Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

На берегах Днестра

Георгий Александрович Каюров родился в 1966 году в г. Запорожье. Окончил Ленинградский сельскохозяйственный институт.
Автор 18 сборников прозы. Произведения переведены на европейские языки: румынский, итальянский, французский, болгарский, ук­раинский. Лауреат национальной литературной премии «Серебряное перо Руси-2016», награжден медалью А.П. Чехова за книгу «Памятью хранимы», дипломом «Золотой витязь» за вклад в развитие славянской культуры.
Член Союза писателей России, секретарь Высшего творческого совета Союза писателей России. Международный мастер спорта по шахматам. Член Славянской литературной академии АН Болгарии. Живет в Москве.

Дворник

Ночью дворника Гришку с тяжелым приступом, сопровождавшимся высокой температурой, забрала «скорая». Она долго возила его по городу от больницы к больнице, пока наконец молоденький врач, дежуривший в приемном покое районного стационара, позаглядывав Гришке в глаза, — для этого он сильно оттягивал ему веки, — коротко сказал:

— Не наш.

— А чей? — Фельдшер устало опустилась на кушетку.

— Везите в инфекционную, — позевывая, проговорил врач и удалился. — Лучше сразу в тубдиспансер, — раздался его голос из темноты коридора.

— Свалился на мою голову! — С этими словами фельдшер вскочила как ошпаренная и, забираясь в машину, бросила водителю: — В туб везем.

Гришка смутно помнил происходящее в ту ночь. Ему хотелось быстрее куда-нибудь приткнуться, пусть даже на кладбище, но только успокоиться хоть на минуточку. И когда его наконец уложили в прохладную больничную постель — уже от этого стало легче, и он осмотрел все вокруг просветлевшим взглядом.

Большая палата произвела на Гришку благоприятное впечатление. Последние три года он ютился в душной дворницкой, в которой не было даже окна. В дворницкую, усилиями самого же Гришки, была переделана каморка для инвентаря.

Когда Гришку принимали на работу, то сразу поселили при обкомовском доме, в небольшую квартирку, специально отведенную для швейцара, которому вменялось в обязанности, помимо своих прямых, следить за чистотой внутреннего двора и лестничных площадок дома. До Гришки долгие годы дворником работала Акулина. В какой­то период Акулина резко состарилась и стала подслеповата, но когда жильцы увидели: дворничиха еще и оглохла — ее тут же сменили на более ухватистого Гришку — мужчину тощего, но жилистого и потому в глазах нанимателя теряющего возраст, а ведь новому дворнику-швейцару минул пятьдесят шестой годок. Сначала Акулина захаживала в гости — подскажет чего по обязанностям, новый дворник даже чайком ее угощал и подкармливал немного, — а потом старуха пропала. Поговаривали, дворничиха померла — то ли по болезни, то ли от тоски, то ли на остановке в морозы лютые замерзла. В общем, как и принято у людей, быстро забыли списанную единицу.

После многолетних скитаний по общежитиям коммунхоза в отдельной квартире, пусть и казенной, Гришка зажил прекрасно. Светлая комната, совмещенная с кухней, производила впечатление хором. Отдельный санузел в понимании Гришки делал его жизнь ну прямо министерской. Новый дворник был легок на подхват и справлялся с огромным количеством обязанностей, которые тут же навесили на него сдержанно приветливые, зачастую угрюмо-молчаливые жильцы элитного дома. Годы пролетели быстро, и все бы ничего, но в какой­то день — Гришка уже и не помнил, когда это было, — к нему зашел управделами и, оглядев хоромы дворника, коротко сказал:

— Надо бы ремонтик тебе тут закатить.

— Я всегда пожалуйста, — с охотой выступил на центр дворницкой Гришка. — Только прикажите, мигом отремонтирую.

— Нет, нет, — задумчиво возразил управдом. — Без тебя управятся. Вещи снеси в каморку для инвентаря. Временно там поживешь.

— Да я и сам... — попытался возразить Гришка.

— Никаких «сам», — отрезал управдом на прощание. — Утром придут строители, отдашь им ключи.

