Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Розыск о том, чего больше нет

Алексей Николаевич Григоренко родился в 1955 году в Горьком, в семье инженеров-автомобилестроителей. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Работал дворником, сторожем, грузчиком, в редакции альманаха «Памятники Отечества», редактором отдела литературы журнала «Советский воин», редактором исторической московской редакции издательства «Столица». Публиковаться начал в 1988 году. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Советский воин», «Москва» и др. Автор четырех книг прозы.
Член Союза писателей России. Живет в Москве.

Моей жене, другу и соработнику Елене Драгуновой, без чьей помощи и поддержки эта книга не была бы написана, посвящаю ее

Сегодня от сельца Гуменец ничего не осталось, кроме кладбища, где, по старой памяти и обычаю, потомки былых прихожан хоронят своих близких. Приход составляли окрестные деревни Ломы, Жоглово и дальняя, за сосновым бором, деревня Коскино, ныне уже нежилая, откуда прямо к Гуменцу идет заросшая подлеском лесная дорога, до сих пор различимая. Но речь в нашей работе будет идти преимущественно о собственно Ломах и Гуменце: Коскина практически уже больше нет, кроме пары домов, а Жоглово и все, что связано с ним, утяжелит этот Розыск. Потому и ограничимся деревней Ломы, где мы живем волею судьбы уже более 30 лет с перерывами, и местом былого сельца Гуменец, которое мы каждодневно созерцаем в некотором отдалении, за балкой, по которой продолжает неторопливое течение речушка Кость. Речонка эта мала — всего 25 километров до впадения в Сару, но в былые — можно сказать, благословенные — времена на ней стояло довольно много деревень. За советскую пору, коллективизацию, совхозные годы и исход (или сгон) былых насельников с этих земель, места эти весьма одичали — поля затянулись сорной березой, исчезли лесные и полевые дороги, ну а речонка весьма перегорожена плотинами, бессчетно налепленными проникшими сюда из-под Переславля-Залесского бобрами, — у бора она разлилась и затопила обширно былой лес, от которого остались высохшие исполинские березы. Места эти облюбованы гусями и утками — весной и осенью здесь гремят ружейные выстрелы окрестных охотников. Ничто уже не напоминает о былой густой заселенности берегов Кости. Ростовский искусствовед и историк А.Виденеева в своем интереснейшем исследовании «Ростовский архиерейский дом и система епархиального управления в XVIII веке» (М.: Наука, 2004) приводит список из полутора десятков деревень на Кости, которые принадлежали Архиерейскому дому. А если еще умозрительно добавить к этому списку сёла и деревеньки, которыми владели помещики, дворяне и первые граждане града Ростова Великого, то не будет преувеличением утверждать, что жизнь здесь просто кипела.


Первое упоминание

Истоки истории любого народа и любой земли теряются во мгле и безвестности бесконечного времени. Уделом историков остаются предположения, гипотезы и домыслы, скорее сгущающие недоразумения по поводу исторической истины, ежели таковая вообще существует, чем проясняющие хоть что-то. От начала исторического бытия Русской земли нас отделяют всего полторы тысячи лет, но до сих пор не утихают вековые споры о том, действительно ли призваны были на Русь варяги, или это позднейшие вставки в древние летописи неких давешних русофобов и проводников международного заговора против России? Достается не только отцу русской истории Н.Карамзину, но и отцу европейской истории Геродоту — каждому за свое. А как ответить на вопросы о принципах современного летосчисления?.. Или на вопрос: кем все-таки был Иван Васильевич Грозный — великим политиком, воином, молитвенником и царем, раздвинувшим, как никто, пределы Руси, или же людоедом и мясником, Калигулой XVI века? Ответа нет. Свидетельства зыбки. Еще больше злонамеренной лжи «желтой прессы» минувших веков. Как пример из другой, правда, эпохи — книга Прокопия Кессарийского «Тайная история», составленная византийским императорским угодником уже после того, как «лев умер». Пока василевс был при своих великих делах, борзописец воспевал его деяния до небес, теперь же — «сказал правду» и «выбрал свободу». Какой там людоед Грозный!.. Царь Иван просто невинный младенец в сравнении с почившим львом-императором — как представил его нам «объективный» самовидец-историк. Только имя этого палача Византии в окропленной невинной кровью царских одеждах — Юстиниан Великий, и никто, кроме разве что равноапостольного Константина Великого, не сделал для Церкви столько, сколько Юстиниан. Со своей женой Феодорой он был причислен к лику святых. Наверное, до отцов Церкви не дошла писанина Прокопия?.. И после этого — какова цена как источника «Тайной истории»?.. Меня удивляет тот факт, что грязный опус Прокопия до сих пор находится в «научном обороте». Да и как им пренебречь — памятнику лукавого византийца без малого полторы тысячи лет... Освящен, так сказать, временем... Но это так, к слову.

Исходя из всего этого, а именно из условности и приблизительности любого исторического размышления и построения, мы и начнем малое наше разыскание о лоскуте земли в ростовских пределах, и основным нашим принципом будут только факты, чудом и Промыслом Божиим сохраненные до сих пор.

О седой древности Ростовского края нечего особенно распространяться: город впервые помянут в летописи под 862 годом, и совсем недавно отмечена была 1150-я годовщина этого события, но, по сути, попаданию в письменные анналы предшествуют долгие века безмолвного и безвестного существования. Рискну предположить, что на берегах озера Неро и на окрестных землях славянские и мерские племена жили всегда. Граф Уваров, исследовавший в середине XIX века сотни погребальных курганов близ недалекого от нас села Шурскол, датировал захоронения X–XII веками, а в крупном подростовском селе Угодичи в 1913 году в составе найденного клада были монеты VI–VIII веков. Подобные два клада с обильным чеканным серебром IX века обнаружены в 20-х годах ХХ века совсем рядом с нашими Ломами — в деревнях Анциферово и в Алевайцино. По легенде, озвученной такой же легендарной летописью Хлебникова (сгоревшей в пожаре), Анциферово получило свое название по имени разбойника Анцифора, закопавшего где-то в этих местах награбленные сокровища. При всем скептицизме моем к таким вот рассказам анциферовский клад 20-х годов о чем-то подобном все же свидетельствует. Что говорить, славен и горд был своей древней историей Ростов Великий. Ростовцы ходили воевать Киев (в 882 году) и дважды — воевать Царьград (в 907 и 911 годах). Первым удельным князем на этой земле был сам Ярослав Мудрый, и его родной брат князь Борис крестил древних ростовцев в озере Неро. Так в контексте общей ростовской истории неразрывно протекала жизнь и здесь, на наших двух холмах — Гуменецком и Ломском.

Ничего не известно о прежних владельцах наших деревень. Кроме мифологических измышлений угодичского самородка-краеведа Артынова, ссылающегося на некие рукописи и летописи, «погибшие в огне», непроглядная тьма и глухая стена неизвестности. Но для полноты картины я все-таки приведу крайне сомнительные и вполне сказочные данные Артынова — за полным отсутствием чего-то более прочного и достоверного:

«Гуменец или Гуженец, казенное село, при пруде, в 15 верстах от города; в нем четыре двора, 11 ревизских душ и девять наделов.

Церковь в нем каменная, одноглавая, в связи с колокольнею, построена прихожанами в 1809 году, с тремя престолами:

1) Покрова Пр. Богородицы,

2) Димитрия Селунского и

3) Преображения Господня.

Раньше же здесь была деревянная церковь, которая в 1802 году сгорела от грозы.

Чудотворных икон и старинных предметов, а равно старинных книг и рукописей в здешней церкви нет.

Крестные ходы в приходе бывают следующие: 8 мая в селе Гуменце, установлен в 1867 году по обещанию; 10 июля в дер. Ломах, установлен давно по обещанию; 27 июня и 16 августа в дер. Жеглове, установлены по случаю пожаров; 24 июня, в Ильинскую пятницу, в дер. Коскине, и 9 августа в дер. Поникарове — установлены по тому же поводу.

По свидетельству рукописи Хлебникова (именно на ней базируется артыновская мифология; рукопись погибла в огне, и комментировать здесь, таким образом, нечего. — А.Г.), в старину на месте села Гуменца было жилище князя Силослава-Ратобора, а в позднейшее время здесь была вотчина князя Ивана Андреевича Голени, перешедшая потом к его потомку — Ивану Васильевичу Голенину-Меньшому; последним же владельцем этой вотчины был князь Дмитрий Борисович Щепин-внучек. (Для полноты картины приведу краткую справку из Википедии: «Голенины-Ростовские, князья. — Потомки Рюрика в XVIII поколении, из старшей отрасли удельных князей ростовских, Федор Иванович имел прозвище Голеня. Сыновья его приняли фамилию Г.-Ростовских. Младший из них, князь Андрей, был воеводою в походах 1496–1508 годов. Род этот пресекся во второй половине XVI века». — А.Г.) Что же касается названия села Гуменец, — продолжает А.Титов, — то, по словам старожилов, оно произошло потому, что тут были некогда архиерейские гумна и житницы, следов которых, впрочем, не сохранилось».

Приведу еще краткое упоминание о некогда удельных князьях Голениных:

«В XIV–ХVI веках земли, где находилось село, принадлежали князьям Голениным — одной из боковых ветвей удельных ростовских князей. Один из них, бывший великокняжеский наместник в Ростове князь Иван Васильевич Голенин Большой, ушел в монастырь, а позже стал архиепископом ростовским Тихоном. В архиепископы Тихон был рукоположен 15 января 1489 года из архимандритов ярославского Спасо-Преображенского монастыря. <...> В 1503 году по болезни он оставил епархию и удалился в Борисоглебский монастырь в Борисоглебском, под Ростовом».

Несколько дополнительных слов из разрозненных сведений следует сказать об этой фигуре — бывшем удельном князе-архиепископе, ныне местночтимом святом в Борисоглебском монастыре.

Первое упоминание о высокопреосвященнейшем Тихоне относится к 1489 году, когда он из настоятеля ростовского Спасского монастыря (здесь разночтение, устранить которое не представляется возможным. — А.Г.) был возведен на древнюю Ростовскую кафедру. Архиепископ Тихон был свидетелем и непосредственным участником великих церковных и гражданских событий. При нем были обретены нетленные мощи святых благоверных князей Василия и Константина, ярославских чудотворцев. Ростовский святитель участвовал в избрании и посвящении предстоятелей Русской церкви — митрополита Зосимы (1490 год) и митрополита Симона (1495 год) и управлял всей полнотой Церкви как архиерей главенствующей епархии в период после низложения митрополита Зосимы в 1494 году. Архиепископ Тихон был участником выдающегося события — Освященного собора 1492 года, утвердившего Пасхалию на восьмую тысячу лет и документально засвидетельствовавшего признание Русской Церковью своего преемственного по отношению к Византии служения. Святитель Тихон был соратником Иосифа Волоцкого и архиепископа Геннадия Новгородского в борьбе Русской Церкви с ересью жидовствующих, сотрясшей основы Руси в конце XV столетия. После деятельного 13-летнего управления Ростовской епархией, в 1503 году, он ушел на покой в ростовский Борисоглебский монастырь, где мирно отошел ко Господу в 1511 году. Надпись на белокаменном надгробии гласит:

«Лета 7020 месяца ноября в 12 день на память иже во святых отца нашего Иоанна Милостиваго преставился раб Божий архиепископ Тихон Ростовьски и Ерославски»[1].

Почему так много внимания я уделяю личности архиепископа Тихона? Дело не только в том, что этот выдающийся иерарх был потомственным владельцем наших земель, что само по себе примечательно и ценно, но и в том, что, по мнению некоторых исследователей, знаменитый Гуменецкий иконостас, ныне пребывающий в пятом зале Ростовского исторического музея, был написан именно при архиепископе Тихоне, в первые годы его святительского служения, силами лучших московских иконописцев. Но о гуменецких иконах, об их происхождении, перенесении и судьбе, здесь будет еще отдельная главка.

Купец и патриот града Ростова А.Титов добавляет в своем розыске конца XIX столетия о Ломах, но «в преданиях» опять-таки цитирует Артынова и опосредованно Хлебникова:

«Ломы, казенная деревня Гуменецкого прихода, при пруде и колодцах, в 14 верстах от уездного города; в ней 42 двора, 129 рев. душ и 128 наделов. Известна своими колбасными заведениями.

По преданию, в начале XVII столетия на этом месте жил ростовский воевода князь Афанасий Васильевич Лобанов, бывший для Ростова вторым Шемякой и смеявшийся даже над словесными и письменными увещаниями Ростовского митрополита Ионы II; об этом кн. Андрее до сих пор существует особая легенда...» (Титов А.А. Ростовский уезд Ярославской губернии. 1885).

Об этой легенде, к сожалению, нам ничего не известно.

Я привожу эти письменные свидетельства Артынова-Хлебникова не в силу их научности, но только потому, что других источников просто не существует.

К сожалению, не представляется также возможным точно определить, как и когда лоскут нашей земли стал принадлежать Ростовскому архиерейскому дому. Можно только условно принять обычную схему: владельцы угодий по разным причинам в духовных завещаниях уступали право владения Церкви в обмен на «вечный помин души». Так, к примеру, произошло с сельцом Поникаровом, расположенном невдалеке от Ломов и Гуменца. С 1819 года жители Поникарова тоже были приписаны к гуменецкому приходу. Нам еще придется говорить об этом селении в связи с перенесением оттуда на Гуменец знаменитого иконостаса, о котором я говорил выше, ныне находящегося в экспозиции Ростовского исторического музея. Поникарово принадлежало в числе других вотчин московскому дьяку Даниле Киприанову сыну Мамыреву. Судя по всему, именно он, а не архиепископ Тихон Голенин был заказчиком знаменитых икон в иконописных мастерских Оружейной палаты, — как видим, и здесь у историков и искусствоведов существенные расхождения, но о том еще ждет нас подробный и обстоятельный разговор, — но спустя столетия обретаем это сельцо в собственности уже Троице-Сергиевой лавры. Скорее всего, такая же судьба была и у наших деревень.

В 20-х годах XVII столетия отголоски Смутного времени все еще ощущались по всей Русской земле. Избранный на царство в 1613 году Михаил Федорович Романов совместно со своим отцом, многомудрым патриархом Филаретом, неустанно наводили порядок в разоренном государстве. В 1629 году дошла череда и до ростовских пределов. Напомню, что патриарх Филарет в Смутное время был Ростовским митрополитом, а сельцо Гуменец в числе прочих было в ведении Ростовского митрополичьего дома. Не исключаю возможности того, что основатель правящей династии Романовых бывал в этих местах: инспектировал, отдыхал, собирал грибы в окрестных лесах, сидел с удицей на берегу Кости... В 1629 году в Ростов были отряжены дворянин, московский князь Андрей Никитич Звенигородский и с ним дьяк Михаил Бухаров, тщанием и невероятными трудами которых были составлены Писцовые материалы 1629–1631 годов, в них и находим первые достоверные сведения о людях, что здесь жили:

«Село Гуменец на речке на Кости. А в нем место церковное, что был храм во имя Покрова Пречистые Богородицы, сожгли литовские люди в 127 году, да три места церковных причетников. Пашни церковные середние земли десять чети в поле, а в дву по тому ж. Сена десять копен. В селе ж двор митрополич, бобыль Тихонко Парфеньев да три места дворовых. Пашни паханые середние земли полчетверика да пашни ж, наездом пашут на митрополита того села и деревень крестьяне, пятнадцать чети, да перелогом и лесом поросло девять чети бес получетверика в поле, а в дву по тому ж. Сена пятьдесят копен» (с. 47).

Отметим, что храм сожгли «литовские люди», по моим расчетам, в 1618 году, то есть через пять лет по окончании Смуты. Непроходимые дебри долго скрывали ненасытных тогдашних разбойников, и живительная опара Смутного времени долго еще остывала.

Храма не было, не было и людей, кроме смотрителя митрополичьего двора Тихонка Парфентьева. К 1646 году храм уже, по всей видимости, возвели. К этому году относятся новые Писцовые материалы, о которых мы скажем чуть ниже. Продолжим же цитировать пока документы 1629 года:

«Деревня Ломы на речке на Кости, а в ней крестьян Анфилко Епимахов, Илейко Ильин да брат его Павлик, Купърик Иванов, Ивашко Васильев, Богдашко Иванов, Ивашко Епимахов, Потрекейко Максимов, Тренка Борисов, Кондрашъко Гурьев, Ивашко Мареев, да бобылей Федотко Микитин, Мишка Васильев, Ивашко Ильин. Пашни паханные середние земли четь с осминою да перелогом и лесом поросло семьдесят восмь чети с осминою в поле, а в дву по тому ж. Сена около поль тритцать копен» (с. 46).

Итого — без женщин и малых детей всего в Ломах жило четырнадцать человек. Есть все основания считать этих давних людей основателями крестьянских родов, просуществовавших на нашем холме практически до начала нового тысячелетия. Храм, к приходу которого некогда относились крестьяне деревни, был уничтожен, поэтому крестьяне временно — до постройки нового — были приписаны к приходу села Шурскол (см.: Писцовые материалы. Т. 1).

Завершает эту часть описи Савиного стана следующий итог:

«А всего в вотчине ростовского митрополита (Варлама. — А.Г.) в Савине стану, опричь того, что за ево детми боярскими, одиннатцать сел да четыре селца, дватцать две деревни живущих, дватцать четыры пустошей. А в них девять церквей да два места церковных (то есть два храма были утрачены в Смуту. — А.Г.), а у церкви дватцать шесть дворов живущих да двор пуст, да три места дворовых церковных причетников, да три кельи нищих. <...> Сена четыреста копен. В селе ж и деревнях и на пустошах девять дворов митрополичьих, двор митрополичья сына боярского, два двора прикащиковых да восмь дворов конюховых, двор скотей, двор солодеников, двор мелничной, 345 дворов крестьянских, людей в них 477 человек, 111 дворов бобылских, людей в них 116 человек, семь дворов пустых, 102 места дворовых».

Через семнадцать лет, «Лета 7154-го, генваря в 30 день, государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии указал Микифору Юрьевичю Плещееву ехать в Ростов на посад переписать посадцкие дворы и в них людей по имяном с отцы и с прозвищи и всяких торговых и ремесленых людей, и на дворничестве дворников, и на церковных землях бобылей и бобылок, и в Ростовском уезде в государевых дворцовых в волостях и в патриарших и в митрополичих, и во владычних, и монастырьские вотчины, и бояр, и околничих, и думных людей, и столников, и стряпчих, и дворян московских, дьяков и приказных людей, и жилцов, и дворян, и детей боярских городовых, и иноземцов, и всяких чинов служилых людей, и отставленных дворян и детей боярских, и вдов, и недорослей поместья и вотчины в селах и в деревнях, и в вотчинках с пустошами крестьянские и бобылские дворы, и которые живут на церковных землях бобылей и бобылок с отцы и с прозвищи, а подьячего ему указал государь взять в Ростове из съезжей избы Кипреяна Щапова, приветчи к кресному целованью».

Читаем далее:

«Село Гуменец, а в нем двор митрополичей, а в нем дворник Июдка Павлов, у него сын Левка мал. В том селе крестьян: Родка Тихонов; крестьянин Сенка Тихонов с братом с Микитою; крестьянин Селиверстко Ермольев, у него сын Якимко, у Якимка сын Митка мал; бобыль Федка Игнатьев, у него сын Паршка мал; крестьянин Богдашко Ермольев, у него пасынок Вавилко да Сергунка Дементьевы дети».

По всей видимости, деревянный храм уже выстроен. Поэтому увеличилось и народонаселение Гуменца. Прежний смотритель, бобыль Тихонко Парфеньев, в списках уже не значится. Может быть, помер, может, митрополит перевел его на другой двор.

Иная картина в 1646 году и в Ломах:

«За ростовским же митрополитом Варламом <...> деревня Ломы, а в ней крестьян: крестьянин Ондрюшка Иванов, у него сын Евсевейко; крестьянин Трофимко Борисов, у него зять Ефремько Тимофеев; крестьянин Федка Пинаев, у него сын Федотко; крестьянин Кондрашко Гурьев (был в переписи 1629 года. — А.Г.), у него племянник Оверка Тарасов; вдова Василиска, у нее сын Сенка маленек; крестьянин Федотко Микитин (был в прежней переписи. — А.Г.); крестьянин Томилко Анисимов, у него сын Ондрюшка; крестьянин Мишка Иванов, у него сын Кирилко маленек; крестьянин Ярунка Олтуфьев, у него сын Лифанко маленек; крестьянин Мишка Васильев (был в переписи. — А.Г.), у него сын Якимко маленек; крестьянин Ивашко Ильин (был в переписи. — А.Г.), у него сын Якунка; крестьянин Павелко Ильин, у него сын Калинка; крестьянин Якунка Ильин; бобыль Тренка Иванов, у него сын Кирилко маленек; крестьянин Ивашко Иванов, у него сын Сенька; крестьянин Филатко Васильев, у него сын Власко мал; крестьянин Якунка Васильев, у него сын Мокейко Ильин; бобыль Тренка Иванов».

Итого — в деревне Ломы без женщин и детей числится уже 20 крестьян.

На полтора столетия достоверная история здесь прерывается. Но мы знаем самые общие процессы, затронувшие владельческую сущность этих мест, и первое среди этого — секуляризация церковных земель. К середине XVIII столетия государственная казна весьма истощилась из-за множества войн, которые вела Россия. Дворяне, первейшей обязанностью которых была военная служба, за оную получали жалованные земли с крестьянами. Но все имеет конец, и к царствованию Екатерины II земель дворцового ведомства практически не осталось. Прежде наши насельники были митрополичьими крестьянами. Среди «владетелей» их были такие выдающиеся личности, оставившие глубокий след в русской истории, как архиепископ Тихон Голенин-Ростовский, патриарх Филарет Романов, святой митрополит Димитрий Ростовский, великий строитель Ростова и всей ростовской земли митрополит Иона Сысоевич, недавно канонизированный в лике святых архиепископ Арсений Мациевич, из рук Екатерины II получивший мученический венец... Теперь же церковные крестьяне стали государственными, казенными.

Затрудняюсь сказать, что было предпочтительнее.


Гуменецкое духовенство

По понятным причинам современный исследователь вынужден блуждать в исторических потемках практически на ощупь: жизнь той поры была проста и обыденна, архивные записи если и велись для Ростовского архиерейского дома, то в связи с отчуждением церковных земель при Екатерине II, круто и навсегда преломившим древнерусский — во многом — устой тогдашней жизни, а также с перемещением епархиального центра из Ростова в окрепший и расстроившийся волжский град Ярославль большие массивы старых документов были просто оставлены, если не сказать брошены за ненадобностью в ростовском кремле. Очевидцы рассказывали о грудах письменных свитков, валявшихся в переходах и в башнях кремлевских стен. Их использовали для растопки печей, для заворачивания мяса и рыбы на ростовском торгу и прочих хозяйственных нужд, то есть никакого значения документам не придавали. И верно ведь: раз епархиальному начальству не надобно, зачем это простому народу?.. Только в следующем, XIX столетии такие патриоты, как просвещенные купцы Титовы, Плешановы и поминаемый выше Артынов, по крупицам собирали остатки как архива, так и разрозненных летописей; но и собранное ими толиким трудом со временем попадало в руки недостойных наследников-невегласов, которые мало что разумели в предмете, коллекции документов утрачивались, разобщались или гибли в пожарах (как многое из собрания угодичского купца Артынова. Слава богу, что А.Титов опубликовал в конце XIX века многое из того, чем владел и что было доступно ему, — потеряли бы, несомненно, и это), потому и наши крупицы, чудом выловленные из «тонн словесной руды», случайны, невероятны, но вместе с тем очень ценны. Итак, вот то малое, что добыли мы, — первые реальные имена священно- и церковнослужителей сельца Гуменец.

