О ложных альтернативах

(сталинизм и традиционная Россия)

«Мои университеты» прошли на полуподпольных христианских семинарах 1980-х. Именно тогда многие из моего поколения «приходящих в Церковь» открывали для себя гигантский айсберг русской православной традиции, русской философии, литературы, богословской мысли и веры, тот русский мир, который виделся нам безвозвратно утерянным. Мы «чистили себя» не под Лениным — но под Россией. Наше личностное становление проходило под знаком осознания своей сверхзадачи, своей миссии — вернуть, насколько возможно, ту «Россию, которую мы потеряли», восстановить историческую преемственность в развитии великой страны, великого континента русской имперской цивилизации. Среди длинного ряда авторов, в решающей степени повлиявших на становление, формирование нашего мировоззрения, главными были, несомненно, И.А. Ильин и А.И. Солженицын, чья историософия сформирована во многом под влиянием этого титана русской философии и блестящего писателя.

Под их (и многих других) воздействием мы проясняли для себя историческую перспективу, учились любить и понимать Россию и русское в своей стране и в своем народе под наслоениями пропагандистской лжи и «советчины». И именно потому, что мы внимательно читали «О республике и монархии» и «Наши задачи», «Архипелаг ГУЛАГ» и «Красное колесо» и отнюдь не были поклонниками большевизма, нам довольно скоро стала ясна двусмысленность и ложь «перестройки».

Я хорошо помню ожесточенные дискуссии второй половины 80-х, ведомые в «толстых» официальных журналах, и то, как они воспринимались на фоне исторической правды, духовных, интеллектуальных и просто исторических открытий, которые мы сами делали для себя, пользуясь ширящимся доступом к «самиздатским» и «тамиздатским» сокровищам. Ильин, Солженицын, Бердяев неопровержимо показывали нам — всем, кто хотел услышать, — духовное родство антирусского либерального «феврализма» и погромного большевизма, а на страницах «Нашего современника» и «Знамени», «Нового мира» и «Молодой гвардии» шла ожесточенная борьба либеральной сволочи и компатриотов, «шестидесятников» и «молодогвардейцев». Уже тогда было отчетливо видно, как стране, стоящей на распутье, чья-то невидимая рука умело подсовывает абсолютно ложный выбор: либо замшелый советский «патриотизм», а значит — «руководящая роль КПСС», идеологические запреты и ГУЛАГ, всегда маячивший за спиной относительно мягкого «брежневизма», — либо новый февраль, либеральная революция, слом всего и вся и главное — только на Запад! Ты патриот? Ты хочешь сохранить Россию? Тогда подпирай собою прогнивший коммунистический строй и помни о Большом Брате. Ах, тебе надоело и ты хочешь перемен? Тогда под дых ее, «Россию-мать, Россию-суку» (А.Синявский), ибо «тоталитаризм» — ее естественный продукт; ужасный коммунистический деспот Сталин есть естественное продолжение двух «православных» деспотов — Ивана Грозного и Петра, и, чтобы перестать быть рабом, надо всего лишь перестать быть русским. Русский смысл, русская традиция в ее исконном, подлинном виде, на которой тем не менее все только и держалось, усиленно искажалась и загонялась в подполье обеими сторонами — и либерал-большевиками и компатриотами. «Перестройка» стала путем к развалу страны и преступлением, а не выходом к возрождению и новому цивилизационному рывку — потому что она прошла под знаком «Детей Арбата» и «Огонька», вскоре трансформировавшегося в НТВ и «Эхо Москвы», а не «Красного колеса» и русской эмигрантской прессы.

И вот теперь, спустя двадцать лет, мы продолжаем пожинать плоды этого преступления.

Имея некоторые знания (надеюсь, не слишком замутненные страстями), а также некоторый опыт мысли и жизни, поневоле воспринимаешь как настоящее «дежавю» ту борьбу между «православными сталинистами» и либералами, которая, по-моему, с весны (то есть уже несколько месяцев) не утихает на страницах различных интернет-ресурсов. Похоже, что пришла пора высказаться и об этом.

