Апология миссионерства

Идеомания и христианство

Христианство во всем его многообразии (насчет глубины — отдельный вопрос) давно уже перестало быть запретной темой для культуры современной России. Собственно, таковым оно никогда здесь и не было, ибо в советские времена была культура русской эмиграции, чьи шедевры вот уже двадцать лет как доступны для широкой публики и здесь, в России. А в 1970–1980-е годы все это притекало в страну тоненькими ручейками.

Новое постижение христианской тематики в той России, которую можно именовать современной, прошло уже немалый путь: от диссидентского романа Ф.Светова и З.Крахмальниковой, ранней поэзии О.Седаковой, И.Ратушинской и многих других (приведенные нами в качестве примера авторы — люди высокой культуры, на уровне самых высоких мировых образцов продолжающие и углубляющие традиции русской классики) через короткое и весьма поверхностное массовое увлечение «церковностью», характерное для поздней «перестройки», к тому жанровому и стилевому многообразию, которое мы имеем сейчас. Как только литература и сопутствующие искусства потеряли свое «учительное» значение, тут же и потянулись к вере. Всех интересует православие, все хотят православия. Однако много ли принципиально общего можно найти между такими незаурядными явлениями нашей культуры, как, к примеру, суровая повесть Сергея Каледина «Поп и работник», многочисленные произведения в стиле «фэнтези» Юлии Вознесенской и благостно-назидательные рассказы всеми нами горячо любимого и глубоко уважаемого Владимира Крупина?

Однако постепенно наша культура в лице своих ведущих представителей (литература в первую очередь) возвращается к тому глубинно-духовному прочтению христианских истин, которое было свойственно ее лучшим образцам, прежде всего XIXвека. И здесь наталкивается на отчаянное сопротивление стереотипов, сформированных недавней безбожной эпохой, когда то место, которое в традиционных обществах занимает религия, было прочно, со свойственной ей жесткой прямолинейностью оккупировано идеологией. Некоторые философы (в частности, вышедший из тех же 80-х годов Виктор Аксючиц) нашли этому явлению вполне удачное название — «идеомания».

Ярким примером является порой довольно яростная полемика, вспыхнувшая сразу же после недавнего выхода на экраны фильма Владимира Хотиненко по сценарию Александра Сегеня «Поп», в котором идеологизация искусства, а заодно и самой религии, свойственная целому ряду наших критиков, не исключая и представителей Церкви, проявилась особенно ярко. Однако, прежде чем обратиться к этим критикам, начать следует все же с самого фильма.

Обычно говорят, что «Поп» — это фильм о работе псковской духовной миссии в годы Второй мировой войны, и именно, исходя из этого, начинают оценивать его достоинства и недостатки. В каком-то смысле это, конечно, так. Однако ограничиться такой констатацией — значит упустить главное; это все равно что, говоря о «Войне и мире» Л.Н. Толстого, свести дело к тому, что перед нами произведение о войне 1812 года. Все-таки создатели фильма не ставили перед собой задачу создать историческую хронику, удовлетворяющую политическим подходам ярых поклонников СССР (или, наоборот, убежденных антисоветчиков). Перед нами произведение прежде всего о Христе и о Церкви, отнюдь не сводимой к историческим реалиям той или иной эпохи.

«Пастырь добрый» — отец Александр Ионин в исполнении Сергея Маковецкого если чего и чужд органически, по самой своей природе, так это политики в любых ее видах и формах, будь то политика светская или церковная. То есть, конечно, не то чтобы вполне чужд. Он в принципе готов быть и политиком, если это поможет делу его служения, но ни в коем случае не готов вписать свое служение Богу и людям в какую-либо политику, или, как сейчас говорят, в «политический проект». При этом «миссия» его не нарочита и сама по себе не является никаким «проектом». Он просто работает, отнюдь не создавая элитарную «общину для избранных», особо продвинутых христиан, но просто погружаясь в народную гущу со всеми вытекающими отсюда не всегда веселыми и увлекательными последствиями. «Поп» он и есть поп, то есть такое существо, которое по самой глубинной природе своей абсолютно чуждо духу диссидентства и элитарности, православного андеграунда с его представлением о собственной значительности и исключительной роли в истории Церкви.