В 1722 году — первое упоминание имени гуменецкого священника: «Книга Ростовского уезду Верзненского заказу вотчины Дому Преосвященного Георгия Епископа Ростовского и Ярославского». Им был Федор Никифоров, который дожил до весьма преклонных лет. Он упоминается также в 1738–1739 годах в числе тех, кто здесь несли послушание, жили и окормляли народ:

«священник (поп) Федор Никифоров и жена его Марья Алексеева, бездетные. В 1750 году они все еще живы и пребывают при деле, обоим уже за 80 (ИДР[2] Ростовского уезда за 1750 год). В 1738 же году помогают священнику:

дьячек Алексей Демидов — 56 лет, жена его Наталья (Настасья?) Иванова — 48 лет; дети их: Анна — 20 лет; Прасковья — 18 лет;

того ж села пономарь Иван Федоров — 46 лет; жена его Ефросинья Степанова — 41 год; дети их: Тимофей — 6 лет; Анна — 5 лет; Марина — 2 года».

Еще два имени, причастных к истории Гуменца, но, к сожалению, без указания годов пребывания, находим в «Росписи Ростовской епархии Петровского уезду Троицкого заказу села Троицкого что в Бору церкви священника Алексея Иванова с причетники» под № 5:

Села Гуменец священник Стефан Алексеев, 52; жена его Праскева Алексеева, 43, бездетны. (В Исповедную роспись села Троицкого гуменецкие духовные попали по причине исповеди у друга-священника, как и указано в документе. — А.Г.)

Предполагаю, что о. Стефан жил и служил здесь после 1750 года, заменив престарелого о. Федора.

Но в 1782 году у некоего дьячка обнаруживается «жена Федосья Степанова, 21 год, взятая Ростовского уезда с. Гуменца действительного священника дочь», то есть можно предположить, что ее отцом был тот самый священник Стефан (в просторечии Степан) Алексеев, именованный выше с супругой своей Параскевой. Более того, в Исповедной росписи от 1789 года находим, что настоятелем в том году был священник Иоанн Стефанов, с большой долей вероятности сын все того же Стефана Алексеева. Александр же Иванов, будущий настоятель на Гуменце с 1800 года, числился пока что пономарем, ему 21 год, и он холост. Не совсем понятно, как о. Александр стал все-таки настоятелем: будущая супруга его не имела к Гуменцу никакого отношения, о чем будет сказано ниже.

Здесь следует сделать некоторое отступление — для тех читателей, которые не знают церковных особенностей синодального периода Русской православной церкви. В силу жесткой и практически непреодолимой сословности русского общества церковное место намертво закреплялось за священническим родом. Приход передавался от поколения к поколению (как правило — отцом старшему сыну). Если сыновей не было или они еще были малы, церковное место закреплялось за священнической дочерью, и соискатель церковного места — происходивший, как правило, из духовного сословия, но в силу того, что старший сын был один, а младших могло быть и несколько, то есть предполагаемое место отца-священника уже было фактически занято старшим, — дабы получить место служения («хлебы духовные» — как это метко называлось на Украине), должен был жениться на поповне и только тогда получить все права на приход. Таковыми и были эти гуменецкие поповские дети — Федосья Степанова (Стефанова) и Иоанн Стефанов; девушка была отдана за дьячка, который был из тех самых безместных младших поповичей, но не получил по непонятным причинам образования в Ярославском духовном училище, куда епархиальное духовенство отдавало своих сыновей в обязательном порядке, а приход унаследовал сын о. Стефана (Степана) Иоанн. Но, видимо, за этим родом храм не удержался по неизвестным сегодня причинам. Как правило, правящий архиерей имел списки как безместных поповичей, так и «вдовствующих» приходов, где были свободны или освобождались по вышеозначенным причинам священнические места, и устраивал браки по своему усмотрению. Думаю, в ту пору неведомо было молодежи понятие о какой-то там «любви». Отец приказал, архиерей благословил — будь любезен, шагом марш под венец. Так и жили — и по многу рожали детей без всяких рассуждений о будущем и о чем-то там еще (из французских галантных романов). В некотором смысле эта практика наследования церковного места еще держится и в современной Русской православной церкви: так, мне известны несколько храмов в Белгородской епархии и здесь, в Ростове Великом, где литургисает уже третье поколение одной семьи. Конечно, без благословения и благоволения правящего архиерея такое дело сегодня просто немыслимо, в синодальный же период это было рутинной практикой. Вот, допустим, именование одного из сотен консисторских дел в Ростовском архиве: «Дело о закреплении священнического места Ростовской Николо-Спольской церкви за будущим зятем дьякона Ростовского Успенского собора Андрея Ржевского», 1858 год. Из самого заголовка его все становится понятным, не так ли?

В 1800 году Гуменец на долгие годы — более 50 лет — переходит к другой священнической династии, которая к середине XIX века получает прозвище Розовы.

В дальнейшем я еще не раз вернусь к духовенству прихода, и мы проследим в доступных нам подробностях жизненные пути каждого из священников храма Покрова Божией Матери. Дабы не утяжелять своего исторического розыска, я сосредоточу внимание именно на духовенстве, от силы дважды или трижды перечислив полные списки крестьян деревни Ломы (вариативное: Ломъ, как иногда в документах) из Исповедных росписей, с начала XIX века исправно подаваемых в Духовное правление города Ростова вплоть до 1861 года, когда произошел очередной мощный слом общественного и государственного уклада имперской России — освобождение крестьян, повлекшее за собой медленное, но неуклонное сползание общества в пучину социальной революции 1917 года, а сам царь-освободитель был убит террористами «Народной воли». Почему я избираю такой усеченный подход?

Во-первых, крестьян даже в Ломах той поры было довольно много, семьи имели по 5–7 детей — подробное изложение исповедных росписей по каждому году придало бы этому Розыску неудобочитаемый вид. А если приобщить сюда прихожан из Жоглова, из Коскина и Поникарова (в отдельные годы)?.. Да и на Гуменце жило довольно крестьян, меньше, чем в Ломах, но все же...

Во-вторых, читатель увидит, что собственно фамилий у крестьян не было практически до последней трети XIX века, а те, у кого они все-таки имелись, в некотором смысле являлись выдающимися людьми в деревенском, а затем и в ростовском контексте. Таковыми были, к примеру, Лыковы, ростовские купцы 2-й гильдии, происходившие из Ломов. О них еще будет у нас разговор в отдельной главе. У гуменецкого духовенства тоже, как увидит читатель, не было привычных нашему уху фамилий (Алексеев, Федоров, Степанов — это имена отцов), фамилии у духовенства появляются немного раньше, чем у крестьян, причем довольно затейливые. Это объясняется причудами ярославского архиерея, в чьем ведении находились духовное училище и семинария, в которых обязаны были учиться уму-разуму дети «мужеска полу» подчиненного ему епархиального духовенства.

Так, в нашем, сугубо гуменецком, случае невесть когда священническая династия, перебравшаяся со знаменитым иконостасом из соседнего Поникарова в самом начале XIX века, к 40-м годам стала прозываться Розовыми, а один из них, Флегонт, во время учебы в училище стал Преображенским, при этом дело происходило в 1827 году, судя по епархиальному делу о его розыске (по причине болезни не вернулся в училище после каникул); примечательно: его отец, гуменецкий настоятель Александр Иванов, прозываться Розовым так и не стал до окончания жизни — и в этом ничего не было странного и необычного. О том свидетельствует и консисторский указ от 1852 года под № 18312 (в Ростовском архиве) — «Об обязательном написании фамилий на прошениях и других бумагах духовенством», о десяти полновесных листах. Только с этого года твердо и необратимо укореняется обычай носить и фамилию (прозвище), помимо отчества. Первыми фамильные прозвища получило высшее сословие — дворянство, затем — духовенство, а потом черед дошел и до крестьянства.


Поникарово

Сельцо Поникарово в гуменецкой истории и судьбе имело весьма важную, если не решающую роль, поэтому, пока мы не удалились в перипетии реальной исторической канвы XIX столетия и пока не закрыты и не поставлены на книжную полку Писцовые материалы 1629–1631 годов, процитирую оттуда важное, но крестьянские имена опущу, лишь заметив, что захудалое к началу XIX столетия Поникарово в XVII веке чуть ли не вдвое превышало по количеству народа деревню Ломы, а тем более село Гуменец, где, как мы помним, кроме Тихонка Парфеньева на храмовом пепелище, наследии русской Смуты, никто и не жил.

Итак:

«Село Поникарово на речке на Шулохме. А в ней церковь страстотерпца Христова Дмитрея Селунского да предел на полатех Николы чюдотворца, древян, вверх. А церковь, и в церкве образы и свечи, и книги, и ризы, и сосуды церковные, и на колоколне колокола, и всякое строенье мирское. У церкви поп Иван Осипов, дьячок Грязнушка Михеев, пономарь Ерофейко Ондреев, просвирница Ульяница».

Писцовые материалы 1649 года имеют уже другую структуру, в отличие от 1629 года, и в них, к сожалению, опускается информация о церковных сооружениях и клире. Это можно объяснить тем, что ростовский митрополит (им был все тот же Варлам, чьи мощи до сей поры почивают под спудом в разоренном до безобразия ростовском Успенском соборе в числе других великих ростовских митрополитов) к поре Алексея Михайловича уже самостоятельно контролировал и ревизовал свои владения и государственная власть в епархиальные дела не вмешивалась. Тяжкое наследие Смуты уже было к 1649 году преодолено, но в сухом остатке мы, далекие потомки, оказались лишены крупиц драгоценнейшей информации.

Поникарово от Гуменца и Ломов отстоит на 5–6 километров. Спускаешься с ломского холма в северном направлении, пересекаешь поле и оказываешься на заброшенной ныне лесной дороге, ведущей прямиком в село Ивакино, где до сих пор стоит разрушенная и оскверненная коммунистами и нерадением потомков Никольская церковь. С ломского холма, который топографически является наивысшей точкой Ярославской области, Никольский храм хорошо виден. Соседские женщины рассказывали, что еще в 70-х годах, девчонками они по этой трудно проходимой ныне дороге через лес в одних тапочках бегали — кто на свидания в Ивакино, кто в тамошний магазин за пряниками. Прямо перед колокольней, за логом, которым стала иссякшая за века речка Шулохма, виднеется Поникарово. После упразднения храма Димитрия Солунского, в 1819 году, поникаровцы были приписаны — по их просьбе — к гуменецкому храму Покрова Богородицы, а не к соседнему Никольскому храму в Ивакине, и я предполагаю, что через поля и леса прямо к Гуменцу вела дорога, ныне не существующая, без захода в Ивакино и Ломы, то есть путь был еще короче.

Ростовский историк и искусствовед Александр Мельник, к чьему авторитетному мнению мне не раз еще придется обратиться, пишет следующее о Поникарове:

«Архивные источники, относящиеся к поникаровскому храму, показали, что церковь Димитрия Солунского с. Поникарова “по ветхости и малоприходству” была упразднена в 1819 году, а поникаровский приход был приписан к церкви с. Ивакина, находившегося неподалеку от Поникарова. Однако через некоторое время поникаровские крестьяне стали просить епархиальное начальство о приписке их к приходу церкви с. Гуменца — несмотря на то что расстояние до нее было большим, чем до ивакинской.

Подоплека этих просьб, очевидно, заключалась в том, что священником гуменецкой церкви был сын престарелого, уже не могшего служить поникаровского священника, который хотел перебраться к сыну» (из статьи А.Мельника «К истории комплекса художественных памятников, поступивших в Ростовский музей из церкви села Гуменца»).

Но думаю, подоплека этих просьб была все-таки глубже: слишком уж близко располагалось к Поникарову Ивакино, и, без сомнения, соседство столь близкое всегда влекло за собой некоторые проблемы — как психологического и личного характера, так и имущественного. Споры о межеваниях и межевых камнях, самовольные захваты земли, косьба чужих пожен и прочее — подобными делами полны сокровенные закрома Ростовского архива. Да и потом, Поникарово по отношению к Ивакину становилось второразрядной деревней, а ведь было совсем недавно еще выше и знатнее, с древним храмом, с замечательным иконостасом — ведь ивакинская Никольская церковь построена была всего несколько лет назад, в 1798 году, владелицей села М.Шаховской, и штукатурка там еще не просохла, как Поникарово сникло и утратило прежний свой статус, и, думаю, сознание поникаровцев пониманием этого факта несколько ущемлялось. Поэтому «коллективным разумом» — или поникаровским сельским сходом — принято было решение отдаться на духовное окормление отдаленному Гуменцу. Да и прекрасно знали они о. Александра, который был сыном поникаровского настоятеля о. Иоанна, родился и вырос здесь, в Поникарове, и отъехал на священническое служение не так далеко. Тут воплотилась пословица: «подальше положишь — поближе возьмешь». Да и от насмешек ивакинцев — церковь-то потеряли! — было все же подальше. Все-таки ивакинцы были особым народом — престарелый о. Иоанн Поникаровский до самой своей смерти имел многолетнюю тяжбу с ивакинским клиром, о чем будет рассказано позже, как и о том, что, как увидим, свои внутренние проблемы поникаровцы принесли за собой на Гуменец. Но и это, похоже, не все причины. Все-таки надо принять во внимание, что Поникарово было прежде во владении церковном — Троице-Сергиевой лавры, а после 1764 года стало принадлежать казенному ведомству, Ивакино же всегда являлось владельческой деревней, и ивакинцы были крепостными князей Шаховских, — вероятно, в церковной практике тех лет не принято было смешивать крестьян разных статусов — казенных и крепостных, потому и приписаны поникаровцы были к Гуменцу как ближайшему казенному приходу.

Неоднократно искусствоведы задавались вопросом о том, как столь уникальный иконостас мог оказаться в небольшой сельской церквушке, затерянной в лесах и долах ростовских пределов. Практически доказан  тот факт, что писан он был в Оружейной палате Московского кремля в мастерской самого Дионисия. А.Мельник не раз проводил тщательные исследования и сопоставления этих икон с авторизованными памятниками Дионисия из Ферапонтова и из Московского кремля. Как, когда и почему оказались здесь иконы столь выдающегося письма?.. Выше я приводил гипотезу о том, что в конце XV века архиепископом Тихоном, владельцем села Гуменец, была украшена так Покровская церковь. Но гипотеза эта, на мой взгляд, неверна, ведь известно, что на Гуменец иконостас этот был перемещен из храма села Поникарова. А каким образом он попал в Поникарово? И какое отношение архиепископ Тихон имел к Поникарову? Предоставим слово все тому же Александру Мельнику, чей авторитет в мире ростовского исторического знания непоколебим:

«К счастью, история данного села прослеживается по письменным источникам с 20-х годов XVI века. В это время им владел московский дьяк Данила Киприанов сын Мамырев. В конце 20-х годов он дал с. Поникарово Троице-Сергиеву монастырю, который продал его московскому же дьяку Захарию Панфилову, затем Поникарово вторично было отдано Троице-Сергиеву монастырю Иваном Панфиловым в 1555–1556 годах. В последующем оно оставалось за этим монастырем вплоть до секуляризации 1764 года.

Появление упомянутых древних икон можно связать и с каким-либо из названных частных московских владельцев села либо с Троице-Сергиевым монастырем.

Однако все-таки наиболее вероятным заказчиком икон Одигитрии, Димитрия Солунского в житии и деисусного чина церкви с. Поникарово являлся дьяк Данила Мамырев. Об этом косвенно свидетельствует то, что все эти произведения созданы до того, как Поникарово перешло к Троице-Сергиеву монастырю. К тому же выводу в какой-то мере подводят и известные факты биографии упомянутого дьяка. Д.К. Мамырев (обычно писали — Киприянов Данила) 6 мая 1493 года с греком Мануилом Ангеловым послан в Венецию и Милан, где они наняли для работы в России строительных и других мастеров; вернулись в Москву летом 1494 года, приведя с собой “Алевиза мастера стенного и полатного, и Петра пушечника, и иных мастеров” (строителей и благоукрасителей Московского Кремля). Процитирую летопись здесь: “Того же лѣта прiидоша послы великого князя на Москву Мануйло Аггеловъ Грекъ да Данило Мамыревъ, что посылалъ ихъ князь великій мастеровъ для въ Венецію и въ Медiоламъ”.

Как установили современные итальянские исследователи, речь идет об Алоизио да Карезано (Каркано). (Вероятно, Алевиз сменил умершего в 1493 году Пьетро Антонио Солари и с 1494 по 1499 год был руководителем кремлевского фортификационного строительства. — А.Г.); в 1495 году великий князь посылал дьяка Василия Жука и Данилу Киприанова в Великий Новгород — “поимати колыванских немецких гостей и описать их животы”; около 1503–1504 годов дьяк, вероятно, казначей; в 1505–1506 годах дьяк подписывает большое количество жалованных грамот на имя великого князя Василия после смерти великого князя Ивана III; в декабре 1507 года дьяк великого князя. Последнее упоминание о Даниле Мамыреве относится к концу 20-х годов, когда он дал с. Поникарово Троице-Сергиеву монастырю.

Как видим, Д.Мамырев являлся весьма значительным представителем великокняжеской приказной бюрократии. Очевидно, он был и незаурядной личностью с достаточно широким, для своего времени, кругозором, ведь ему довелось даже повидать Западную Европу. Место службы Д.Мамырева, конечно, находилось в Московском Кремле — самом средоточии не только политической, но и художественной жизни столицы. Несомненно, многие живописные работы в Кремле конца XV — начала XVI века производились буквально на глазах дьяка Мамырева. Поэтому он мог знать лично и Дионисия, и мастеров его круга, и других московских художников, исполнявших заказы великого князя и кремлевских храмов.

Важно, что время написания упомянутых икон церкви с. Поникарова совпадает с пиком административной карьеры дьяка Мамырева. И здесь уместно вспомнить о другом московском дьяке, очевидно, родственнике нашего героя, — Василии Мамыреве (1432–1490), который известен как заказчик великолепной рукописной Книги пророков 1489 года с миниатюрами, выполненными московскими художниками, часть из которых была близка к школе Дионисия. Кроме того, отмечалось, что с дьяческой средой второй половины и особенно конца XV века связаны выдающиеся памятники изобразительного и прикладного искусства.

В свете вышесказанного происхождение указанных икон церкви с. Поникарова представляется следующим. Именно Данила Мамырев заказал не каким-либо иным, а одним из лучших московских иконописцев для украшения церкви своей Поникаровской вотчины сначала икону Одигитрии, затем “Димитрия Солунского в житии”, потом и деисус, а возможно, и царские врата <...> По своему значению в истории древнерусского искусства живописный ансамбль из Поникарова должен занять место рядом с такими памятниками, как иконостас (1502–1503 годов) Рождественского собора Ферапонтова монастыря».

А в 2006 году на страницах «Ростовской старины» (№ 128, 25.07.2006) Александр Мельник убедительно доказывает невероятный факт того, что «именно в те самые дни, когда Данило Мамырев и его спутник занимались исполнением своей миссии, по приказу Лодовико Моро (Сфорца. — А.Г.) состоявший у него на службе великий Леонардо да Винчи представил на всеобщее обозрение одно из самых значительных своих творений — глиняное изваяние коня. Оно представляло собой модель будущего бронзового памятника покойного правителя Милана, отца Моро — герцога Франческо Сфорца. Последний должен был быть представлен сидящим в боевых доспехах на этом коне. Леонардо около трех лет создавал уникальное по размерам произведение. Оно должно было стать самой большой конной статуей в мировой истории. К декабрю 1493 года модель памятника еще не была готова. В частности, отсутствовала фигура Франческо Сфорца. Однако Лодовико Моро вынудил Леонардо показать всем то, что было уже сделано, — “Коня”, уже успевшего к тому времени обрасти легендами.

И этот колосс потряс современников, его высота составляла около семи метров, а вес был близок к 80 тоннам. Известный автор XVI века Джорджо Вазари писал: “Те, кто видел огромную глиняную модель, которую сделал Леонардо, утверждают, что никогда не видели произведения более прекрасного и величественного”.

К сожалению, оно не сохранилось, но целы подготовительные рисунки Леонардо, хотя бы отчасти восполняющие для нас утрату оригинала...».

Вполне можно предположить, что дьяк Данила с греком Мануилом Ангеловым размышляли и о том, чтобы пригласить в Москву благоукрашать Кремль такого художника, как Леонардо да Винчи, да, видно, занят был весьма Леонардо другими заказами, — а как могла повернуться история мирового искусства, если бы все получилось!..

В другом источнике находим несколько расширенную историю о деяниях нашего государева дьяка Данилы после возвращения из Венеции:

«По возвращении в Москву Данила Мамырев продолжал заниматься государственными делами. Вскоре он вместе с дьяком Василием Жуком учинил расправу над ганзейскими купцами в Новгороде Великом.

Лев, терзающий змею, был изображен в те годы на печати Ивана III. Данила Мамырев наложил эту грозную печать на товары новгородских немцев. Предметы торговли были оценены в миллион гульденов!

Семьдесят три германских города молили Москву об освобождении ганзейцев.

Недавний посол в Милан и Венецию был одним из хранителей сокровищ великого князя. Д.Мамырев стерег ларцы, запечатанные знаками Льва и Змеи.

В московскую казну впадал серебряный поток из новых рудников Пермской земли.

Исследователи еще не занимались изучением истории жизни Василия и Данилы Мамыревых. Заняться же этим стоит хотя бы ради того, чтобы распутать клубок из нитей индийского жемчуга и светлого северного серебра.

Оба Мамыревы были современниками Афанасия Никитина и Христофора Колумба, больше других знали об этих открывателях и рассказывали о них на Руси» («Русские послы в Милане»).

Что можно добавить к столь исчерпывающей информации?.. Разве что расшифровать для сегодняшнего читателя, что такое государев дьяк той поры? Судя по всему, Данила Мамырев был — в сегодняшней терминологии — министром иностранных дел Московской Руси: в 90-х годах XV века участвовал в приемах иностранных послов и был, по выражению А.Мельника, «одним из немногих, кто закладывал основы посольского дела Московского государства еще до появления особого Посольского приказа. В те же годы он в качестве казенного дьяка хранил грамоты упомянутых посольств». В 1504 году дьяк Мамырев подписал духовное завещание Ивана III, а в 1505–1506 годах — большое количество грамот на имя великого князя Василия III.

А.Мельник продолжает:

«Данило Мамырев известен и как вкладчик книг, в частности — в Иосифо-Волоколамский монастырь. Одна из них, вложенная в этот монастырь в 1519 году, дошла до наших дней. Все это свидетельствует о высокой для своего времени образованности нашего героя. Как видим, дьяк Данило Мамырев был весьма заметной и даже значительной личностью в Москве конца XV — начала XVI века».