Философско-логическое определение развития

Обсуждение идеологических проблем так или иначе всегда замутнено нашими пристрастиями. Рассуждать на идеологическую тему и мыслить чисто «научно», холодно-объективно — весьма затруднительно. Поэтому начать следует не с истории, историософии или политики, а с чисто диалектического, логического анализа. Собственно говоря, о чем идет речь? Ведь не Сталин и не генерал Власов составляют главный, сокровенный интерес спорящих! Ясно, что за всевозможными, пусть и важными, частностями кроется совсем другое — проблемы: а) исторической преемственности, в) современной русской идентичности и с) соотношения в том субъекте, который мы ныне называем Россией, собственно, исторически русского и «советского».

Есть исторический субъект, называемый «Россия». На протяжении всего времени своего существования он претерпевает некие трансформации, изменения — иными словами, растет, развивается. Что есть развитие с философско-логической точки зрения? Развитие — это такой процесс, в котором на каждом новом его этапе в субъекте появляется нечто качественно новое, доселе еще небывалое (в гегелевской терминологии такие скачки называются «перерывами постепенности»), и в то же время на всех этапах процесса сохраняется некая константа, которая, собственно, и есть субъект развития. Если этой константы нет, тогда непонятно, а что, собственно, развивается-то? Тогда развитие есть сплошной и бессвязный поток неизвестно чего, и никакая история вообще невозможна! Все это есть чистая логика, в которой нет ни грана идеологии. А отменить логику, диалектические законы развития возможно лишь в двух случаях: а) если наше сознание с какого-то момента становится шизофреническим, для которого никакие логические законы вообще не писаны, и б) если мы выходим за рамки всей христианской традиции в целом (порождением которой, собственно, и является линейная модель истории), традиции, как ни крути, магистральной для мировой цивилизации, и становимся постмодернистами. В постмодернизме нет и не может быть развития, ибо «история кончилась», а может быть лишь произвольное сочетание всего со всем, бесконечное «перелистывание книги истории». Впрочем, глубокое внутреннее родство постмодерна и шизофрении хорошо известно и самим постмодернистам. (Ср. фундаментальный двухтомный труд Делеза и Гваттари «Капитализм и шизофрения» (1972–1980) с его ключевым понятием «шизоанализ».) Поскольку же мы не относим себя ни к постмодернистам, ни к шизофреникам, то и считаем приведенное выше логико-диалектическое определение развития абсолютно неопровержимым.

Понятие исторической преемственности

Итак, с философской (а стало быть, и с историософской) точки зрения серьезного обсуждения достоин в конечном счете только один вопрос: сохранена ли в России после 1917 года историческая субъектность или же «советский» субъект есть совсем другой, абсолютно новый? (То есть следует ли вести речь о появлении принципиально нового исторического субъекта, а не о трансформации (революции, болезни, катастрофе, движении, развитии), происходящей со старым?) Один из главных «виновников торжества» протоиерей Георгий Митрофанов¹ выбирает именно такой ответ, говоря, что историческая идентичность России и русского народа прервана в 1917 году. Чем, во-первых, сразу отождествляет себя с большевиками-революционерами раннего призыва, эпохи «военного коммунизма», а во-вторых, сразу же полностью изобличает себя как убежденный и законченный апологет коммунизма. Ибо: именно «ранние» революционеры, эти «комиссары в пыльных шлемах», были столь высокого мнения о своей революции, что полагали ее (и себя) способными в одночасье изменить мир (а уж отдельно взятую страну тем более). А главное: если, как утверждает прот. Г.Митрофанов, историческая субъектность России утеряна в 1917 году, то кто же тогда, так сказать, автор всех великих достижений советского периода (отрицать которые невозможно), кто создатель великой культуры, которая в советское время оставалась все еще имперской и классической (сравните Ахматову и Пригова, Булгакова и Сорокина и т. д.), и, самое главное, кто победил нацизм? Получается, что коммунизм! Итак: сила коммунистической идеи, в одночасье упавшей на доселе традиционную православную страну, была такова, что русские сразу стали советскими (за исключением погибших в гражданской войне и репрессиях и ушедших в эмиграцию) и совершили величайшие деяния в мировой истории! Это серьезно, это покруче, чем «Ранние экономическо-философские рукописи» и «Государство и революция»!