Гришка почувствовал неладное, но все сделал как приказали. Квартирку отремонтировали, прорубили в стене к соседям большой арочный проход, а входную дверь в Гришкины хоромы заложили кирпичом. Таким образом расширили апартаменты нового главы области. Для одинокого, стареющего Гришки и каморка оказалась Божьей благодатью: последнее время много стариков выбрасывали без разбора на улицу.

За несколько дней, проведенных в больнице, успокоительное лечение и сносный уход устранили острую форму заболевания, и Гришка даже просветлел лицом, но лекарства не помешали мужицкому организму «таять как свечка». Больничная атмосфера только усиливала тревогу у дворника элитного дома за свое дальнейшее существование. На исходе недели в палату вошел главврач и сразу направился к Гришкиной койке.

— Ну и исхудали вы, — и незаметно махнул медсестре, мельком взглянув на поднявшегося дворника.

Та громыхнула об пол весами, подтолкнув их к Гришке, переминавшемуся с ноги на ногу.

— Какой у вас нормальный вес? — поинтересовался главврач. — Станьте на весы.

— Да и не знаю, — заволновался Гришка. — Может, шестьдесят?

— Может, шестьдесят, — задумчиво повторил главврач и удалился, тихо отдавая распоряжения медсестре.

— Видно, придется помирать, — проговорил одними губами Гришка, глядя вслед врачам.

Он еще раз встал на весы и внимательно изучил стрелку и цифру, на которой та застряла. Потряс весами и снова стал на них. Стрелка упрямо указывала на цифру «сорок семь».

Гришка подумал о Боге и, как в детстве в доме у бабушки, поискал по углам палаты образа. Ноги сами понесли его вон из палаты.

На днях, прогуливаясь по коридорам больницы, он приметил табличку с надписью: «Храм Божий». Табличка висела на огромного размера кованой решетке, которой загородили некогда просторный вестибюль. Образованное помещение с внутренней стороны прикрыли плотной кумачовой шторой. В прежние времена в подобных вестибюлях стояли кресла и телевизор для больных. Можно было посмотреть новости или какой­нибудь фильм.

Дверь в импровизированный храм Божий была открыта. Гришка неуверенно вошел и тут же наткнулся на батюшку.

— Что вам? — мерным голосом спросил священник.

— Мне бы исповедаться, — еще тише ответил Гришка.

От охватившего волнения ноги его подкосились, и дворник едва не свалился.

— Проходите. — Подхватывая под руку прихожанина, батюшка подвел того к стулу и усадил. — Не волнуйтесь. Крещеный?

— Да. И крест нагрудный... — Гришка пошарил по груди, но замешкался. — Был.

Возвращался Гришка упокоенным. Соседи по палате встретили его равнодушными взглядами. Эта молчаливость также удручала Гришку, но, привыкший подчиняться обстоятельствам, он принял правила и строго им следовал. Дворник прибрал все свои вещи в сумку. Кровать перестелил, взбил подушку и улегся, прикрывшись одеялом. Руки спрятал под одеялом и уложил их на груди. Именно в таком положении он хотел умереть. Гришка закрыл глаза и облегченно вздохнул.

Видением встал образ старшей сестры. После смерти матери их пути разошлись. Сестра заняла родительский дом, а Гришке ничего не досталось.

— Что ему надо? — отвечала на укоры соседей сестра. — Зачем ему дом? Он в городе живет.

«Не буду сообщать ей о своей смерти. Пусть таким будет мое неповиновение для нее. Не стоит она моего внимания. Кабы в ладах жили — сообщил бы... Что же получается? Вроде я ее наказываю? Может, Бог ее давно простил и мое наказание неугодно будет Богу? Батюшка говорит, жил я честным человеком, жил в усердии. Злоба к сестре ведь не от усердия, а от злобы выходит».

Гришка твердо решил сообщить сестре о своей скорой кончине. И тут же новое видение — сынка его.