В этой связи, как ни странно, можно порассуждать о том, чего и сегодня всем нам весьма не хватает, — о любви. О любви к своей малой родине, к этой земле, которая стоит вот уже более полувека в запустении. Вот что было в душе у древнерусского дьяка, который в XV веке видел уже и Венецию, и Милан, знал даже Леонардо да Винчи, пребывал в сердце Московской Руси, у трона великих московских князей, которые еще и не приняли в ту пору царского звания и достоинства? Человека, который близко знал самых выдающихся государственных и церковных деятелей той эпохи? Знал Дионисия, духовного наследника преподобного Сергия и преподобного Андрея Рублева? Знал преподобных великих святых Нила Сорского и Иосифа Волоцкого? Знал огненного защитника Русского православия от ереси жидовствующих архиепископа Новгородского Геннадия? Да и нашего Ростовского архиепископа Тихона Голенина знал он отлично — ведь не только соседствовали они вотчинами своими, но и по великим государственным делам соприкасались в стольном граде Москве. Общался по государеву делу с верховным правителем Милана — знаменитым Лодовико Сфорца, а затем — с дожем Венеции... Ну что столь великому и знатному государеву человеку было за дело до какого-то там затрапезного, в ростовской глухомани затерянного Поникарова? Ну, вотчина — что с того? Ведь много вотчин, по всей вероятности, было у государева дьяка-министра. Но только Поникарово удостоилось такого царственного дара — потрясающего иконостаса, написанного тщанием и немалым иждивением государева дьяка лучшими иконописцами Оружейной палаты Московского кремля. Что было в душе у него? Почему он так отметил и почтил это место? Конечно, ответом на этот вопрос будет сугубое молчание. Мы давным-давно стали другими. Мы все растеряли и прогуляли в хмельном, последнем перед небытием, невеселом веселье. Да что о нас, о последних, говорить?.. Поникаровцы в начале позапрошлого века, когда упразднялась родная их церковь, на погосте которой веками упокоивались честные останки десятков поколений их предков, — разве знали они о том же Даниле Мамыреве, Киприановом сыне, украсившем некогда их церковь и прославившем на века наименование Поникарова? Нет. Забыто все было. И глаза их крестьянские (христианские) из века в век — просто видели, но не увидели, по слову Евангелия, иконостас, пред которым каждый из них на протяжении 300 лет принимал в купели святое крещение и отрекался от сатаны и его дел, в храме, куда их с малолетства водили матери, празднично приодевшись, а потом и сами они — в свой черед — венчались здесь, крестили своих младенцев и жизнь спустя — лежали в простых домовинах, сложив на груди натруженные за десятилетия руки... Но... Не нужен стал храм поникаровцам и в их лице — шире — русскому человеку. Исподволь, тихо и незаметно иссякали источники веры — и жизнь уходила отсюда. И без всяких большевиков и евреев (ведь всегда легче в своих бедах кого-то винить, не себя) — за век до «Великого октября» и открытых гонений на Церковь храм великомученика Димитрия Солунского был упразднен, Духовное правление заботливо издало такой примечательный документ:

«От благочинного города Ростова Николоворжицской церкви священника Порфирия

Сего апреля 28 числа (1821 года. — А.Г.) смотрения моего, Ростовской округи села Ивакина священно- и церковнослужители мне донесли, что причисленный их церкви села Поникаровский заштатный священник Иоанн от 15 числа сего месяца находится весьма болен и священнослужения исправлять не может; но как оная Поникаровская церковь и все находящееся в ней церковное имущество и ключи находятся в полном распоряжении того священника Иоанна, то дабы во время продолжения его болезни не последовало какого-либо ущербу церковному имуществу. В чем сим Ростовскому духовному правлению почтеннейше репортую. Благочинный священник Порфирий».

Сразу же были приняты меры по «охране памятника культуры», так сказать. Читаем «Репорт от 17 мая 1821 года о получении Указа и исполнении онаго»:

«ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Указ из онаго Духовного правления от 7 мая за № 358, коим предписано смотрения моего Ростовской округи села Ивакина священноцерковнослужителям со старостой при посредстве моем отобрать от Поникаровского священника Иоанна во время его болезни: опись церковного имущества и ключи от той церкви <...> Во исполнение онаго ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА Указа от Поникаровского священника Иоанна опись церковного имущества и ключи от церкви отданы Ивакинским священно-церковнослужителям все в целости с роспискою. О чем Ростовскому духовному правлению сим почтеннейше и репортую. Благочинный Николоворжицкой церкви священник Порфирий» (Дело № 4945).

Поникаровский храм — исчез. Позже я расскажу, что с ним произошло. На месте храма или рядом с храмовым местом до 1913 года (по Клировым рапортам) существовала часовенка, построенная в 1834 году, но и от нее уже нет следа. До каких времен она дожила — сказать затруднительно. На месте часовенки, пока деревня не потеряла своих последних уже обитателей, стоял магазин, — нет и его. Иссохла речка Шулохма. Пруды заплыли землей и заросли буйным кустарником. Обитаемы — только летом — остались две избы, и то — вездесущими дачниками из Москвы, правда, как выяснилось, одна московская весьма неприветливая старуха оказалась урожденной поникаровкой. Следы посадов еще сохранились — представляют собой ряды изб со следами тотального руинирования: обрушившиеся гниющие крыши, груды рассыпавшегося кирпича на месте печей, проваленные полы, брошенная сельскохозяйственная утварь... Мы едва пробились по полевой размокшей дороге в Поникарово в начале сентября 2015 года. Конечно, ни о какой прежней дороге от Гуменца до Поникарова или от Ломов до Ивакина нет разговора — проехать теперь можно только кружным путем, через Угличский тракт, свернув у поклонного креста деревни Красново, и, проехав источник преподобного Иринарха, не доезжая до Коскина (гуменецкого же прихода деревня, в которой тоже, в свою очередь, осталось два дома), свернуть налево, в дикое поле, и милостью Божией и попечением великомученика Димитрия Солунского по едва различимой дорожке пробиться в рекомое Поникарово. Сегодня это целое путешествие с приключениями по ростовским пределам. В Краснове, через которое лежал наш путь, в магазинчике «Мотылек», у женщин мы расспросили о дороге на Поникарово, они посоветовали обратиться к Лидии Соболихиной, или Лидейке по-местному: она родилась в Поникарове... Лидия при знакомстве и поминании сельца своего неожиданно просветлела лицом и изъявила желание поехать с нами. С трудом и искушением немалым наша машина преодолела кочки, лужи и ухабы извилистой дороги по полю. Затем бродили втроем по заброшенному, когда-то большому селу, по одичавшим садам, зашли в брошенный дом Лидии, с обвалившимся потолком. Она разрешила на память взять оттуда настенное зеркало и сломанную ржавую пилу. Да и что там было разрешать — дом стоял расхристанный, открытый дождям и ветрам, в грудах мусора валялись рваные книги с покоробленными переплетами... Ничего больше не надобно русскому человеку... Место красивое, но ни от храма, ни от часовни, конечно, ничего не осталось. Лида взахлеб рассказывала о детстве, о людях, что здесь жили. До Ломов отсюда через лес, как сказала она, не более двух километров — нам же пришлось проехать около 25 километров теперь. Мелькнула в рассказе Лидейки даже фамилия Копейкиных, которые отсюда родом, но стали известными петербургскими фабрикантами пуговиц. (Моей жене Елене не раз попадались в поисках металлические форменные «копейкинские» пуговицы разных ведомств прошедшей эпохи.) Пока бродили по Поникарову, в обширных яблоневых садах наткнулись на вековую широкую липовую аллею, ведшую, как предполагаю, к несуществующей барской усадьбе. В Поникарове я силился представить, каким было село хотя бы в XIX веке, — и не мог. А уж каким было оно при дьяке Даниле Киприановом сыне Мамыреве... И что питало и взращивало его толикую любовь к этому клочку земли под Ростовом? Нету ответа. Нам уже того не вместить — ни в душу свою, ни в сознание. И умом — тоже уже не понять. Измельчали мы ныне.

В этой связи припомнилось мне, как осенью 2010 года я впервые отправился на Святую гору Афон. Автобус из Фессалоник до Уранополиса, откуда следовало идти морем до афонского порта Дафни паромом, проезжал в глубине Македонии поселок Стагиру, в котором две с половиной тысячи лет назад родился знаменитый древнегреческий философ Аристотель. Я смотрел в загустевающее сумерками окно автобуса, слушал чужую и непонятную мне речь и думал об Аристотеле. Я пытался ответить самому себе на вопрос: что из того, что ты наблюдаешь в окно ныне, видел древний философ, воспитатель Александра Великого, тогда, уйму веков тому прочь? И ответ, как ни странно, был очень простым: он видел абрис горных цепей, окружающих его родную Стагиру, на фоне лилового, как и сегодня, заката... Так дыхание античной эпохи коснулось меня.

Так и здесь, в умершем, разлагающемся Поникарове, с одичавшими, покинутыми яблоневыми садами, с истлевающими в роковом безлюдье посадами, прежде исполненными жизни, детского смеха, трудов и забот, — что видел и что здесь так страстно любил великий сын Московской Руси, собиратель земель, преобразователь Русского исторического хаоса в Русский соразмерный и выверенный космос, государев дьяк Данила и прочие, прочие без числа его великие предтечи и современники? Что видел он и что чувствовал? Да, видел и чувствовал больше, чем я, стоящий в растерянности посреди того, чего больше уж нет. Но, кроме следов разрушения, что еще угнетает тебя? И здесь — прост и страшен ответ: разрушение духа русского человека. Ведь именно с этого — внутреннего и незаметного физическому глазу разрушения и потакания низменному в себе — и началось загнивание русского общества, приведшее к страшному катаклизму октябрьского переворота 1917 года со всем тем, что воспоследовало за ним, — и вот уже сто лет, как продолжаем мы, сами того не понимая, носить решетом воду в надежде, что Господь опять нам поможет и опять ниспошлет нам благодать... Да, Господь милосерд, — но каковы мы?..

В общем, Лидейку эту нам Бог послал. Расстались мы с ней уже в потемках, друзьями. По возвращении в нашу деревню пошел дождь. В Поникарово нам уже было бы не проехать...

Рассказ мой причудлив весьма, но дальше уже не будет возможности в связи с Лидейкой из Краснова помянуть памятливым и признательным словом сына ее — Михаила Соболихина, которого хронологически мы с Еленой обрели еще за год до знакомства с Лидейкой — в умершей, как и Поникарово, деревне Коскино. (Лидейка родилась в Поникарове, вышла замуж в соседнее Коскино, а ныне живет в Краснове, сын же ее Михаил живет в пяти километрах отсюда, в Борисоглебе, — это все один топографический куст, все близко.) Напомню читателю, что Коскино принадлежало к Гуменецкому приходу, и в середине XIX века, по Исповедным росписям, насчитывало около сотни дворов. Поэтому я и уделю Коскину немного места в этом Розыске о том, чего уже больше нет.

Вот мои заметки той поры.

Вечерний дождь продолжался всю ночь, все утро и весь день. Поехали за водой в Красново. Лена предварительно по картам определила местонахождение Коскина; расспросили местных у источника, оказалось, что эта хорошая асфальтовая дорога, идущая от источника преподобного Иринарха вверх, ведет как раз в Коскино. Доехали: дорога закончилась — два дома, остатки грандиозных сооружений, ни души, руины полусгнивших, развалившихся изб, разрытый пруд (как у нас). В последнем из двух домов нашли живого человека — Михаила Соболихина из Борисоглеба. Вся деревня принадлежит ему, и 100 гектаров окрестных земель, включая и не существующую ныне деревню Карачуны, дом матери он сохранил, море техники — бульдозеры, экскаватор, трактора, он же и чистит пруд, в котором купался в детстве, на ближней речонке соорудил плотину, разводит рыбу, собирается построить там рекреационную зону и т.п. Настоящий русский человек, каковых уже мало осталось. Я спросил у него: зачем вам такое количество земли, видимо брошенной, заросшей сорным лесом? Ответ Михаила был сложен и прост одновременно: мои предки мечтали о лишней квадратной сажени здесь и не могли позволить себе этой сажени ни при царях, ни при колхозах, а теперь, когда все это брошено на произвол судьбы и никому не нужно, — как я мог спокойно к этому отнестись?.. Была возможность — и я взял. Ради памяти предков — это я уже добавляю от себя. И ради того, что в глубине души человеческой все еще теплится та знаменитая искра крестьянского ярославского предпринимательства, столь поразительно описанного самими крестьянами XVIII века (см. книгу «Воспоминания русских крестьян XVIII века». М.: Новое литературное обозрение, 2006). Я был весьма впечатлен. На обратном пути только об этом с Леной и говорили...

Жизнь человека, живая жизнь общества, причудливые русла истории — неисповедимы, случайны, но и промыслительны в целом. На расстоянии веков или десятилетий пристально осмыслив события прошлого, будто бы прозреваешь всевластную десницу, творящую «чудо русской истории», как точно и емко назвал свою книгу архимандрит Константин Зайцев. В 1801 году храм, простоявший на Гуменце со времен Смутного времени, более полутора столетий, погибает от удара молнии. «Обращение к архивным документам по истории Покровской церкви показало следующее, — пишет А.Мельник в этой связи. — В 1801 году “по случаю громового удара” деревянная Покровская церковь сгорела. Однако все церковное имущество “дочиста” было спасено. Взамен старой вскоре начинается строительство каменной Покровской церкви с приделом Преображения Господня, располагавшимся в ее трапезной. Новый храм освятили в 1809 году». И только в 1824 году поникаровский иконостас переносится на Гуменец. Храм Димитрия Солунского в Поникарове преобразуется в часовню и затем исчезает. Гуменецкий «ковчег» тоже не доплыл до топких берегов нового времени. Чтобы выстроить новый каменный храм на Гуменецком холме, предки нынешних насельников этих мест на речке Кости выстроили сначала кирпичный завод — ямы от цеха и домовые ямы от прилегающих строений до сих пор зияют в непролазной чаще сорного леса, а само урочище носит наименование Заводы. Но это «темные» предки, чьим тщанием и возобновлена была Покровская церковь в камне в 1809 году, а в 50-х годах ХХ века их уже, по-видимому, «просвещенные» потомки ломами и подручными средствами разламывали оскверненные церковные стены — добывали, прости Господи, кирпич для своих хозяйственных нужд — прямо над могилами собственных предков — и крушили неподатливый камень. А что такого?.. Нас же научил Губельман-Ярославский, что нет Бога, — верим ему, он же наш, ярославский, не так ли?.. И довыламывали до такой степени, что церковная руина грозила обрушением и неминуемой опасностью для наших гробокопателей из Ломов. На Гуменецком холме к той поре уже никто не жил, последние посадские дома были либо разрушены, либо перевезены в нашу деревню. В Ломах были две гуменецкие избы; одна сгорела в 80-х годах на наших глазах — ради получения страховой премии, другая, самая нарядная из всех наших домов, жива до сих пор, в ней в летнее время живут Херсонцевы, древний род этой земли, Екатерина (Катёнка по-местному) родилась на Гуменце, как и ее старшая сестра, живущая ныне в деревне Пашино, за Жогловом. Совхозная власть в середине 50-х годов решила проявить своеобразный гуманизм: чтобы никого не завалило ненароком, вызвали военных саперов, заложили взрывчатку и подорвали. Как ни печально, но ни у кого из местных не было (или не сохранилось) ни одной фотографии гуменецкого храма. До 1941 года иконостас каким-то неисповедимым чудом продолжал находиться в стенах закрытой Покровской церкви, вокруг которой бушевала уже совершенно другая и неисповедимая жизнь — с колхозами, раскулачиванием, с тектоническим социальным сдвигом общества, с недавними войнами — Великой, Гражданской, Финской и скорой уже Отечественной, — пока его не перевезли в исторический музей града Ростова, где он является ныне главным художественным сокровищем всего богатого собрания, располагающегося в стенах бывшего архиерейского дома.

Что есть жизнь человеческая? «И что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?», как сказано в одном из псалмов. Давным-давно сгинула невесть где могила московского первостатейного дьяка Данилы Киприанова сына Мамырева. Сгинули, затерялись на гуменецком погосте погребения трех священнических поколений — Ивана Иванова, Александра Иванова и Василия Александрова, прозванных Розовыми, — причастных к переносу из Поникарова уникального иконостаса. Практически исчезло с лица земли само Поникарово. Исчез наш Гуменец — груда мелкого битого кирпича на месте храма Покрова Богородицы. Едва не исчезли и Ломы — все забыто и быльем поросло, но приходишь в музей и видишь: вот висят они, родные и дорогие, иконы с исчезнувшего Гуменца, перед которыми веками возносили молитвы свои неведомые тебе двадцать поколений здешних русских людей (если считать по четыре поколения в столетие), — и это потрясает тебя до основания; и хотя корни твои далеко от сих мест, но и тебя коснулась сила этой любви, которая некогда «со властью», как сказано в Евангелии, осенила дьяка Данилу, малая частичка этой любви, неразличимый эон достался от нее и тебе, — и этого ведь уже достаточно.

Вообще, о прошлом этой земли можно говорить бесконечно — столь богато и необычно оно. И конечно же размышлять: что случилось с этой землей? что случилось с каждым из нас?

Заходишь в Ростовский кремль и видишь это расчудесное чудо — овеществленную молитву, нет, не молитву даже, а сам пламенеющий дух зодчих, воплотивших христианские глубины великого митрополита Ионы Сысоевича, современника еще более великого строителя и реформатора Русской церкви и Русского государства патриарха Никона, — и не оставляет ощущение, что это дело рук вовсе не предков сегодняшних ростовцев, что к тем, кто все это построил и расписал, нынешние люди, спешащие по своим делам по Соборной площади, не имеют никакого, даже генетического, отношения, — в лицах людей ты видишь вовсе не древнерусские черты (а ведь здесь родился преподобный Сергий Радонежский — дух и душа Древней Руси), а скорее — народности меря, обитавшей (и обитающей под другим уже именованием) на берегах озера Неро, то есть потомков тех язычников, чьих идолов сокрушали здесь прославленные преподобные подвижники начала древней русской истории. Это они, меряне, гнали из града Ростова и предавали мучительной смерти первых ростовских митрополитов. Это они были столь жестоковыйны и неподатливы на любое добро, что в среде ростовского духовенства родился даже термин «уехать в Ростов», означающий «умереть».

Прообразовательно ты понимаешь, что в силу двусоставности существа человека в душе каждого присутствует как святость, так и греховность, или, говоря по-другому, древнерусский созидатель-зиждитель — храмов, укрепленных детинцев и городков, писатель лицевых сводов и святых ликов на иконах, воин, раздвигающий пределы молодого княжества-государства, первопроходец новых земель в дебрях Сибири и на Дальнем востоке, — и символический меря-язычник, воздвигающий идолов как на земле, так и в собственной душе, склонный к мародерству и грабежу, как во времена русской Смуты XVII века, так и во времена смуты и катастрофы века XX, гонящий и убивающий епископов и духовенство как в XII веке, так и в веке XX... Взрывающий и предающий поруганию святыни собственных предков. Сын, убивающий отца и насилующий свою мать, русский Эдип. Но Эдипу неведомо было — кого он убил и кто стал женой его. Наши эдипы — знали и ведали. Все это — в каждом из нас. Храм Покрова на Гуменце (и тысячи храмов других) — строили и благоукрашали русские люди, надеющиеся не только на себя, но и на промысл Божий о себе. И этот же храм (и другие) своими руками разрушала победившая Русь меря — в душах наследников и потомков Русь победившая, а по виду — все еще оставшаяся якобы русскими, меря, надеющаяся... на что? На красные звезды на буденновках комиссаров? На обещанное светлое будущее? На «землю крестьянам»? Да вот же она — земля ваша, брошена и никому не нужна за три копейки, запустелая и заросшая молодым лесом-подлеском, населенная ныне разве что диким зверем. (Вот уже и на моих дочь и жену, гулявших по кромке поля под Ломами, выбегали от Кости стремительно и беззвучно молодые любопытные волки весной. Бобры, лоси и кабаны... Запустение, одичание, непролазные чащи, а летом — трава в рост человека. В марте 2015 года под Гуменцом в снегу видели мы с Леной и след медведя, забредшего из-за озера Глебовского.) Да, надеялись, что раз Бога нет, с чем они легко и радостно согласились, то и делать можно что хочешь: врать, красть, убивать, пить запойно, жечь чужие дома — за грубое слово, или просто потому, что не нравится вот человек, или чтобы страховку получить. Что-де нам будет? Никто ничего не узнает. Только бы сельсовету не попасть в лапы, когда картошку на поле совхозном копаешь (своей мало?). От души крали вы всё, что видели, — но где богатство ваше? Ведь так и прожили всю свою жизнь — в курных избах, даже без бань, что говорить, а мылись — в русских печах, вынув золу... А потом — нежданно-негаданно пришел конец всему, что любили, и повлекли на уазике через Кость ваши очень честные останки все на тот же Гуменец, на погост, к куче щебня на месте родового вашего храма...


Иван Иванов из села Поникарова

В историческое, то есть доступное для нашего любознательства, время настоятелем поникаровского храма во имя св. Димитрия Солунского находим Ивана Иванова. К сожалению, не представляется возможным разобраться, как и каким образом он водворился в сельце Поникарове. По разрозненным данным, доступным нам на ярославском Историческом форуме (http://www.yar-archives.ru/archive/1/unit/10001038627), мы находим следующие имена предварявших его настоятелей:

Священники:

Василий (ранее 1749),

Андрей Васильевич (1749–1782) (явно сын предыдущего. — А.Г.).

Ему-то и наследовал через два года Иван Иванов.

Среди других причетников:

Илларион Иванович, пономарь (ранее 1782),

Сергей Иванович, дьячок (ок. 1770),

Сергей Васильевич, дьячок (1782),

Петр Петрович, пономарь (1780),

Стефан Петрович, пономарь (1782),

Стефан Сергеевич, пономарь (ок. 1790).

И в Формулярной описи церквей Ростовского уезда, № 2244 за 1809 год, находим первые достоверные известия об о. Иоанне, или Иване Иванове: «Священник Иван Иванов, 76 лет, жена его Ирина Семенова, 70 лет, бездетны» (хотя сын Александр, ставший в 1788 году дьячком, а в 1800 году и настоятелем храма Покрова Божьей Матери на Гуменце, у поникаровской священнической четы все же был, как известно, и не только Александр, — но тут уже, вероятно, вступали в силу иные законы делопроизводства, и в виду имелись только малые, несовершеннолетние дети. — А.Г.). и далее:

«Священник Иван Иванов в священники определен в 1784 году марта 30 дня, грамоту имеет». В графе «где учился» указано: «В семинарии не обучен, катехизис знает, не худо читает и поет порядочно». В графе «Какого поведения»: «Честнаго, ничем не штрафован». (Писанное о. Иоанном собственноручно, что доводилось читать, в целом кажется довольно малограмотным, но надо учесть, что письменное «рукоприкладство» его относится к 1821 году, году его смерти, когда было ему уже без малого 87 лет. Потому я делаю скидку на немощи его преклонного возраста. — А.Г.).

В целом священник Иван Иванов типичный такой представитель духовного сословия, единственный недостаток у него — отсутствие семинарского образования. Как увидим далее, и у сына его Александра, будущего настоятеля церкви на Гуменецком холме, были примерно такие же проблемы: Александр поздно (в 35 лет только) получил сан священника, долгие годы пробыл дьячком, но семинарию в конце концов все же окончил. Судя по отцу и сыну, можно сделать вывод, что в священство они пробивались с самых нижних сословных ступеней.

Ну и пока перед нами раскрыта Формулярная опись от 1809 года, приведем данные оттуда же о храме в Поникарове:

«Церковь во именование св. Славного великомученика Димитрия, одна деревянная без притворов <...> однокомплектная построена и посвящена в 1689 году октября 28 дня. Снабжена довольно утварью. Опись при оной церковному имуществу имеется, и метрические ведомости имеются с 1780 года, также имеется при оной церковной земли пашенной и сенокосной во владении состоит по примеру 24 десятины <...> и планов <...> книги не имеется (из-за неразборчивого написания предполагаю, что в 1809 году земля была в аренде поселянами села Шулец. — А.Г.). «Какие имеются ближайшие церкви?» — «В близости имеется с. Ивакино, в одной версте».

Итак, храм в Поникарове стоял без священника в течение двух лет, с 1782 по 1784 год, пока после о. Андрея Васильева в нем не стал настоятелем о. Иоанн Иванов, он же по воле судьбы оказался и последним уже настоятелем на этом упраздненном в 1819 году приходе. Не совсем понятно, как о. Иоанн стал настоятелем — супруга его Ирина Семенова, и явно, что не за ней он наследовал этот приход. Да и потом, настоятелем о. Иоанн стал только в 51 год, то есть довольно-таки поздно, правда, и жизнь суждена ему была очень долгая — он умер в 1821 году, в возрасте 87 лет.