Думается, вполне ясно, что, если рассуждать серьезно, так мыслить никак не возможно! То, что 1917 год стал катастрофой, то, что истоки этой катастрофы в конечном счете следует искать в религиозно-духовной сфере, то, что Россия поныне (и сейчас особенно!) тяжело больна, — это один вопрос. Но так упрощать свое понимание истории, так примитивно мыслить о ней, как это делают сейчас некоторые, — все это конечно же ничего общего с серьезным и научным пониманием ее не имеет. В конце концов, следует все же различать научное изучение истории (в котором конечно же вполне могут быть и ошибки) и заведомое и более чем примитивное идеологизирование.

«Субъект» революции

Здесь сразу же возникают два важнейших вопроса. Первый — это понимание революции, ее природы и истоков. На фоне того моря литературы, которое на эту тему существует, повторять: «1917 год — катастрофа», как мантру и считать, что этим все понимание проблемы исчерпывается, — значит просто издеваться над историей как наукой. «Взгляд» этот типично образованческий и ничего общего ни с каким действительно «белым» (как понимал его, к примеру, тот же Ильин) конечно же не имеет.

В этом плане чрезвычайно показательна эволюция А.И. Солженицына, к которому прот. Г.Митрофанов вроде бы относится не без симпатии. Солженицын начинал как убежденный советский человек, эволюционируя затем к умеренно  западническому либерализму и далее — все более к почвенническим и православно-патриотическим взглядам, тоже принципиально «центристским» и умеренным. Для нас, однако, в данном случае важно не столько его собственное итоговое мировоззрение, сколько эволюция его трактовки российской революции. Вначале писатель полагал, что собственно катастрофа — это Октябрь. Но постепенно, все более погружаясь в источники, он открывал для себя ту истину, которую ныне знают, в общем, все не очень ленивые и не окончательно заангажированные люди (не готовы признать ее лишь наиболее «упертые» либералы): настоящая революция, подлинная катастрофа, приведшая к коренной ломке традиционного уклада и главных оснований российской жизни, — это Февраль, и ничего больше! 1905 год был неудавшейся репетицией, а Октябрь сами ведущие большевики спустя десять лет все еще называли переворотом. Они-то хорошо знали, как было дело! И лишь потом, по мере вырезания Сталиным главных лидеров большевизма, старой верхушки партии, а также формирования новой «элиты» и советской государственной мифологии, стало усиленно формироваться представление об Октябрьской революции как о «величайшем событии мировой истории». Работая с историческими источниками, опираясь на наследие русской философской публицистики, Солженицын в своем «Красном колесе» показал грандиозную картину того, как губительный либеральный вирус на протяжении по меньшей мере многих десятилетий разлагал когда-то здоровое тело нации и заражал ее душу, как усиление, так сказать, «концентрации» этой заразы приводило к формированию в стране все более радикальных, левых, революционных движений.

