Святая Русь и Новые Российские Начальники

«Консерватизм» в самых разнообразных модификациях сейчас, безусловно, тема дня. Существует целый набор политологических штабов, называемых «интеллектуальными клубами» и призванных заниматься идеологическим обслуживанием пресловутой «Единороски», кажется, твердо намеренной заменить ушедшую в небытие КПСС. Периодически проходящие форумы Главной Партии Страны разного уровня постоянно подчеркивают свою приверженность консерватизму и «консервативным ценностям». В чем же особенность этой «новой» идеологии нынешней кремлевской «власти»?

Прежде всего, вполне очевиден ее чисто служебный, операциональный, прикладной характер. Это не та идеология, которая, будучи основанной на реальных ценностях, актуально существующих в историческом бытии и сознании народа, связывает уровень повседневной деятельности (естественным образом включающей в себя и «прагматический» момент) и уровень метафизический, позволяет видеть практические задачи сегодняшнего дня в свете высшего целеполагания страны и народа (невозможного без живой духовной связи с Источником жизни, с божественным заданием, замыслом Бога об этом народе), а чисто функциональный набор идеологем. Властная воля имеет здесь своим источником не божественный зов, а полученный «сверху» циркуляр. На самом же «верху» так называемой власти место последнего занимает нечто вроде бизнес-плана по развитию успешной (значит, ликвидной?) фирмы под названием «Россия». Называют же они сами себя менеджерами…

Вот первое попавшееся высказывание одного известного единоросса: «Уместнее говорить о том, что в ЕР, являющейся партией большинства (забыл добавить — начальников. — В.С.), должна быть идеология не консерватизма или либерализма, а идеология здравого смысла». Искренне радуются товарищи тому, что вожделенная цель достигнута и в очередном документе партии «удалось совместить идею суверенной демократии с социал-консерватизмом («социал» — это чтобы и «левых» не обидеть тоже. — В.С.). Эффект идеологического диссонанса (!) исчезает, и в целом документ приемлем для элит и для абсолютного большинства активистов «Единой России» (про народ, понятное дело, речи нет. — В.С.). Он (то есть документ, а не реальная политика, к которой все это имеет весьма косвенное отношение. — В.С.) не является ни либеральным, ни слишком левым, получился достаточно консенсусный документ. То есть задача-минимум идеологии — не вызвать отторжение». Дальше интервьюер сетует, что в 1993 году у «Выбора России» были слишком либеральные документы, а это отталкивало «традиционалистов». Сейчас же этого нет. Однако в конце вспоминает и о народе: «Другой вопрос, что избирателей сейчас идеологическая тематика интересует в меньшей степени, чем в 1993 году. Поэтому, может быть (??!), идеология — штука второстепенная». Но сразу же вслед за этим заводит речь о том, что КПСС погибла потому, что недооценила роль идеологии. Всех удовлетворил. (Приведенные цитаты — из интервью отнюдь не какого-нибудь партийного функционера, который книг не читает, так сказать, по должности, а одного из тех, кто как раз по должности пишет партийную программу, — заместителя генерального директора Центра политических технологий А.Макаркина по итогам съезда «Единой России» 2 декабря 2007 года, то есть незадолго до очередных выборов.

Все это к консерватизму имеет такое же отношение, как к корове седло. Называется все это в лучшем случае беспомощная эклектика, сознательно оторванная от жизни, от реальных жизненных проблем страны, не имеющая ничего общего ни с подлинной идеологией, ни тем более с проектным мышлением, никак не соединенная ни с каким живым смыслом. Цель всей этой суетни — исключительно «выборб».

Секрет полишинеля современной российской «властной игры» заключается в том, что никакой реальный, живой консерватизм, основанный на исторической преемственности, нынешней власти не нужен. Все игры с консерватизмом имеют целью не реальное возрождение консервативного вектора в политике, а как раз напротив — спасение того проекта антиимперской, либеральной «национальной модернизации», который был рожден в недрах еще советской элиты, «встречен с пониманием» на Западе и реализован в ходе «перестройки» и ельцинских «реформ», ценой которого стал развал большой России — СССР, решительное изменение всех основных мегатрендов с восходящих на нисходящие (от прогресса — к регрессу), и который ныне явным образом трещит по швам. Либерально-консервативные политтехнологи не консерватизм хотят возродить и не российскую историческую традицию, будь то традиция политическая, экономическая или культурная, их цель — спасти «новый» российский либерализм, сделав ему «консервативную» прививку, придав своему любимому проекту более национальный, более «традиционалистский» имидж. О сути здесь речь не идет.