Гришке часто снилось, как они с сыном за ручку гуляют. Он никогда не видел лица мальчика, но хорошо помнил теплоту и его запах. Часто, проснувшись и лежа с закрытыми глазами, Гришка ощущал в своей руке теплоту сыновьей ручки. Иногда, возбужденный сном, Гришка накрывал лицо руками и жадно вдыхал детский запах, ощущая даже аромат вспотевшей детской ладошки.

«Так и прожил на всем белом свете один-одинешенек! — Горечь от своей судьбы напрягла все тело, и Гришка скрежетнул зубами, всеми силами пальцев вцепившись в матрац. — Прими поскорее, Господи, душу раба Твоего Григория», — проговорил одними губами дворник и снова скрестил руки на груди.

В пятницу, с самого утра, лежа не шелохнувшись и с закрытыми глазами, Гришка ждал смерти. Он так свыкся с этим ожиданием, даже не заметил, как кончился день и прошла ночь. Когда утром ударил колокол в больничном храме Божием, Гришка поначалу подумал: вот оно, наступило восхождение в Царствие Небесное. Неожиданно раздались голоса — их Гришка услышал отчетливо — и потянуло ароматным мясным соусом. За сутки его тело привыкло к своему положению, и Гришке стоило усилий, чтобы пошевелить рукой. Еще больше потребовалось сил, чтобы открыть глаза. Палата была полна людьми — это пришли проведывать своих близких родственники. Изъятые из сумок домашние яства тут же наполнили помещение одурманивающими голодающий организм ароматами.

Вмиг больничная палата приняла для Гришки праздничный вид. Ему не верилось, что он жив, — ведь он так хотел умереть, даже начал умирать. Повидался с сыном, простил сестру. Неужели это был сон? Он снова закрыл глаза, но и с закрытыми глазами явственно различал мясные угощения, свеженарезанный огурчик, домашнюю колбаску и борщ со сметаной. По палате ходили люди, разговаривали и смеялись дети.

Гришка опять открыл глаза и осмотрел все вокруг. Горькое разочарование овладело им: он не умер, он остался жив, не удостоился, не сподобился, не открылись врата храма для него. А ведь священник говорил: «Ты жил праведно, с усердием». Удрученный этой мыслью, Гришка не сразу отозвался на приглашение угоститься, а когда одумался, то все о нем забыли.

Более суток расслабленного сна сделали свое дело, подкрепили собравшееся добровольно умереть тело. Гришка почувствовал себя бодрее и даже энергично встал. Внимание на активность странного больного обратили только дети, и то недолгое. Родители приструнили своих чад, и те потеряли всякий интерес. Завтрак Гришка пропустил, а до обеда оставалось достаточно времени. Проступивший здоровый аппетит начал злить дворника. Он взял с тумбочки стакан и собрался было отправиться хотя бы за водой, как дверь в палату распахнулась. Все примолкли, рассматривая появившуюся колченогую старуху. Она опиралась на палку, а в другой руке держала увесистую сумку.

— Здесь Григорий лежит? — прокаркал ее рот.

— Мать честная! — воскликнул Гришка, узнав Акулину. — Какими делами ты на нашем погосте?

— Вот зашла тебя проведать, — не обращая внимания на шутливый тон дворника, сообщила старуха, раскладывая на тумбочке угощения.

— Заходила к управдому. Он и сказал: Гришка туберкулезник и пошел умирать в больницу. — Убогая Акулина была, как и Гришка, одинока на всем белом свете.

— Спасибо, Акулинушка, спасибо, бабка, — сквозь накатившие слезы шептал Гришка, разглядывая подарки. — Говорили, ты померла уже давно.

— Не греши, — коротко оборвала старуха дворника. — Поди, Богу до меня дело? Живу пока.

— Ты права. Без воли Божьей волос с головы человека не упадет, — важно подтвердил Гришка. — Меня батюшка на днях исповедовал и сказал, в святых писаниях говорится о том, что все по Его воле делается на земле.

Акулина тупо уставилась на Гришку, не находя, чем возразить, и неожиданно воскликнула:

— Ой! Ну и восковой же ты стал! Совсем как есть прозрачный! Плохо, видно, кормят? Сколько же ты весишь?

— И ты, старая, про веса? — в сердцах воскликнул Гришка.

