Ватное одеяло

У каждого врача свое кладбище.

Поговорка медиков

— Эй, а это чье одеяло? Оно больничное? — Молодой фельдшер Петя стоит у входной двери терапевтического отделения. Ему не хочется топтать пол своими видавшими виды унтами, но и разуваться неохота. Рядом с ним, занимая стул, лежит свернутое в рулон ватное одеяло.

Отвечать ему недосуг — санитарка и медсестры суетятся вокруг лежащей на носилках больной, торопятся побыстрее одеть ее. Кое-как приподымая непослушное тело, подсовывают под нее пальто и пихают несгибающиеся руки страдалицы в узкие рукава. Врач-невролог сидит на сестринском посту и на скорую руку пишет направление в городскую больницу. Им всем неожиданно объявили, что самолет санитарной авиации уже приземлился и стоит на взлетной полосе.

— Ну вот, написала. Возьми. Сдашь больную в туберкулезную больницу, в отделение внелегочного туберкулеза. — Клавдия Ивановна протягивает парню направление. — Поторопись, Петя, а то, не дай бог, самолет улетит! Нет чтоб пораньше оповестить!

Петя засовывает бумажку за пазуху, опять спрашивает у сестер:

— Чье это одеяло? Не вашей больной?

— Что ты так привязался к этому одеялу?! Забирай, если понравилось! — медсестра Шура хватает со стула одеяло и сует парню в руки. — Потеряешь казенную вещь — сам ответишь!

— Да в сто лет оно мне сдалось! Я же не для себя спрашиваю! Просто у пациентки вашей одежда демисезонная, а на улице мороз под пятьдесят! — Петя стоит в раздумьях: если бы одеяло принадлежало больной, то проблем нет — останется с ней в городе, но раз оно больничное — надо обязательно привезти обратно. Возвращаться же Пете предстоит на попутках, а стоять зимой по Колымской трассе с носилками на плечах, да с тяжелым свертком в придачу... Будет это одеяло только мешать всю дорогу...

— Да не стой ты истуканом! Слышишь — водитель сигналит! — с этими словами Клавдия Ивановна, нагнувшись, берется за свою половину носилок.

«Хрен с ним, с одеялом! — подумалось Пете. — Мне больше всех надо, что ли? Как-нибудь довезу...» Он поднимает свою часть носилок и, пинком открыв дверь, делает шаг в туман и темень зимней ночи.

Шура так и осталась стоять в коридоре, обнимая никому теперь уже не нужное одеяло...
 

* * *

— Петр Петрович, от министра в адрес нашей больницы поступило письмо: «За некачественную работу в деле охраны здоровья населения и систематически неудовлетворительные показатели хирургической помощи по итогам годового отчета приказываю принять меры административного взыскания к заведующему хирургическим отделением вверенной вам ЦРБ». — Главный врач, Влас Степанович, отложил в сторону лист бумаги. — Посему я вынужден объявить вам выговор. Еще в начале года я предупреждал: неперспективных, безнадежных больных на операцию не брать! Думайте о показателях — они у вас год от года все плачевнее. К сожалению, мои слова вы не услышали, выводов для себя не сделали, так что — не обессудьте...

— Что поделать, работа у вас такая... Этот министр — кто он там, психиатр? А вы, Влас Степанович, стоматологом год проработали...

— Петр Петрович, наша с министром карьера к делу не имеет никакого отношения!

— Да, конечно! Какое отношение к моему выговору может иметь то, что вы никогда не умирали вместе с больным и не воскресали в одиночестве?! Ваш удел — цифры. По ним вы людей лечите.

Петр Петрович встал, надел шапку и, взявшись за ручку двери кабинета, остановился, о чем-то вспоминая. Потом обронил:

— Но одеяло-то ночью на всех нас одинаково давит... — И вышел, хлопнув дверью.

«При чем тут какое-то одеяло? Заработался, бедолага, заговаривается...» — Главврач, в недоумении почесывая затылок, вызвал по селектору кадровика...
 

* * *

Молодой фельдшер Петя стоит в тени больницы, где его никто не видит, и утирает слезы. Он только что узнал, что больная с туберкулезным менингитом, которую месяц назад сопровождал в город, умерла там от пневмонии.

«Прости меня, пожалуйста! Хоть и не помню твоего имени, обращаюсь в надежде, что услышишь. Разве мог я предугадать, что самолет окажется грузовым и в нем будет холодней, чем на улице?! Разве мог я предвидеть, что машина, которая встретит нас в аэропорту, тоже будет без печки?! Эх, если бы я взял тогда с собой это проклятое ватное одеяло! Может быть, тогда ты не простыла бы...» — Петя, кусая губы, глотает слезы своего бессилия.