О. Иоанн ветшал вместе со своим деревянным храмом. Просматривая косвенное Поникарову дело с просьбой об определении туда на вакантное место дьячка Василия Иванова в 1818 году, я неожиданно наткнулся на описание этого храма:

«Во исполнение Его императорского величества указа из оной консистории от 4 июня 1818 года за № 2421, предписывающего нам освидетельствовать в селе Поникарове деревянную церковь: в твердости ли она находится и не имеется ли к отправлению в ней священнослужения препятствиев; свидетельство оное нами учинено, по которому хотя явных препятствий к отправлению в означенной Димитриевской церкви священнослужения не усмотрено, однако приметно, что скоро могут открываться оные, ибо все почти церковное строение начинает повреждаться — как то вся церковь покосна несколько на одну (западную) сторону, в которой кровлею приметна на потолке около стен в некоторых местах теча; верх колокольни покривился очень не мало, а на основании оныя, то есть в паперти, на двух сторонах некоторые бревна из стен выдвигаются, о чем реченной Духовной Консистории покорнейше и репортуем. Села Сабурова священник Симеон, села Остафьева священник Николай».

Пока определяли — да так и не определили — в дьячки Василия Иванова, покусившегося служить в разваливающейся уже поникаровской церкви, священноначалие ту окончательно упразднило, приказав все имущество по описанию, денежную казну по приходно-расходным книгам, также и все письменные акты, то есть метрики, духовные росписи и прочее, от поникаровских священника и старосты принять на хранение в ивакинскую церковь.

О. Иоанн Иванов пишет высокопреосвященному Антонию:

«Означенную в сем Поникарове деревянную церковь указом предписано упразднить и все церковное имущество препроводить в ближайшую, села Ивакина, церковь, а мне приискивать праздного священническаго места. Но как старость лет моих удаляет всякую от меня возможность приискивать мне места священника, переходить в другой приход, коего теперь совсем в виду не имею, закоснится домом и прочем к нему принадлежностями.

Посему Вашего Высокопреосвященства всепокорнейше прошу мне нижайшему позволить остаться на прежнем месте до того времени, когда не будет возможности исправлять мою должность.

Милостивейший Архипастырь и Отец! Успокойте меня за шестидесятипятилетнюю и безпорочную при церкви мою службу наградить сею милостию, чтоб я спокойно мог прейти остающееся уже самое кратчайшее поприще моего служения.

Июня 7 дня 1819 года».

Как видим, о сыне-священнике на Гуменце нет ни полслова.

Пожелание старца было исполнено. Но все оказалось не так просто и благостно.

Нам известны некоторые дела Ростовского духовного правления, касающиеся Ивана Иванова, как то: об увольнении его от депутатской должности по старости на сломе 1804 и 1805 годов, о передаче ивакинским причетникам ключей и описи церковного имущества ввиду его болезни в апреле 1821 года, но вот дело от 24 января 1821 года, на 23 листах, под № 4910, с характерным названием «О самовольном исправлении служб в упраздненной церкви села Поникарова Иваном Ивановым», или, как я называю его, «Тяжба с ивакинскими причетниками», мы рассмотрим подробнее.

Итак:

«Генваря 24 1821 года в Ростовское Духовное правление от Ростовской округи села Ивакина дьячка Федора Николаева и пономаря Ивана Михайлова ДОНОШЕНИЕ в том, что от июля 18 дня в 1819 году за № 2963 велено службу церковную править в Ивакине по череде со штатным иереем и требы приходские в упраздненном только приходе бывшем поникаровском исправлять с получением иерейской части доходов. Причетников же приглашать штатных ивакинских, коим давать указную причетническую часть доходов. Но как оный поникаровский священник от сентября 8 дня 1819 года для священнослужения в село Ивакино не является, службу же совершает в воскресные и праздничные дни в Поникаровской церкви один, крестит и погребает усопших так же один, не выделяя нам надлежащей части доходов и не приглашая нас, Ивакинских причетников, как видно из метрической книги прошлаго 1820 года, о чем реченному Правлению сим и доносим».

Другими словами, ивакинские причетники — в самых общих словах, без конкретизации фактов — доносят на престарелого священника. В этом смысле обращает на себя безбоязненность фискальных действий церковнослужителей низшего ранга по отношению к священнику, пусть и заштатному, пусть даже и из соседнего села. Не останавливает их и почтенный возраст о. Иоанна, которого конечно же ивакинцы знали еще мальчуганами. В сегодняшней церковной практике такие действия просто немыслимы.

Доношение ивакинцев не остается без внимания церковного начальства, — и предписано особым указом прислать Ивана Иванова в Ростов на разбор, но благочинный Порфирий извещает: «оной священник находится болен ногами и потому в правление явиться не может».

Ивакинцы не унимаются и обнародуют уже неопровержимые факты:

«Сего 1821 года февраля 9-го дня слышали мы от крестьян села Поникарова, что заштатный священник Иван Иванов сего февраля 4-го дня венчал брак того ж села крестьянина Сергея Васильева сына его отрока Тихона, какового крестьянина все семейство оным священником означено в Исповедной росписи за прошлый 1820 год не бывшим у исповеди и Святого причастия за противностью Святой церкви, так же сего месяца 6-го числа венчал брак того ж села крестьянина Ивана Андреева сына его отрока Аврама, и еще 4-го числа венчал брак онаго же села крестьянина Григория Семенова сына его отрока Семена. Все же означенные три брака венчаны были оным священником Иоанном с сыном его села Гуменца священником Александром без приглашения нас, Ивакинских причетников, и не выделено нам поникаровским священником никакой части дохода; так же при совершении оных браков учинены были указанные обыски, и о бытии оных для записи в метрическую сего года тетрадь и до сего нам, Ивакинским церковно-священнослужителям оный поникаровский священник никакого сведения не дает, о чем Ростовскому духовному правлению и доносим».

15 марта снова вызывается приездом в Ростов Иван Иванов, но благочинный снова подает рапорт о том, что «как оный священник и поныне находится еще болен ногами, то выслать его в правление нет возможности».

Между тем вызывается на дознание сын о. Иоанна — гуменецкий о. Александр, но ничего внятного правлению он сообщить не может, ибо по пребыванию в Поникарове у болящего отца, «справляясь о здоровье его», просто подсобил ему в совершении этих трех браков вместо причетников. А об обысках, о «неправославии» одного из брачующихся, тем более о внесении в метрическую книгу, ничего он не знает.

Наконец, 22 марта в правление отправлен новый «репорт» благочинного Порфирия, при котором представляется и священник Иоанн (то есть старца все же доставили лично. — А.Г.).

«[Он] показал при разборе, что в Ивакинской церкви я служил только одну литургию весною 1820 года, а больше не служил, потому что старость моя и слабость в ногах не допускала к тому меня, особливо же потому, что на пути к селу Ивакино протекающая речка столько крута берегами, что я уже сил не имею нисходить в крутизны, ни выходить на берега, почему в том же году просил Антония Архиепископа бываго Ярославского и Ростовского и последовавшею от сего Архиепископа резолюциею и дозволено мне исправлять служение в Поникаровской только церкви и приходе ея требы с Ивакинскими причетниками, о чем имеется указ из Ярославской духовной консистории у благочинного, а когда из оных причетников ни дьячек, ни пономарь ни к службам, ни к исправлению треб мирских не являлись, в таком случае все то исправлял я с крестьянином села Поникарова Григорием Семеновым; после же исправления треб мирских о каждой в свое время написано оныя на бумаге, доставлял Ивакинским священно-церковнослужителям для занесения оных в метрическую книгу, где потом и утверждал своим рукоприкладством требы мною исправленные; и потому и доходов своих причетники лишились. Против другого доношения Иван Иванов извещал, что первые — не раскольники и что были у исповеди и Причастия, а на два других брака причетники сами не явились, отказав в этом посланному к ним Григорию Семенову».

Призваны к ответу причетники. Они упорствуют в том, что-де «Сергей Васильев (первый брак) раскольник, что сколько они не сносятся с Иваном Ивановым о требах мирских, тот ссылается на забывчивость старческую, а затем лишает нас принадлежащих нам доходов, несмотря на то, что мы по очереди являемся к нему испрашивая о службах или требах, всегда получали отзывы от него, что он не помнит по старости лет, или что треб не предвидится <...>»

Говоря же об этих именно браках: «...из сего явно видно намерение священника Иоанна, чтобы браки обвенчать без нас и лишить нас принадлежащих нам доходов».

Церковно-административная машина запущена на полную: в Духовное правление требуют Исповедную роспись за прошедший 1820 год, дабы утвердиться в том, кто же таков Сергей Васильев — раскольник или же православный, и посмотреть, на самом ли деле он с семейством был у обязательных церковных таинств. Из этих росписей мы узнаем, что Ивану Иванову уже 86 лет, а жене его Ирине Семеновой — 79.

Но что-то все-таки вызывает сомнения у дознавателей, и старцу снова предписывается через благочинного явиться для последующих показаний лично в Ростов, на что благочинный Порфирий пишет опять о том, что «оной священник отчаянно болен водяной скорбию, а потому в правление явиться не может» («репорт» от 18 июня 1821 года — дело, заметим, тянется с середины зимы). Но бюрократическая машина слепа и не может остановиться, и мы читаем ответ на то, адресованный благочинному: «...когда священник выздоровеет, предписать его к высылке в правление».

Но 6 июля 1821 года о. Порфирий доносит:

«В Ростовское духовное правление: 28-го числа минувшаго июня смотрения моего села Ивакина священно-церковнослужители донесли мне, что причисленный к их церкви села Поникарова заштатный священник Иоанн Иоаннов того ж июня 24-го числа волею Божией помер, о чем Ростовскому духовному правлению сим почтеннейше и репортую».

Таким образом и закончилась эта изнурительная для 87-летнего о. Иоанна последняя в его долгой жизни тяжба со своими побратимами из Ивакина. И несколько печальным аккордом звучит скрип гусиного пера безвестного канцеляриста: «За смертию священника отдать [дело] в архив, а [спорные] браки же внести в метрическую книгу» (то есть легализовать. — А.Г.)

Вскоре за престарелым о. Иоанном последовал и его ветхий храм, подле которого он прожил свою долгую жизнь.

Хотя поникаровских крестьян и приписали к гуменецкому приходу, они не оставляли надежды стать в каком-то смысле полноценными гражданами своего родового гнезда. И крестьяне решили «вступить в одну реку дважды» и попытаться спасти свою церковь с уникальным иконостасом мастерской Дионисия.

В ярославском архиве я отыскал Дело № 230-1-8987 — «Прошение поникаровцев о возобновлении храма от 22 декабря 1824 года». В нем содержатся щедрые обещания «по приговору от приходских людей» выделить на содержание клира 34 десятины земли (против прежних 24, это существенная прибавка), что позволяет «открыть комплект», и даже обещают выстроить каменный храм. Но 10 марта 1825 года получают ответ: что «как из справки видно, что поникаровская деревянная ветхая церковь упразднена и с утварью и крестьянами села Поникарова приписана в приход церкви села Гуменец, а деревня Хаурова (соседняя Поникарову деревня. — А.Г.) определена в приход села Шульца, то на основании Высочайшаго учреждения об управлении Губернии 130 статьи в просьбе просителям отказать».

1 июня 1825 года в архив спускается окончательное по Поникарову дело «О разобрании Ростовской округи в селе Поникарове упраздненной церкви». Прощаясь с гибнущим храмом, прочтем же последнее о его почтенной истории:

«...в такой находится ветхости, что вся наклонна сделалась на западную сторону, и в дождливое время бывает течь сквозь кровли, как во святом алтаре, так и в трапезе, да и колокольня уже упала, и бывшие на ней колокола перенесены на паперть и находятся без всякаго присмотра, почему они и опасаются, чтоб не были они похищены по легковесности их. <...> представлено было, не благоволено ли будет означенную Димитриевскую церковь по изображенным причинам разобрать и употребить в пользу ивакинской церкви? Священник Порфирий».

Резолюция архиепископа:

«Церковь, близкую к падению позволить разобрать как ее, так и колокольню предоставить в пользу Ивакинской церкви».

Летом 1823 года поникаровский храм прекратил свое существование. 21 сентября 1823 года благочинный священник Порфирий сообщает архиепископу:

«При разобрании же Престола святой Антиминс[3] полотняный мною снят с мощами, кроме онаго под тем Престолом в столбце найдены еще пять древних антиминсов, из коих два с мощами, а три без мощей».

Знаменитый иконостас — если исходить из этих документов — был перемещен первоначально в ивакинскую Никольскую церковь, находящуюся в одной версте, за речкой Шулохмой, и только через год он был перевезен на Гуменец. Поникаровские прихожане забрали его с собой — как память о том, что они потеряли по неразумию и «малоприходству», и до самой смерти своей поникаровские старики в храме Покрова Божией Матери молились перед своими иконами, равных которым не было даже в далекой Москве.


Александр Иванов из села Гуменец

Александр Иванов, сын поникаровского священника Иоанна, родился, по всей видимости, в Поникарове в 1765 году. Это именно во время его настоятельства, в 1823 или в 1824 году, знаменитый ныне Поникаровский иконостас был перенесен в храм Покрова Божией Матери на Гуменце. Но путь на Гуменец был для Александра не таким простым, как кажется спустя 200 лет. На исторические подмостки консисторских документов и распоряжений — и в наше повествование — Александр входит довольно зрелым человеком. Ему более 20 лет, и он, по всей видимости, довольно долго и настойчиво искал себя, как говорится ныне, в этой жизни. Из различных документов, сопровождавших длительную переписку его с Ярославской консисторией по поводу занятия им пономарского места при гуменецком храме, косвенно узнаем, чем он занимался до 1788 года: с 22 августа 1779-го и по 1784 год обучался пиитике в семинарии, «а в онам году при бывшем разборе отмечен он был Его преосвященством в приказной чин в светскую (сотская) (?) команду, и с тех пор праздно живет при отце в Поникарове».

И вот первый прямой и примечательный документ:

 «Дело 230-14-724 от 1788 года об определении на пономарское место церкви Покрова Пресвятой Богородицы села Гуменец сына священника Александра Иванова села Поникарово Петровского уезда вместо переведенного в священники Ивана Степанова.

Великому господину преосвященнейшему Арсению, Архиепископу Ростовскому и Ярославскому

ВСЕПОКОРНЕЙШЕЕ ПРОШЕНИЕ

Просят епархии вашего преосвященства Ростовского уезду села Гуменца церкви Покрова Пресвятой Богородицы приходския люди — а именно экономического ведомства дому вашего преосвященства вотчины крестьяне: староста церковной Петровского уезду деревни Коскина и с крестьян Матфей Степанов, рядовые Дмитрей Антипин, Матфей Яковлев, Сава Петров, Ростовскаго уезда села Гуменца: Никита Васильев, Иван Евдокимов, деревни Ломов: Ермол Ильин, Максим Козмин, Игнатей Дмитрев, Сергей Петров, Алексей Андреев, Сергей Леонтьев, Евдоким Федоров, Анофрей Григорьев, Павел Яковлев, Илья Алексеев, Петр Васильев, Илья Васильев, Герасим Иванов, Василий Алексеев, Петр Васильев, Герасим Иванов, Василий Алексеев, Киприан Петров, Иван Иванов и все той церкви приходския люди.

Первое

Вышеписанная церковь есть деревянная, находится во всяком благочинии, и к отправлению в ней священнослужения препятствия никакого нет, построена собственным коштом предками нашими на отведенной под оную церковь земле, при той церкви священник один Иван, один дьячек и один пономарь и с коих пономарь Иван Степанов в минувшем августе месяце сего года посвящен к той же Покровской церкви во священника, по чему пономарь при той церкви не имеется.

Второе

А ныне мы все обще показанной церкви приходския люди не исключая никого из нас на место означенного пономаря Ивана избрали к произведению в пономаря Петровского уезду села Поникарова семинариста священникова сына Александра Иванова праздно живущаго, коему ныне от роду 20 лет, холост, из других сторонних священно-церковнослужительских детей никого не могли сыскать.

Третье

О нем избранном свидетельствуем, что он состояния добраго, то есть не бийца, не пияница, в домостроении своем исправен и рачителен, не клеветник, не спорлив, в воровстве, мотовстве и ни в каких худых делах и в приводах не обличен, и в расколе не подозрителен, в подушной оклад нигде ныне и прежде положен не был.

Четвертое

При вышеписанной церкви приходских 68 дворов, в них мужеска и женска обоего пола 404 души, церковной усадебной пашенной и сенокосной земли указанная препорция, то есть 36 десятин, сверх до оной руги не производится, и оной желающей землею и доходом доволен, и от той церкви и в другой просится не будет, в чем он и сам на сем прошении подписался.

Пятое

При оной церкви церковнослужителей ближайших и достойнейших к тому чину кроме онаго избранного нами не имеется и об нем спору ни от кого нет и не будет.

Того ради вашего преосвященства милостиваго архипастыря всепокорнейше просим выше помянутаго священническаго сына Александра к показанной приходской нашей Покровской церкви произвесть в пономаря, в стихарь посвятить и снабдить грамматою. Октября дня 1787 года. Прошение писал сам избранной в кандидата семинарист священников сын Александр Иванов и подписался.

Руку приложил и Иван Стефанов, священник».

Проверял это примечательное во многом прошение священник села Пужбол Михаил, а именно: знание катехизиса, опрос прихожан и прочее. Вот его резолюция:

«Означенный священников сын Александр Иванов слушан: по книгам церковной печати читает нехудо. По гражданской средственно, петь по нотам Октоих умет, но не очень твердо, катихизис изустно весь знает, пишет нехудо. 22 генваря 1788 года».

Резолюция самого архиепископа проста и вполне справедлива:

«Сему Александру обучиться в семинарии».

Но в планы будущего церковнослужителя такой оборот событий не входит, и он дерзает написать следующее:

«2 апреля 1788 года

Великому господину преосвященнейшему Арсению, Архиепископу Ростовскому и Ярославскому

Петровскаго уезда села Поникарова священникова сына Александра Иванова

ВСЕПОКОРНЕЙШЕЕ ПРОШЕНИЕ

Сего, 1788 года, марта дня просил я вашего Высокопреосвященства по заручному Ростовскаго уезду села Гуменца приходских людей прошению о определении меня в то село Гуменцы на праздное пономарское место в пономаря и о посвящении меня в стихарь, которое пономарское место резолюциею вашего преосвященства совершенно за мною не утверждено, а повелено вами обучаться в семинарии и во оной с истинным моим усердием желал бы продолжать оное в семинарии учение, но как я не нахожусь в том учении уже более трех лет, то оное почти все уже запамятовал, а посему и принужден я буду то учение начинать паки с нижних классов, и посему лета мои, коих мне от роду имеется 22-й год в том наипаче препятствуют; а при том и отец мой по недостатку своему, а паче по приключившемуся в 1785 году от пожару разорению, не только меня, но и меншаго моего брата, обучающегося в Ростовском училище вышшему грамматическому классу Степана Поникарова на собственном своем коште содержать не может.

Того ради вашего Преосвященства милостивейшаго отца Архипастыря всепокорнейше прошу в разсуждении вышеписанных обстоятельств меня нижайшего от учения в семинарии уволить и определить в показанное село Гуменец на праздное пономарское место по желанию прихожан в пономари и посвятить в стихарь, снабдить грамотою и о сем моем прошении милостивое учинить решение».

(Пока мы не удалились от помянутого здесь брата Александра Степана, приведу документ, составленный спустя жизнь, касающийся его судьбы, а именно: Ф. 196. Оп. 1. Д. 3676 — Дело о признании в правах наследования имением, оставшимся после протоиерея Дмитриево-Солунской церкви города Ярославля Стефана Ивановича Поникарова, священническую вдову Анну Стефановну Воскресенскую, жену титулярного советника Елизавету Стефановну Розову, 1857–1858 — по всей видимости, это дочери того о. Стефана, или Степана, как называли его в далеком поникаровском детстве.)

Но правящий архиерей к просителю неумолим: непременно обучаться Александру в семинарии.

Деваться некуда, и Александр возвращается на бурсацкую скамью. Но не надолго: уже осенью того же года беспокоит высокопреосвященного Арсения новым прошением. И что примечательно: в семинарии он получает фамильное прозвище. Чем руководствуется архиерей, какими ассоциациями и по каким причинам — мы не можем судить. Но фамилия, обретенная в семинарии, не прижилась ни у самого Александра, ни у его детей. Ему привычнее было до конца жизни пребывать все-таки «Ивановым», и даже не Розовым, а уж тем более не Потавинским, как подписано нижеследующее прошение:

«Великому господину Преосвященнейшему Арсению, Архиепископу Ростовскому и Ярославскому

Петровскаго уезда села Поникарова священникова Иоанна Иванова сына его, обучающегося в Ярославской семинарии ученика Пиитики Александра Потавинского

ВСЕПОКОРНЕЙШЕЕ ПРОШЕНИЕ

Сего 1788 года просил я вашего Высокопреосвященства по заручному мирских людей прошению о произведении меня Ростовского уезда в село Гуменцы на праздное пономарское место, но милостивейшего вашего Преосвященства резолюциею определено мне нижайшему обучаться в помянутой Ярославской семинарии, которую резолюцию, яко знак вашего Архипастырского о благосостоянии моем попечения, приняв с крайним удовольствием и почитая оную за нечто полезное и спасительное к умножению моего щастия служащее, повинулся с искренним духа почтением и благоволением, и ныне с возможным рачением обучаюсь пиитике. Но поелику отец мой кроме меня содержит еще брата моего на собственном своем коште, обучающегося ныне в той же Ярославской семинарии вышшему грамматическому классу Степана Поникарова, от чего и пришел в крайнее разорение и не имущество. Ибо по причине малого и беднаго прихода, состоящего в 40 дворах, не только двоих, но и одного брата моего содержать в семинарии почти не в силах, имея при том домашнюю семью. Но как помянутого села Гуменца пономарское место стоит и доныне праздно, на которое по общему согласию приходских людей еще прежде сего дано мне заручное прошение, которое имеется в Ростовской духовной консистории.

Того ради вашего Высокопреосвященства, яко милостивейшаго отца и бедных покровителя, всеусердно прошу меня нижайшего из семинарии удалив произвести на показанное пономарское место и посвятив в стихарь, снабдить грамотою, и о сем моем прошении милостивое учинить ваше решение.

К сему прошению ученик пиитики Александр Патавинский руку приложил».

Я отнюдь не ошибаюсь, написав в первом случае Потавинский, а во втором — Патавинский, — именно таково написание в этом документе, то есть сам носитель нового фамильного прозвища не знает, как правильно писать его — через о или же через а.

Приложена к прошению и справка:

«Показанный ученик Пиитики Александр Патавинский есть состояния честнаго, прилежания нехудаго, но успехов средственных <...> Естественныя дарования имеет средственныя, посему впредь в продолжении учения едва ли хороших можно ожидать успехов. 26 октября 1788 года. Свидетельствую — Пиитики учитель <...>»

Так что не таким простым оказался путь к гуменецкому пономарскому месту. Александр был уволен от опостылевшей учебы и на долгие 11 лет водворился пономарем, а затем и дьячком на Гуменецком холме. При этом обнаруживается еще один любопытный документ: 23 мая 1789 года священник Иван Степанов «до исполнения резолюции Его Преосвященства обязуется сим в том, что он сына своего Семена по обучении в твердости словесной грамоте предоставить в семинарию непременно». Семену же этому в 1789 году исполнилось всего семь лет. По сути, за ним и за его младшим на год братом Алексеем закреплялось это священническое место, однако, как обычно бывает, вмешались непредвиденные обстоятельства, и все переменилось. Но о том еще будет рассказ. Находим и Дело 230-1-1113, датированное 1802 годом, — об определении в дьяческую должность села Гуменец сына умершего священника Ивана Степанова, ученика Ярославской семинарии Алексея Смирницкого (притом что о. Александр уже два года как священствует здесь). Кратко скажем о нем, ибо после будет уже недосуг.

