канонизации, ощущается огромная ее значимость для жизни Церкви. Святитель Серафим (Соболев) был обличителем экуменического движения и всевозможных либерально-реформаторских движений, ересей, подобных учению о Софии протоиерея Сергия Булгакова. Именно архиепископ Серафим подверг в свое время серьезной критике определения, которые протоиерей С.Булгаков давал Софии: «четвертая ипостась», «богиня», «душа мира» и т.п. Именно будущий святитель Серафим — блестящий знаток святоотеческой литературы — настаивал на том, что Церковь всегда понимала под Премудростью Бога Сына. Суть этого спора подробно разбирается в 6 главе книги.

Архиепископ Серафим (Соболев) всегда подавал пример твердой и строжайшей верности традициям и догматам. Часто он стоял перед трудным выбором, особенно когда его духовные наставники высказывали ошибочные идеи, с которыми не позволяла смириться его совесть. Заблуждения проникли в учение митрополита Антония (Храповицкого) об искупительной жертве Христа. Свои взгляды митрополит высказал в работах «Догмат искупления» (1917) и «Опыт Христианского катехизиса» (1924). Глава Зарубежной церкви в 1920 году назначил епископа Серафима управляющим русскими приходами в Болгарии, всегда благоволил ему. Тем не менее епископ Серафим не смог смолчать, видя искажения учения святых отцов. Он занял позицию другого своего наставника — бывшего ректора Санкт-Петербургской духовной академии — архиепископа Феофана (Быстрова). Суть этих споров опять же подробно разбирается автором книги, жаль только без ссылок на «Доклад об учении митрополита Антония (Храповицкого) о догмате Искупления» архиепископа Феофана (Быстрова). Где центральной темой является учение митр. Антония (Храповицкого) о едином естестве человеческом. Архиепископ Феофан на основании учений прп. Максима Исповедника и других отцов Церкви доказывает, что в богословии единое естество человеческое может пониматься только логически отвлеченно, но никак не в качестве метафизической или физической реальности. Но, наверное, автору было важнее остановиться на работе самого будущего святителя «Искажение православной истины в русской богословской мысли» (1943). В богословских трудах архиепископ Серафим (Соболев) был последователем своего наставника по академии, который еще в годы своего руководства называл многих, в том числе и о. Сергия Булгакова, «модернистами». Но пойти за архиепископом Феофаном (Быстровым), который настаивал на том, чтобы учение митрополита Антония было анафематствовано как ересь, архиепископ Серафим отказался. И здесь опять же проявились его принципиальность и стойкость. Он считал, что признать учение ересью может только Собор, а такого Собора не было. К тому же догматические заблуждения были и у святых отцов, что не мешает Православной Церкви почитать их.

Архиепископ Серафим (Соболев) был редким примером святого, благодатного архиерея с чистой пастырской совестью. И примеров тому множество, о чем рассказано на страницах книги.

Интереснейший труд А.А. Кострю-
кова об удивительном архипастыре, для которого живое богообщение было высшим смыслом, чей жизненный путь пролегал через трагические десятилетия ХХ века, своевремен и актуален. К тому же книга прекрасно иллюстрирована и оснащена списком литературы.

Оксана Липина

Знаменитый рисунок знаменитого мастера

Тоби Лестер. Призрак Леонардо: Как Леонардо создал мир в своем собственном воображении. М.: Карьера-Пресс, 2016.

Тоби Лестер — писатель и журналист, его статьи на протяжении последних двух десятилетий регулярно появляются в авторитетных литературно-художественных американских журналах: «Атлантик», журнале Смитсоновского института, «Американский ученый» и др. Тоби Лестер из писатель-ской семьи: и родители, и его брат — писатели. Его перу принадлежат две книги, так называемые нон-фикшн, и обе повествуют о Возрождении, периоде, к которому практически всегда прикован читательский интерес. Первая книга — «Четвертая часть мира»  посвящена истории картографии, и конкретно — карте, которую создал немецкий картограф Мартин Волдсимюллер в начале XVI века. Эта карта примечательна тем, что на ней впервые появляется название «Америка», а картограф объясняет, почему она так названа.

Вторая книга Тоби Лестера посвящена Леонардо да Винчи. Вообще, о Леонардо да Винчи написаны десятки, если не сотни исследований, монографий, художественных работ, биографий и пр. Кажется, что рассмотрены все аспекты его творчества и ничего нового не узнаешь. Но вот книга Тоби Лестера по-новому высвечивает эту тему.