С трудом переводя дыхание еще и потому, что волновался, он рассказал в подробностях о больничном уходе, о своих мыслях о сестре и о том, что он ее простил, о своем сыне, который мог бы у него быть, если бы женился Гришка вовремя, а теперь сын приходит к нему во сне и они гуляют за ручку. Еще Гришка рассказал, но уже шепотом, о своей скорой кончине и о том, как договорился с докторами и продал им для опытов свое тело после смерти.

— Это как? — не поверила Акулина.

— Так. Подписал бумагу: мол, так и так, после моей смерти возьмите меня на опыты. — И, приблизившись к самому уху Акулины, добавил: — Они мне за это пятьсот рублей из кассы выдали. Вот. — Гришка достал из-под подушки кошелечек и вынул оттуда деньги.

— Как же за могилой ухаживать? — растерялась Акулина и перекрестилась.

Весь разговор она смотрела на исхудавшее лицо Гришки, на ввалившиеся, почерневшие глаза, сухие, запекшиеся губы, на живот, завалившийся между двумя мослами, на руки, покрытые истонченной кожей и пустыми венами, как синими испачканными потеками. Старухе стало жалко этого мужика, которому суждено после смерти остаться без собственной могилы, хотя она и сама давно уже свыклась со смертью. Вот и Гришка, оказывается, ее похоронил. Понимая мысль о смерти просто, она не находила нужным утешать мужчину надеждой, что он поправится и врачи часто ошибаются, а поддакивала ему, когда тот, ссылаясь на слова тех же врачей, говорил ей:

— Сегодня не умер, значит, завтра помрешь, не завтра — так готовься не проснуться в любой день.

В их разговоре наступило тяжелое молчание. Неожиданно Акулина засобиралась.

— Как же свечку поставить в церкви? — растерянно проговорила она.

— Почему же нельзя свечку? — удивился Гришка.

— Так опыты же... — никак не могла взять в толк старуха.

— А-а, ты про это, — успокоился Гришка. — Так свечку можно.

— Давай тогда деньги на свечку.

— На вот. — Гришка отсчитал нужное количество денег и приложил двадцать пять рублей сверху. — Акафист закажешь и за упокой души помин.

— Хорошо. Больше приходить не стану, тяжело мне. Я в следующую пятницу зайду и спрошу, в какое число ты помер, чтобы знать, когда девятый и сороковой день, — укладывая пустые кульки, рассказывала Акулина. — Ты побеспокойся сам. Накажи врачу, чтобы мне сказали, когда ты умер.

— Побеспокоюсь, не волнуйся. Скажут, — обиделся на прямолинейность старухи Гришка.

— Побеспокойся, побеспокойся, — не обращая внимания на настроение мужика, наставляла Акулина. — Еще до смерти кого следует побеспокой, попроси, не забудь.

— Ладно тебе, ступай.

Старуха закончила и приготовилась расставаться. Она отложила в сторону свою палку, и они с Гришкой обменялись троекратным поцелуем.

— Прощай, Григорий Пантелеич, — перекрестив Гришку, объявила Акулина. — Если что не так, прости, а встретимся в царствии небесном, сочтемся, — и поклонилась земным поклоном.

— Ты меня прости, что твое место занял.

— Никаких обит к тебе не держу. — Так и сказала: «обит», надавив на букву «т» и брызнув слюной. — Пращевай.

И снова старики обнялись в троекратном поцелуе, прощаясь друг с другом.

— Не забудь про панихиду, — и Гришка погрозил пальцем.

— Деньги взяла, как же забуду? — изумилась Акулина.

— Ладно, уходи, старая... прощай... Не увидимся больше... — Гришка едва успел скрыть слезы, отвернувшись к окну.

— Богу будет угодно, увидимся скоро, — не замечая перемен в дворнике, продолжала говорить Акулина. — Прощай. Помирай себе с Богом. Дай Бог тебе царствие небесное. — И, оглядевшись по сторонам, добавила: — Хорошая палата. Поживи напоследок в человеческих условиях.