В семинарии Алексей находился в классе пиитики с 1793 года. После смерти его отца мать осталась с дочерью здесь же, на Гуменце. Старший брат его, Семен Смирницкий, учится в нижнем, грамматическом классе: «Не только нас двоих то есть меня и брата моего обучающегося в Ростовском училище в нижнем Грамматическом классе Семена Смирницкого [мать] содержать в семинарии не может, но имеет едва нужное досто <...> пропитание, и хоть резолюцией Его Высокопреосвященства и назначен я на дьяческое место, но поелику обучаюсь в семинарии, должность дьяческую принужден оставить отправлять наймом, то из сего и выгоды от того места остается мало для содержания брата моего и всего семейства» — так пишет Алексей 11 февраля 1802 года в консисторию. Заметим, что по выходе из стен семинарии прозвище Смирницкий отклеилось от Алексея, ибо в поздних Клировых росписях мы встречаем его просто по имени-отчеству — Алексеем Ивановым, и только дважды за всю его долгую жизнь при гуменецком храме назван он в документах Смирницким. Как, впрочем, и о. Александр Иванов так и не стал Потавинским. Примечательна эта чехарда с фамильными прозвищами: отец, поникаровский священник Иоанн, числился Ивановым по отцу своему, Александр — сперва Потавинским, затем опять-таки Ивановым, привычно, брат Александра Степан — Поникаровым, сыновья Платон и Василий Александровы — Розовыми стали, как и Клавдий, — кроме Флегонта, ставшим в семинарии Преображенским.

Пока же читаем ставленническую грамоту Александра от 1789 года.

Грамота на чтеца:

«Божией милостью Арсений Архиепископ Ярославский

По благодати и власти всесвятого и животворящего Духа, данный нам от великого архиерея Господа и Бога нашего Иисуса Христа, через святые его апостолы, и их же наместники и преемники, благоговейного сего мужа АЛЕКСАНДРА ИОАННОВА, первее всяким опасным истязанием испытавше, паче же по исповеди отца его духовнаго иеромонаха Антония, благословим во чтеца, епархии нашея Ростовскаго уезда, в село Гуменец, ко храму Покрова Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы, и посвятили в стихарь сего (буквами. — А.Г.) года месяца ноембрия такого-то дня. Пребывая же ему, чтецу Александру, при приснопомянутому храму, подобает жити по правилам святых Апостолов и Отец, прилежати чтению и пению, хранити благолепие храма Господня, имя Божие вспоминати и призывати с благоговением, быти трезвену, целомудру, благоговейну, честну, страннолюбиву, не пиянице, не бийце, но кротку, почтителну ко иерею, свой дом добре правящу, чада имуще в послушании со всякою чистотою, поучати домашних закону Божию, являти им себе примером во хранении онаго, и упражнятися в чтении Божественного писания и во уразумении силы его и таин неленостно: да приуготовит себя к вышшему священничества степени. Всемерно же удалятися от дел, званию сему неприличных и могущих подати взирающим на его жизнь соблазн: словом, во всем себя представляти яко служителя Божия; и ко другим церквам без нашего благословения отнюд не преходити. Известнаго же ради свидетельства, яко он Александр, нами в чтеца к вышепомянутой церкви посвящен, дадеся ему сия граммата, рукою нашею подписанная, и печатию утвержденная в богоспасаемом граде Ярославле, в Спасо-Ярославском нашем архиерейском доме лета мироздания... воплощения же Бога слова... месяца ноемврия в... день».

Грамота скреплена крупной, красного сургуча печатью.

Через одиннадцать лет настоятель храма на Гуменце о. Иоанн Степанов умирает. Это произошло 1 марта 1800 года. Но старшему сыну его, Семену, всего 18 лет, он ученик Ярославской семинарии, где получает фамильное прозвище Смирницкий и пономарит на Гуменце. Там же, в семинарии, пребывает и Алексей Смирницкий, нареченный дьячок, но «сдающий должность свою по найму», как показано выше. Вероятно, это место Алексей получает сразу после того, как преосвященный владыка принимает решение рукоположить 34-летнего и многоопытного Александра. И хотя по обычаю и архиерейскому слову и традиционному праву священническое место принадлежит одному из сыновей умершего священника, настоятелем становится именно Александр. Примечательно, что и пономарь Семен к прошению Александра о рукоположении «руку приложил», то есть вопрос о наследовании настоятельства был здесь решен полюбовно. Летом же того, 1800 года (дата, вероятно, ошибочная, но я оставляю ее без изменения, потому как взята она из официальных документов; подробно об этом будет в главке «Жизнь и смерть на Гуменецком холме». — А.Г.) Александр женился на Дарье Михайловой, родившейся в 1773 году, дочери священника Михаила Васильева, и 10 августа 1800 года начато производством дело 230-1-793 — о произведении Александра в священство. Ему было предписано для дьяконского рукоположения прибыть в Санкт-Петербург, для чего ему выписан паспорт. 3 ноября 1800 года на Ярославском подворье, в домовой церкви Ростовских и Ярославских чудотворцев, он стал диаконом. Там же 10 ноября был приведен к священнической присяге.

«Показанный диакон Александр Иванов мною исповедан и по открытии своея совести к посвящению в священника не сомнителен оказался, в чем свидетельствую — правящий должность эконома иеромонах Иннокентий, 10.11.1800 года».

11 ноября рукоположен в иереи. 16 ноября архиепископ Ростовский и Ярославский Павел распорядился дать ставленую грамоту, «а потом уволив его отсюда для обратного проезда выдать ему паспорт данной ему из Ярославской духовной консистории, по учинении на нем в конторе надписи и по обязании его подпискою явиться с оным в реченную консисторию, куда и дело сие о производстве его отослать».

До 18 декабря 1800 года в Благовещенской церкви города Ярославля под руководством священника Стефана Иванова о. Александр отбывал сорокоуст, то есть обучался священническим премудростям «употребления власти вязать и решить».

Прочтем же внимательно священническую грамоту о. Александра. В ней глубиной и духовной мудростью примечательно наставление, которое дает архиерей новопоставленному иерею.

«БОЖИЕЮ МИЛОСТЬЮ Павел, Архиепископ Ярославский и Ростовский

По благодати, дару и власти всесвятого и живоначального Духа, данной нам от самого великого Архиерея Господа нашего Иисуса Христа, через святые и священные Его Апостолы, и их наместники и преемники, благоговейнаго сего мужа АЛЕКСАНДРА ИОАННОВА всяким первее опасным истязанием прилежно испытавше и достоверными (документ поврежден. — А.Г.) наипаче духовнаго его отца ИЕРОМОНАХА ИННОКЕНТИЯ о нем <...> по обычаю и чину святыя Апостольския восточныя церкви, благословением и рукоположением содействующу томужде животворящему и всесовершающему Святому Духу, посвятили мы во (иерея) ПОКРОВА ПРЕСВЯТЫЯ БОГОРОДИЦЫ РОСТОВСКОЙ ОКРУГИ В СЕЛЕ ГУМЕНЦЕ и утвердили ему власть, тайнами святыми совершати человека в жизнь христианскую духовную, крещати, помазывати, исповедывати, литургисати, венчати по воле и согласию мужа и жены, и последнее елеопомазание болящим совершати, над здравыми никак же дерзати <...> церковныя последования и чины действовати яко служителю Христову, и строителю таин Божиих. <...> ему иерею, по нашему повелению и по своей должности, вседушно прилежати чтению Божественных писаний, сия толковати, но якоже церковнии светила, святии и богоноснии отцы наши, пастырие и учитилие великие истолковали: и по завещанию такому, быти трезвену, целомудру, благоговейну, честну, страннолюбиву, учителну, не пианице, не бийце, не сварливу, мшелоимцу, но кротку, не завистливу, не сребролюбцу, свой дом добре правящу, чада имуще в послушании со всякою чистотою: скверных и бабьих, якоже той же Апостол к Тимофею пишет, басней отрицатися, обучати же себе благочестию образ быти верным, словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою; паче же вверенныя ему люди учити благоверию, заповедем Божиим и прочим всем христианским добродетелям, по вся дни изрядно в день неделный, якоже повелевает шестаго [в]селенскаго собора правило девятнадесятое; исповедавшему своя совести вязати и решити благоразсудно, по правилам Святых Апостол, и учению богоносных отец, по праву же Святыя восточныя церкви, и по нашему наставлению и повелению; вящая же и неудоборазсудныя все приносити и предлагати нам; от храма же, к нему же благословен есть, и у него же служити определен <...> без нашего благословения преити никакоже дерзати, по третиему правилу собора Антиохийскаго; к сему и правила в регламенте, то есть, уставе Правительствующего духовнаго Синода, пресвитерам уставляя прилежно и часто прочитывати и по оным исполняти. Аще же он иерей начнет жити безстрашно, или же неприлично священству деяти: упиватися, или кощунствовати, или грабежства и хищения каковым либо образом творити, или инако безчинствовати, или о пастве своей нерадети: запрещение иерейства да приимет, дондеже исправится, и покажет житие незазорное и благочинное, иереям подобающее. Аще же что содеет возбраняющее священству, извержению сана иерейскаго да подлежит, в оньже час оное возбраняющее, содеет обаче сего по нем не хощем, и не желаем: но паче тщатися ему всегда достойно ходити звания своего врученную себе паству пасти добре, да мудрых и верных служителей мздовоздаяние, от руки воздающего комуждо по делом его, восприимет, и не постыдится в день страшнаго испытания Владычня. На да речет: Господи, се аз и дети моя. Да услышит же и сладкий оный глас глаголющий: добрый рабе благий и верный, над малым был еси верен, над многими тебя поставлю, вниди в радость Господа твоего. И того ради вручили ему обыкновенное о том поучение наше печатным тиснением изданное: еже должен он изучити, и памятно <...> изоуст умети, да удобее возможет и жительству своему внимати, и паству свою поучати. Ивестнаго же ради учителства яко он АЛЕКСАНДР ИОАННОВ на степень иерейства нами рукоположен и благословен, дадеся ему сия архиерейская граммата, рукою нашею подписанная, и печатию нашею утвержденная, в царствующем граде святаго Петра в дому <...> нашего. Лета мироздания <...> воплощения же Слова Божия <...> месяца ноемврия в 15 день».

Утверждена же эта ставленая грамота тоже печатью из красного сургуча.

В приведенной священнической грамоте есть некое примечательное место, на которое мне хотелось бы обратить внимание сегодняшнего читателя. Думаю, всем известно таинство соборования, к коему каждый православный христианин стремится приступить в святую Четыредесятницу, то есть Великим постом. Но пожилые люди часто весьма сторонятся соборования, подозревая советующих приступить к нему в желании им (почему-то) смерти. Так было у нас в Ломах, когда в конце 80-х годов прошлого века освящать купленную нами крестьянскую избу приехал наш добрый друг, настоятель Толгской церкви Ростова Великого о. Иоанн Купарев, ныне покойный, и мы предложили нашим старушкам собороваться: их возмущению просто не было предела, и наши рассказы о том, что в Москве и мы сами, и молодежь, даже дети соборуются без всякого предубеждения ежегодно, никак на них не повлияли. «Не будем собороваться, и все! Мы еще пожить хотим!» — таково было общее мнение. Примерно такое же моральное сопротивление таинству елеосвящения (верное наименование соборования) оказывали и некогда крестьянские девушки 30–40-х годов, ставшие пожилыми, уже из тверских пределов. Я, признаться, не понимал такого стойкого предубеждения. И вот теперь, прочитав в грамоте, благословляющей о. Александра на священство слова «и последнее елеопомазание болящим совершати, над здравыми никак же дерзати», я понимаю насколько, по сути, традиционны были наши ярославские крестьяне в своем твердом предубеждении против соборования. Но как рассудить человеку о том, что есть его последней, к смерти, болезнью?.. Было бы любопытно проследить, как видоизменялось отношение к соборованию и как это таинство стало в конце концов не таким роковым.

Итак, на ближайшие 60 лет XIX столетия на Гуменецком холме утверждается династия Розовых. Но прежде хотелось бы рассказать о примечательном происшествии, случившемся в самый год начала настоятельства здесь о. Александра. Во всем этом, как мне кажется, есть то самое дыхание живой жизни, которое в некой полноте дает нам прочувствовать общую картину того мира, которого давно уже нет.


Степан Баринов, разбойник из Ломов

Что делать, и это примечательный исторический персонаж, без которого наш Розыск будет неполным. Ведь мы собираем самые крохотные крупицы достоверных событий, произошедших на нашем клочке ростовской земли.

Итак, Степан Артемьев Баринов.

Знаменательно, что этот казенный крестьянин уже имел фамильное прозвище. В Ломах сохранился небольшой пруд, носящий топографическое наименование Барский. Имеет ли это название к рекомому разбойнику Баринову и модифицировано ли оно молвой поселян из «Бариновского» пруда в «Барский», остается только догадываться. Еще раз напоминаю читателю о том, что приходские деревни села Гуменец не были владельческими, но были испокон веку архиерейскими прежде, затем же казенными, то есть помещиков, или бар, как таковых не было здесь, потому и можно с большой долей вероятия предположить, что исторически точным было все же наименование пруда Бариновский. Но это так, к слову.

В ревизских сказках, составленных в середине 90-х годов XVIII века находим, по всей видимости, имена родителей и самого разбойника, которому в ту пору было всего 19 лет, и его сестры:

«Артемий Савельев, 71 год, умер в 1784 году, жена его Авдотья Порфирьева дочь, 59, их дети — Степан, 19, дочь их Афросинья».

Когда к имени Степана приклеилось прозвище Баринов, конечно, ныне уже не установить.

Итак, вот дело «Об убийстве и ограблении священника Петра из погоста Архангельского в Гарях», к которому оказался причастен наш Степан Баринов.

Читаем:

«...Помянутый архангельский священник Петр будучи в городе Ростове 28 февраля (1800 года) на торгу и погулявши (так прикровенно благочинный, который пишет это донесение в Консисторию, именует алкогольное опьянение священника. — А.Г.), поехал из онаго того ж числа пополудни в седьмом часу в дом свой на село Угодичи, и едучи дорогой озером Неро наехали на него среди озера пять человек на лошадях и объехав того священника, остановили своих лошадей скоча с саней остановили и священникову лошадь и из них один побежал к саням и сказанного священника Петра Дмитриева ударил имевшимся у него в руках рычагом, и обрали того священника и еще ехавших с ним так же, и священникову лошадь взяли с собою уехали обратно в Ростов, а той священник остался на том озере от тоих побой той священник на утро то есть 29 числа помре. О чем Ярославской духовной консистории Ростовское духовное правление рапортует».

Избитый священник просто замерз на ледяных безбрежных просторах озера Неро.

Архиепископ Павел по этому беспрецедентному поводу издает строгий указ:

«...чтобы они (священники. — А.Г.) излишяго гуляния, кроме исправления своих надобностей, на сих съездах не имели, и особливо от вхождения в питейные домы и от употребления горячих напитков, а так же от безчиния всемерно воздерживались». (Архиепископ прекрасно понимает, как «погулял» погибший священник.)

Так как уголовное дело непосредственно касалось одного из духовных лиц, некоторые материалы его были для ознакомления и для уточнения переданы в Ростовское духовное правление. К этому времени следствие установило имена преступников и уже задержало их. Выяснилось, что это не единственное по сговору их преступление.

«По требованию онаго Духовнаго правления минувшего апреля 30 дня 1800 года по справке в сем суде (уголовном. — А.Г.) оказалось, что убиенный Ростовской округи погоста Архангельского в Гарях священника Петра Дмитриева разбойники казенной Зверинцевской волости деревни Чурилово крестьянин Платон Иванов, Лом Степан Артемьев Баринов, Петровского посада Михайло Иванов Созданов, Никифор Петров, Крамновского уезда вотчины статского советника и кавалера Петра Ивановича Ханынова деревни Поточалова крестьянин Федот Филиппов, сим судом описаны найденное у них из числа пограбленного имения дочери ево села Угодич пономарицы шубейка отласная голубая, юпка объяринная дволичневая, шапка с золотным парчевым верхом <...> отданы сыну его с росписью, о коих в сем суде дело производится, с этим делом сопряжено и другое их преступление по их сообщениям <...> и другой разбой, [дело] еще не кончено, а когда приведено будет, то нимало медля отослано быть имеет <...> в суд, о чем оное Правление благоволит быть известно. 14 дня мая 1800 года».

Интересен и список вопросов к обвиняемым, составленный уполномоченным священником-следователем:

«Каким образом? Где? Когда? И в какое время убили Архангельского в Гарях погоста священника Петра с последующим уведомлением [об ответах] Правления. 25 мая 1800 года».

Рапорт г. Ростова депутата Крестовоздвиженской церкви священника Михаила Владимирова дополняет происшествие некоторыми значимыми деталями:

«...13 ноября. Со священником в санях пономарица Авдотья Петрова была, разного имущества и денег, всего по цене на 208 рублей и 10 копеек украдено ...» Перечисляются известные нам уже разбойники, и вот наказание им: «...Учинить наказание кнутом, вырезав ноздри, поставив на лбу и на щеках знаки, сослать в каторжную работу, которое определение в силу узаконений мною подписано».

Бандиты эти были сосланы в Нерчинск, ну а мы накрепко запомним теперь имя выходца из Ломов Степана Артемьева Баринова.


Строительство нового храма

Степан Баринов с обезображенным лицом каторжника отправился на вечные тяжкие работы в Нерчинск, а Александр Иванов — в Санкт-Петербург, где становится иереем. Но благости не так уж много было в ту пору — это только из наших дней, спустя 200 с лишним лет, из нынешнего запустения и общего угасания и одичания Русской земли те дни кажутся нам святыми и благословенными. С началом его настоятельства здесь сопряжено множество тягостных искушений, и главное среди них — гибель прежнего храма «от громового удара», ну и, естественно, последующее строительство нового, уже каменного, с колокольней и трапезной.

Несчастливое событие это произошло во время страшной грозы 21 мая 1801 года, а уже вскоре после праздника Преображения Господня, 22 августа того же года, архиепископом Павлом дана была приходу храмоздатная грамота. На гуменецком холме развернулось интенсивное строительство.

В связи с этим уместно будет привести самую первую — 1701 года — опись из дошедших до нашего времени описей прежнего, допожарного деревянного храма, построенного после Смуты начала XVII столетия, чтобы почтить память сгоревшего ровно через 100 лет храма Покрова Богородицы:

«Церковь Божия во имя Покров Пречистыя Богородицы клинчатая, об одной главе. На клетке бочка и маковица, обито чешуею деревянною; крест деревянной, паян железом белым; чепи железные. С востоку и перед выходными дверми паперти, верх один у церкви, двери входныя замок нутряной.

А в церкви царские двери, на них Благовещение Пресвятые Богородицы да четыре Евангелиста, писано на золоте. На сени Господь Саваоф со архангелы, на столпцах святители писаны на красках.

На правой стороне образ Покров Пречистыя Богородицы в киоте, писан на красках; пелена крашенинная травчатая. На левой стороне образ чудотворца Леонтия, писан на красках, пелена крашенинная травчатая. Сиверные двери, на них писан Благоразумный разбойник. Подле сиверных дверей образ Николая чюдотворца на красках, пелена крашенинная, в киоте. Подсвешник деревянный, писан красками. В олтаре престол, на нем одежда крашенинная. Евангелие печатное, на нем Евангелисты сребряные. Крест благословящей в окладе серебряном. Покров крашенинной. За престолом образ Пречистыя Богородицы Казанские, на другой стране образ Николая Чюдотворца на красках. За престолом крест, на нем распятие на красках. Жертвенник, на нем одежда крашенинная. На жертвеннике сосуды: Потир и дискос; и два блютца оловяные; звезда и лжица медное; копие железное; воздухи и покров, все крашенинные; кадило медное; ризы и подризник полотняные. У риз оплечье выбойчатое, крест, звезда, подолник крашенинной. У подризника оплечье и подолник крашенинные.

Патрахель выбойчатая, пугвицы оловянные. Поручи выбойчатые. Пояс нитяной.

Над царскими дверми деисус, среди — Господь Саваоф, перед ним Паникадило медное. По правую страну — образ Пресвятыя Богородицы, а по левую — Иоанн Предтеча, архангели и апостоли.

А в другом ряду все празники Господские.

Книги:

Служебник печатной; Часослов и Псалтир; Шестоднев; Минея опщая с празниками и всем святым; Апостол; Треод посная — все печатные.

Треодь цветная писменая.

Колоколница на дву столпах, два колокола.

Прикладных денег тритцат семь алтын».

Удивительна скорость постройки — в 1803 году уже начались переговоры о малом освящении первого возведенного придела — Преображенского, ведь храм в сравнении с деревянным весьма расширился. Прежде строительства под холмом, на берегу реки Кости, построили кирпичный завод. Когда каменным строительством все завершилось (в 1807 году), «проданы кирпичного завода горн, изба, оставочные дрова, кочерья рублены в Поклонской роще. Получено 192 рубля 25 копеек», которые употреблены на благоукрашение храма и другие работы. Домовая яма и лом кирпича до сей поры явственны в чаще черного леса, подле перегороженной бобровыми плотинами Кости.

В Ярославском архиве мне посчастливилось разыскать приходно-расходную книгу, куда со тщанием и невероятной для сегодняшнего дня точностью вносились как пожертвования от «доброхотных жертвователей», так и приход от нечастой коммерческой деятельности времен воссоздания храма. Так же тщательно фиксировался и расход денежных средств. Записи книги охватывают период с 1803 года по 1808-й. В 1809 году храм уже был освящен. Еще одна ценность этого документа заключается в том, что мы впервые за истекшие 200 лет можем узнать подлинные имена строителей и благоукрасителей гуменецкого храма.

Это подрядчик по каменному строительству Тимофей Матвеев Смолин и подрядчик по кирпичу Михаил Григорьев Крюков.

Имена доброхотных жертвователей, к сожалению, остались за границами книги, но мы можем предположить, что ими, без всякого сомнения, были приходские крестьяне деревень, составляющих Гуменецкий приход, — Ломов, Коскина, Жоглова и самого Гуменца. Для полноты картины приведу цифры из книги:

1803 год — приход — 805 рублей 40 копеек. Расход — 804 рубля 85 копеек.

1804 год — приход — 790 рублей 55 копеек. Расход — 780 рублей 90 копеек.

1805 год — приход — 404 рубля 90 копеек. Расход — 400 рублей 90 копеек.

1806 год — приход — 547 рублей 14 копеек. Расход — 532 рубля 15 копеек.

1807 год — приход — 1197 рублей 73 копейки. Расход — 1087 рублей 70 копеек.

1808 год — приход — 356 рублей 40 копеек. Расход — 356 рублей 40 копеек.

Легко посчитать, в какую сумму обошлась прихожанам новая церковь: 3962 рубля 90 копеек, что весьма и весьма немало. Еще немного цитат приведу из этого уникального документа:

«Январь 1804 года. Подрядчику Тимофею Матвееву Смолину по делании колокольни, за все его кирпишную, каменную, кузнешную и топорную работы плачено денег 560 рублей.

Кирпичному подрядчику Михайлу Григорьеву Крюкову плачено за работу 336 рублей 50 копеек. <...> За тем же остаток в 1806 году 3 рубля 19 копеек».

Я поражаюсь такой дотошности и точности этих записей. Все получавшие деньги за произведенные работы собственноручно расписывались — и при свидетелях.

Подрядчик Крюков сделал кирпича довольный излишек, и вот читаем как пример успешной рачительной деятельности о. Александра: «Продано в Ростовский Борисоглебский монастырь церковного кирпича 20 000, получено денег 200 рублей». И еще: «Продано избыточнаго кирпича по мелочи, получено 158 рублей 90 копеек». А вот еще одна статья дохода, употребленная на строительство: «От прихода за собранный церковный хлеб получено церковным старостой Александром Константиновым денег 35 рублей». Смолину плачено в 1807 году 376 рублей, в 1808-м — 203 рубля. «Куплено разного сорту тесу, скилы и бревен, плачено 184 рубля 10 копеек <...> куплено всяких сортов железа, гвоздей, плачено 294 рубля 60 копеек». Храм закончен строительством в начале 1808 года, и «куплено материалу для крашения храма разного сорту, плачено 97 рублей. Смолину за работу 203 рубля...».