Начиная видимым образом со знаменитых «Вех», общим местом для лучших умов России было представление о том, что именно сословие, претендовавшее на роль морального и духовного лидера нации, то есть либеральная интеллигенция (а отнюдь никакие не большевики), несет главную ответственность за нарастание революционных тенденций и впоследствии — за катастрофу 1917 года. В феврале–марте большевики были вообще никем, они, за исключением второстепенной фигуры Шляпникова, сидели в эмигрантских закоулках и не имели никакого влияния на ход событий в России. (Известно высказывание Ленина о том, что «нынешнее поколение революционеров не доживет до революции, но вот наши дети и, быть может, внуки» и т. д.) И лишь когда революция уже совершилась, когда была создана в России благоприятная почва, они (а также другие радикалы из революционной эмиграции) оказались срочно востребованы, и возник знаменитый сюжет с Парвусом, с так называемыми «немецкими деньгами» (на самом деле — деньгами Уолл-стрит) и «пломбированным вагоном» (на самом деле — тремя поездами), которыми революционеры приехали в Россию. «Субъект» революции, приведшей к свержению монархии, к кардинальному изменению политического строя и ломке традиционного уклада, на самом деле трояк. Это, во-первых, так называемое либеральное общество (в том числе и прежде всего, конечно, думцы), во-вторых, предавшие царя и присягу заговорщики из тогдашней «элиты», в том числе и военной (что особенно страшно во время войны), и, в-третьих, что особенно прискорбно, — определенная часть самой романовской фамилии, о чем сейчас имеется достаточно материалов. Отречение государя-мученика Николая Александровича было духовным, христианским ответом на предательство «элиты», тех высших слоев общества, которые должны были быть опорой трона, и вполне вписывается в «непротивленческую» традицию русской святости. (Не могу не заметить, что в оценке отречения я, как религиозный монархист, существенно расхожусь с Александром Исаевичем, который, как представляется, все же в значительной степени скатывается здесь от собственно монархической к, так сказать, «белогвардейской» позиции.)

Революция нарастала не снизу, но сверху. Именно из среды так называемого «образованного общества» распространялись разлагающие народное сознание либеральные и радикально-революционные идеи, и даже в момент самой революции, самого Февраля, именно Дума и генералы-заговорщики, подталкивавшие царя к отречению, а отнюдь не волнения в нескольких запасных батальонах гвардии, расквартированных в Петрограде, и не по большей части мифический (особенно на фоне позднейшего голода) недостаток продовольствия выполнили роль главного «запала» революции.

Итак, главный субъект Февральской революции — это как раз зараженные либеральным вирусом высшие слои тогдашнего общества, а отнюдь не народ, вовлеченный в нее лишь на последующем этапе.

В «Красном колесе» наглядно показан механизм разнуздания в народе революционной стихии, стихии насилия, той бури выплеснутых вовне греховных страстей, которая, собственно, и привела к Гражданской войне. В частности (о чем весьма убедительно писал еще Ильин в «Наших задачах»), совершенно особая роль принадлежала известному «Приказу № 1», состряпанному Нахамкисом и Гиммером и распространенному по телеграфу (что привело к окончательному развалу армии). А чего стоит знаменитая речь Милюкова в Думе («глупость или измена»), сказанная в начале ноября 1916 года, разжегшая в так называемом «обществе» губительный огонь недоверия и ненависти к царской семье!

Во всем этом пока еще не было никакого «сталинизма» и даже «красного террора». Но ликвидация самого института монархии, скреплявшей народную общность, подобно «замку» (самый верхний камень в кирпичном своде, без которого весь свод осыпается), и стала спусковым крючком дальнейших событий.

Все это прописные истины. Но с упорством, достойным лучшего применения, сегодняшние наследники либерального Февраля старательно выводят из-под удара своих идейных предшественников, замалчивая главное: ответом на что, на какое нравственное «опускание» народа, разнуздание стихии насилия, войны всех против всех, произведенное сбросом монархии и отказом от особой роли Православия, явился действительно сверхжесткий государственный террор последующего советского строя! (В этом плане хороший образ принадлежит Дмитрию Мережковскому. Государственный тоталитаризм в СССР, говорил он, это застывшая лава революции, та же самая субстанция, но данная в своем, так сказать, охлажденном виде, охлажденном государственным насилием созданной большевиками небывалой машины подавления.) В феврале 1917-го (который стал лишь завершающим моментом довольно длительного процесса) народ оказался лишен двух главных скреп своей жизни и своего сознания: монархии и православной нравственной основы. Десятилетия либерального оплевывания этих главных народных святынь, расшатывания этих главных опор, на которых держалась жизнь великой страны, не прошли даром. «Умирить» стихию всеобщего насилия (о чем молился царь-мученик) теперь можно было лишь страшным государственным насилием, на которое не решился никто, кроме секты большевиков с ее безумной (и вполне антирусской) программой.

