Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Без потери личного состава

Владимир Березин родился в 1966 году в Москве. Окончил физический факультет МГУ, затем Литературный институт. Публиковался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов». Переводился на английский, немецкий, сербский, польский и китайский языки.

Лампочка на потолке подпрыгнула, моргнула, и он сразу понял, что началось. Один раз уже так было — лет десять назад, когда он только начал служить в этих краях. Тогда их сильно тряхнуло — землетрясение разрушило несколько городов и повернуло в сторону реки. Но теперь это было не землетрясение, теперь это была их персональная беда.

Лампочка мотнулась на длинном шнуре и погасла. И тогда капитан понял, что попали в домик с генератором. Линия, что вела из поселка, уже неделю висела мертвыми проводами — в общем, сразу стало понятно, чего ждать.

Вернее, он ждал этого последние года три.

Бойцы давно натренированы и быстро заняли место в траншеях на склонах холма. «Мы будем драться и ждать, — подумал капитан. — Я знаю начальника отряда, он совершенно отмороженный, но их в обиду не даст. Он будет идти напролом, главное, чтобы не промедлили мотострелки».

А вот мотострелки были осторожны, и ему казалось, что они наверняка будут медлить, они застряли в политической паутине, в тонких договоренностях между местными князьями, в национальных проблемах, в ценности зыбкого перемирия сторон, в сложностях взаимодействия с армией республики, которой формально приданы. Мотострелки все будут проверять и перепроверять, пока по нему, капитану, будут молотить реактивными снарядами.

Самое обидное заключалось в том, что жители поселка не предупредили его. Люди с той стороны не могли прийти к ним, форсировав реку перед заставой. Они накапливались в поселке, и это было ясно как день.

Капитан много раз приезжал в поселок, чтобы специально говорить с главными людьми.

Маленькому, суетливому человеку, по виду вовсе не кулябцу, он просто подарил телевизор и тем закончил общение с гражданской властью. А вот с шейхом мазара он проводил долгие часы, сидя на ковре в тени мавзолея.

Отец шейха мазара был похоронен тут же, в нескольких метрах от края пыльного ковра, и дед его похоронен там же, и отец деда лежал под соседней плитой. Время там, у могильных плит, остановилось, и скоро капитан понял, что шейх мазара воспринимал могильные плиты просто как новый дом своих родственников. Они, эти старики, просто переселились туда, под арабскую вязь каменного покрывала.

Хранитель мазара пил с ним чай три года, и три года капитан надеялся, что в нужный день из поселка прибежит мальчишка и предупредит заставу о беде. Но беда пришла без предупреждения. Долгие часы, проведенные на пыльном ковре, были напрасны.

 

Ракеты снова ударили в холм, и с потолка посыпалась какая-то труха.

Он пошел по траншеям, чтобы ободрить своих солдат, но солдаты его были давно проверены и понимали, что сейчас будет. Лишь один сержант из Калуги молился своим солдатским заступникам — это была давняя легенда о том, что в крайний час к тебе придут на помощь с родины. Капитан слышал ее в десятках вариантов, а один корреспондент уверял его, что был описанный в летописи факт, когда в Вологде в страшный час явились какие-то белоризцы. Как ни крути, все выходил смертный ужас — в конце погибали все. Капитан этого не одобрял, но и не препятствовал: сержант был правильный и обстоятельный человек, из тех, на которых держится служба.

Через полчаса пошла первая волна атакующих — абсолютно одинаковых людей в халатах. Это были крестьяне, давно забывшие крестьянский труд. Солдаты из них выходили тоже неважные — капитан видел оружие, что находили при убитых нарушителях: стволы были изъедены ржавчиной, а затворы болтались в китайских винтовках как горошины.

А вот за ними стояли люди в хорошей форме, с хорошими биноклями. Двух людей в чистой и новой форме тут же сняли снайперы-пограничники, и атака захлебнулась. Но инструкторов оказалось куда больше, и еще у наступающих были хорошие артиллеристы с давним боевым опытом.

Сейчас вся надежда оставалась на резерв погранотряда, который уже находился в пути. Все шло правильно, и в начальстве он не ошибся. Теперь надо просто продержаться — с минимальными потерями личного состава.