Теперь же мы можем прочесть в других документах первые достоверные описания возводимого нового храма.

Благочинный докладывает архиерею в 1803 году:

«В прошлом 1801 году данною архипастырскою благословенною граматою позволено Ростовской округи в селе Гуменце по прозьбе приходских людей вместо бывой деревянной сгоревшей от громового удара вновь построить каменную церковь во именование Покрова Пресвятыя Богородицы с приделом в трапезе Преображения Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, ныне оными приходскими людьми оныя церковь и трапеза кладкою кирпича окончена и в нутри пощикатурена, и придел в ней благолепием украшен и к освящению со всем уже приуготовлен, и святыя иконы хоть и из прежней церкви, кроме храмового в предел Преображения вновь написаного из красок, однак оныя еще которыя новы, а другие возобновлены, иконостас из прежней церкви раскрашен, и как ризницы, так и всего нужнаго довольно, а потому в силу онаго 15 пункта мной оной новостроющейся церкви и всему ея благолепию украшению надлежащая опись учинена в коей за силу ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА указа прошлого 1802 года октября 21 дня означена и церковная земля, которое на рассмотрение Вашего Высокопреосвященства, милостивейшему нашему Архипастырю, а при том и особливое от приходских людей о освящении онаго придела прошение и прилагается при сем. Октября 17-го, 1803 года, Благочинный села Юрьевской слободы священник Феодор».

Вот его опись самого храма от той же даты:

«Оныя церкви Покрова Пресвятыя Богородицы трапеза кирпичем выкладена и в нутри пощекатурена, об одном департаменте, возвышена от земли пятию приступками, пространством оная трапеза как в длину и в ширину по двенадцати аршин, в вышину восемь аршин с половиною, в ней окон по три на стороне, вышиною окна по три аршина, шириною без четверти два аршина, окольницы стекольчатые простые, решетки железные, пол тесовый.

В оной трапезе придел на левой стране возвышен приступкою, в том приделе во святом алтаре пространство в длину и ширину по пяти аршин.

В нем украшение (описание одежд на престол, которое я опускаю. — А.Г.) <...> Святый алтарь отделен иконостасом столярным из прежней церкви (описание икон “из красок” тоже опускаю. — А.Г.).

Крылос деревянный у стены у северных дверей. Двери входные в трапезу 2-е: 1-я из нутри трапезы деревянныя на железных петлях, в ней замок нутренний железный. 2-я с паперти вся железная с двумя висячими замками.

Паперть под колокольней, которая возвышена на четырех каменных столбах с отступкою от трапезы на два аршина и в отступке прокладено кирпишною стеною и окошко на правой стороне небольшее с железною решедкою, а на левой на колокольню лесница деревянная, вход в паперть с двух сторон с южною и западною, а северная выкладена кирпичем.

Глава на пределе чешуйчатая деревянная, крест на главе железной.

О прочем церковном украшении предоставляется копия с учиненной описи в 1794 году апреля 26 дня (перечисление утвари. — А.Г.)».

Гуменецкий храм дожил до новых времен и был разрушен только в 50-х годах ХХ века. Но как это ни парадоксально и странно — не сохранилось ни единого изображения его, ни одной фотографии, ни единого рисунка или карандашного наброска — ни в архивах наследников былых прихожан, ни в консисторских архивах городов Ростова и Ярославля, — и потому столь ценно для нас это словесное описание 1803 года, учиненное для архиепископа Павла благочинным священником Феодором. Ведь ничего другого у нас нет.

Я написал эти грустные строки в начале декабря 2016 года, а 20 декабря в собрании Архитектурного фонда Ярославского государственного архива я нашел-таки изображение нашего погибшего храма. В 1903 году гуменецкий настоятель священник Николай Шумилин принял решение расширить церковную паперть, и к 8 мая того года был составлен архитектурный план храма и колокольни, совместно с прошением поданный на рассмотрение в Губернское правление и Духовную консисторию Ярославля. План и предполагаемые переделки были утверждены губернским архитектором И.И. Окербломом. Надо ли говорить о моей таковой нечаянной радости?.. Рисунок, найденный мной в Ярославле, мы с великой любовью приводим на этих страницах. Думаю, читатель вполне может оценить изящество и невероятную красоту храма Покрова Божией Матери, — и ведь облик его вовсе не деревенский, как можно было бы предположить, исходя из отдаленности и некой «глухости» (конечно, сегодняшней) Гуменца. Не знаю, удалось ли о. Николаю Шумилину осуществить предполагаемое расширение паперти, — думаю, удалось, — но остался этот чертеж, кроме которого у нас ничего больше нет. Слава Богу за все!

Итак, вчерне храм был уже возведен к осени 1803 года. Мне хотелось написать следующее: «В 1809 году новопостроенный храм освятили», — но и тут все сложилось непросто. Розыски в Ярославском государственном архиве в декабре 2016 года открыли мне вполне драматическую картину проблем, с которыми столкнулись о. Александр и приходские крестьяне. Ведь мало того, что храма не стало и для строительства нового следовало собирать пожертвования, строить на Кости кирпичный завод; мало того, что приходские крестьяне вынуждены были ходить на богослужение за несколько верст — в Алевайцино или в Ивакино, а то и в Шурскол — и это растянулось ведь на несколько лет, но и, казалось бы, такое благое дело, как строительство нового каменного храма, тоже оказалось сопряжено с известными трудностями.

Как выясняется, каменный храм разрешалось строить общественным коштом только при наличии достаточного количества церковной земли, то есть «комплект» священнослужителей и материал «строения» напрямую зависел от количества принадлежащей храму земли. Когда прихожане просили предыдущего ярославского архиерея поставить им во чтеца молодого тогда Александра, в «препорции» были указаны 36 десятин земли; когда писалось прошение на новую церковь «из камня», прозвучала цифра в 34 десятины. Когда же храм частично был уже возведен и о. Александр просил архиерея, все того же преосвященного Павла, который рукоположил его в 1800 году во священника, освятить новопостроенный придел во имя Преображения Господня, чтобы прихожанам не тратить силы и время в достижении соседних храмов в отдаленных селах, выяснилось, что земли церковной — всего 24 десятины. Архиепископ Павел оказался внимательным и щепетильным человеком — он усмотрел в этом совершеннейший непорядок и запретил освящение отделанного и готового для богослужений придела Преображения Господня до тех пор, пока настоятель не предоставит внятное объяснение: куда подевались 10, а то и 12 десятин церковной земли, и вообще — были ли они или это только некое изустное легендарное предание? Завязалась новая переписка. Удивительно было читать в архиве обстоятельные и большие письма архиепископа Павла, писанные им собственноручно гусиным пером, посвященные гуменецкой церковной земле, — с каким знанием дела и с какой силой употреблял он «данную ему от Бога власть», как сказано прежде было в ставленой грамоте о. Александра.

«6 июня 1801 года, — пишет архиепископ, — показано было, что при церкви села Гуменец церковной земли было 33 десятины, а при прошении об освящении — 24 десятины и 2141 сажень».

Никаких же документов на землю нет. О. Александр упирает на то, что испокон веку с крестьянами они ладили и все отношения у них держались на честном слове и на любви.

И вот очень любопытное, сообщаемое о. Александром архиепископу:

«...что как при бывшем в сем нашем Гуменце священнике Иоанне Степанове в 1800 году приезжал прежний благочинный села Пужбола священник Борис в наше село. При сочинении формулярной ведомости и спрашивал нас, сколько имеется во владении церковной земли, то оной священник Иоанн показывал тогда ему, что у нас находится указанная препорция церковной земли, по значущим прежде у нас клировым репортам, а как я, вышепоказанной священник Александр Иванов, находился тогда при означенной церкви дьячком, и землею сам не пользовался, а отдавал в отдачу крестьянам, то и не доходил до совершенного знания о владении церковной земли, да и пономарь Семен Иванов определен на оное место при отце своем вышеозначенном священнике Иоанне в малых летах, также не знал об оном, а дьячек Алексей Иванов, поступив в прошлом 1802 году на свое место и ничего не знает о церковном владении землею. Посему мы <...> по нынешний 1803 год пользуемся землею, как и прежние церковно-священнослужители во всех трех полях с приходскими людьми в общем владении, при коих находится и сенной укос, по видимости и по довольствию нашему оной заключали быть указанной препорции. В нынешнем же 1803 году в летнее время пересушивали из сундука ризницу, нечаянно на самом дне под подстилкою пелены нашли в том план и книгу на церковную нашу гуменцовскую землю, в коих означается 24 десятины 2141 сажень оной <...> Межевание церковной земли происходило в 1771 году, а мы и по нынешний 1803 год совсем не знали, что имеется на церковную нашу землю план и книга, потому что как до межевания оной, так и после того священно- и церковнослужители владение имели по любви и согласию с нами во всех трех полях <...> В нашем прошении об освящении храма подписались вырезать указанную препорцию земли, так и теперь согласны оную дополнить все мы приходские люди».

Чиновники же в Ростовской палате увидели несоответствие в церковных документах о. Александра и «что ныне полная препорция пишется, 36 десятин, [спросили] почему мы не выправили тогда обстоятельно, в какую силу они о том сказали и написали в показанном клировом репорте. Да и в последующий год по тому же по простоте своей писали в каковых наших погрешностях и оплошностях у Его высокопреосвященства милостивейшаго нашего архипастыря испрашиваем все покорнейше отеческого помилования» (рапорт от 22 декабря 1803 года).

Так и видишь эту замечательную картину: маковка лета, сенокос и жара, церковные служки вытаскивают на солнце громадный замшелый сундук с разным добром и тряпьем, и вот — явлены на свет Божий земельные документы, «нечаянно» найденные под какой-то подстилкою, пролежавшие там еще с ветхозаветной поры — 1771 года... К слову, эти владельческие документы на землю до нашего времени не дошли.

Вообще, надо сказать, что о. Александр производит сильное впечатление своим крепким и неотступным характером: в молодые годы он не стеснялся чуть ли не силой принудить архиерея определить его на пономарское место на Гуменец — ведь трижды неотступно писал архипастырю, по архиерейскому распоряжению попал на несколько месяцев в семинарию — и снова приступил со своим. И получил-таки место. После смерти настоятеля, несмотря на то что у того остались вошедшие в возраст сыновья, он водворяется на вакантное место священника. И вот теперь видится некоторое лукавство с этим земельным планом и книгой — похоже, что документы на землю были утаены от архиепископа Павла, чтобы получить разрешение на строительство храма «из камня», и, когда обратного хода уже не было, но и архиепископ понял, что его провели, и пригрозил наказанием, о. Александр «вдруг» нашел документы на дне сундука и даже у прихожан согласие сумел получить на «вырезку» земли из их наделов до «препорции». Таким же въедливым к земельным документам оказался и его сын Василий, унаследовавший приход за отцом, но его расследование судьбы церковной земли в Поникарове, которой некогда распоряжался его дед, священник Иоанн Иванов, стоило в конце концов ему священнического места. Но об этом будет рассказано позже. Заметим же к слову, что обещание о прирезке земли крестьяне сдержали только спустя 13 лет, в 1816 году, — но уже очень скоро, а именно в Клировом рапорте от 1823 года, читаем, что «в дополнение оной (земле, на которую у храма имеются документы. — А.Г.) хотя в 1816 году и прирезана указанная препорция, но крестьянами опять отнята (выделено мной. — А.Г.), о чем производится дело». К 1825 году земельный спор с крестьянами был наконец-то закончен, и о том уже нет упоминаний.

Итак, архиепископ Павел вроде бы удовлетворился тем, что крестьянский мир обещался «вырезать» из своей собственности недостающие десятины, — и вот наконец читаем рапорт от 5 февраля 1804 года от ростовского Успенского собора протоиерея Гавриила о том, что придел Преображения Господня на выданном «отласном антиминсе мною генваря 31 дня освящен». Целиком же храм был освящен только в 1809 году. Под этим годом — 1809-м — во все оставшиеся полторы сотни лет, до окончательного исчезновения из этого мира, и проходил в исторических хрониках храм Покрова Божией Матери на Гуменце.

С той же зимней поры далекого 1804 года двунадесятый праздник Преображения Господня стал сугубым праздником деревни Ломы. Еще на нашей памяти — в 80-х годах прошлого века — совершалось нечто подобное народному гулянию на Преображение, 19 августа, на лужайке близ дома Подгорновых — с винопитием и стрельбой из ружья в небо (покойным Александром Подгорновым, на чьем сыне Алексее, моем крестнике, погибшем безвременно, и прекратился этот древний крестьянский род в Ломах).

Церковь же в сравнении со сгоревшей была и расширена. Кроме Преображенского (слева от входа), был устроен и придел святого великомученика Димитрия Солунского (справа). Не знаю, с дальним ли умыслом о перенесении сюда святынь и иконостаса вскоре уже упраздняемого храма из Поникарова или нет, но все так и произошло: через 10 лет после освящения нашего храма поникаровский храм был упразднен, а еще через 5 лет, в 1824 году, оттуда был перевезен иконостас, а поникаровские крестьяне стали гуменецкими прихожанами. При этом оба новых придела были «теплыми», «зимними», а основной алтарь — Покрова Божией Матери — «холодным» и «летним». Именно в нем и стоял до 1941 года знаменитый Поникаровский, или Гуменецкий, иконостас.

Календарный же месяц февраль для храма Покрова Божией Матери стал в каком-то смысле судьбоносным: 13 (если исчислять по новому стилю) февраля 1804 года состоялось первое освящение новопостроенного храма — и ровно день в день через 137 лет появилось «Решение исполкома Ростовского райсовета от 12 февраля 1941 года о расторжении договора с Гуменецкой религиозной общиной верующих», и церковная жизнь на Гуменце завершилась. А еще через 15 лет и сам храм — по счету третий на этом месте — перестал существовать, превратившись в груду щебня.


Исповедные росписи. Что это такое?

Прежде продолжения повествования следует нам немного поговорить и прояснить вопрос о так называемых Исповедных росписях и их роли в духовной жизни русского общества в давние годы. Неизвестно в точности, когда на Руси утвердился такой образ некоего контроля за умонастроением каждого отдельного человека и в целом крестьянской общины или церковного прихода в городе. По мнению А.Мельника, только в середине XVIII столетия. Но политическая и гражданская польза от этой меры была, несомненно, значительная. Духовная польза оказалась сомнительной.

Чем являлась Россия даже еще в не столь далеких XV–XVI веках? Государственное ее тело было еще не вполне сформировавшимся. Всюду виднелись следы недавней феодальной раздробленности. Удельные князья, уже утратившие реальную власть на местах, все еще пользовались непререкаемым авторитетом, и великие князья на Москве вынуждены были весьма считаться с ними. Народности русской как таковой еще не существовало. Весьма ощутимы были племенные особенности на местах — со специфическими диалектами, отголоски которых дошли и до нашего времени, с остатками языческих верований и обрядов. На Ростовской земле до сей поры известны «синие камни», на которых не так давно приносились человеческие жертвоприношения, — и в наши дни со всех весей едут сюда люди за «энергетической подпиткой». так, под Переславлем, на тамошнем Синем камне на берегу Плещеева озера, устроен целый аттракцион с мелким торговым бизнесом; под Шурсколом в середине XIX столетия графом Уваровым были раскрыты около 200 курганов захоронений народности меря, совершенных по особому, полному чину — с сожжением тел и жертвоприношениями птиц и животных; жития ростовских святых исполнены рассказов о неустанной борьбе православных церковников с язычниками, о беспрестанном сокрушении идолов, о разрушении капищ — ну и об «асимметричном ответе» язычников: убийстве епископов, изгнании их из Ростова и прочем в подобном духе. Топография Ростовского княжества пронизана чисто мерянскими наименованиями: Шурскол, Пужбол, Сулость, Шулохма, Пулохма, Шугорь, Согилы... На месте одного из идольских капищ — неподалеку от нас — построена была церковь Покрова Божией Матери, а капище так и прозывалось в веках: Поклоны. Церковные власти верно ведь рассудили: народ привык приходить сюда «поклоняться» своему божку, посему быть храму здесь должно; так, смотришь, по привычке будет народ здесь поклоняться и Единому Богу, дорожка-то проторена... Кроме местных — на каждой из земель своих особенностей — обычаев и обрядов, репьем прицепившихся из темных дохристианских веков, сотрясаема была время от времени юная Московская Русь и привнесенными ересями: жидовствующих, русских антитринитариев, происками папистов. (чего одна Ферарро-Флорентийская уния 1438–1442  годов стоит! А ведь акт о «присоединении к Риму» подписал не кто-нибудь, а сам первосвятитель Московский митрополит Исидор, — шутка ли? Так и с ересью жидовствующих ведь было — без первосвятителя митрополита Зосимы там дело тоже не обошлось. Если уж так колеблемы были самые верховные люди русского общества, то что же о низах говорить?..) Это я не говорю о спорадических войнах, которые вело молодое восточнославянское государство, не поминаю о 300-летней эпохе так называемого татарского ига золотоордынцев... Словом, отовсюду были теснимы как государство, слагающееся из разрозненных лоскутов удельных земель, так и Православная церковь, во всем еще зависимая от Константинополя, — и у тогдашнего священноначалия много было работы. Интересующимся вопросом во всей неисчерпаемой глубине могу порекомендовать почитать о тех временах многотомный труд митрополита Макария «История Русской церкви».

Моя же задача скромнее и уже: обозначить роль и значение Исповедных росписей в контексте обыденной жизни русского человека.

Итак, не имея возможности (да и необходимости) отыскать начало этой «духовной практики», обратимся к тому, что имеем.

Исходные данные таковы: русский человек мог быть по народности кем угодно: мерей, весью, чудью белоглазой, черемисом или чувашом, но обязательно быть православного исповедания, то есть членом господствующей в России Церкви. При этом категорически нежелательно было уклоняться в различные толки, как то папизм и поразивший папизм в самое сердце протестантизм (в Западной Европе уже вовсю пылали религиозные войны по этому поводу). Категорически невозможно было открыто исповедовать старую веру дониконовского извода — в XVIII веке события века минувшего еще живы были в памяти, — ведь необходимые и назревшие в недрах Церкви реформы, осторожно проводимые патриархом Никоном, после его удаления с первосвятительской кафедры и последующего заточения в Ферапонтове, а затем бесславного и неканонического лишения его патриаршего сана на вполне себе разбойничьем соборе 1666 года, были грубо и безапелляционно перехвачены безжалостной и слепой государственной машиной — с привлечением стрелецких отрядов и казнями непокорных, с эпидемией коллективных самосожжений, с осадой Соловецкого монастыря и прочим непотребным и постыдным, что можно было бы назвать войной с собственным народом, имевшей последствием исход значительной части населения, распропагандированной даровитыми «златоустами», былыми участниками кружка «любомудров» Аввакумом Петровым да Нероновым, в сибирские и зауральские дебри. Великий патриарх Никон понимал, что к середине XVII столетия церковное тело окостенело прямо у него на глазах, и Буква в нем начала главенствовать над созидательным и животворящим Духом. В XIX веке началась (или все же продолжалась — как тут ответишь словом единым?) та же болезнь окостенения и выхолащивания церковного духа. И наши Исповедные росписи — непосредственное свидетельство этого. Забегая вперед, скажу, чем чревата такая болезнь, если ее не лечить: злосчастными 1905-м и 1917-м годами, массовым молчаливым отходом народа от веры и Церкви, равнодушным взиранием на то, как пришлые иностранцы — латыши, китайцы и поляки — обдирают серебро и золото с вековых образов, оскверняют святыни, рушат построенные предками храмы, рушат всю русскую государственность, уничтожают экономику, за гроши — за карандашную фабрику — продают разным международным авантюристам типа Хаммера (которому было в то время чуть более 20 лет, но не с кем было Советам больше дела иметь) полотна Рафаэля и да Винчи... Когда еще такая пожива? Только на сломе эпох. А потом — неисчислимые гекатомбы человеческих жертвоприношений, в которых уничтожались лучшие люди, основа государственного строения. А что дальше? А дальше то, что мы сегодня видим везде и повсюду: одичание как человека, так и природы. Исчезновение и растворение в инфернальной бездне какой-то русского человека, — и совсем уже скоро придут на место это, которое мы не сохранили и не уберегли, совсем другие народы: желтые ли, как в начале ХХ века предсказывали Андрей Белый и Александр Блок, или черные, или белокожие даже, но с другим языком и иными задачами: владеть, как сырьем, некогда великой Россией...

Но вернемся все же к исходным параметрам, к тому лекалу, по которому церковные власти минувшей поры пытались кроить тогдашнего русского человека.

Русский человек принадлежит к господствующей Церкви; не раскольник, не протестант, не католик; один раз в год он обязан (как правило, Великим постом) исповедоваться в своей приходской церкви и причаститься Святых Христовых тайн. Какова суть исповеди — нам неведомо, как неведома и практика исповедной дисциплины той поры. Труд профессора С.Смирнова «Древнерусский духовник» (М., 1913) мало проясняет картину. Почтенный ученый преимущественно рассказывает об исповедной практике допетровской Руси, но древняя жизнь в ростовских пределах, о которых и идет речь в этом Розыске, практически и документально нам неизвестна и зачастую мифологизирована. Но отметим одно: с реформами Петра I покаянная дисциплина, покаянный обычай и все, что с ними связано, несомненно, видоизменяются и деградируют. Консисторский архив наполняется административными делами о нарушениях, воровстве, пьянстве и всяческих непотребствах как мирян, так и духовенства — все это, несомненно, признаки все той же болезни, о чем я писал выше. «Петровское законодательство не остановилось перед тайной исповеди, — пишет профессор Смирнов. — Известно определение Духовного регламента, по которому священник, узнавший на исповеди об умысле на честь и здоровье государя, о намерении произвести бунт и измену или о произведенном уже в народе соблазне сообщением ложного слуха о небывалом чуде, обязан немедленно донести на виновного. Справедливо отмечается, что духовный отец превращался этим требованием в полицейского агента; патриархальность отношений между ним и [духовными] детьми исчезала; между духовенством и народом становится государственная власть, которая берет на себя исключительное руководство народной мыслью. Но данное определение лишь одно из звеньев в цепи петровских мероприятий, проникнутых системою доносов, в которую впутывалось и духовенство» (Древнерусский духовник. с. 239–240). Именно тогда, в пореформенную церковную пору, примерно с 1722 года, и были разработаны принципы Исповедных росписей. В чем они заключались?

Священник в течение года вел подробный учет: из какой деревни, имя, отчество, родство с другими исповедниками «дома», количество лет, исповедовался и причастился, то есть отметка ставилась «был»; если «не был» — по какой же причине: за отлучкою, за нерачением, и вот уже интересные причины фиксируются: «за охлаждением к вере». (Это те самые ростки, из которых в течение грядущего века произрастет тотальный атеизм, ставший чумой и проклятием для России.) В начале следующего календарного года такой подробный отчет по каждому прихожанину — а таковых при храме на Гуменце в разное время насчитывалось от 600 до 1000 человек разного пола и возраста, — сдавался в Духовное правление. И там отчет, предполагаю, неким специалистом пристально анализировался (это в лучшем конечно же случае, но, скорее всего, все просто подшивалось в пухлые папки столоначальниками и писарями и навсегда водворялось в пыльный архив), особенно, конечно, интересовали его те лица, которые «не были» по причине некой, так сказать, неблагонадежности и сомнительности поведения. И в будущем некоторые аспекты таковых данных при необходимости учитывались где надо, вплоть до полицейской части. К примеру, формальной причиной отказа крестьянину из Ломов Автоному Сикачеву в венчании было его двухлетнее «небывание» на исповеди и у Святых Христовых Тайн» (см. главу «Василий Александров Розов из села Гуменец» — о тяжбе прихожан со священником в 1853 году). Завершалась исповедная роспись любого года и любого прихода следующей вполне бюрократической формулой (но и с полицейским оттенком):

«Сверх вышеписанного в том нашем Гуменском приходе прописных и утаенных ничьих дворов не имеется и в означенных дворах кроме выше [упомянутых] никого тутошних жителей и пришлых ни какого чина и возраста людей под укрывательством не обретается и противящихся Святой Церкви, кои и показаны за противностию, а записных раскольников нет, и как в сей росписи показано, так подлино споведались и Святых Таин приобщились, буде же из онаго показания нашего по какому (нрзб.) доносу хотя мало что ложное, никакая утайка и прикрытие, за то повинны мы все положенному по правилам и указам штрафованию».