Хорошему священнику, который не отлынивает от своей службы, просто некогда как-то нарочито «миссионерствовать» — дай бог управиться с теми, которые приходят сами. А приходят они потому, что чувствуют особый дух — тот, который живет в любви и «не ищет своего», говоря словами Писания. Это может быть мужик, пришедший пожаловаться на жену, идущий в бой танкист или еврейская девушка Хава (Ева), которую потом все ласково кличут Мухой, возымевшая любовь ко Христу и желание креститься. Нет ничего более подрывающего всю идеологию и психологию нашего нынешнего «миссионэрства», чем сцена, в которой ее отец-еврей приходит к православному священнику (!), прося того отговорить дочь от ее намерения принять святое крещение: ведь это поставит ее вне родной семьи, вне еврейской общины, один на один с Богом. Еврей очевидным образом верит отцу Александру: сам плоть от плоти своего народа, тот не может не понимать, сколь важна для всякого человека общинная укорененность, оставляющая порой так мало места для выстраданной, личной веры. И священник соглашается! Подумай, говорит он будущей Еве, сейчас ты среди своих, а если крестишься, будешь стоять одна перед Христом. А это налагает такую ответственность! (Смотревшие фильм хорошо помнят, что девушка не соглашается). Доморощенные критики фильма (как, например, протоиерей Георгий Митрофанов), упрекающие главного героя в том, что он ну совершенно не проповедует Слово Божие, а занимается лишь социальной работой, как-то забывают об этой спасенной при участии «попа» душе. Это где же услышала и узнала о Христе укорененная в своей общине и живущая в глубинке юная еврейка? Ведь в глухом селе в то время уж точно не было ни журнала «Вода Живая», ни семинарской библиотеки ленинградских духовных школ… Ясно, что из проповедей того же отца Александра!

На рубеже эпох, накануне страшной войны, Ева под водительством мудрого пастыря делает шаг из Ветхого Завета в Новый; и именно она вместе с бойцом Красной армии, который стал потом партизаном, в итоге станет основательницей новой церковной общины, общины детей, спасенных священником от гибели. (Ср., кстати, чисто христианский смысл слова «спасение» и в связи с этим как бы двойное значение ответа владыки Сергия (Воскресенского) на вопрос священника «что делать?»: «Спасать детей».) Каким же нужно обладать нечувствием, насколько быть далеким и от духа подлинного христианства, и от серьезного искусства, чтобы не прочитать эту лежащую на поверхности символику фильма! Отец Александр — «спасает детей» (вспомним, что по-евангельски «дети» — это еще и вообще люди), он обращает Еву (то есть «прародительницу»), и именно из этих детей созидается Новый Израиль — его подлинная семья, его малая Церковь. (В том, что все спасенные священником и усыновленные молодой семьей дети станут православными, по логике фильма, не может быть никаких сомнений.) «Настанут новые времена, — говорит Еве отец Александр, — и вы будете как Адам и Ева, прародители нового рода». Эта новая община Святой Руси, как бы уходящая в глубину народного тела и растворяющаяся в недрах народной души, — главный итог и оправдание его подвижнической жизни, сделанный им вклад в созидание земной Церкви. Очевидна здесь перекличка с Достоевским. Но только если у того община детей дает клятву верности вместе с Алешей Карамазовым на могилке Илюшечки, отчасти ими же и умученного (Церковь, как и положено, созидается на крови мученика), то в разбираемом фильме сами дети ничуть не повинны в крови своей мученицы — девушки Маши (невесты партизана, который потом женится на Еве), просто убитой немцем.

Кстати, молодой партизан, приходящий убивать «попа», — еще один обращенный отцом Александром. И обращен он не просто из атеизма — но из рабства у идеомании, у ее черно-белой логики. Для бойца все просто. Немцы убили невесту, «поп» пришел вместе с немцами, да еще и любимый клуб заняли под непонятный храм; раз немцы враги, то и «поп» тоже. «Если пришел убивать меня, то убивай, я готов, — отвечает священник, — но сначала дай поисповедаю тебя». И читает над ним разрешительную молитву. «Ну ты даешь, поп!» — произносит партизан и ретируется. Отец Александр прозревает его страдание и волю к спасению, к принятию Христа (несмотря на видимую агрессию), потому и отпускает ему грехи. (В отличие от нераскаявшегося полицая с его притворным покаянием.) С этого момента черно-белый мир, сформированный идеологией, постепенно заменяется в сознании партизана пониманием всей сложности «живой жизни», жизненной органики вкупе с нравственным чутьем, подсказывающим, что при всем этом есть такие жизненные ситуации, в которых следует поступать как раз «просто». (Так, он, боец побеждающей Красной армии, в конце фильма предупреждает отца Александра о том, что того приехали арестовывать за мнимое сотрудничество с немцами.)