Гришка поспешил улечься в кровать, как лежал прежде, и прикрылся одеялом, сложив руки крестом на груди. Очень ему захотелось показать Акулине, каким он будет лежать мертвым. Старуха одобрительно закивала и перекрестила будущего покойника, приговаривая:

— Царствие тебе небесное, царствие тебе небесное, — и, постукивая об пол палкой, удалилась.

Гришка провожал старуху закрытыми глазами, и в голове у него еще долго крутились Акулинины слова: «Царствие небесное, царствие небесное».
 

Монах Прокопий

Всю долину реки Днестр, как молоком, заволокло густым туманом, в котором утонули и мохнатые ели, и крыши домов села, присоседившегося на правом берегу. Прохладная ночь лениво выбеливалась в тумане. Свод стылого солнца уже показался над холмами, выкрасив округу в кармазинный цвет. Лесные тропинки сонно змеились в ожидании ранних ходоков. Над гладью, казалось, застывшей реки тянулась туманная пелерина. Она оседала на поверхность воды и тут же пропадала, выхваченная случайным всплеском стремительного течения.

В селе заскрипели калитки, замычали уставшие от ночного застоя коровы, продрали голоса проспавшие рассвет петухи. Где-то храпнула лошадь и глухо ударила копытом.

Собирая туман в завихрении, к реке торопно приближался, как маленькая скала, грузный человек. Его плоские сандалии, сплошь состоящие из швов ручной починки, подшаркивая, мягко ложились на землю. Это спешил за рассветом неопределенного возраста монах Прокопий. Одной рукой он отклонял попадающиеся на пути ветки, а другой прижимал к брюху густую черную бороду, исходившую от самых глаз. Он не высматривал прохода, а, уверенно обходя топи, пробирался к огромному камню, который отделялся от берега узеньким ериком, сквозь утыканным пиками молодого камыша. Подобрав рясу, монах лихо перескочил на камень, придержавшись за густые ветви ивы, ниспадающие в воду. Потоптавшись на огромном валуне, монах повалился на колени и, пригнувшись грудью к самому камню, жменей зачерпнул из реки и, довольно крякнув, сполоснул руки, растирая водную прохладу. Потряхивая кистями, Прокопий осмотрелся вокруг. Оба берега густо закрывались гигантскими ивами. Его пристальный взгляд остановился на огромном дереве на том берегу, в который крутым изгибом врезалась река. Старая ива улеглась на воду, словно многочисленными локотками оперевшись ветками о поверхность реки. Монах многозначительно покачал головой. Когда-то это было самое высокое и могучее дерево. Но берег, годами подмываемый течением, отступил, и ива завалилась, удерживаясь от затопления корнями, которые еще крепко сидели в земле и спасали. Могучая ее крона распласталась по воде и струилась, заигрывая с течением.

— Только бы с местом не прогадать, — не отрывая взгляда от реки, пробубнил Прокопий. — Тума­ан, — довольно протянул он. — Хороший день будет.

Взгляд монаха прояснился, и он коротко улыбнулся, лукавинка так и заискрилась в уголках глаз. Несколько раз он подавался вперед, пытаясь заглядывать за завесу ивовых ветвей, которая перекрывала обзор берега.

Густой ивняк надежно скрывал монаха от любопытных глаз, но и мешал обзору. Прокопий примерился, покачивая головой, и, недолго раздумывая, навязал из ветвей кос, собирая ивовую лозу в пучки. Затем, потоптавшись с ноги на ногу, поприседал, раскачиваясь массивной спиной, с разных сторон примериваясь — хорошо ли будет видно. Оставшись довольным проделанной работой, скинул с себя телогрейку и, подмостив, уселся на нее. Прореженная косами крона открывала обзор для зоркого глаза, а для случайного — продолжала служить завесой, скрывая наблюдателя.

Не прошло и четверти часа, как на другом берегу послышались бабьи голоса. Говорили тихо, но по руслу полноводной реки даже тихие звуки расходились громким эхом. Прокопий насторожился, пригнул голову и замер, всматриваясь в плотную зелень. Туман еще держался, но день брал свое. Ивовый шатер с той стороны стоял стеной, а где­то в его недрах говорили, и слух Прокопия улавливал все новые и новые голоса. Многие из них будили плутовские искорки в глазах монаха. Он наставил ухо, по голосам угадывая, кто же из знакомиц пришел.