Речь в ней идет о знаменитом рисунке Леонардо — Витрувианском человеке. Сам Леонардо, как известно, не являлся его творцом; задолго до него Витрувианский человек стал достоянием изучения и копирования в древнем мире, а затем и в средневековой, и в возрожденческой европейской культуре. Для автора книги история витрувианского человека разворачивается в двух плоскостях — история Леонардо да Винчи и история самого рисунка. Начинается исследование со второго. сначала рассказывается история его создателя, римского архитектора и ученого-энциклопедиста Витрувия, а также рассматривается эпоха, в которую тот жил и творил.

Лестер превосходно передает дух времени и основную идею Древнего Рима — создание тела империи. В роли ее «архитектора» автор показывает Гая Октавия Фурина, внучатого племянника Цезаря и усыновленного им. Он стал первым императором в современном значении этого слова и принял — после череды военных побед — звучное имя Цезарь Август. Фигура Августа как раз и подходила для этой цели, точнее, он сам «творил» эту цель. Он ставил перед собой грандиозную задачу трансформировать Рим и блестяще решил ее. Для подобной задачи нужны были новые идеи и люди. И здесь Лестер выводит на историческую сцену Витрувия, который оказался идеальным исполнителем замыслов императора. Витрувий принимается за работу и создает трактат «Десять книг об архитектуре».

В трактате рассматриваются не только практические задачи и их решение: к примеру, как определять место для строительства, как возводить театры и храмы, какие материалы пригодны для определенных целей и т.п. Витрувий считал архитектуру искусством, которое «создает цивилизацию, строит дома и возводит города, объединяет людей... [она] передает волю богов...». «В общем, архитектура строит империю», то есть то, что воплощал в жизнь Август. Недаром Витрувий и посвящает свой трактат императору. Со временем римляне начинают понимать, что «Август и его империя отражают божественное совершенство космического порядка».

Идея о едином теле империи была выбрана не случайно, в ее основе лежали древние представления о том, что человеческое тело есть уменьшенная копия всей вселенной и подчинено тем же законам и принципам. Эти представления древнегреческих и древнеримских мыслителей легли в основу рассуждений Витрувия об архитектуре и в целом о предназначении Рима. И здесь он, как опытный и талантливый практик, предвидит одну особую проблему, с которой придется столкнуться ему и всем, кто будет строить империю: «Империя должна быть собрана воедино в соответствии с набором стандартных измерений, которые могли понять и использовать инженеры и рабочие-строители со всего мира». И вновь опыт древних греков подсказывает ему правильное решение: в основу стандартных измерений должно быть положено человеческое тело.

В третьей книге своего трактата Витрувий писал: «Без симметрии и пропорций невозможно как следует построить ни один храм до тех пор, пока он не будет в точности соответствовать принципу соотношения частей тела правильно сложенного человека». Вот так и появился Витрувианский человек. И, по мысли автора книги, Витрувий не просто придумал идеального человека, — он надеялся на то, что его творение будет ассоциироваться с самим Цезарем Августом.

Созданный Витрувием человек «зажил» своей собственной жизнью. В дальнейшем его следы теряются в мрачных столетиях европейского Сред­невековья. Тоби Лестер показывает, что в дальнейшем лишь редкие монахи в монастырских скрипториях копировали «Десять книг» Витрувия, считая ее не просто «практическим руководством или историческим исследованием», но и основой для мистических созерцаний. И неудивительно, в витрувианском человеке они прозрели фигуру самого Христа.

Так, монахиня и провидица ХII века Хильдегарда Бингенская, которой посвящена вторая глава, описывает свои видения, поразительно схожие с описанием витрувианского человека: «...в середине гигантского круга показалась человеческая фигура. Макушка упиралась вверх, ступни ног были расставлены на ширину сферы из прозрачного белого и светящегося воздуха. Кончики пальцев правой руки были вытянуты вправо, а левой — влево, в центре которой были изображены Адам и Христос, а на окружности — Святой Дух, руки которого с распростертыми объятиями обнимали весь космос. Вне времени и пространства над всей сценой возвышался Бог». К видению прилагалась иллюстрация, основанная на ее собст­венном рисунке.