Понятно, что в свете указанных целей востребованной оказалась не главная, магистральная линия русской консервативной мысли, связанная с именами К.Леонтьева, митрополита Филарета (Дроздова), К.Победоносцева, Л.Тихомирова, И.Ильина, И.Солоневича и др., а линия боковая, тупиковая, связанная с так называемым либеральным консерватизмом П.Б. Струве и других идейных банкротов, давно уже проигравших свой спор с историей. В свое время «либерально-консервативная» идеология авторов знаменитых «Вех» была исторически оправдана, поскольку отражала вполне реальный этап в духовной и интеллектуальной эволюции русских мыслителей «от марксизма к идеализму», от либерально-прогрессистских и революционных утопий к более почвенническому, органичному, традиционалистскому мышлению. Не все из них дошли до конца, и это — сюжет для отдельного исторического исследования. Суть этого мировоззрения в его, так сказать, «серьезном» варианте начала XXвека заключается в том, что на том этапе своего идейного и духовного развития российские «либеральные консерваторы» еще только обретали религиозное измерение своей мысли, еще не восстановили живую духовную связь с высшим, трансцендентным началом — источником любой традиции. Это и обусловило внутреннюю противоречивость и непоследовательность их интеллектуальных и политических усилий, их «богоискательского» пафоса. Беспочвенная либеральная интеллигенция только еще стремилась искомую почву обрести; надо ли говорить, что с точки зрения православной Церкви она коренится принципиально за пределами чисто земной «почвы»! Если нет живого религиозного чувства, живой связи с трансцендентным, с животворящим Духом, благодаря которой традиция сама вечно обновляется перед лицом вечности, то и представляется, что традиция сама по себе недостаточна, неполна, ее пытаются чем-то дополнить, соединить с тем, что не есть она сама и что представляется таким мыслителям и таким деятелям подлинно творческим началом в истории. «Либеральный консерватизм», таким образом, всегда связан с потерей (или необретением) религиозной веры; это есть мировоззрение двойственное, оценка которого зависит в конечном счете лишь от интенции, от вектора движения его носителей.

Нынешние же постмодернистские (в отличие от искренности духовного поиска людей Серебряного века) игры в «либеральный консерватизм» пытаются как бы «приручить» традицию, использовать ее в сугубо прагматических целях, навсегда выхолостив из нее глубинное религиозное измерение. Традиция теряет свой духовный, метафизический аспект, становясь брендом и «этнонациональной» экзотикой. В «прекрасном новом мире» глобализма любая традиция приветствуется, лишь бы она не воспринималась всерьез. «Традиция» и «консерватизм» здесь используются лишь для маскировки сугубо либерального ядра «проекта»; они в этом случае суть те формы жизни, которые либерально-глобалистическая смерть пытается напялить на себя, чтобы и самой предстать в роли жизни, обманув излишне доверчивых «патриотически настроенных граждан». «И улыбается // под сотней масок — смерть» (Вяч. Иванов).

В качестве характерного образчика типично постмодернистского восприятия проблемы консерватизма, характерного для нынешних российских «либеральных консерваторов», возьмем статью Михаила Ремизова «Консерватизм сегодня» («Правая.ру»,
13 марта 2006 г.). Такой выбор обусловлен отнюдь не тем, что Ремизов как мыслитель и идеолог движения слабее или хуже остальных. Как раз наоборот. Данный автор, как представляется, гораздо интереснее и глубже своих «товарищей по цеху» российского «либерального консерватизма», ибо способен грамотно и достаточно логично формулировать связные идеи.

Ремизов — человек умный и добросовестный, поэтому достаточно выпукло проговаривает такие нюансы, до которых многие другие просто не доходят, в силу излишне примитивного, плоскостного характера своего мышления. Именно он вполне прямо и откровенно, с подкупающей полнотой свидетельствует о том, зачем вообще нужен этот самый консерватизм, да еще и в своем православно-церковном «изводе». «Если говорить о православии в России, то сегодня не столько государство нужно Церкви, сколько Церковь государству. Для чего? Во-первых — для оформления его идентичности в истории… Во-вторых — для легитимации власти… В-третьих — для социализации граждан». (Примерно так же рассуждает и другой известный политтехнолог — Е.Холмогоров, любящий поговорить о Православии и о Церкви. Говоря о «политическом православии», мы вовсе не имеем в виду, что все должны быть православными, говорит он, православие нужно нам лишь как способ национальной самоидентификации.)