Петя не знает, как сложится его судьба. Позднее, выучившись, он станет хирургом. Станет простым деревенским «коновалом», которому ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом покоя нет... Сейчас он даже не понимает, что одеяло то ему нужно было взять с собой лишь для сохранения чистоты своей совести, и только. Что никогда и ничему не исправить жестокость этой жизни — ни грузовому самолету без сидений, ни холодной «карете скорой помощи», ни тем более потрепанному ватному одеялу. Что это под силу лишь тому небольшому мышечному органу, что болит и сжимается сейчас в его груди. Болит и, обливаясь кровью, плачет, плачет, плачет...

23.04.2018
 

Пуповина
 

...Весь мир становится для нас иным оттого, что где-то в безвестном уголке Вселенной барашек, которого мы никогда не видели, быть может, съел незнакомую нам розу.

Антуан де Сент-Экзюпери.
Маленький принц
 

Он ехал в поезде к дочери и вез в своем рюкзаке подарок для нее. Проехал (вернее, пролетел) с этим подарком много тысяч километров до Москвы, а теперь вот везет его в Санкт-Петербург. Он специально выкроил в своей московской командировке эти сутки. Утром приедет в Питер, погостит, а ночью уже обратно — в Москву. А там и самолет до Якутска.

В поезде он не стал брать постельное белье: одну ночь можно и на голом матрасе полежать, не раздеваясь. Опять же экономия: туда и обратно по сто пятьдесят рублей — остался при своих трехстах. Да и не привык создавать проблемы людям: всего на одну ночь распаковывать комплект белья, затем все это в стирку, глажку, паковку — зачем?

На всякий случай он купил билет на нижнюю полку: недавно краем уха слышал, что кто-то через суд отстоял право не разрешать пассажирам с верхней полки садиться на свою, нижнюю. Кто может знать, с кем сведет судьба в плацкарте? Вдруг окажешься попутчиком того сутяги? Нет уж, лучше самому иметь пусть и зыбкое, но преимущество...

Соседкой оказалась бледная девушка с ярко-красным маникюром. Когда она сняла пальто, то оказалась одетой в свободное короткое платье бордового цвета. Оно, как ему показалось, не вписывалось в серость плацкартного вагона, и он почему-то обозначил для себя фасон этого платья как «коктейльное». Откуда он это взял — понятия не имел. Когда поезд тронулся, соседка сходила в туалет и переоделась во вполне себе тривиальную пижаму с медвежатами на бежевом поле.

Верхнюю полку над девушкой занял мрачный мужчина лет тридцати, который сразу расстелил матрац, застелил постельное белье и как был в джинсах и серой футболке, так и лег, отвернувшись к стенке. Вторая верхняя полка осталась пустой.

Места через проход заняла семейная пара. Они шепотом ссорились, было слышно, как женщина прошипела с презрительным сарказмом:

— Ты поступил как настоящий мужик...

Муж не стал спорить, приготовил себе постель на верхней полке, лег и заснул, а жена так и просидела всю ночь, накинув капюшон пуховика на голову.

В пути поезд несколько раз останавливался — видимо, пропускал скоростные поезда. Проводница попалась нерадивая: вначале растопила печку вагона до невыносимой жары, а потом — то ли заснула, то ли лень было дальше топить — стало холодно.

Проснувшись от холода, он сходил в туалет. Когда вернулся, увидел, что юная соседка — видимо, когда ей стало жарко — отбросила одеяло к ногам и теперь лежала под тонкой простыней, сжавшись в комочек. Он осторожно накрыл ее одеялом и сел на свое место. Эта девушка была примерно одного возраста с его дочерью. Ему так и не довелось поправлять ей одеяло на ночь...

Разводился он со скандалом. Вообще-то скандалила, конечно, жена, а он упрямо молчал. Молча собирал свою одежду, документы и старался не смотреть в сторону уже бывшей жены и плачущих детей. Было больно на сердце, гадко на душе, но ничто не могло его удержать. Не сказав ни слова, он ушел в зимнюю темноту. Сквозь саднящее ожесточение пробивалась спокойная уверенность в своей правоте: так будет лучше... Для всех. Кроме него...

Он знал, что поступает по-мужски. Как и тогда, когда еще безусым юнцом женился... В те времена он еще мечтал быть единственным, верным, неповторимым... Теперь уже никому не объяснить истинную суть всех его поступков, потому что даже тогда это можно было лишь чувствовать. И пускай он останется для всех обычным предателем — так проще и понятней.