Со временем, отмечает автор, христианские мыслители и философы начинают проявлять интерес к эмпирическим наблюдениям и природным явлениям. Они допускают, что, познавая мир, они тем самым могут лучше понять Бога. В публичный оборот вводятся работы древних авторов по медицине и астрологии. В начале 1200-х годов создается гигантская Эбсторфская карта мира. В дальнейшем изображения микрокосма распространяются по всей Европе, хотя трактат «Десять книг» все еще является «вещью в себе». Лишь через два века один из первых итальянских гуманистов Джанфранческо Поджо Браччолини обнаруживает его в одном из монастырей центральной Европы. Он отправляет рукопись во Флоренцию — центр нового итальянского Возрождения. Так начинается новая жизнь трактата, которая уже напрямую связана с Леонардо да Винчи.

Следующие главы Тоби Лестер уже полностью посвящает Леонардо, его становлению как художника и мастера, его творениям. Говоря о детских и юношеских годах, — а о них мы знаем не очень много, — автор подчеркивает его пламенный темперамент, стремление ухватить саму суть предмета, а главное — его постоянное желание учиться и совершенствоваться.

Весьма спорным и необязательным, на наш взгляд, является рассмотрение автором плотских и чувственных увлечений молодого да Винчи. Эта информация ничего не объясняет и не добавляет к основной теме повествования, более того, она не является подтвержденной или доказанной. Это скорее слухи, глухие намеки и т.п.

Жизнь во Флоренции предоставляла Леонардо множество возможностей для самообразования. Кроме того, будучи представленным при дворе Медичи, он погружается в «утонченный мир флорентийского гуманизма». Он знакомится с идеями Леона Баттисты Альбетри о визуальной форме. Здесь у Леонардо складывается представление о художнике как о боге-творце. Вращение в придворной среде, среди интеллектуальной элиты дает Леонардо возможность приобщиться к идеям древнегреческой философии — неоплатонизму, яркими выразителями которого во Флоренции были ученый и переводчик Марчилио Фичино и др.

Леонардо не сидит на одном месте, его отношения с «сильными мира» весьма подпорчены из-за несоблюдения сроков заказов и слишком независимого характера. Да и углубленные занятия требуют новых знаний и информации. Переезд в Милан, где в то время правит новый Людовико Сфорца, обуреваемый идеей строительства грандиозного собора, дает новый импульс занятиям мастера Леонардо. Начинается новый этап в жизни: поиски вдохновенных и всепоглощающих основ всего существующего, «как и почему все работает». Леонардо начинает систематически вести записи. Так, Лестер приводит многочисленные записи, в которых прослеживается интерес художника не только к живописи, но и к инженерному и военному делу. «Множество нарисованных с натуры цветов, голова анфас... несколько приборов для кораблей... измерения фигуры; проекты печей.... головы пожилых женщин...» Леонардо работает над записями по многу часов.

Постепенно, вводя в повествование новые имена и людей, Лестер показывает нам развитие все новых и новых талантов художника, как крепнет уверенность Леонардо в собственных силах и изобретениях. Так, автор приводит знаменитое письмо Людовику Сфорца, в котором Леонардо предлагает себя как инженер «при проектировании переносных мостов, осадных орудий...».

Следующая глава посвящена архитектурным замыслам Леонардо, строительству храмов. Автор опять отвлекается от основной темы, рассказа о художнике, и углубляется в историю храмового строительства, и в особенности строения соборов в средневековой Европе. И здесь на помощь ему приходят рассуждения Виллара де Оннекура, жившего в XIII веке. Тоби Лестер вслед за современными учеными не пытается в точности определить род занятий «необычного француза», отмечая лишь, «что он — первый в Европе художник-инженер: удивительная порода, которая в конечном итоге даст толчок к появлению таких фигур, как Брунеллески, Таккола, Франческо ди Джорджо Мартини и Леонардо». Главное для нас, указывает Тоби Лестер, что Виллар видит в строении церквей человеческое тело, а в строении человеческой фигуры — геометрические формы. Подробнее автор останавливается на истории строительства миланского собора — о планах миланцев и работе мастеров-исполнителей.

В дальнейшем автор утверждает, что для Леонардо, все глубже познающего законы природы, мир становится живой субстанцией, каждая часть которого необыкновенно важна для гармонии всего целого. Леонардо решает попробовать себя в строительстве, и здесь на помощь ему приходят работы Витрувия, Филарете, Франческо ди Джорджо Мартини, которых Леонардо тщательно и скрупулезно изучает. «Каждый из них обыгрывает аналогию с человеком». Леонардо, как до него Франческо Мартини и Виллар де Оннекур, начинает связывать архитектуру с человеческим телом. Но еще задолго до них древние греки и римляне настаивали на подобном утверждении. А раз так, то Леонардо берется за изучение природы человеческого тела.