Таковы поставленные партией цели и ею же определенные задачи. Но как быть с самим-то консерватизмом? Где, из какого источника собирается наш политтехнолог черпать энергию и ценности, необходимые для легитимации власти, «оформления» идентичности государства в истории и социализации граждан? Оказывается — ниоткуда, поскольку никакой традиции в реальности и не существует, стало быть, нечего «консервировать», а раз так, то какой же возможен «здесь и сейчас» реальный консерватизм? Так прямо и пишет, предельно заостряя видящуюся ему проблему: «Каждый назвавшийся консерватором слышал этот вопрос неоднократно: что вы собираетесь консервировать в России — стране с неоднократно прерванной традицией?» Отсюда следует важнейший методологический вывод: «Обосновывать свое право на участие в политической современности консерватор может, лишь сознательно “моделируя” то, что подлежит “охранению”». Итак, традиция у Ремизова не органически существует и развивается в истории, а является продуктом постмодернистского конструирования. На одной конференции он высказался еще откровеннее: нужно-де «создать традицию». И не видит умный человек очевидной несуразности своего постулата: ведь если созданное есть исключительное творение рук моих, а не продолжение (развитие, отрицание) того, что уже было до меня в истории, то почему, с какой стати это созданное вообще называется традицией, а не, скажем, фантазией или конструктом NN? Традиция ведь предполагает преемственность, связь, историческую и духовную, связь с предками, с предшествующими поколениями и (о чем мы уже говорили выше) с планом трансцендентного; если я традицию «моделирую», то возникает вполне резонный вопрос о принципах этого моделирования, о критериях «традиционности» и т. д.

Консерватизм у Ремизова — это не охранение, не творческое развитие какой-то реальности, существующей и развивающейся в истории (существовавшей и развивавшейся до нас и без нашего участия, к чему мы можем подключиться или чему мы можем противодействовать — в зависимости от нашей политической ориентации), а типичный постмодернистский «симулякр» — в строгом соответствии с ублюдочной философией классиков постмодернизма. «Исходное ретроспективное и негативное переживание, из которого “рождается” консерватизм, еще не представляет собой никакой политической позиции. Политический статус консерватизма заведомо проблематичен: ощущение наследственной связи с “уходящим миром” должно быть рефлексивно переработано в претензию на участие в политическом настоящем. Консерватор вынужден дополнительно обосновывать свою политическую уместность». И т. д.

Итак, ключевое положение Ремизова сводится к тому тезису, что «традиция в России неоднократно прервана»; стало быть, чтобы быть консерватором, нужно еще предварительно создать, сконструировать то, что ты рассматриваешь в качестве традиции, чтобы предложить этот конструкт всему обществу. Именно этот гомункул, порождение постмодернистского сознания политтехнологов и есть традиция для российских «новых правых», «политических православных», «неоконов», «консерваторов» с неизменной приставкой «либерал» или «нео».

На этом нужно остановиться: что значит, что традиция прервана? В каком смысле она прервана, и, если прервана совсем, значит ли это, что единственным источником восстановленной традиции послужит лишь сознание политтехнолога? (Поневоле вспоминается известный роман: «Что же это у вас, чего не хватишься, ничего нет?») Если традиция прервана совсем, то на чем же все держится-то, на чем держится наша жизнь, почему все еще не умерли, почему все не развалилось? Или мы все уже животные, монстры, лишенные исторической памяти? Всякому здравомыслящему наблюдателю понятно, что это не так. Что побуждает самых обычных людей, чуждых высокоумия и элитного образования: крестьян — пахать землю, убирать урожай, рабочих — поддерживать непрерывный цикл в мартеновских печах, спускаться в шахты, рискуя жизнью, ученых — за символическую зарплату тянуть лямку в академических НИИ, да еще и совершать научные открытия, священников — каждый день служить литургию, учителей — учить детей, хирургов — делать плановые операции и обычных безвестных служащих — каждый день выходить на работу? Что побуждает подавляющее большинство обычных граждан не совершать преступлений, отдавать долги, заботиться о своих семьях и даже помогать ближнему? Неужели же только корысть и сила государственного принуждения? Но все «нормальные люди» давно уже хорошо пристроились, почему же многие остаются на своих местах, а то и меняют несомненное жизненное благополучие на тяжелый крест подвига? Неужто Ремизов настолько оторван от народа, что подобного рода случаи ему совсем неизвестны?

Русский народ в 1917 году утерял идентичность (и, конечно, ни за что не восстановит ее без помощи политтехнологов). Ладно, а как же война? Говорят, что Великую Отечественную выиграли старшее и среднее поколения, рожденные еще до революции, поскольку молодые были в основном перебиты или попали в плен в первые месяцы войны. Это, конечно, по крайней мере, не совсем так, но согласимся: да, победа в той великой войне — это победа русского народа, его традиционного патриотизма, сохранившегося вопреки, а не благодаря революции. Но в наше-то время от этой традиции уж точно ничего не осталось? А как же шестая рота? Кто мог ожидать, что «дети перестройки», набранные из дальних закоулков умирающей Родины, воспримут ситуацию в терминах 41-го года, а не в духе незабвенного слогана Чубайса: «Деньги — национальная идея»?