Вчерашняя его задумка сработала. От радости Прокопий даже сжал кулаки и потряс ими, скривив восторженную гримасу.

Сегодня был день Ивана Купалы. Еще накануне ночной службы Прокопий предложил игумену объявить прихожанам, что Церковь приветствует последователей Ивана Купалы, которые, следуя примеру святого, обряд омовения совершают в естественных водоемах.

— Таким водоемом могла бы служить и река, — заканчивая проповедь, возвестил игумен.

Во время причащения чуткое ухо монаха ловило разговор сельских баб. На паперти, когда прихожане расходились, Прокопий специально искал себе занятий у входа, подслушивая разговоры и желая удостовериться в том, что бабы и правда собираются утром отправиться на реку.

Прокопий ликовал! Его задумка удалась. Всю ночь он ворочался в келье. Даже брат Семен пришел с молитвой к его двери.

— Аминь, — сквозь зубы недовольно процедил Прокопий.

— Брат Прокопий, с тобой все ли в порядке? — тихо поинтересовался брат Семен.

— В порядке. Ступай, — отрезал вчера Прокопий, а сегодня, вспомнив ночное происшествие, даже потер руки: «Еще как в порядке!»

За такими размышлениями монаха и раскинулись на противоположном берегу ветви ив. Несколько женщин, прикрывая обнаженные груди руками накрест, вышли на кромку берега. Одна из них резво ступила в воду.

— У-ух! — раздалось ее глухое по всей реке, и она тут же повернула обратно, вздрагивая плечами и бедрами.

Прокопий сразу узнал ее — это была Ленка Семакова, тридцатилетняя прихожанка церкви монастыря, в котором обитал Прокопий. Ему приходилось исповедовать молодую бабу, и не однажды. От сладостных воспоминаний Прокопий даже прикрыл отекшие веки.

— Норовиста кобылка, — похотливо испустили толстые губы монаха, но Прокопий недолго пребывал в блаженном состоянии. — Давненько не захаживала. Не вышла ли замуж? — Прокопий быстро открыл глаза и, беглым взглядом осмотрев стоящих женщин, вперился в Ленку, которая порывистыми движениями натирала льняным полотенцем продрогшее тело, согревая.

— У-ух! — снова голос Ленки разнесся по всей округе. — Бабы, не робейте! — И она звонко заржала своим прекрасным контральто.

Плюхнула волна, и Прокопий, с силой отрываясь от слегка располневшей, но от этого ставшей еще привлекательнее фигуры Ленки, перевел взгляд на голые тела остальных селянок. К первым, самым смелым, присоединялись и другие женщины. Кучный ряд икристых, высушенных тяжелой работой ног выстроился на берегу. Звонкая бабья разноголосица разносилась по всей реке. Собравшись в большую компанию голых, бабы уже не стеснялись и не прикрывались, бесстыже разглядывая друг дружку.

Выделялась в толпе рослая Ольга. Ей приближался двадцать первый год. На протяжении уже трех последних лет от случая к случаю она заглядывала к Прокопию. Поначалу это случалось, когда на пути юной девицы вставал почтенный монах. Мягким баритоном увещевая на ушко девки различные срамности, Прокопий долго обхаживал созревающую селяночку, пока одним вечером она не выпорхнула из монашеской кельи зардевшей курочкой. Так и повелось: при каждой встрече с монахом Ольгу не миновало посещение кельи, а случалось, и сама забегала. В такие приходы Прокопий встречал девицу восторженно:

— Ах озорница!

Сидя на камне и пожирая взглядом Ольгу, Прокопий даже носом потянул, вскинув его в сторону бабьих омовений.