Все последующее повествование посвящено анатомическим исследо­ваниям Леонардо. Он изучает и внутреннее строение человека, и его отдельные органы. Он учится на собственном опыте, работая не покладая рук; автор определяет Леонардо современным сло­вечком «трудоголик», который «пытается самостоятельно постичь основы средневекового знания». Леонардо не только читает, но и разыскивает необходимые книги. Он начинает работать в библиотеках, где анализирует всевозможные тексты в поисках информации о человеческом теле. И в конце концов он сам хочет написать трактат об этом. А далее, по словам Тоби Лестера, для Леонардо пришла очередь исследовать человеческие пропорции и определить «универсальную меру человека». Он тщательно прорабатывает каждую часть человеческого тела, записывая результаты и делая рисунки.

Вскоре судьба сводит Леонардо с Франческо ди Джорджо Мартини, который прибывает в Милан и привозит перевод «Десяти книг» Витрувия. Схожий интерес к архитектуре сближает обоих мастеров. Таким образом Леонардо знакомится с Витрувианским человеком. А через несколько лет он уже сам нарисовал эту фигуру. Этот рисунок, по мысли автора, есть отражение исследований, которыми в то время занимался Леонардо, это «своего рода география человеческого идеала». Да Винчи поразительно точно изображает человека, он убежден, что «человек есть модель мира».

Тоби Лестер, как и некоторые исследователи творчества Леонардо, счи­тает, что Витрувианский человек является частью трактата художника о человеческом движении. Что ж, такая гипотеза имеет право на существование. Но главное, что отмечает автор, «Леонардо нарисовал Витрувианского человека как свой автопортрет». Но и не только. Леонардо действительно воплотил в нем и «изучение человеческих пропорций... исследование архитектурной идеи... иллюстрацию древнего текста, обновленного в соответствии с современными веяниями; как видение империи, космографии малого мира, празднование силы искусства или метафизическое предложение».

Надя Карпова

Нет предела несовершенству...

Нещеретов С. Охапка: Тексты разных сторон. М.: Кругъ, 2015.

Книга Сергея Нещеретова «Охапка» состоит из трех самостоятельных разделов.

Стихи, иллюстрирующие четкость мысли, точность ее воплощения и внятность созидаемого образа.

Критические статьи, в последних своих образцах тяготеющие к краткости и образности верлибра.

Воспоминания о юношеском порыве утвердить в 90-х годах ХХ столетия новое течение в поэзии — мелоимажинизм.

Книгу «Охапка», имеющую сложное, отчасти ретроспективное содержание, отличают ирония, изящное остроумие — то, что называют анг­лийским, — рукодельная аккуратность в отборе материала и его компоновке.

Большинство стихотворений имеют названия. Наличие названий обычно указывает на то, что стихи написаны о разном. Отсутствие названий — что стихи об одном и том же.

Склонность давать названия отличает авторов, которые сначала мыслят, а потом уже чувствуют. Сергей Нещеретов трепетно относится к названиям своих стихов, этому уделяется большое внимание. Отсюда неудивительно, что книга более умная, чем эмоциональная, хоть и называется остро-эмоционально «Охапка», что по смыслу — быстро, все подряд и как можно больше.

Афористичность — одно из достоинств и поэтических, и прозаических произведений, включенных в книгу. Наиболее ярко это свойство проявляется в стихах.

...солнце — лишь поплавок,

луна — только блесна.

Поставь меня высоко...»)

Не ветром сгибает сирень,
а тяжестью цвета ее.

Какая кошмарная явь!..»)

Улыбка со скрежетом

катит по рельсам губ...

Столбец»)

Образность отдельных высказываний заставляет возвращаться к ним, чтобы наново пережить удивление от поэтического открытия. Замечательно стихотворение «Бокалы», завершающееся строками:

Давно отмыта вкусовая память...

...И мы стоим —

тяжелые хрустальные ботинки

с ноги старинного французского

вина.

Стихи — индивидуальное, уникальное прочтение проявлений окружающего мира. Как никто еще не увидел, не понял и не сказал. Но вот сказано, названо, и до чего точно, до чего легко и ясно... Особенность стихов, вошедших в книгу «Охапка», заключается еще и в том, что поэтическое открытие зачастую граничит с философским.

Нет предела несовершенству...

Нет предела несовершенству...»)

Чем беден человек, тем, в общем,
и богат...

