* * *
Когда уходит друг — останови,
не стой в дверях подобьем истукана.
Быть может, он хотел твоей любви,
а может, просто чаю полстакана,
а может быть, ответа на вопрос,
как дальше жить, когда так одиноки
мечты людей... А может, друг твой нес
мерцанье «Я» на сгорбленной треноге
обычных плеч под курткою... И вот
он этим «Я» мгновенно поперхнулся —
уходит он, как пес, втянув живот,
в карманах сжав непринужденность пульса,
и думает, от слов твоих прозрев,
и думает, дыхание глотая:
«Наверно, я задел какой-то нерв,
чуть обнаженный... Истина простая
лежит в необходимости звонка.
звонка: он предварительная ласка...
Как дальше жить?.. Как все... Теперь опаска
меж нас как лед сентябрьский тонка...»
И он не обернется — от стыда
за вас обоих и за эти мысли,
за то, что нет тропиночки туда,
откуда родом души ваши вышли,
за то, что вот — расстегнутый, понес,
за то, что все же хочет обернуться,
за камень твой, за эту качку слез,
застлавших так, что как бы не споткнуться...
Чего стоишь ты, дерево? Нельзя
уже позвать и некогда обуться.
В отличие от времени, друзья —
(беги как есть!) они могли б вернуться.
И только помни, помни этот взгляд,
не экономь в объятьях неумелых!
Ведь так же только Небо, говорят,
хотело б нас встречать в своих пределах.


* * *
Когда все кончится победой,
а может, громкою ничьей
и буду я лежать, блистая
улыбкой выпитой бутыли,
ты наклонись и мне поведай,
сжимая пальцы на плече:
«Ау, герой! Ты что, не видишь —
деревья в панике застыли!..»

Пусть поцелуй закроет небо,
чтоб небо снова стало шире,
чтоб с места тронулись деревья
и воспарили облака!
Каким чутьем ты знаешь недра
и знаешь все о горьком мире
и почему так пахнет медом
твоя прохладная рука?

Откинешь волосы и сумку,
раздвинешь бред унылых штор,
поправишь сутолокой туфлей
ритм целой мартовской капели!
И словно детскому рисунку,
я буду верить с этих пор,
что жизнь — как солнышко в шампанском,
все ждет, чтоб мы о ней запели.


* * *
Мы вновь ощущаем привычное жжение.
Суть наших занятий сложна: поддержание
режима, в котором свое отражение
рождает в нас ржание.

Так жжется режим поддержания радости,
все портят лишь слезы — по-детски солёненьки.
Мы эгоцентричные мыльные радужки
на срезе соломинки.


На Рождество

И — рассинело. Вечность прошла,
белую тишь сотворя.
Не запирая, пойду до угла
словно до января.

Скотчем прилажу фиалку души
к дереву (держи, ствол!),
а ты, ты, маленькая, дыши,
впитывай Рождество.

Эхо, ветвистое эхо двора,
стой, помолчим всласть, —
пробке шампанского сердца пора
грохнуть, лететь, упасть.

Грохнет, докатится... Отхлебну.
Господи, все хорошо!
Дай, я фиалку назад заверну
в шарфик свой и — пошел.

Все мы когда-нибудь станем нежней
на острие лет
и на расшатанных шпалах дней
сможем найти след,

не спотыкаясь — пойдем от угла,
просто из января,
чтоб рассинело — и вечность прошла,
белую тишь сотворя.


Эпитафия

Когда задумчивой палитрой
денек раскрашивает небо
и неразборчивой молитвой
в листву ударит робкий дождь,
я слышу — вы меня зовете
наивным окликом из детства...
и, словно ласточку в полете,
меня прохватывает дрожь.

И я, навеки виноватый
за то, что вы без поцелуя
ушли, — приду: солоноватой
слезой согреть на камне швы...
Мы все, мы все неповторимы!
И голос ваш неповторимый
я слышу: ну, ступай, любимый,
будь счастлив, миленький, живи!


* * *
Уже над залом гаснет люстра
и бала пройдены круги,
уже последней ноты чувство
сочит, как яблоко, в груди.
Уже натянуты перчатки
и кучер грезит в кабаке.
Бежать, играя с миром в прятки,
с хлыстом в целованной руке!

Уже грохочут мостовые —
и все быстрее, все острей
летят родные вороные
на чутких крылышках ноздрей.
Ты — скрипка! — бьешься в складках платья,
и смотрит так городовой,
как будто ты в мои объятья
летишь как в омут головой.

Сюда — где призраки пугливы
и пыль остыла до утра,
зарей подкрашенные ивы
чуть дышат в зеркало пруда.
Где я сижу как томный инок,
уже предчувствуя Жену,
в большой компании кувшинок
запоминая тишину.


* * *
Любой цветок на белом свете
возможен лишь в итоге боли.
И каждый наш денек никчемный
торчит у Вечности в спине.
Так вот, чтоб небо не распалось
на миллиард ячеек сети,
должны быть те, кто и в паденье
зубами держат мира связь!


Экспромт в прямом эфире

Избавьте же меня от новостей,
они меня пробрали до костей,
они мне воздух в ребра закатали,
они мне наплели, наскрежетали!
Вошли мне в плечи на манер гвоздей
очами режиссеров и вождей.
И, обнесенный четырьмя стенами
свободы сей, где новости стенают,
одни и те же лица вижу я,
похожие, как будто чешуя
одной десятки лет протухшей рыбы...

О, геополитические крабы
хотят, чтоб я им всем принадлежал, —
хоть и тупой, но все-таки кинжал,
которым вряд ли станут резать дыню,
скорее отнесут его в ломбард,
а может быть, воткнут герою в спину —
чтобы потом, под гром цветных петард,
поднять обоих на высокий стяг...
И показать в вечерних новостях.


* * *
Верь мне, милый, желаю тебе добра,
заклинаю тебя, никогда не читай стихов!
поэзия — это вирус! ясность в тебе дробя,
она попытается счастья разбить стекло,
она намерена ставить в тебе вопрос
и наводить по следу тебе кубло,
выть в тебе, как метро, целить тебе в ребро,
дико дудеть в тебе, как в дубу дупло,
ты ж в янтаре, ты ж бабочка, дивный шмель.
как же устала цвести для тебя земля!
гуще в нектар подмешивай «Актимель»,
знай, что стихи как ржа изъедят тебя,
лишь углубишься, пойдешь на стихи, в размен
трещину даст янтарь и начнет тускнеть,
сиськи сразу уменьшатся на размер,
арфочки губ твоих превратятся в медь,
верь мне, свобода твоя для меня закон,
ясность моя уверена в правоте,
завтра в прямом эфире стихов вагон
спалим и пустим по ветру и воде,
завтра объявим, что продали пустоту
синего неба, но взяли вагон гвоздей,
и приколотим на эту же высоту
юмора аты-баты и комиксы новостей.