Обратите внимание на фразу «противящихся Святой Церкви, кои и показаны за противностью», то есть некий духовный люфт, или священническая недоработка, все-таки допускается — некоторая «противность». — ну и в самом деле, не за шиворот же волочь настоятелю к исповеди и причастию некоторых упорных и жестоковыйных сельчан! Но главное здесь вот что: «...а записных раскольников нет». «Записными», таким образом, считались те люди, которые открыто исповедовали свою приверженность к «древлему благочестию». Ну, с ними и разговор у власти был другим, но мы не о том ныне толкуем. Таким образом, священник той поры был своего рода глазом и ухом государства на местах, через которого власти вполне успешно контролировали население любого, даже самого отдаленного, уголка Русской земли. И здесь вовсе не идет речь о нарушении тайны исповеди, нет, но сами по себе эти ежегодные списки Исповедных росписей много чего могут поведать заинтересованным лицам. «Для надзора приходского священника и его отчетности это было удобно», — констатирует профессор С.Смирнов.

И даже в ХХ веке прежние Исповедные росписи весьма пригодились: так, Исповедные росписи Ростовского духовного правления после 1861 года были перемещены в Ярославский архив. Спрашивается: зачем? На мой взгляд, ответ очевиден: все для того же контроля за людьми — но теперь уже губернским ВЧК. Ведь к 20-м годам ХХ века многие из былых исповедников во всей Ярославской губернии еще были живы, и дореволюционные Исповедные росписи при необходимости предоставляли чекистам дополнительный материал для разработок. Понятно, что 99% этого «сырья» так никогда и не использовались, но и 1% было уже достаточно, чтобы аккумулировать дореволюционные священнические отчеты под одной крышей.

Можно по-разному относиться к этой конечно же формализации и бюрократизации духовной жизни России. В этом есть насилие над свободой личности? Несомненно. В этом чувствуется главенство пресловутой Буквы над Духом? Конечно. Это плохо? Ну, это смотря с какой стороны подойти к делу. Соблюдение постов, постных дней, чтение ежедневного молитвенного правила, посильное соблюдение Божественных заповедей, участие в двунадесятых праздниках Церкви, посещение храма в воскресные и в праздничные дни — разве это плохо? Хорошо и желательно. И всего 1 (один) раз в год приступить Великим постом к вполне себе формальной исповеди и причастию — разве это сложно и тяжело? Нет, и не плохо, и не тяжело, и не сложно. Напротив, некая церковная и духовная дисциплина, даже более жесткая, на мой взгляд, необходима, как фундамент для здания. Но тут-то мы и ступаем на зыбкую почву того, что в середине ХХ века западные философы назовут заумным термином «экзистенциальный выбор». Все исчисленное — желательное, не тяжелое, полезное для души и даже для тела — в некотором смысле деформировалось этой пресловутой обязательностью. Ну вот обязан ты раз в год притащиться через силу в храм, что-то там сообщить перед крестом и Евангелием — ребра батогом жене посчитал, к примеру, или еще нечто подобное, — а потом батюшка покроет тебя епитрахилью и что-то там скажет, а ты и понять своим крестьянским умом не можешь: что батюшка говорит, а расслышишь, так и не поймешь: «властью, данной мне Богом, разрешаю и прощаю тебя от грехов...» А потом — приступить к чаше. А что ты знаешь о евхаристии? О преложении хлеба в тело, а вина — в кровь? Да не просто в тело и  кровь, что само по себе трудно понять и представить, а в Тело и Кровь Самого Бога!.. И куда это все вместить? Но тут ведь главное не то, что тебе не понять, а то, что батюшка запишет тебя в некую «книгу жизни»: «был»... И долг христианский ты исполнил. Иди с Богом на все четыре стороны — и приходи через 365 дней снова... Вот и вся, получается так, духовная жизнь. И ты — достойный член православной сельской общины, и духовный отец твой исполнил перед властями свой долг... Конечно, поправить дело могли проповеди после литургии или устроение при храме церковно-приходской школы (что и было к концу XIX века сделано на Гуменецком холме) — в любом случае священник должен и даже обязан был прилагать определенные усилия к нравственному и духовному просвещению простого народа. Но сословная вековая приниженность рядового сельского духовенства, великая сила человеческой инерции, обыденность и монотонность церковного обихода и сельского уклада делали свое дело, и то, что в ком-то когда-то было живым, выхолащивалось, остывало и окостеневало.

А ведь некогда — в древней Руси еще — господствовал принцип иной: «Покаяние вольно есть»...

Я отнюдь не хочу осудить гуменецкое и — шире — русское духовенство в том, что к началу ХХ века в народных глубинах до критической массы накопились инфернальные и разрушительные силы, будто бы из вулкана вырвавшиеся в годину страшной кровавой революционной смуты, но каждый из членов русского мира вносил в это страшное будущее свою лепту — десятилетиями и веками.

Но — не повернуть нам уже вспять.

Мы же все-таки отыщем в Росписях и положительные моменты, а именно: благодаря Росписям мы имеем возможность краешком глаза заглянуть в обыденную жизнь людей, которые жили здесь полтора века назад, услыхать их имена и фамильные прозвища — ведь еще на нашей памяти некоторые из носителей этих фамилий были живы и осязаемы и не оставили по разным причинам холм, на котором раскинулась деревня Ломы. И именно благодаря этим гуменецким анналам храма Покрова Пресвятой Богородицы, составленным, может быть, вполне себе равнодушной десницей священников, которые не сделали прежних людей «православнее», чем они были по сути своей, мы можем услыхать их имена и представить их жизнь.

Вот, к примеру, часть Росписей за 1843 год (конечно, я не буду приводить их полностью):

Крестьяне села Гуменец:

«Иван Никитин — 68 лет, жена его Варвара Борисова — 68 лет, дети их Параскева (девка) — 41 год, Александр — 38 лет, жена его Настасья Николаева — 38 лет, дети их: Михайло — 16 лет, Клитикия — 15 лет, Иван — 11 лет, Петр — 7 лет, Евлампий — 3 года;

Вдова Ольга Никитина — 69 лет, дети ее: Фома Андреев — 44 года, Кондрат — 39 лет, Лазарь (холост) — 19 лет, Фомина жена Параскева Тихонова — 44 года, дети их: Матрона (девка) — 21 год, Ольга — 11 лет, Кондратова жена Агрипена Данилова — 37 лет, дети их: Филипп — 10 лет, Иван — 5 лет».

Крестьяне деревни Ломы:

«Иван Григорьев — 62 года, жена его Матрона Степанова — 58 лет, дети их: Федор — 24 года, жена его Фекла Григорьева — 22 года, Иоаннова сноха родная — солдатка Марина Михайлова — 26 лет, брат его родной Гаврила Григорьев, холост — 40 лет;

Димитрий Саплин, вдов — 56 лет, дочь его Матрена (девица) — 29 лет;

Андрей Семенов, вдов — 71 год, сын его Евстафий — 47 лет, жена его Неонила Киприанова — 44 года;

<...>

А вот и наши Подгорновы, потомков которых мы знали:

Иван Андреев Подгорный — 54 года, жена его Ирина Федорова — 53 года, дети их: Михайло — 30 лет, Матфий — 29 лет, Трофим — 24 года, — холосты, Аглаия — 22 года, Стефанида — 18 лет — девки, Тихон, 15 лет, Иван — 12 лет, Михайлова жена Евгения Андреева — 30 лет, дочь их Евдокия — 4 года.

<...>

Заключение росписей:

Крестьян и бобылей — 118, за нерачением не причащались — 42, по охлаждению к религии — 1, за отлучкою — 3, за расколом — 1.

Жен их и вдов — 142».

Ну и вот еще частично Исповедные росписи за 1859 год.

Села Гуменец:

«Настоятель священник Николай Васильев Никологорский — 29 лет, жена его Анна Васильева — 22 года, дочь их Елизавета — 2 года;

дьячок Ефимий Васильев Космодемьяновский — 60 лет, жена его Екатерина Васильева — 60 лет; пономарь Иван — 28 лет, Александр Николаев Добровольский — 22 года, жена его Александра Авраамиева — 23 года;

бывший священник Василий Александров — 55 лет, жена его Олимпиада Иосифова — 48 лет, дети их: Надежда — 15 лет, Екатерина — 12 лет <...>»

Деревни Ломы крестьяне:

«Федор Иванов Дряпин — 40 лет, жена его Фекла Григорьева — 38 лет, дети их: Сергий — 15 лет, Александр — 13 лет, Анна — 9 лет, Феодора — 5 лет, дядя их родной Гавриил Григорьев — 56 лет, холост <...>

Иван Ефстафьев Дроздов — 39 лет <...>»

Евдокимовы — этих много, исчислять их не буду.

«Михаил Иванов Подгорный — 46 лет, жена его Евгения Андреева — 45 лет, дети их: Евдокия — 19 лет, Клеопатра — 15 лет, Мария — 12 лет, Домотий — 8 лет (этот Домотий Подгорнов в 1907 году станет старостой гуменецкого храма: «ПРИГОВОР от 16 декабря 1907 года в составе 82-х человек избрали крестьянина Дометия Михайлова Подгорнова старостой гуменецкого храма», которым он пробудет до 1910 года. — А.Г.), Василий — 6 лет; Матвей Иванов Подгорный — 45 лет, холост, братья его родные: Трофим — 40 лет, Тихон — 32 года <...>

Михаил Иванов Херсонцев — 52 года, жена его Параскева Николаева — 50 лет, дети их: Александр — 21 год, Николай — 15 лет, Сергий — 11 лет, Александрова жена Евгения Артемьева <...>

Горбуновы, Ядовы, Бухонцевы, Свинкины, Кочин, Кривушин, Ростовцевы, Можжухин, Головкин, Королев, Горосков, Сикачев (с этим, Автономом по имени, большая история у священника Василия Розова — в отдельной главе), Лыковы, Католиковы, Курковы...»

Заканчивая рассказ о принципах Исповедных росписей, благодаря которым, я повторяю, нам известны многие и многие имена людей, некогда населявших окрестную землю, и без коих сегодня немыслима никакая архивная работа, никакие розыски по своему семейному древу и по любой генеалогии, я приведу как пример отрицательный (в прямой цитате из «Журнала по секретным делам» с 1818-го по 1836 год под № 230-1-13111 Ярославской духовной консистории) следующую историю:

«1830 года майя 5 дня слушали: Репорт Угличской округи с. Никольского что на Молокше священника Стефана о признании ему при исповеди дворовым человеком графа Орлова Григорием Тимофеевым в убивстве жены своей.

Приказали: Как 11 пунктом прибавления Духовного регламента назначено, чтоб духовники объявляли намерение и нераскаяние исповедующегося Законопреступление. Как то воровство или злое умышление на высочайшую власть, которое он <...> грех открывает духовнику, нежелая окончанием (? — А.Г.) его токмо утвердитися в злонамерении, а 13-м повелевается духовнику в случае ненадежного (? — А.Г.) и неудоборазрешительного греха, испрашивать от своего архиерея разрешения, не именуя лица кающегося, то репортующего священника в присутствии Консистории вразумить (выделено мной. — А.Г.) и строго подтвердить ему, чтоб впредь поступать согласно означенным правилам, но не противное по сему представлять в копии на благорассмотрение Его Преосвященству».

Другими словами, говоря простым языком, священник Стефан поспешил исполнить одно из пожеланий начальства, высказанное в разборе происшествия с убийством священника на льду озера Неро, о чем я рассказывал в главке «Степан Баринов, разбойник из Ломов», а именно: «Да предадут (духовные) руку помощи и для предохранения общей безопасности земскому исправнику», и Консистория вразумляет своего ревностного «не по разуму» собрата: надо было о преступлении дворового человека Григория Тимофеева прежде всего известить ярославского высокопреосвященного архиерея, а он бы уже принял решение, как быть и что делать, а не «репортовать» о тайне исповеди при всех членах Секретной комиссии и тем более не бежать к исправнику. Непорядок...


Жизнь и смерть на Гуменецком холме

Несколько слов необходимо сказать о наследниках — детях — о. Александра, и хотя бы пунктирно обозначить их судьбы, прежде чем их имена канут в тину безвестности и беспамятья нашего.

Здесь мы ступаем на зыбкую почву предположений и некоторых нестыковок. По документам, хранящимся в Ростовском архиве, мне известно, что о. Александр сочетался браком. «Летом же того 1800 года Александр женился на Дарье Михайловой, родившейся в 1773 году, дочери священника Михаила Васильева», о чем и было мною написано с легким сердцем и без особого рассуждения, но когда я поднял весь массив Клировых росписей с Гуменца с 1807-го по 1913 год, неожиданно под первым же годом — 1807-м — в росписи о членах семьи о. Александра я прочел с удивлением:

«Дети о. Александра:

Татьяна — 14 лет (то есть 1793 года рождения. — А.Г.);

Платон — 10 лет (то есть 1795 года рождения. — А.Г.) — в 1807 году обучается в Ростовском церковном училище в русском 2-м классе, прозывается Розов; в 1847 году находим поминание о нем в деле о наследовании братьями Розовыми, Василием и Платоном, имущества после умершей сестры Татьяны Козловой в Ростове; священник в селе Спасское на Городце».

И еще о нем важное:

«Причт церкви села Спасского, что на Городце Ростовского уезда:

Священник Платон (Александров) Розов. В 1811 году определен в причетника, а в 1819-м произведен во Священника; обучался в низших школах».

И дополнение к этому: «(ГАЯО, ф. 230, оп. 3, д. 324, ИВ СЦС Яр. Епархии 1847 год, села Спас-Городца)».

«Священник Платон Александров — 52 года (1795 г. р.), жена Анна Григорьева — 46 лет, тетка их просфирня девица Домна Иванова — 75 лет (то есть родная сестра о. Александра Иванова и Степана Поникарова, дочь Поникаровского о. Иоанна Иванова. — А.Г.)».

Но продолжим о детях о. Александра.

Евдокия — 7 лет (1800/1801), впоследствии вдовая попадья;

Василий — 4 года (1804), третий из рода, стал священником и настоятелем на Гуменце в 1829 году, после скоропостижной смерти своего зятя Сергия Оресянского — об этом Оресянском будет еще разговор; Василий был настоятелем до 1855 года, затем долгие годы доживал на Гуменецком холме за штатом и в горестях; ему будет посвящена отдельная глава нашего Розыска;

Клавдий — 2 года (1806), вслед за братом Василием в 1831 году «на место священника поступил» в селе Берлюкове Ярославского уезда; читаем о нем в Ревизской сказке за 1833 год — 230-1-12212:

«Священник Алексий Яковлев, 45 лет, помер в 1830 году. На место онаго священника поступил в 1831 году по окончании курса учения писанный в 1-ю ревизию при отце своем Ростовской округи села Гуменца священнике Александре Клавдий Розов — 26 лет. Священника Клавдия жена Клавдия Васильева, писанная в 1-ю ревизию при отце своем Ростовской градской Лазаревской церкви диакона Василия Степанова — 20 лет».

Из Клировых ведомостей уже Берсеневского храма от 1863 года узнаем, что о. Клавдия к этому времени уже нет в живых и в Берсеневе пономарит его 24-летний сын Павел Клавдиев Розов 1839 года рождения; его мать, вдовая попадья Клавдия Васильева 1812 года рождения, проживает там же.

Флегонт — в 1807 году он еще не родился, родился же в 1808 году; сей Флегонт, будучи учащимся Ярославского духовного училища, в 1827 году уже прозывается Преображенским, а старший брат его Василий только в 40-х годах начинает прозываться Розовым. Но, как видим, первым Розовым стал прозываться Платон — еще в 1807 году.

Следы последнего сына о. Александра — Флегонта Александрова Преображенского были, казалось бы, потеряны навсегда, но в декабре 2016 года мне совершенно случайно посчастливилось найти его «имя и дело» в безднах и топях Ярославского архива. Потребовалось несколько дней, чтобы точно установить идентичность этого человека.

Единственное поминание о нем, известное мне, относилось к 1827 году, когда он в срок не вернулся с вакаций в Ярославскую семинарию и о. Александру пришлось в объяснение сослаться на болезнь, приключившуюся с рекомым Флегонтом. И вот датируемое 1854 годом дело о подходящем по многим параметрам человеке, обвиненном «в нетрезвой жизни». Но уверенности все-таки не было, потому что в деле ни разу не указано было отчество этого Флегонта Преображенского. Пришлось для уточнения заказать Клировые рапорты храмов Ярославского уезда за 1853 и 1855 годы. И вот что я прочел:

«Священник Флегонт Александров Преображенский — 41 год, священников сын, по окончании Ярославской духовной семинарии уволен с аттестатом 2-го разряда. 1833 года февраля произведен на настоящее место в священники Высокопреосвященнейшим Авраамом, грамоту имеет, определен был в депутата 1842 года марта 30 дня, а 1844 года от оной уволен. Жена его Анна Петрова, 35 лет, дети — Людмилла (так. — А.Г.), 18 лет, читать и писать умеет, Александр, 17 лет, исключен из низшего уездного училища (графа «За что штрафован или судим». — А.Г.). По делу с благочинием с. Михайловского священником Иоакимом в 1844 году уволен с должности депутата. В 1851 году за отпирательство слов своих и за погребение раскольника с православными штрафован на 3 рубля серебром в пользу бедных духовного звания».

Примечательно, что диаконом в этой церкви числится Алексей Герасимов Розов...

А вот, собственно, и Дело:

«Ярославского уезда церкви села Краснаго Флегонт Преображенский в поданной мне записке от члена бывшей Секретной Комиссии, выставляется человеком жизни нетрезвой, притязательным и имеющим вредное влияние на состояние прихода, зараженного расколом. Вследствие чего предлагаю Духовной консистории вызвать священника сего под искус в Архиерейский дом. Между тем предписать священнику Варваринской церкви Аристову отправиться в село Красное и там при депутатах со стороны прихожан сделать посильный опрос о поведении священника Флегонта и его отношениях к прихожанам. К тому обратить внимание на поведение и прочих членов причта. И доколе следствие это будет продолжаться, священник Флегонт не должен отлучаться от места своего жительства».

В Клировых ведомостях села Красного за следующий за этими событиями 1855 год имени о. Флегонта Александрова Преображенского уже не находим.

И заканчивая с Флегонтом, приведем еще два документа, вероятно, косвенно касающихся сына его Александра, которому в 1853 году было, напомню, 17 лет и который был «исключен из низшего уездного училища».

(ЯГВ. № 52 от 25.12.1854 г. с. 431).

«Ярославский Земский Суд объявляет, что где окажется Билет уволенного из Духовного звания ученика Александра Флегонтова Розова, выданный ему Ярославским Губернским Правлением 06.05.1853 года за № 3612, на избрание рода жизни... считать недействительным».

И:

«1854 год № 52.

Ярославский Уездный Суд объявляет о недействительности билета на избрание рода жизни, выданного Ярославским Губернским Правлением 6 мая 1853 года уволенному из духовного звания ученику Александру Флегонтову Розову».

Здесь все совпадает доточно — кроме фамилии юноши. Ведь он должен быть вроде бы Преображенским, а числится Розовым... И некая его безалаберность — столь важный документ потерял, — и возраст его, и опала, в которую погружался отец, и его генетическая связь с отцом — все прослеживается и исторически интуитивно чувствуется. Но вот фамилия... Я думаю, что в те времена фамильные прозвища были довольно текучими и изменяемыми, — и парнишке нравилась фамилия его священников-дядьев — Василия, Платона, Клавдия, — ну и что мешало ему назваться тоже Розовым? Почему нет? Как пример произвольности в награждении фамильными прозвищами приведу фамилии троих родных братьев, взятые из документов конца XVIII столетия:

«Погоста Дмитревского, что в Кисме священника Ивана Петрова дети:

Дмитрий Розов, 17 лет; в учении — надежен.

Иван Кедров, 18 лет; в учении — надежен.

Алексей Гроздов, 19 лет, который в прошлом, 1793 году, по указу назначен Ростовского уезда с. Ильинского что в Кисме во священника».

Вот поди разберись здесь в священнической генеалогии! Но, как видим, и сюда один Розов попал...

Но вернемся к прерванному Флегонтом и нашим расследованием повествованию. Похоже, что бракосочетание его отца Александра, относящееся к 1800 году, скорее всего, ошибочно датой. Можно, конечно, предположить, что первые двое детей были прижиты Александром и Дарьей до официального брака, — но это говорит о нашей испорченности нынешней, не более того. Да и об усыновлении не может быть разговора.

Ну и заканчивая разговор о 1807 годе, упомянем и о гуменецком приходе той поры: 78 приходских дворов, мужчин — 212, женщин — 251.

В моем Розыске о том, чего уже больше нет, происходившем когда-то на Гуменецком холме, важна любая, даже незначительная, информация. Потому я и помещаю здесь некоторые на первый взгляд незначительные детали мелких текущих дел, выуженные в Ростовском и Ярославском архивах. Именно из этой мозаики разного и бессвязного складывается в целом картина живой жизни, которая некогда бурлила в наших обезлюдевших ныне местах. Таковым в числе прочих является Дело под № 2206 «О несвоевременном погребении неизвестного замерзшего человека на Гуменце», длившееся без малого долгих два года — с 26 апреля 1809 года по 29 декабря 1810-го.

Вот вкратце суть этого Дела. зима 1809 года закончилась, снег к апрелю растаял, и нашелся «подснежник», как говорится сегодня, — мертвое безвестное тело. Труп этот был найден 40-летним Иваном Дмитриевым на меже казенных и владельческих земель. Гуменецкий погост с новопостроенным храмом располагался ближе всех к месту злосчастной находки. Туда и доставлено было безвестное и уже полуразложившееся тело. Власти дознались неким образом о том, кем был умерший, определена была и причина его смерти, но о. Александр отказался предать тело земле с соблюдением необходимых формальностей по причине того, «что помянутое мертвое тело... предалось гнилости, отчего и происходит величайший смердящий запах, а через то [могла бы] последовать зараза [и опасность заражения для прихожан]». Но Духовное правление непреклонно и не принимает во внимание означенные о. Александром причины: «Духовное правление сим сообщает: принудить священника Александра к погребению, а за непослушание поступить с ним по закону». Священник продолжает упорствовать и упирает на неясные для него причины кончины безвестного человека, на что получает из управления следующее разъяснение: «Поелику по свидетельству ярославской врачебной управы г-на акушера Клейгильса оказалось, что означенному крестьянину Дмитрию смерть приключилась во время зимы от морозов и по старости его лет от дряхлости. Помянутый крестьянин был православной веры (на это указывается ради предварения очередных попыток о. Александра увернуться от исполнения распоряжения о погребении. — А.Г.)». Но и получив таковые разъяснения, о. Александр находит очередную причину для отказа: нашедший тело крестьянин Иван Дмитриев не принадлежал-де к гуменецкому приходу... Неизвестно, чем закончилось это дело. По всей вероятности, пока тянулись разбор и препирательства, тело замерзшего крестьянина Дмитрия было прикопано неглубоко где-то за оградой погоста. Ну а о. Александр был, по всей видимости, оштрафован парой рублей — «на сирот» — за непослушание и препирательства. Как увидим чуть ниже, погребение «по чину» было не столь простым делом и стоило немалых денег, ибо влекло за собой некоторые материальные затраты, ввиду безродности тела полностью ложившиеся на плечи священника. Потому-то и сопротивлялся под различными предлогами о. Александр погребению тела на гуменецком погосте. В заключительных словах епархиального указа есть кое-что примечательное для более глубокого понимания тогдашнего положения духовенства: «Да предадут [духовные] руку помощи и для предохранения общей безопасности земскому исправнику». Прямо-таки современно звучат эти слова ввиду сегодняшних террористических опасностей XXI века.