 

Но минул день, и оказалось, что подмога не пришла. «Не пришла, значит, подмога», — подумал он сокрушенно. Капитан еще не знал, что помощь застряла на горной дороге близ поселка. Капитан понимал, что такое случается, и даже был готов к этому. Но дальше пошло еще хуже.

Он знал, что в самом лучшем раскладе все равно погибнут несколько его человек, но не ожидал, что они погибнут так быстро — слишком плотен огонь, и против них работало несколько безоткатных орудий, ракетные установки и невесть сколько гранатометов.

Враги действовали грамотно и первым делом сожгли бронетранспортер. Отстреляв боезапас, из него вылез единственный живой член экипажа и сразу же оказался в окружении людей с той стороны. На него бросилось несколько человек, они были в такой ярости, что, добивая раненого, искололи ножами друг друга.

К концу дня радист доложил, что позывной «полста восемь» застрял на заминированной дороге под огнем из засады. Итак, все действительно было гораздо хуже, чем сначала думал капитан. Самое дорогое, что у него было, — время — уходило в песок, как вода из пробитого бака. Время стало дороже воды и патронов, это время нужно для вертолетов, что везли к нему экипажи танков; для того чтобы саперный отряд снял под огнем фугасы, закопанные в дорожной грязи; для того чтобы пришла помощь, пока он воюет. И вот этого времени для дыхания его личного, личного, личного состава не хватало.

Из-за его спины давно перестал валить черный дым пожара, сменившись белым кислым облаком, стелившимся над холмом. Застава выгорела.

Ночью они отбили еще одну атаку, а наутро пересчитались и запомнили новый скорбный счет. Радист сжег документацию, а некоторые — фотографии близких, чтобы их не разглядывали ненужные люди. Построек, по сути, уже не сохранилось — четыре стены на восемь домов. Теперь надо уходить — с минимальными потерями личного состава.

Тех, кто будет жить, увел его заместитель. Глядя на него, капитан с некоторым удовольствием думал, что у него выросла хорошая смена. Грязный и перебинтованный лейтенант выведет личный состав к своим, и в этом сомнения у капитана не было. Уходящие отстегивали рожки с остатком патронов и бросали их остающимся. Здоровые (здоровых, впрочем, не было, были легкораненые) ушли, и теперь их осталось полдюжины. «Это и будут теперь, — решил капитан, — минимальные потери».

У него осталось пять бойцов, и обратного пути нет. Шесть человек окончательно сравнялись между собой и забыли про звания и награды, забыли про вещевое и денежное довольствие, забыли про планы на будущее и про обиды прошлого. Жизнь теперь стала проста, и ничего, кроме врагов и друзей, в ней уже не было.

Накануне он говорил с заместителем о жизни, и это им обоим казалось частью бесконечной шахматной партии, когда время от времени игроки переворачивают доску и начинают играть фигурами противника.

Заместитель говорил о смысле войны и о том, за что им умирать. Они говорили об этом всегда, но ни разу не расширили круг участников таких бесед. Подчиненных надо оберегать от этих размышлений, а начальство тем более.

— За что мы будем умирать? За президента нашего, что дирижирует чужими оркестрами? — говорил заместитель. — Не смеши. За идеалы демократии? За геополитику? Нас с тобой давно уже не раздражают статьи в газетах о том, как мы стоим на пути наркотрафика. Те, кому надо этого трафика, просто купят канал доставки, подешевле возьмут местных генералов, а подороже — наших.

— Может, и купят. Проще всего сказать «дерусь — потому что дерусь», и в этом великий смысл военного равновесия. Мы должны существовать, а значит, стоять здесь для того, чтобы человек верил, что на всякую силу есть сила противоположная, что кого-то не купят, а кто-то не уйдет, такая вот метафизика.

Про себя капитан думал о том, что не надо умножать причин. Те, кто рвут рубаху на груди и говорят о Родине, чаще всего взяли эти слова из книг и кинофильмов. С ними тяжело в бою, и пафос похож на песок, набившийся в ствол. Его товарищ, попавший в русский батальон в Югославии, рассказывал историю, которая капитану очень понравилась. Во время боснийской войны кто-то написал на доме, что стоял на краю у сербского поселения: «Это — Сербия!», а кто-то другой приписал: «Будало, ово jе пошта» — «Дурак, это — почта». Те, кто знает, что церковь — это церковь, почта — это почта, а Родина — это Родина, и не произносит пафосных речей, обычно служат лучше.