Все страшно упало — это правда. Но ведь мы еще живы? О, да, иначе вокруг нас не роилось бы столько могильщиков… Традиция страшно искажена, извращена, можно сказать, искорежена. Все так. Но все же, повторяю свой главный вопрос: она совсем прервана, совсем мертва? Тогда мы — трупы. Или мы все еще живы? Мы все еще народ? Тогда — вопреки всему — жива и Русская Православная Традиция. И в этом месте я по-хорошему, по-партийному советую коллегам на минуточку — заткнуться.

И где же здесь наш политтехнолог со своими железными постулатами? Ясно, что на «рандеву» с реальностью великой и вечной, хотя и тяжелобольной России он отдыхает. Причем именно в своем основном, профессиональном качестве, именно как политтехнолог, ибо не умеет и упорно не желает учиться своему главному ремеслу — соединять идеал и реальность, без чего не может быть никакого реального проекта. И кому же он тогда нужен, при такой профнепригодности?

Разгадка «либерального консерватизма» нынешней российской «власти» проста, как мычание. И высказывает ее с подкупающей откровенностью все в той же статье все тот же Ремизов. «Многовековой “реформистский синдром” рассматривается здесь (в данном случае — у идеологов «Консервативного пресс-клуба». — В.С.) как стратегия самолегитимации российской власти через роль “медиума” между “цивилизованным миром” и “варварской Россией”. В этой модели “европейски мыслящий” правящий слой вольно и невольно конструирует свою идентичность в противовес “недочеловеческой” массе автохтонов с ее дикими представлениями о жизни». Вот это сказал — как отрезал. Надо отдать должное Ремизову — он трактует данный феномен российского «реформизма» как вариант гумилевской «антисистемы», что, на наш взгляд, является вполне адекватной трактовкой.

Вынужден огорчить жаждущих «легитимации» властных мужей подвергаемой нескончаемым «реформам» «новой России» — подлинная «легитимация» настоящей власти, той, которая, по слову апостола, всегда «от Бога», без реальной, живой связи с этим единственным источником всяческой власти невозможна. Равно как и действительно консервативная политика невозможна без живой духовной связи с миром не «уходящим», но вечным. «Неоконы», «либерал-консерваторы», «политические православные» лишены этой живой, духовной связи с подлинной традицией, с вечной Россией, со Святой Русью. Поэтому им не остается ничего иного, кроме как создавать искусственные конструкции, механически и бездушно «соединять ужа с ежом», заниматься игровым манипулированием историческими смыслами, которые сами по себе все еще живы, но которые для них самих, для их собственного сознания давно уже, по сути, мертвы. Нынешние политтехнологи — это живые мертвецы, которые, вопреки призыву Христа, отнюдь не торопятся хоронить своих мертвецов, но танцуют с ними свой нескончаемый ритуальный танец.

Но что же сказать о нас самих? Не намереваясь нарушать свой скромный, сугубо публицистический формат, скажем кратко: подлинный консерватизм — это всегда творчество, всегда развитие. И если историческая инерция почти что уже не работает, значит, нуждается в решительном обновлении тот изначальный духовный импульс, который, собственно, и порождает традицию. Говоря проще — необходим подвиг веры. И этот неизбежный призыв подлинный консерватор должен обратить в первую очередь к самому себе.

Здесь хочется сказать: «Аминь», — но расскажу в заключение один вполне реальный (и сравнительно недавний) случай, который звучит как назидательная притча.

Как-то великого китайского реформатора Дэн Сяопина люди из России спросили: «Почему это у нас в Союзе (тогда еще был СССР) каждый следующий лидер слабее и хуже преды­дущего (Хрущев явным образом слабее Сталина, Брежнев слабее Хрущева и т. д.), а у вас в Китае не так? Дэн Сяопин не хуже ведь Мао Цзедуна?» В момент этого знаменательного разговора собеседник моего российского знакомого стоял уже одной ногой в могиле. Старый, морщинистый человек с потухшим взором, с характерной сеткой глаукомы на старческих мутноватых глазах. Но в этот момент (как рассказывает его собеседник) морщины на его лице вдруг разгладились, и в глазах появился какой-то чудный, неземной лазурный блеск. И молодой, подтянутый, полный энергии, целе­устремленный человек ответил, как-то очень весомо указывая в небо: «Ибо таково веление Поднебесной». Интересно, настанет ли когда-нибудь такое время, когда новый российский лидер скажет, указывая в небо: «Ибо таково веление Святой Руси»?