И, однако же, результат в конечном счете получился совсем другой, нежели тот, на который рассчитывали пассажиры «пломбированного вагона».

Так что же такое «советский проект»?

«Ранние» большевики, деятели 10–20-х годов, в основном уничтожали традицию, «сбрасывая с корабля современности» большую и лучшую часть российского исторического наследия. И, однако, уже здесь не все так просто. Например, сейчас уже опубликовано достаточно материалов, из которых неопровержимо следует, что многие (и не самые худшие!) представители высшего генералитета русской армии в конечном счете поддержали большевиков, а отнюдь не Белое движение. Почему же? И стоит ли их всех считать предателями? Ответ, думается, вполне очевиден. Эти достаточно умные и профессиональные люди хорошо понимали: Троцкий и К°, какими бы они сами ни были и какие бы цели ни преследовали, дают возможность армию — восстановить, поскольку этим армия — нужна, а на плечах действительно достойных всяческого уважения и даже восхищения белых героев в Москву намерена въехать всевозможная республиканская и либерально-демократическая сволочь, которая способна лишь продолжить восьмимесячный февралистский развал и сдать Россию так называемым «союзникам». А значит (поскольку вся эта февралистская публика в принципе не способна управиться с самой субстанцией власти, а развал не может все же длиться вечно), эти страшные (действительно страшные!) большевики все равно окажутся рано или поздно востребованы! Что такое власть и как с ней управляться — генералы Генштаба хорошо понимали!

Однако наша главная тема отнюдь не перипетии Гражданской войны. Уже поздний Ленин, после угара недолгих лет «военного коммунизма», начал понимать, что даже революционер, пришедший к власти (а традиционную, историческую Россию он глубоко и сознательно ненавидел, как говорится, до последнего вздоха), если ему в принципе нужны страна и государство (неважно, для каких целей), не может строить свою «реальную политику» лишь на войне с традицией, на стремлении ее уничтожить. Необходимо использовать, эксплуатировать традиционные энергии и ресурсы народа, созданные на протяжении его истории, как материальные, так и духовные. Это вполне прагматическое понимание проступает у позднего Ленина буквально накануне его окончательного безумия (которое конечно же стало расплатой «за все хорошее»), мучительно продираясь сквозь одержимость революционной утопией. Политика НЭПа есть во многом плод этого понимания, окончательно наступившего после того, как, по признанию самих лидеров партии, их власть висела буквально на волоске и лишь неимоверная жестокость Тухачевского, потравившего боевыми газами и расстрелявшего из полевых орудий окруженное тамбовское восстание, спасла режим от почти верной гибели.

Но ленинский призыв партии, в котором на руководящих постах преобладали пассажиры пресловутого «пломбированного вагона», еще слишком живо и яростно ненавидел историческую Россию. При Сталине, в коллективизации доведшем дело революции до конца, но вскоре после этого начавшем уничтожение старого ядра партии, кропотливая работа с историческим наследием приняла качественно новый характер, была несоизмеримо расширена и углублена.