К 1829 году о. Александр стал заштатным священником, ибо был уже немолод и, судя по всему, нездоров. Старший сын его, Василий, в ту пору еще учился в духовном училище и немного не поспевал унаследовать после отца гуменецкий приход. Дочь Евдокия к этому времени вышла замуж за Сергия Оресянского, который и получил за поповной в приданое настоятельство здесь. Но, видать, слаб и немощен телом был новый настоятель храма Покрова Божией Матери, так как в скором времени преставился ко Господу. Столь малый срок его пребывания на Гуменце для некоторых интернет-составителей священнических генеалогий на Ярославском историческом форуме остался совсем незамеченным, и о. Сергий выпал из информационного поля ростовско-ярославского краеведения. Так бы и сгинуть его имени в пучинах забвения, если бы его младшему брату, семинаристу Василию, не пришло в голову попросить у о. Александра отдать на бедность ему вещи, оставшиеся от брата.

И вот читаем:

«Указ из Ярославской консистории с резолюциею его Высокопреосвященства, последовавший на прошение ученика семинарии нашего 2-го отделения Василия Оресянского, в коем он прописывая, что по смерти брата его села Гуменца священника Сергия Оресянского [остался] без воспомоществования к содержанию себя, и требовал оставшуюся от него одежу, которую он имел еще при жизни и будучи в семинарии, от тестя его означенного села Гуменца бываго священника Александра, который в возвращении ему, Оресянскому, одежи решительно отказал, — просил оставшуюся после брата одёжу ему возвратить и тем доставить ему хотя бы небольшое пособие к содержанию. Предписано: в вакациальное время, когда проситель свободен будет от учения, разобрать их с священником Ростовским духовным правлением, убедить последнего к удовлетворению просителя, если будет того требовать справедливость» (4 июля 1829 года).

В августе же о. Александр показывает в разборе, что «зять его гуменецкий священник Сергий еще при жизни своей продал имеющуюся у него одежу, состоящую из суконной бекеши, тулупа нанкового поношенного, двух жилетов поношенных, бумажных, односпальной перины, одного одеяла небольшого, но ситцевое ли оно или выбойчатое совершенно ему [неизвестно], ему священнику за 50 рублей для сыновей его, обучающихся в Ярославской семинарии, которые деньги тогда же им и отданы тому священнику Сергию, а им [о. Александром] — для употребления его детям и брату его ученику Оресянскому».

Духовное правление такой ответ не удовлетворяет, и следует новый указ:

«Так как священник Александр не доказал законным образом отдачи денег покойному зятю своему за (новое перечисление вещей; к окончанию дела от этих бекеш, перин и поношенных жилетов будет уже рябить в глазах. — А.Г.) якобы у него купленные за 50 рублей, то все оныя вещи вытребовать от гуменецкого заштатного священника Александра. О чем Ростовскому духовному правлению предписать, чтоб те вещи, так как ученик Оресянский состоит еще под опекой, выданы были опекунам для хранения с прошлыми вещами с росписью» (4 декабря 1829 года; снова обращаю внимание читателей на неспешные даты продвижения этого дела).

Благочинный Порфирий Михайлов рапортует на это, что «по исполнению сего приказа означенный священник был мною неоднократно вызываем в правление, но он отзывался лихорадочною болезнью, а посему в оное явиться не может» (январь, 1830 года). В феврале 1830 года благочинный уже категорически потребовал спорные вещи представить в правление, но о. Александр наносит ответный удар:

«...Во исполнение указа от означенного священника Александра после зятя его значущия вещи были мною (благочинным. — А.Г.) требованы для предоставления в правление, но он, священник, не выдал мне оных, отзываясь тем, что якобы им подана просьба Его Высокопреосвященству о удовлетворении его за погребение зятя своего на свой щет (счет. — А.Г.); и употребя на разные же его расходы в тяжкой болезни, о чем и производится дело в Консистории, по решении сего дела без сопротивления представить сим обещался... Благочинный Леонтьевского храма иерей Порфирий Пятницкий».

Следующий указ датирован 26 февраля 1830 года; в нем находим интересные сведения и значащие детали сведения о погребении злосчастного молодого зятя о. Александра:

«...по каковому недостатку принужден он был при всей бедности учинить на свой счет погребение, употребя на оное до 40 рублей, из ближайших родственников и наследников ему в том никто не помог. Просит оставшееся от зятя имущество по оценке представить в его распоряжение».

Но ученик Василий Оресянский категорически не согласен с очередной уловкой о. Александра. И духовное правление предписывает отобрать у него показания, что именно он — в подробностях — надеется унаследовать от умершего брата, при этом и показать происхождение денежных средств на покупку братом всего исчисляемого.

4 марта 1830 года к разбору привлечен был старший брат Василия, коллежский регистратор Евграф Оресянский, и вот что он показывает:

«Сим честь имею объяснить. Действительного осталось после покойного брата моего священника Сергия имение, заключающееся в разном носильном платье, купленном им, бывши студентом на забранные им села Зверинца у дьячка Василия Иванова за купленный им после покойного родителя нашего дом деньги 90 рублей. О том известно и Ярославской духовной консистории, состоящее из: суконная бекеша, тулуп нанковый, перина односпальная, одеяла ситцевого холодного, двух жилетов, сапогов простых, полусапожек смазных, брюков суконных наподкладке <...> помочей, шляпы пуховой, теплого картуза и валяных сапогов, которые вещи есть почти новые поелику покойный брат мой во время учения находился в бурсе на полном казенном содержании, а потому не имел крайности носить оное <...> а по окончании курса находился праздным только пять месяцев, то в столь недолгое время износить ему было некогда...», то есть умер о. Сергий буквально через пять месяцев после окончания учебы и водворения на Гуменецком холме. (Примечательна эта формулировка: «находился праздным». то есть живым? Как хочешь, так и понимай.) «Сие все (исчисленное — сапоги и прочее. — А.Г.) — носит [ныне] священник Александр после погребения покойного брата моего при всех бывших тогда родственниках <...>. Опекуну села Остафьево священнику Николаю о. Александр обещал вернуть все по истечению 40 дней после смерти о. Сергия, которые завершились 14 мая 1829 года, но он не только не отдает ничего, но и домашние его с дерзостию отвечают [на запросы братьев]: они их знать не хотят и чтобы никогда от них ничего не требовали. А что касается того, что он употребил на погребение 40 рублей, то во время болезни брата моего он три месяца исправлял его должность и все требы получал во всю великую и святую Пасху 1828 года и весь доход употребил в свою пользу, а потому и на погребение покойного употребил из тех денег, а не собственно своих; священник Александр, ныне как известно нам, означенное платье присвоил себе потому, что все оное изношено детьми его, которое стоило по сущей справедливости около 100 рублей, которым я хотел исправить недостаток брата своего Василья Оресянского, а из сего несправедливого присвоения священником Александром платья, он будучи сиротою поныне неудовлетворенным [остается].

Коллежский регистратор Евграф Андреев Оресянский».

Указ от 2 июня 1830 года дополняется по показаниям братьев:

«По-видимому, истрачено на погребение не более 20 рублей <...> но он о. Александр был обязан погребсти его на свой счет, ибо он, приняв брата его в свой дом, на священническое место, отдав дом брату, а оставшееся после него имение, состоящее из (снова перечисление. — А.Г.) должно принадлежать ему ученику <...> он же видел, что одежу его, которую не желает возвращать о. Александр, носят дети его в семинарии. А перина же и одеяло не собственно братовы, но их тетки, почему священник Александр не может удерживать оныя (в список добавился еще и «кушак шелковый». — А.Г.)».

Примечательно в деталях новое объяснение от о. Александра о собственно погребении зятя:

«...покойник положен в гроб в моем суконном подряснике, который не менее стоил его сюртука (который в общем списке требуют Оресянские; скрупулезно исчисляются о. Александром свечи, сорокоуст, церковное вино, истраченный ладан, венчик и прочее. — А.Г.). [Вместо сапог, требуемых братьями] купил я башмаки, нитяные чулки, которые и надеты были на него <...> Оресянский был священником в приходе один только месяц, а не три, как Евграф Оресянский показывает... брат [же] покойного Василий Оресянский находится в бурсе на казенном содержании (то есть ему ничего из исчисленного, по убеждению о. Александра, не надобно. — А.Г.) — впрочем оный ученик ценит вещи брата своего весьма дорого, и [всем этим братьям] наносят мне вящую обиду, от коей прошу начальство защитить меня» (28 июня 1830 года).

Пока суд да дело, о. Александр отбывает служить в домовую церковь к князю Урусову, в село Шалахово Ярославского уезда.

Разбор же длится. Указом от октября 1830 года, в частности:

«...перечисляется ладан, вино, свечи и прочее, и истраченные священником на погребение, — 40 рублей — и сие можно почесть весьма справедливым, хотя наследники оставшегося после умершего священника вещей коллежский регистратор Евграф и ученик Василий Оресянские отрицают сие, говоря, что употреблено для того по-видимому не более 20 рублей, но в утверждение сего отрицания и в опровержение высказываемого просителем никакого резона уважительного, как бы следовало по разуму воинского (?) артикула 148 (номера статей. — А.Г.) не выставили на вид. Далее: из оставшихся после умершего священника вещей кармазиновый сюртук и личные сапоги означенные коллежский регистратор и ученик Оресянские уступают просителю священнику Александру взамен того, что на покойного надеты собственный его суконный подрясник и куплены башмаки и чулки. <...> Далее о. Александр утверждает, что требуемых братьями полусапожков смазных, суконных брюков, шелкового кушака, помочей, шляпы пуховой, картуза вовсе у него нет, а от братьев покойного не совсем понятно, что вещи подлинно остаются у священника, никаких ясных доказательств не представлено; далее, в показаниях братьев были и разногласия: регистратор говорит, что суконные брюки и смазные полусапоги покойному священнику подарены самим Евграфом, а ученик Василий в последнем показании утверждает, что как полусапоги, так и брюки куплены покойным “на брак” [с дочерью о. Александра] — потому по всему отдать на совесть священника и наследников (эту часть имения таким образом исключают из спора. — А.Г.) Прочие же вещи, остающиеся у просителя, заштатного священника Александра, как то: (снова скрупулезное исчисление. — А.Г.) — на основании Уложения 10-й главы № 30 статьи продать при посредстве благочинного и опекунов над имением по цене сторонних людей, и что законным будет выручено суммы, вычтя из оной 40 рублей, издержанные заштатным священником Александром на погребение зятя, а что остается, выдать означенным опекунам для хранения» (7 октября 1830 года).

Но о. Александр снова отбыл в Шалахово, к князю Урусову, и вещей не предоставил. Тем временем его сын Василий окончил семинарию, женился и в июле 1830 года стал уже священником на Гуменце, и ему — в отсутствие отца — было предписано предоставить спорные вещи в правление. И вот только 20 мая 1831 года мы читаем рапорт благочинного Порфирия Михайлова:

«...оценка вещам мною учинена при опекунах и наследниках равно и доверившем священнике (вероятно, о. Василии Розове); а как оные вещи не проданы послучаю неоказательства желающих купить оныя (курсив мой. — А.Г.), почему как учиненную вещам опись равно исключенное опекунами и наследниками с доверенными лицом Условием их в оное Духовное правление при сем в оригинале почтеннейше представляю.

Благочинный Леонтиевского храма Порфирий Пятницкий».

Дело тем и закончилось.

Что из всего этого разбора может вынести современный читатель? На мой взгляд — многое. Первое, что бросается в глаза, — полное отсутствие женщин в конфликте. Ни разу не только не опрошена вдовая попадья Евдокия Александрова Оресянская в поисках истины о пропавших вещах недолгого мужа-священника, но даже ни разу не названа, — ее просто нет. Хотя кому как не ей должны принадлежать по праву оставшиеся перины, сюртук и пуховая шляпа со всем прочим? Это на сегодняшний взгляд и обычай, но, должно быть, иначе все происходило в те благословенные пушкинские времена. И здесь мы воочию можем наблюдать, как совсем недалеко ушло русское общество той поры от особого — «теремного» — положения женщины, находившейся исключительно под властью мужчины — отца, мужа, брата или же старшего сына (это сохранено на Востоке, у мусульман). Вдовая попадья Евдокия так и прожила всю жизнь на Гуменце — сначала с отцом, затем с братом Василием, — ее имя мы находим из года в год в Исповедных росписях.

Удивляет и о. Сергий Оресянский, недолгий настоятель гуменецкого храма. По правде сказать, производит он впечатление заправского провинциального щеголя, а не священника: продав отцовский дом в ближнем к Ломам Зверинце, все деньги он тратит на одежду — сюртук, бекешу, шляпы и прочее, но в гроб ложится в подряснике тестя, не успев и покрасоваться в обновках ни перед братьями, ни перед приходскими молодыми крестьянами. Значит, купив на 90 рублей различной одежды, не сшил себе подрясника?.. Странно. Ведь, по сословному обычаю и правилу, духовные обязаны были носить своего рода униформу — рясу, подрясник и шляпу или скуфью, — а тут всего вдоволь купил «на брак» себе о. Сергий, кроме обязательного и необходимого. Но не успел «износить» ничего. И эта одежда не дает покоя его братьям — Василию и Евграфу, — они жаждут хоть что-нибудь из этого вернуть, но и о. Александр прекрасно отдает отчет в ценности и редкостности для этого глухого угла подобного платья, и не на жизнь, а на смерть бьется за свое и своих подрастающих сыновей право иметь в собственности эту «одежу» — ценою, повторю, в родительский дом.

Ходишь ныне по поросшему лесом кладбищенскому холму, близ заплывшей землей горы щебня, оставшегося на месте взорванного храма, и думаешь обо всех этих людях: где-то лежат полуистлевшие косточки Оресянского, неподалеку — останки о. Александра и его сына Василия, который не по праву носил вещи своего зятя в Ярославской семинарии, где-то и вдовая попадья Евдокия здесь почивает... Нет никого. Нет даже памяти никакой. Не сыскать и следа человека, жившего здесь. Только эти вот страницы из архива. Память... Ну, хоть такая память о всех них, — упокой, Господи, их смятенные души.

«О, безумный человече! Доколе углебаеши, яко пчела, собираяй богатство твое? Вскоре бо погибнет яко прах и пепел: но более взыщи Царства Божия», как непреложно сказано в Покаянном каноне.

Но что тут добавить — мне, через без малого два века понуро стоящему на этой разоренной и поруганной гуменецкой земле?..

Почему я довольно подробно останавливаюсь (и буду еще не раз останавливаться в этом рассказе) на этих мелких дрязгах 200-летней давности? — спросит читатель. Отвечу просто. На богослужении в храме неоднократно дьяконом возносится ектенья о том, что «да тихое и безмолвное житие проживем во всяком благочестии и чистоте» (это цитата из 1-го послания св. апостола Павла к Тимофею, гл. 2). Вот пока сохраняются в «житии» хотя бы относительные эти тишина и благочестие, окружает капсулу жизни наших героев некое мерное безмолвие обыденных дней и времен: неустанно восходит солнце и садится за Гуменецким холмом за черту окоема, тихо струится жизнь человека: череда крестьянских забот, неспешные и привычные дни-близнецы, времена года — дыхание вечности... И это — весьма хорошо. Весьма желательно, чтобы было именно так. Почему мы и просим неоднократно — вслед за возглашающим дьяконом — у Бога этой «тишины и безмолвия». Но тишина эта — редкостный дар. Потому что живой человек, состоящий из плоти и крови, в душе своей несет генетический код греха и неправды. Наши души боримы и угнетаемы разнообразными страстями. Нельзя сказать, что каждый из нас не пытается с ними бороться. Но ведь не всегда получается, скажу даже больше: вовсе не получается страсти эти преодолеть. Зачастую страсти или искушения некие — в душевном ли, плотском ли, социальном смысле — выплескиваются через умозрительную грань наших дней, и мы попадаем в какой-то неприятный переплет. Начинается либо беда, либо несчастье какое-то, либо волокут нас в суды на расправу, либо сажают в узилище под замок — человеку плохо тогда, он кажется несчастным себе, — но по прошествии и окончании бед человек понимает, что несчастье благотворно на него повлияло. Так рассуждал А.И. Солженицын, так рассуждал Л.И. Бородин, ставшие выдающимися писателями и мыслителями только после того, как многие годы провели в лагерях. А Достоевский? Ведь до каторги он совсем никаким литератором был, а как вырос духовно в «Записках из мертвого дома»! Перечисленные писатели — благодарили тюрьму, целовали свои кандалы: страшны и жестоки такие уроки, но кому-то они просто необходимы — для встречи с самим собой, настоящим. Так происходит и здесь, в нашем рассказе, — без этих недоумений, без этих склок и тяжб — о присвоенных вещах Оресянского, о захватах церковных земель крестьянами Ломов, о хитроумных коварных планах поникаровцев окончательно присвоить себе церковные земли, оставшиеся от былого храма великомученика Димитрия Солунского, об изматывающей тяжбе о. Иоанна Поникаровского с ивакинскими причетниками за пару рублей серебром и о прочем — мы, сегодняшние, практически ничего не знали бы о прошлом этого лоскута живой жизни в ростовских пределах; тех людей давным-давно уже нет, и спят они вечным сном на гуменецком погосте, в безвестных могилах, и все, казалось бы, накрепко позабыто, но до нас из толикого отдаления доносятся их живые голоса — через эти вроде бы никчемные полуистлевшие листы, испещренные выцветшими ореховыми чернилами, невнятным почерком консисторского писаря.

Хронологически и поставление пономаря в 1825 году примыкает к последним уже годам настоятельства о. Александра. Для полноты картины — и для общей характеристики интеллектуального и духовного портрета сельского духовенства той поры — я приведу данные и о нем, пономаре Аврааме Лигском, надолго — до 1858 года — водворившем на гуменецком холме и пережившем нескольких настоятелей здесь.

Итак, перед нами «Ставленническое дело от 23 ноября 1825 года об определении бывшего ученика Борисоглебского уездного училища Авраама Лигского пономарем на Гуменец».

Читаем прошение юноши:

«...в июле истекшаго 1824 года по окончании публичного испытания и по малым успехам и частым болезненным припадкам исключен в Епархиальное ведомство для приискания соответствующего возрасту моему места, а как ныне Ростовской округи в селе Гуменец пономарь Мартин Иванов просит уволить его от занимаемого места, на которое я по сделанному мною с ним условию поступить желаю...»

Следует пояснить, что «условием», скорее всего, было обещание Лигского жениться на дочери пономаря Иванова.

Приложено свидетельство «об успехах»:

«Объявитель сего Борисоглебского уезднаго училища высшаго отделения ученик Авраам Лигский, Ростовскаго уезду села Хмельницкаго священника Иоанна Васильева сын от роду имеет 15 лет; при поведении — очень хорошего, способностях — средственных, и прилежаний — средственных, обучался в оном училище при успехах: латинскому языку — слабых; греческому — слабых; катехизису — слабых; церковной истории — слабых; географии — слабых; арифметике — слабых, нотному пению — посредственны...»

Ну и будем честны: к чему на Гуменце отличное знание латыни? К чему оное приложить? Ну и примечательна по краткости и точности резолюция мудрого архиерея:

«10 декабря 1825 года. Дать ученику указ на просимое с обязательством, чтоб он всему, что потребно онаму исправному причетнику обучился в твердости, без чего он не только в стихарь посвящен не будет, но и самого места лишится».

Итак, пока шла тяжба за «одежу» о. Сергия Оресянского, сын о. Александра Василий, как я уже говорил, окончил курс семинарии, рукоположился в священнический сан и стал настоятелем отцовского храма на Гуменце. о. Александр, передав приход в надежные руки своего сына, с 1830 года — по консисторским документам — живет при доме действующего статского советника князя Урусова, на его содержании, и «исполняет священнические обязанности в его домовой церкви». Напомню, что в 1830 году о. Александру уже 65 лет.

Жизнь о. Александра подходила к концу, и он ощутимо уже устал от всего. Много, очень много в ней было разного, и главное — постройка каменной церкви, а потом — перенесение сюда из родного ему Поникарова в 1824 году уникального иконостаса, который будет прославлен грядущими искусствоведами и о котором будут написаны еще монументальные исследования — и непреложно будет доказано, что иконостас этот написан в мастерской великого Дионисия тщанием первенствующего московского дьяка Данилы Мамырева, о чем я уже рассказывал выше.

Ну а пока, прощаясь с о. Александром, который так и не стал Розовым, но остался все тем же простым Ивановым, как многие и многие русские люди, коим и увидел свет в Поникарове, прочтем последние консисторские документы, с ним связанные.

«(230-1-10961) Дело об увольнении из духовнаго звания священника села Гуменец Ростовского округа Александра Иванова по слабости здоровья:

Высокопреосвященнейшему Аврааму, Архиепископу Ярославскому и Ростовскому и разных орденов кавалеру

Ростовской округи села Гуменца священника Александра Иванова

ВСЕПОКОРНЕЙШЕЕ ПРОШЕНИЕ

По старости лет, коих мне имеется 64 года и слабости здоровья, настоящей должности проходить нахожу себя не в силах, а потому ВАШЕ ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВО! Милостивейший АРХИПАСТЫРЬ И ОТЕЦ, всепокорнейше прошу меня нижайшего от должности уволить и о сем моем прошении учинить милостивейшее Архипастырское решение.

Генварь дня 1829 года. К сему прошению села Гуменца священник Александр Иванов руку приложил».

Резолюция архиепископа гласит:

«Как он и прежде уже был признаваем по старости мало способным к прохождению должности, то уволить его от оной».

По приказанию архиерея «отобрать у него грамоту и другие, какие он имеет документы, предоставить в консисторию при репорте о неслужении ему, кроме шести раз в год».

Когда прошение о выходе из духовного звания было удовлетворено архиереем, обе грамоты были у престарелого священника изъяты специальной комиссией из нескольких священнослужителей с благочинным округи во главе и сданы в Духовную консисторию, в архивах которой мы их и обнаружили и с почтением рассмотрели.

О. Александру положена была от Бога «долгота дней». Он довольно долго живет с супругой в Шалахове, на содержании князя Урусова, в 1838–1841 годах возвращается на Гуменец и живет на содержании сына. А в 1842 году мы обнаруживаем его все в том же Шалахове, где он служит до конца своих дней в домовой церкви генеральши Натальи Александровны Мельниковой. О. Александр умер в 82 года, в 1845 году, вероятно, в тот же год умерла и его жена Дарья Михайлова.

Можно с полной уверенностью утверждать, что о. Александр Иванов был самым выдающимся священником при храме Покрова Богородицы на Гуменце.

Окончание следует.

 

[1] Здесь и далее сохранено оригинальное правописание исторических документов. — Примеч. ред.

[2] ИДР — Исповедные духовные росписи.

[3] Антиминс — в Православии четырехугольный, из шелковой или льняной материи плат со вшитой в него частицей мощей какого-либо православного мученика, лежащий в алтаре на престоле. Является необходимой принадлежностью для совершения полной литургии. Одновременно он является также документом, разрешающим совершение литургии.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0