Он не кривил душой, пафос давно улетучился из их разговоров. Высокая политика растворилась в горном воздухе, а оставшиеся ценности оказались просты: приказ и устав, жизнь товарища и выполнение задачи. Чем дальше от полосатого пограничного столба, тем меньше внимания вызывали эмоциональные слова. Капитан вспомнил, что одной из самых пафосных сцен в жизни, что он видел, был доклад оборванного лейтенанта другого погранотряда, у которого убили больше половины сослуживцев, и вот он, выведя к своим горстку пограничников, плачет, докладывая об этом какому-то начальнику. Он вдруг раздраженно подумал, что может вдруг забыть фамилию этого старшего лейтенанта, но тут же вспомнил: Мерзликин его звали. Точно — Мерзликин.

 

Тут заместитель напомнил ему, что в прошлом году на соседней заставе убили наряд. До сих пор непонятно, кто это сделал, и местные говорили, что пограничников зарезали горные духи, злые гении этого места. И действительно, после нескольких лет в этих горах им иногда казалось, что под тонкой коркой цивилизации, присутствовавшей здесь в виде телевизоров, вентиляторов и газированной воды, существует жаркий и пыльный, как здешние горы, мир духов и сказочных существ.

Внутри этого глубинного, скрытого от глаз корреспондентов мира сходились странные силы, и произнесенные на разных языках молитвы вступали в бой, как солдаты вражеских армий. Люди с той стороны собирали из воздуха своих демонов, а солдаты с севера, мелко крестясь, звали на помощь своих святых. Но и поверхностный мир, мир рациональной материи и марксистских товарных отношений, был жесток, часто бессмысленно жесток (так считал капитан, относившийся к смерти спокойно, но рачительно), но так же неистребим, как невидимый.

Капитан касался этого в разговорах с шейхом мазара и каждый раз ощущал, что не вполне может понять речь старика. Дело не в нюансах диалекта, а в базовых понятиях. У них было разное мнение о добре и зле, о лжи и справедливости, вот в чем дело.

— Мы пришли сюда не так давно, — говорил он заместителю. — Мы пришли сюда полтора столетия назад. Мы строили мосты и железные дороги, больницы и школы, но ничего не изменилось. Тот же мир, те же пыль и песок. И совершенно не факт, что мы тут нужны.

— Детская смертность упала, можно себя этим оправдывать.

— Никто ничего не знает о здешней смертности, лейтенант. Кто-то написал какую-то цифру, и вот она кочует из доклада в доклад. Никто ничего про эти места не знает. И когда Партия исламского возрождения схлестнется с Демократической партией и одни будут стрелять в других из кузовов японских пикапов, а другие отвечать им из наших бронетранспортеров, мы не отличим белую нитку от черной. При этом на въезде в поселок до сих пор написано «Да здравствует ЦК КПСС» — только буквы проржавели. Легко сказать, что нужно нести бремя белых, смело сеять просвещение и все такое. Гораздо труднее сказать вслух, что люди не равны, что у нас есть более высокая правда, чем у них.

Кажется, тот разговор происходил зимой, когда на склоны ложился тонкий слой снежной крошки, которую быстро сдували злые ветры. Или это было жарким летом, когда личный состав экономил каждую каплю воды из пробитого теперь в десятке мест бака водокачки? Все равно. В любом случае этот разговор казался бесконечным, и они вели его, будто проверяя посты, изучая, не изменилось ли что на местности. Где смысл, где их предназначение? У капитана был на самом деле год эйфории, когда он считал, что все утрясется и местная власть возьмет дело в свои руки, а его начальство безжалостно и цинично наведет порядок в этом горном крае. Но год прошел, и эйфория улетучилась. Самообман прошел, вокруг бушевали нескончаемые мятежи, столицу брали три раза — и все люди непонятных политических пристрастий, а правительство в изгнании грозило казнями всякому, кто поможет иным правительствам. Здесь правил принцип коллективной ответственности, и если что — просто вырезался весь род несогласных. «Правда белого человека, — думал капитан, — работает только тогда, когда империя прочна, а сам белый человек в пробковом шлеме едет на слоне между согнутых спин своих рабов. А когда семьи белых людей сидят на своих пожитках и вся улица кидает в них камни, никакой правды уже у них нет. И самое глупое наступает тогда, когда белые люди начинают метаться между силой своего оружия и любовью к малым народам. Они рассчитывают на взаимность любви, а кончается это все одинаково — выселением из квартир и узлами из пододеяльников в уличной пыли.