Суть советского (сталинского) проекта, в отличие от собственно коммунистического, «красного», заключалась в попытке соединить коммунизм и традицию, отбросив в ней то, что представлялось абсолютно антагонистичным, прежде всего — Православие и монархию.Но ведь, по сути, от традиционной для России роли Православия и монархии отказались уже «февралисты»! «Построение социализма в отдельно взятой стране» шло по пути использования и безумной, жесточайшей эксплуатации традиционных энергий народа. При этом была сделана попытка именно сращивания препарированной и трансформированной «народности» с новыми, коммунистическими смыслами.

В конечном счете этот советский проект был обречен на неудачу (о причинах скажем ниже). Но нельзя сказать, что внутри него не было успешных частных попыток. Таких попыток было более чем достаточно! Возьмем, например, весьма важную сферу советской массовой культуры. Современная молодежь воспринимает многие советские песни эпохи «большого стиля» как сугубо народные, как элемент фольклора. Между тем мало кто знает, какая тонкая и сложная работа проводилась начиная еще с 1930-х годов для изучения мелодики русской народной песни, для того, чтобы, освоив ее, создать новую и вполне авторскую музыкальную культуру на основе фольклорных традиций. И советские композиторы (по иронии судьбы в основном еврейского происхождения) под нависавшим дамокловым мечом репрессий вполне справились с поставленной задачей! Музыкальная традиция народной песни здесь не уничтожалась, но вполне успешно осваивалась, сращиваясь с новой, советской «народностью», с «современным» содержанием. Аналогичные процессы происходили и в других сферах культуры, хотя и не везде столь успешно, а кое-где и совсем безуспешно.

Никто из партийных бонз того времени, разумеется, и не думал отказываться от коммунизма и целей революционно-завоевательной экспансии по всему миру. Однако разница между идеологией, условно говоря, 20-х — начала 30-х и конца 30-х — 40-х годов общеизвестна и несомненна. С определенного момента опора на традицию начинает занимать все большее место в политике режима. Если в ранние годы революции тогдашняя «новая», комсомольская молодежь воспринимала слова «патриотизм» и «русский» скорее как ругательные, то ближе к концу 30-х годов, по мере приближения новой войны, уже отнюдь не зазорно было ощущать свои русские корни и рассуждать о патриотизме, пусть и в трансформированном, суррогатно-искаженном советском варианте. Кроме того, если в ранние революционные годы на ключевых постах в партии и государстве преобладали выходцы из еврейско-космополитических партийных кланов с их глубокими и не всегда прозрачными международными связями, то впоследствии Сталин, скажем так, радикально уравновесил эту часть советской «элиты» «русскими» и кавказскими группировками. И именно в этом — скрытое, подспудное «элитное» содержание «большого террора» 1937–1938 годов.

Итак, уже «большой террор» с его инсценированными процессами над «врагами народа» и избиением партийных кадров носил довольно двойственный характер. С одной стороны, режим, конечно, радикально не поменял своей антирусской и антихристианской сути, ибо в ядре проекта оставался все тот же коммунизм с его «интернационализмом» и богоборчеством. Заниматься новым мифотворчеством и замалчивать то немыслимое, неимоверное количество лучших русских людей, которое уничтожил Сталин, могут либо нечестные, либо неадекватные люди. Однако, с другой стороны, наряду с этими весьма многочисленными «щепками» были уничтожены радикально-революционные кадры фанатиков — носителей «красной» (не советской, а именно красной, интернационально-революционной) идеи, и измордованное, нещадно эксплуатируемое русское, пусть и в достаточно искаженном и суррогатном виде, начинало все более проступать сквозь звериный оскал тоталитарного режима. Ибо совсем, радикально гнобить традицию, уничтожать ее и в то же самое время эксплуатировать — по определению невозможно. Так или иначе, власти приходилось все больше приоткрывать шлюзы для выхода загнанной в духовное и социальное подполье, но все еще полной жизни традиционной энергии народа, чтобы, канализировав, направлять ее в нужное ей, власти, русло «социалистического строительства». И советская квазиимперия поневоле все больше начинала приобретать традиционно-исторические черты.