Именно эта диалектика нравственной простоты и жизненной сложности, во всей полноте воспринятая и принятая отцом Александром, позволяет ему плодотворно сотрудничать с немецким полковником, полурусским по происхождению, Иваном Федоровичем Фрайгаузеном, успевшим послужить еще в русской армии времен убиенного государя-мученика Николая Александровича. Иван Федорович, сам православный, помогает отцу Александру чем только может, порой балансируя на грани должностного преступления, и они со священником великолепно понимают друг друга. Однако в ситуации однозначного нравственного выбора (когда полковник сделал жест, которого мог бы и не делать, чтобы побыстрее завершить казнь сельчан, обвиненных в пособничестве партизанам, а отнюдь не самих партизан, как представляет дело протоиерей Георгий Митрофанов) полностью зависимый от него священник вполне однозначно свидетельствует о своем полном нравственном неприятии этого поступка, совершенного вообще-то человеком, находящимся на военной службе. Так же уверенно и недвусмысленно ведет себя отец Александр, отказываясь отпевать предателей-полицаев.

Ярым противником живой жизни с ее сложностью и закона любви выступает в фильме комиссар, присланный из «Центра» для руководства партизанским отрядом. Он — типичный носитель той простоты, которая происходит не от высоты нравственного чувства, но является прямым и самым главным продуктом идеомании. Ничего иного, кроме «своих» и «врагов», для него в жизни вообще нет. Отсюда его на первый взгляд немотивированная ярость, с которой он бьет рукояткой пистолета по затылку отца Александра, когда тот доказательно рассказывает на допросе, что хотя формально и сотрудничал с немцами, но тем не менее никогда не был предателем, помогал советским военнопленным и т. д. Вторжение живой жизни и христианской любви в существование идеократического государства и в одномерный черно-белый мир порабощенного идеоманией сознания отнюдь не предусмотрено!

Это та самая, до боли всем нам знакомая логика духовного большевизма, которая объединяет в неприятии фильма ярых антисоветчиков (как упомянутый выше прот. Георгий Митрофанов в его интервью «Фильм “Поп” вызвал ощущение полуправды» — см.: http://www.rian.ru/interview/20100405/218319960.html) и не менее убежденных апологетов «советскости» (как, скажем, автор статьи «Кому нужна апология предательства» Наталья Федченко (Литературная Россия. 2010. № 18–19). Оба автора не в состоянии возвыситься до «вечных» христианских истин и очень похоже, хотя и с противоположных идеологических позиций, упрекают фильм в отсутствии исторической правды.