Капитан знавал местных демократов, что норовили прорубить новое окно не то в Россию, не то сразу в Европу. Но он не верил в эти окна и думал, что все как началось мятежами и казнями, ими и закончится. Такой вот исторический материализм наблюдал капитан вокруг себя.

Семьдесят лет тут насаждали атеизм, но он мгновенно высыхал на этой выжженной солнцем земле, как пролитая в полдень вода.

А с водой тут много что связано: вода была жизнью, а распределяли ее особые люди. Как-то раз он сидел на пыльном ковре с шейхом мазара, когда к ним пришел приехавший из города мираб. Мираб был непростым человеком, весь род которого мирабы — раздатчики воды. Даже глава здешнего муфтията был мирабом. А этот мираб был когда-то начальником водокачки в городе — и не сразу капитан понял, что приезжий приехал не к старику в его мазар, а посмотреть на него, капитана.

Мираб смотрел на него — будто пробовал на зуб, и капитан был для него камешком, попавшим в плов, чем-то раздражающим и неудобным. Он, будто кусок скалы, упал в горный поток, и вот вода думает — сдвинуть ли его с места или обойти.

Господин воды смотрел на него хмуро и отхлебывал горький чай из пиалы. Капитан сидел перед ним в своей выгоревшей форме и вдруг вспомнил, что у него большая дырка в носке. «Ничего, — подумал он. — Мне терять нечего. На семь бед один ответ». И мираб словно почувствовал это безразличие и расстроился.

Поднявшись с ковра и зашнуровывая свои высокие ботинки, капитан понял, что признан неудобным. Именно неудобным — это непроизнесенное слово все же отдавалось в ушах.

Старик из мазара, кажется, сожалел об этой встрече и в следующий раз привел его к своей сестре-старухе. Про нее говорили, что это настоящая Биби-Сешанби, госпожа Вторник.

Госпожа Вторник стучала в своем закутке старинной прялкой и уже ждала капитана. В его руки была вложена толстая шерстяная нить, натянув которую старуха тщательно всмотрелась в волокна.

— Тебе хорошо, — сказала старуха, пожевав беззубым ртом. — Ты настоящий воин, и ты живешь по своей судьбе. Жизнь твоя коротка как порыв ветра, а смерть быстра, как глоток. Да ты, собственно, уже мертв.

— Да? — улыбнулся капитан. — Уже?

Но старик уже уводил его прочь, говоря, что бояться нечего, женщин не стоит слушать и вообще он плохо понял ее из-за шума прялки.

«С надеждой мы смотрели на этот мир, — думал он на обратной дороге, трясясь в кабине грузовика. — А мир неисправимо жесток, зол и беспощаден. Никто не знает предназначения, кроме как боевой устав».

 

Жизнь действительно оказалась недлинной, но это была его жизнь. Капитан не верил в эту местную нечисть — ни в здешнюю, ни в тех существ, что бродят среди родных осин. Из всех суеверий в нем жило только правило называть последнее крайним. Капитан верил в личный состав, матчасть и боевое взаимодействие. И то, что сейчас ему не повезло, ничем не нарушило картину его мира.

Поэтому он был раздосадован, когда к нему подполз сержант-пулеметчик с неожиданным вопросом:

— Может, позовем заступников?

Капитан досадливо поморщился: мистики он не любил, потому что она слишком легко объясняла неудачи и оправдывала бездействие. И эту старую солдатскую легенду про заступников не любил, но время было такое, что только на легенды и приходилось надеяться. Солдатских заступников, может, кто и видел, да не мог о них рассказать: солдатские заступники приходили перед самым смертным часом, и увидеть их на пробу никто не хотел. А испытать на себе то, как крайнее время превращается в последнее, — удовольствие сомнительное.

И все же капитан кивнул — потому что его люди заслужили все остальное, если уж не заслужили времени на жизнь.

Сержант пошел к камням молиться, да и остальные забормотали что-то про себя.

И вот капитан увидел, как сгущаются рядом странные тени, как они набирают плотность и вес, — и вдруг фигур вокруг стало вдвое больше.