Владеешь ты вполне и вздохом,
и слезой...»)

Истина — это мир вокруг тебя

и ты, принадлежащий всему.

Намек на Мекку»)

...я хочу вернуться туда, где никогда
не был...

Не удивительно ли это...»)

Но стихи не пишутся философскими. Они философскими получаются. Философское звучание вырабатывается в стихотворении по мере его написания, но не является самоцелью. Автор книги проницает мир чувственно, но выносит из него поэтический образ с глубинным смыслом.

Поэтическое откровение во сто крат убедительнее любого прозаического откровения за счет минимизации средств и очаровывающей стройности изложения.

Абсолютного звучания поэтические умозаключения Сергея Нещеретова достигают в кратких, четких верлибрах.

Вместилища

Квартиры и комнаты,

где в начале века жили гении,

подобны средиземноморским
амфорам,

из которых навеки выветрилось вино.

Еще одним признаком умной книги является игра словами и смыслами — использование возможностей языка. Часто эти совпадения или параллели лежат на виду, но далеко не всякий автор способен разгадать их и воспользоваться ими.

Ближе всего тот человек, который думает так же, как и ты. Индивидуальность авторского прочтения всегда найдет отклик. Многозначность образует пространство стихотворения, внутри которого у читателя есть свобода выбора, что означает сотворчество, единение с поэтом.

...резвится солнцеподданная ветка

ольхи суровой...

...расшатанных желтеющих жердей

сарая солнца...

(«Сучьев хруст»)

...ветры тащат лето во тьму, как

лисы —

неосторожных кур.

Заливной сентябрь загоняет
в сенцы...»)

Колода ночи перетянута желтой
резинкой

отбившегося от времени лунного
луча.

Крест перекрестка»)

Кратко и точно нарисован портрет зимней Москвы — еще один кадр к истории многоликого города. Многозначность доведена до своего максимума:

Бабочкой стопудовой

на рукаве реки

слышит Москва ледовый

холод мертвой руки.

Зима»)

Глубина филологических знаний автора и безупречное владение русским языком позволяют ему изложить в желаемой форме все, чего бы ни задумал, подталкивают к сложным экспериментам в построении фраз, в использовании рифм. Это почти уже конструирование, даже с неким применением силы. Возникают стихи — образцы логической игры, филологические головоломки, которые содержат в себе открытый вызов интеллекту и чувствительности читателя.

...То есть, то,

что нужно, неизвестно, ради

чего, и нет сомненья, что,

скорей всего, бесспорно...

И вот теперь уже — тогда...»)

С противопоставленьем граничит

мир;

дымом кумирен, словно стенами
квартир,

каждый укрыт...

Вправе ли знать мы лишь...»)

Пичуга, причисли кручину

к загадкам небесных дорог,

где стелет озона овчину

на мраморе туч тенорок.

Пичуга, причисли кручину...»)

...вычурные осины —

колонны, профукавшие фуст

в запекшейся корке железистой
патины, —

чья крошащаяся на манер капители
крона...

Октябрьские краски»)

И тут же следом воздушное, подтверждающее, что автор отлично видит разницу:

Зеленый цвет мне друг.

Сквозная бирюза

возносится спиралью.

Под ней — зеленый луг,

вверху — зеленой далью

натешилась гроза.

За поэтической частью книги следуют две подохапки прозы.

Раздел статей и рецензий. Доводы критика обоснованны и убедительны, как в случае положительных оценок, так и в случае отрицательных, что внушает доверие. Ценность всякой рецензии не только в разборе конкретного произведения конкретного автора, но и в попутном изложении взглядов критика на литературу и искусство. Важно не что думает критик о том, что думает писатель, а то, о чем думает сам критик.

Завершает книгу эссе о попытке молодых поэтов закрепить в конце ХХ века новое течение — мелоимажинизм. Уже само прикосновение к тем временам, само звучание слов «прошлый век» говорит о готовности все сведения о нем считать историей... Нестойкость кружка поэтов, окончательный отказ от начинания были результатом естественного процесса — победой индивидуального над общественным, что есть единственный путь в искусстве, не терпящем никакого ограничения творческой свободы.

Сергей Нещеретов схватил в охапку далеко не все. Охапочность исключительно в разнообразии литературных форм, но не в их количестве и содержании, которые строго вымерены, выношены, сбалансированы, соразмерны одно другому. Книга представляет строго отжатый ряд сочинений — сухой остаток двух десятилетий последовательного литературного труда.

Галина Щербова





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0