Так, например, протоиерей Георгий Митрофанов пишет:«Атмосфера, которая сопровождала начало деятельности Псковской миссии и последующую ее деятельность, была как раз вполне определенно антикоммунистической (а не христианской, евангельской и т. д.? — В.С.). И никаких скрытых симпатий к Красной армии у подавляющего большинства миссионеров не было. Не случайно и отец Георгий Бенигсен, который также фигурирует в фильме, и отец Алексей Ионов (прототип главного героя) ушли вместе с немцами. Отец Георгий служил в кафедральном соборе в Берлине в 1944–1945 годах, отец Алексей Ионов совершал молебны в Комитете освобождения народов России,которым руководил генерал Власов, а потом вообще, оказавшись в Америке, закончил свою жизнь в Русской православной церкви за границей…» «Вторит» ему Наталья Федченко: «Центральная, стержневая мысль фильма — осмысление гибельности тоталитарного сталинского режима. (Ага, все-таки? Чего же это батюшка-то так беспокоится? — В.С.) Этому положению подчиняется и идейно-содержательная, и собственно художественная, перенасыщенная символами канва картины. Наиболее честное слово в фильме — фраза, сказанная отцом Александром о планируемом при фашистах возрождении храмов: «С помощью немцев… Нехорошо. Храмы возродить, конечно, надо бы… но при немцах. Не получимся ли мы предателями…» — падает в пустоту. Наметившаяся было антитеза: «Родина — предатели» не закрепляется (!), растворяется в словах одного из священников: «Советы безбожные нам не родина». За Советами ни герои, ни сам режиссер не видят России». В дальнейшем «перекличка» наших антиподов продолжается по полной, вплоть до «совпадения» в мельчайших деталях. Ср. прот. Георгий Митрофанов: «Режим оккупации на Псковщине и вообще в областях РСФСР был мягче, чем на Украине и в Прибалтике, потому что оккупация находилась в ведении военной администрации. И в общем и целом во многих районах, если там не было партизан, положение было довольно спокойное. Там, где появлялись партизаны, начинались грабежи мирного населения, и без того платившего немалую дань немецким оккупационным властям, уже со стороны партизан, начинали действовать зондеркоманды, и население вовлекалось в самую жестокую войну, которая только может быть, — в войну партизанскую. Поэтому большинством населения партизаны воспринимались как великое несчастье, поэтому полицаи из состава местного населения часто воспринимались просто как люди, которые защищали и от произвола партизан, и от произвола немецких солдат. Конечно, полицаев могли использовать и в карательных акциях по отношению к мирному населению, конечно, среди полицаев было немало тех, кого можно считать военными преступниками (ну, спасибо хоть на том… — В.С.), но основная масса полицаев — это местные жители, которые пытались сохранить хоть какой-то покой и достаток своей деревни, своих семей». Наталья Федченко: «Нелепо доказывать, что не было тех, кто по тем или иным причинам был рад приходу немцев. Но если весь народ (а другой реакции (в фильме. — В.С.)мы не видим) распахнул объятия завоевателям, откуда же появились миллионы погибших, почему прозвенели колокола Хатыни и грозная тишина блокадного Ленинграда, откуда возникли герои обороны Москвы, Сталинграда, Курской дуги? Создателям фильма все это показалось ненужными, досадными фактами, способными разрушить такой стройный лад идейной фальшивки… режиссер не ставит знака равенства между тоталитарными режимами Гитлера и Сталина, что стало уже привычным, даже избитым моментом в современной публицистике. Создатель фильма пошел дальше: жестокость советской власти не идет ни в какое сравнение с гуманным фашистским режимом. (Ну право же протоиерей Георгий Митрофанов совершенно не оценил достоинств фильма! — В.С.) Согласно “учебнику истории” от Владимира Хотиненко, даже оказавшиеся в концентрационном лагере узники страдают по вине Сталина (“Сталин от этих доходяг отказался…”). В данном случае перед режиссером стояла непростая задача: и зверства фашистов обойти молчанием, и вину за миллионы жертв переложить на “Советы” — и с этой задачей он прекрасно справляется. (Ну вот, видите, ваше преподобие, в питерских духовных школах можно смело использовать! — В.С.) Созданный фашистами концлагерь воспринимается как игрушечное (как бы кощунственно это ни звучало), нарочитое сооружение (?), и впечатление такое возникает оттого, что мы видим десятка два метров огороженной земли, нескольких обитателей лагеря (на пасхальном крестном ходе их будет не более тридцати человек) да пару немцев с овчарками. И это на фоне не единожды повторяемых слов о неприемлемой политике советского лидера (да, но миллионное население ГУЛАГа все же не показано! — В.С.)».

Протоиерей Георгий Митрофанов: «Надо отдавать себе отчет, что очень многие члены Псковской миссии были русскими эмигрантами, которые мечтали приехать в Россию. Они с пасхальными песнопениями переезжали границу Псковской области. Они не обсуждали, как «колбасников» перехитрить, они радовались возможности приехать в родную землю и начать пасторскую деятельность, как это во многом было характерно для эмигрантов первой волны. Этого ощущения фильм не вызывает. Такое возникает подчас ощущение, что у автора работает такая политическая самоцензура: не отступить от идеологических стереотипов, взявшись за тему, которая действительно не раскрывалась ранее… И вот, посмотрев этот фильм несколько раз, я все-таки прихожу к выводу, что полуправда — это почти то же самое, что ложь… Православные священники Псковской миссии, созданной по инициативе митрополита Сергия Воскресенского, работавшие на оккупированных территориях Северо-Запада, получили такую огромную свободу для деятельности, какую православное духовенство не имело ни до войны, ни после войны — никогда в советский период. Это, в частности, проявилось в том, что духовенство Псковской миссии имело возможность преподавать Закон Божий в школах».