Ольгины груди, словно два розовых шара, светились в лучах восходящего солнца. У Ольги были длинные русые волосы, которыми можно было обвиться, но она даже не старалась ими прикрыться. Носком вперед наступив в воду, Ольга от холода втянула живот и вытянулась во весь рост. Как цапля, высоко поднимая колени и потрясая локотками, она дробными шажками вошла в реку по пояс, быстро присела три раза, загребая на груди воду, и поспешила на берег. Прокопия резко качнуло вперед — так ему захотелось вцепиться в розовеющие от холода Ольгины ягодицы, разделяемые мощными бедрами, но обнаженное тело Ольги скрылось в ивняке.

Прокопий перекрестился и зачем­то поплевал через плечо, задержав взгляд на темнеющих зарослях за спиной. Новые голоса с реки вернули его обратно. Снова перекрестившись, Прокопий принялся за прежнее лукавство. Уже несколько баб приседали в воде и вразнобой зазывали остальных:

— Ой, как хорошо! Ой, как хорошо!

— Давайте, бабы! Пусть Иван Купала порадуется за нас!

Один голос Прокопий узнал и даже поморщился — это Люськин фальцет. Ядовитая стала до уморы. Была славной, приветливой. Монах тяжело вздохнул. Его глаз мигом выхватил голый Люськин зад. Прокопию даже показалось, Люська нарочито неспешно выходила из воды, чтобы вся округа оглядела. Ее мощные ноги, не знающие усталости ни на покосе, ни на току, медленно переступали, с силой высвобождаясь из ила, а руки были прижаты к груди накрест, уцепившись за плечи. Прокопий следил за Люськой не отрывая взгляда. С каждым ее шагом казалось, что она вот­вот упадет, но Люська проворно держала равновесие бедрами, широко их расставляя и тем самым выставляя напоказ чернявый зад. Прокопий даже отвернулся и собрался сплюнуть на бесстыжесть поведения бывшей подруги, но удержался. Выбравшись на берег, Люська принялась стирать с себя воду. Только теперь для Прокопия прояснилось, зачем Люська держала руки на груди. От былых красот девицы ничего не осталось, вдоль потрепанного многочисленными родами живота спадали до самого пупка двумя чулками груди. Люська подобрала брошенный ею бюстгальтер, свернула то, что осталось от грудей, по одной укладывая в него, и, виляя голым задом, скрылась.

Прокопий так увлекся своим занятием, что едва не свалился с камня в воду, схватившись за сплетенные косы, всей своей тучной фигурой тряхнул прятавшую его иву.

— Ой, бабы! Кто это там? — неожиданно крикнула одна из баб и показала в сторону успевшего спрятаться Прокопия.

Вмиг все замерли и уставились, куда указывала соседка. И если бы в это время одна из запоздавших женщин не выскочила из зарослей и не плюхнулась в воду, то внимательное бабье око рассмотрело бы в ветвях «непорядок из кос», и тогда Прокопию бы несдобровать, но женщины завизжали из-за окативших их брызг и кинулись в реку следом. Что тут началось! Те, что помоложе, принялись плескаться в разные стороны. Их пытались осадить зрелые бабы, но, не совладав с озорницами, сами затеяли плескотню. Прокопий, с облегчением выдохнув, расплылся в улыбке — уж больно приятно ему было видеть такой «святой вертеп».

— Топнет! Топнет! Бабы, кто­то топнет! — истерично закричала, оставаясь еще на берегу, одна из баб и заметалась, тыча рукой на реку.

Дружным визгом и ором голые бабы повалили из воды на берег. Прокопий привстал, всматриваясь к глади реки, ища, на кого указывает истеричная баба. Дрожащие от холода сгрудившиеся бабы загудели. Их тревога и страх разлились по реке.

— Кто же это?

— И правда тонет!

— Помогите же кто­нибудь!

Но никто из баб не шелохнулся. Только жались друг к дружке коченеющими телами и не мигая следили за водой. Всеми обуяла оторопь ужаса. Наконец Прокопий заметил бултыхавшуюся в воде бабу. Она то пропадала с поверхности, то выскакивала ее рука и следом появлялась голова, чтобы захлебывающейся глоткой попытаться крикнуть:

— Па­ма... па-ма... — Захлебывалась и снова пропадала под водой.