Во всем этом нельзя не признать явное действие Промысла: Россия, при всех понесенных ею страшных потерях, все-таки в итоге не была принесена в качестве жертвы «на алтарь мировой революции», а постепенно, страшной ценой своих великих жертв  начинала все более походить на саму себя. И делалось это руками человека, который (не стоит питаться легендами и мифами) конечно же был палачом и совсем не был никаким православным, то есть руками Сталина. Не в этом ли кроется секрет бешеной ненависти либеральной образованщины и к нему, и к его фактическому госперевороту 1937 года?

Целят в сталинизм или в Россию?

Новая порция проклятий, изрыгаемых ныне (казалось бы, ни с того ни с сего) в адрес Сталина, начатая известным решением ПАСЕ и практически синхронными заявлениями некоторых высокопоставленных лиц РПЦ, наводит на грустные размышления. Ибо здесь мы имеем новое издание все той же либеральной идеологии, столь хорошо знакомой нам по официально разрешенной перестроечной публицистике. Здесь главная ложь не столько в самих обличениях, сколько в сопутствующей им фигуре умолчания. Можно подумать, что массовые репрессии начал Сталин, заодно придумав и концлагеря. (В действительности первые концлагеря создали еще англичане во время англо-бурской войны 1902–1903 годов, а на территории Европы впервые эту «прелесть» опробовали австрийцы в 1914 году, в самом начале войны.) Что же касается массовых репрессий в советской России, то они начались сразу после прихода большевиков к власти. Хрестоматийные примеры: «красный террор», начатый с осени 1918 года, с «неудавшегося» покушения на Ленина, организованного самими чекистами; массовый геноцид казачества в период Гражданской войны (главный идеолог Троцкий); обманные расстрелы в Крыму (белых, поверивших честному слову новой власти и не ушедших в эмиграцию); искусственно вызванный голод в Поволжье и т. д. и т. п. Не забудем, разумеется, и зверское убийство царской семьи и другие аналогичные «эксцессы» Гражданской войны. Ко всему этому Сталин вовсе не имел прямого отношения. Так что в плане жестокости и цинизма режима товарищ Коба не внес ничего принципиально нового, а лишь слегка (или не вполне слегка?) начал менять его идеологический вектор. Почему же главный упор в своих обличениях наши гуманисты делают именно на фигуру Сталина, который, при всей своей неимоверной жестокости, государство — отстраивал, а не приносил в жертву революционному интернационалу? (Напротив, сам Коминтерн был принесен в жертву.) Ответ см. выше.

Другое умолчание (со стороны Запада) заключается в том, что практически все 30-е годы лучшие либеральные умы этого самого Запада буквально носили Сталина на руках как «вождя великого социального эксперимента», тем самым изобличая духовное и идейное родство либеральной и интернационально-коммунистической идеологии, а после войны, когда стало окончательно ясно, что «мировой революцией» и не пахнет, а СССР стал все больше напоминать (пусть в основном лишь по некоторым внешним признакам) Российскую империю, — после знаменитой Фултонской речи Черчилля — началась «холодная война» и опустился (причем с обеих сторон) «железный занавес».