Наталья Федченко: «Противопоставление “добрых немцев” и “злобных большевиков” настолько назойливо вкладывается в сознание зрителя, что порой доводится до абсурда… Возможно, порой немцы и вели себя по-человечески, возможно, не везде грабили, расстреливали, сжигали заживо. Только разве это вся правда?» Она же: «На протяжении всего фильма разворачивается метафорический “спор” Православия и существующего государства, и этот “спор” расширяется до эпических границ. Символом смены тоталитарной идеологии на православную веру (а не просто восстановления порушенного храма? — В.С.) становится эпизод закрашивания нынешним то ли “прозревшим”, то ли подневольным “мужичиной” (?) купола бывшего храма, на котором советскими безбожниками была нарисована карта Советского Союза. Судьба отечества противопоставлена судьбе церкви».

И в завершение этой великолепной переклички двух глухих последняя «программная» цитата изпротоиерея Георгия Митрофанова: «Мы и так слишком долго пребывали в единомыслии, которое отучило нас мыслить о чем-либо всерьез и переживать что-либо всерьез. Поэтому живая, искренняя и заинтересованная полемика будет нам только полезна. К сожалению, надо признать, что последним не развенчанным мифом советской идеологии является миф о Второй мировой войне (даже не о Великой Отечественной! — В.С.), как понимали ее коммунисты. И любой честный разговор о реальной Второй мировой войне, о тех ее сторонах, которые либо подвергались умолчанию, либо давались совершенно извращенно, может быть, для нашего общества только полезен. Тем более что меня очень настораживает стремление формировать новую национальную идеологию только на опыте победы во Второй мировой войне. Я глубоко убежден, что любая национальная идеология будет только тогда по-настоящему творческой и плодотворной, если она будет обращена не к темам войны, то есть разрушения, а к темам созидания...» И т. д.

Более чем характерная перекличка двух сознаний, порабощенных идеоманией! И если для критика Натальи Федченко (которая сама себя позиционирует как человека, хотя и с уважением относящегося к Церкви, но при этом все же достаточно для нее внешнего) это, в общем, понятно, хотя и прискорбно, то для православного священника, постоянно подчеркивающего свою «вневременную» преданность Христу и делу миссии, такое, на наш взгляд, абсолютно недопустимо!

Помнится, где-то в 40-х годах прошлого столетия Вячеслав Иванов говорил, что с какого-то момента люди (в том числе и многие русские люди) заметно испортились: они «потеряли душу», стали плоскими, примитивными, абсолютно чуждыми той неимоверной сложности, о какой, характеризуя «Россию, которую мы потеряли», говорил Иван Бунин и по какой безумно тоскуют многие тонкие и развитые люди конца XX— начала XXIвека (А.И. Солженицын — самый яркий пример). Давящий каток «идеократии» прошелся по ним, как красным, так и белым. И те и другие (хотя и не все) стали «людьми без верхнего этажа», потеряли ту связь с трансцендентным, с вечным миром Святой Руси, что была характерна для русской жизни и русской мысли на протяжении многих и многих веков.

В финале фильма главный герой, оставшийся в России и прошедший все муки земного ада, сталкивается с несколькими молодыми людьми — законными детьми этой «новой» жизни. Община спасенных детей, созданная им в годы войны, растворилась в недрах Святой Руси; но вот — новые «дети» «новой» России, не имеющие ни малейшего представления о христианстве. «Постой, старичина! — кричат они ему. — Где бы здесь можно остановиться?» Протоиерей Георгий Митрофанов увидел в этой сцене только выразительную картину безбожия, жизненное поражение главного героя. «Бесподобна сцена, завершающая фильм, — пишет он, — когда прошедший лагеря, уже дряхлый старец, живущий насельником Псково-Печерского монастыря, видит группу молодых людей… Он видит, что его труды на Псковской земле перечеркнуты. Родилось на этой земле, им просвещенной и им крещенной, безбожное поколение…» Лишенный живого христианского чувства, протоиерей-обновленец не увидел здесь главного. Подвиг подлинного миссионера, раба Божьего и верного служителя Святой Руси, не окончен, ибо не может окончиться вовек. «Мы всех принимаем», — отвечает он. И ранее не встречавшая Христа «золотая молодежь» СССР замолкает. Ибо видит перед собой не агитатора и не корыстного карьериста, не служаку и не стукача, не подобного себе прожигателя жизни, но — нечто совсем иное. И — в который уже раз в жизни подлинного миссионера, по слову апостола, положившего жизнь за свой народ, — происходит встреча. Когда в облике древнего старца людям, живущим только земным, вдруг видится Христос. И — наступает новая жизнь. Христианский ренессанс 80-х. Ныне — почти «съеденный» новым поколением уже «церковных» политиканов.

2010 год, День всех святых,

в земле Российской просиявших