Течение медленно тащило женщину на середину. Она билась изо всех сил. Прокопий нервно топтался на валуне, решая, что предпринять. У него сильно колотило в висках, а по спине просекал холодок, когда в голове мелькала мысль, что его греховное занятие раскроется. Прокопий повалился на колени и, хватаясь за холодный камень, ткнулся в него лбом. Губы сами читали молитву.

— Па­ма... — раздалось совсем рядом, и Прокопий вскочил на ноги, хватаясь за ивовые косы, отыскал тонущую.

Течение, медленно затащив беспомощную бабу на середину, поворачивалось и несло борющуюся с ним женщину в сторону завалившейся старой ивы.

— Там ей и придет конец, — тихо пробубнил Прокопий и в то же время рванул с себя подрясник, в разные стороны полетели сандалии.

И уже в следующее мгновение толпа голых баб с надеждой ахнула, увидев, как какой­то огромный бородатый мужик прыгнул в воду и широкими взмахами погреб на помощь.

В несколько гребков Прокопий догнал тонущую у самой кроны притопленного дерева. Монах схватил вынырнувшую руку и попытался рвануть на себя, не давая течению затащить в погибельные заросли ослабевшее тело. Почувствовав опору, женщина уцепилась за монаха, едва не утопив того. Прокопию ничего не оставалось, как поднырнуть, чтобы избавиться от цепких объятий утопающей. Уже путаясь в кроне ивы, он снова настиг вынырнувшую руку. С силой рванул за нее и, едва показалась голова, огрел ее что было мочи. Вмиг обмякшее тело Прокопий подхватил и, размашисто гребя одной рукой, сам подтапливаясь на бок, тащил беспамятную бабу к берегу, стараясь обогнуть гиблое место. Прокопий едва справлялся с течением. Видимая часть дерева оказалась куда меньше той, что залегала в речных глубинах. Прокопий ощущал, как путаются его ноги в огромном месиве притопленной лозы, предательски спрятанной под водой. Бабы толпой кинулись помогать, и уже несколько пар рук тянулись с берега, чтобы схватить стылое, но живое тело утопленницы. Еле-еле передвигая запутавшимися в ивовой лозе ногами, Прокопий пробирался к берегу. Сил едва оставалось, чтобы подать обмякшее тело женщинам. Бабы подхватили его, а Прокопий, ослабевший, прерывисто дыша, сник с опущенной головой и едва удерживаясь на ногах. Монах переводил дыхание, пока бабы уберутся, чтобы он смог высвободиться от природных пут и выйти на берег.

— Бесстыдник!!! — неожиданно раздалось над его головой.

Еще несколько голосов подхватили, и над рекой грянуло:

— Бесстыдник!!! Бесстыдник!!!

— Бабы! Так это же наш Прокопий!

— Прокопий! Бесстыдник!

Обессиленными ногами, едва перебирая по илистому дну, Прокопий приближался к берегу, боясь даже голову поднять. Бабы не унимались. У самого берега, едва Прокопий собрался зацепиться за землю, на него обрушилось полотенце, и одна из баб принялась охаживать незадачливого монаха. Она с такой силой колотила по голове Прокопия, что тот попятился назад, запутавшиеся в ивняке ноги оступились и...

В этот момент раздался страшный грохот, от которого толпа голых баб, забыв и о подруге, нуждающейся в помощи, и о Прокопии, застыла с обезумевшими глазами. И, словно огромный корабль спустили со стапелей, в реку сорвалась с корней старая ива. Могучее дерево завалилось в воду, затянув удавкой на ногах Прокопия свою лозу. Прокопий мгновенно исчез под водой, накрытый затапливающейся мощной кроной. Сбрасывая в воду комья глины, ощерившись оборванными корнями, ива отходила от берега и уносила с собой все, что попадалось в ее могучие объятия. Толпа голых сельских баб так и стояла с застывшими физиономиями. Обезумевшими глазами они высматривали на поверхности монаха Прокопия, ожидая, что это шутка и монах вынырнет где­нибудь на том берегу, но Прокопий не выплыл, а могучее дерево, выглядывая из воды рваными корнями, уносилось течением все дальше и дальше.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0