Не жестокость сталинского режима так волнует его «новых» критиков. (Разве то, как союзники без всякой, в общем, военной необходимости, «раскатали» Дрезден или уничтожение атомной бомбой (единственный раз в мировой истории!) мирных городов Хиросимы и Нагасаки — не беспрецедентно жестокое дело?) Не «коварство» Сталина так беспокоит их. (Чем «Мюнхенский сговор», отдавший Чехословакию на растерзание Гитлеру, лучше пресловутого «пакта Молотова–Риббентропа», бывшего во многом вынужденным из-за затягивания Англией и Францией переговоров с СССР?) Их цель — навсегда замазать сталинизмом все наше прошлое, заставить русских окончательно отречься от себя и своей истории и сдать последнее, что худо-бедно (хотя, прямо скажем, и очень ублюдочно) начало восстанавливаться при Путине, после лихих лет ельцинского развала, и без чего «перестройка-2» пойдет как по маслу, — свою историческую субъектность и идентичность. Цель всей этой кампании в том, чтобы окончательно отбить у русских историческую память, чтобы сама мысль о воссоздании империи  воспринималась как страшная крамола. Ваше прошлое, вся ваша история настолько ужасны, что ни о какой преемственности здесь речи быть не может. А потому (согласно известной теории С.Белковского) единственный выход для русских — смена самого субъекта, достойная смерть и — внешнее управление. И понятно, что главный удар наносится по тому периоду советской истории, когда собственно русское и советское оказались в наибольшей степени переплетены, когда традиционные духовные энергии народа в наибольшей степени вышли на поверхность, то есть по Великой Отечественной войне и по нашей Великой Победе.

40-е годы XXвека как вершина советского проекта

Заметим (что бросается в глаза абсолютно всем обладающим сколь- либо незашоренным сознанием): весь этот новый виток либерального обличительства как-то фатально вертится вокруг войны. Погром России, произведенный «ленинской гвардией» дореволюционного призыва и фанатиками, пришедшими в революцию в ее первые, садистско-утопические годы (вспомним хотя бы знаменитую одесскую чрезвычайку, запечатленную В.Катаевым в романе «Уже написан Вертер», избиение «тихоновского» духовенства или геноцид казачества), мало интересует этих «новых» критиков. Зато муссируются польская Катынь и «преступления сталинского режима против народов Прибалтики». При этом старательно замалчиваются и выводятся из-под удара такие факты, как договор с тем же Гитлером, едва не заключенный страдалицей Польшей незадолго до пакта Молотова–Риббентропа, или небывалые, особо массовые и изощренные зверства эстонских, латышских, западно-украинских эсэсовцев, поражавшие даже видавших виды немцев. Свое духовное родство с большевизмом эти либеральные обличители, на самом деле не имеющие ничего общего ни с какими «белыми», проявляют, в частности, в том, что поднимают на щит очень неоднозначную фигуру «сталинского сокола», ставшего перебежчиком, — генерала А.Власова, а отнюдь не идейных «белых» (как, скажем, казаки Шкуро и Краснова, в конце войны выданные союзниками на съедение тому же Сталину). Никто из нынешних ожесточенных обличителей сталинизма совсем не хочет воскрешать память о собственно русском, пережившем столь трагическую судьбу, оказавшись по ту сторону линии фронта.

Война дала небеспочвенные надежды на действительную «реставрацию». В ее первые месяцы, время наибольших успехов немцев, выяснилось, что даже при численном и техническом превосходстве (впрочем, быстро утерянном благодаря гениальному руководству лучшего полководца всех времен и народов) армия, построенная на основе «красной» идеологии, не способна к войне. Никакими стратегическими просчетами командования (которые конечно же имели место) не объяснить факт, абсолютно небывалый в истории русской армии, всегда сражавшейся очень стойко: три миллиона пленных в первые месяцы войны. Поколение «сталинских соколов», эти в большинстве своем ровесники революции оказались во многом выбитыми либо попали в плен. На их место пришла вторая очередь призыва — после 28 лет, 30–40-летние мужики, в подавляющем большинстве отнюдь не растерявшие глубинной, корневой связи с той, настоящей Россией, погребенной под наслоениями «красных смыслов», коммунистического эксперимента, но, несмотря на это, все еще живой и способной к подвигу, к активному историческому действию.

И тогда «хозяин» своим звериным чутьем угадал, что в этот «момент истины» спасти может лишь одно — решительное обращение к традиции. Это понимание и последовавшие за ним решения носили, разумеется, чисто прагматический характер, подобно ленинскому переходу к НЭПу. Все разговоры о каком-то духовном перерождении Сталина относятся, несомненно, к о