Вышел из-за камней очень высокий человек в длинной рубахе и с плотницким топором за поясом. Кажется, его звал как раз сержант из Калуги. Пришел другой бородач и с ним монах, почти мальчик.

Но один оказался совсем странным, с ветками вместо рук. Ветки торчали из рукавов, и это существо больше походило на пугало.

— А ты кто такой? — спросил капитан, не сдержавшись.

— Это мой, — сказал снайпер с раскосыми глазами. — Это со мной.

Капитан не стал спрашивать, как зовут этого северного бога, но, заглянув в его пустые глаза, подумал, что он, пожалуй, самый страшный из пришельцев.

Замыкал строй старик в чалме.

— А вы-то, отец, зачем тут?

Тот покачал головой: сам, дескать, понимаешь, так надо.

Пришлые разбрелись по своим подопечным. К капитану же никто не пришел — можно было позвать своего первого командира, который умер несколько лет назад, но капитан рассудил, что нужно быть последовательным и не отвлекать покойника от возможных дел.

Так они повоевали еще, а через несколько часов капитану перебило осколками ноги. Тогда он понял, что надо устраивать последнюю лежку.

Готовя себе место, он смотрел, как дерутся призванные его солдатами заступники, и отмечал, что дерутся они неважно: недостаточно слаженно. Очевидно, что они были простые крестьяне, за исключением старика в чалме, что лихо махал кривой саблей, и человека-чучела, на работу которого капитан, видавший всякое, старался не смотреть. Но стало ясно, что эти существа пришли сюда не для того, чтобы помочь им выстоять, а как раз потому, что его солдаты обречены.

Надо было умирать за простые истины — за друга и за командира. А ему — идти вместе с ними, и, чтобы у них достало мужества, и пришли эти духи воздуха и огня, как старшие братья к заплаканным школьникам.

Старик с саблей стоял рядом с его радистом, действительно недавним школьником откуда-то из-под Казани. Лицо у радиста залито слезами, и видно было, как ему страшно. Старик временами кричал радисту что-то ободряющее, и тот, хлюпая носом, старался целиться тщательнее.

«Мы пришли в этот мир с мальчишескими представлениями о славе и назначении, — думал капитан. — Нам повезло больше прочих, потому что мы сейчас ответим за эти мальчишеские представления о долге. Мертвые сраму не имут, никто из нас не потерял чести, и мы все сделали правильно».

Потом капитан увидел, как сержант умирает, положив голову на колени своего местного святого, а тот гладит его по бритой голове. Когда сбоку подбежал человек в халате, бородач только не глядя махнул своим топором и голова врага покатилась прочь.

Сержант умер, но ноги его прожили чуть дольше, заскреблись о камни ботинками и вытянулись наконец.

Человек с топором перекрестился и пошел к другим бойцам.

Тут капитану стало немного обидно за свое безверие — но он отогнал эту жалость к себе. Дело-то житейское, дело времени, дело минуты — сейчас он тоже умрет, и все окажутся на равных.

Когда все пятеро заступников пришли к нему, капитан понял, что остался один. Тела тех, кого назвали заступниками, уже начинали просвечивать, растворяться в сумерках. Видать, дело их тут было исполнено.

Человек-чучело подошел попрощаться, но капитан помахал ему рукой: не трать время, дескать, мне недолго, не задержу.

Своих ног капитан уже не чувствовал.

Хорошо было бы умирать, смотря в небо, как герой толстовского романа, который он проходил в школе. Это было единственное место, которое он там прочитал, но память услужливо подсказала, что под чужим небом герой не умер, а умер в какой-то душной деревенской избе, среди стонущих раненых. Но капитану нужно было осуществить одно, последнее дело.

Для достоверности он лег на живот поверх ненужных бумаг, пятная их кровью. Бумагами и планшеткой те, кто поднимутся сейчас на холм, обязательно заинтересуются и обязательно сдвинут его тело с места — все равно, будь он жив или мертв. А под ним и под ворохом бумаг их ждет неодолимая фугасная сила. Капитан стал ждать чужих шагов, а пока смотрел, как в сухой траве на уровне его глаз бежит муравей.

Муравей был тут не при делах. Ни при чем тут был муравей, и капитан пожелал ему скорее убраться отсюда.

Муравей задумался, помотал головой и побежал быстрее прочь.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0