Делить с бывшей женой было особо нечего. Он и она выросли в бедных семьях. Старинных реликвий, обычно передаваемых в дар невестке или наследуемых дочерями, у его вдовой матери никогда не было. Покойная бабушка в годы войны все свои старинные украшения, — а старики в деревне говорили, что были они красоты неописуемой, — сдала на строительство танковой колонны. По слухам, была там «бастыҥа»^[1] с червленым диковинным узором по серебру, были — из серебра же — «илин кэбиһэр» и «кэлин кэбиһэр»^[2], каждая из которых весила по полтора килограмма. На них, говорили, были древние рунические заклинания, которые могли прочитать лишь шаманы. Про серьги ручной работы, кольца, «бөҕөх»^[3] и говорить не приходится. Прабабка, мать деда, тогда прокляла непутевую невестку и больше никогда с ней не общалась. Так и померла не простив. Ее понять, наверно, можно — ведь одному Богу известно, чего ей стоило сохранить родовую ценность в годы Гражданской войны и коллективизации, а своенравная невестка сдала все в Фонд обороны. И хоть бы жертва та — в неграмотной голове прабабки не укладывающаяся — ей сына, а невестке мужа с войны вернула...

С тех пор до таких излишеств, чтобы приобрести подобные украшения и восстановить былое, никто в их роду так и не разбогател. Как-то не складывалась семейная жизнь у братьев и сестер: то вдовели рано, то разводились...

Он не чувствовал себя хозяином в своей бывшей семье, поэтому при разводе ни на что не претендовал. Какое он мог иметь отношение к хозяйству, если все годы совместной жизни был студентом? Так, подрабатывал где мог, помогал сводить концы с концами...

На суде он сказал, что изменил жене, нашел молодую — банальная история... Ради этой банальщины даже прикусил вместе с нижней губой свое законное право на дележ детей. Наверное, мог потребовать себе сына (дочка к тому времени только в садик пошла), но не стал. Суд тогда присудил ему платить алименты в размере трети от зарплаты, что он добросовестно выполнял вплоть до совершеннолетия дочери. По закону после совершеннолетия сына он имел право на уменьшение алиментов до четверти, чем постоянно шпыняла его вторая жена, но он упрямо молчал. Что поделаешь — женщины так устроены, что не видят вглубь и вширь: если мужчина заботится о своих детях в бывшей семье, то и о нынешних, наверно, никогда не забудет...

Однажды, уже после развода, копаясь в своих документах, он обнаружил там маленький марлевый комочек, перетянутый бинтом. К бинту была привязана клеенчатая бирка с надписью: «Девочка, вес 3600; рост — 45; окр. гол. — 36; окр. гр. кл. — 34; время, дата...» Это была пуповина дочери. Наверное, во время очередных переездов из одной съемной квартиры на другую эта хранимая бывшей женой «святыня» оказалась в папке с его документами.

Первым желанием было отвезти этот комочек на место, но он тогда уже жил в деревне, и выехать сразу не было никакой возможности. А потом узнал, что бывшая жена поменяла имя сыну, которое он дал ему при рождении. Видимо, подделала его подпись в согласии... Позже были безуспешные попытки привезти к себе детей погостить... В общем, все сильно усугубилось.

Потом он женился повторно, родились дети. Он знал, что вторая жена, по обычаю, хранила пуповины детей и первые отстриженные волосы в отдельной шкатулочке, но сам ни разу их не видел.

Когда у него возникала какая-нибудь необходимость в своих личных документах, его пальцы в папке всегда натыкались на марлевый комочек с клеенчатой биркой...

С недавних пор у них в деревне появилась лавка, торгующая керамической посудой в национальном стиле. Там он впервые увидел «күбэйэ» — сосуд-оберег для ребенка^[4] — и загорелся желанием купить его для своего марлевого комочка. Он было предложил жене приобрести такой сосуд для всех их детей, но она не поняла его.

— А что такое «күбэйэ»? — спросила она, и он, к своему удивлению, не смог ей объяснить. Промямлил что-то про посуду с крышкой и рисунком, потом махнул рукой:

— Забудь, неважно...

Поэтому, купив «күбэйэ» для своего комочка, он спрятал его в гараже — подальше от чужих глаз. Не мог он поставить его в своем доме на видном месте, а почему — трудно сказать... Везти к первой жене тоже было не с руки — через пятнадцать лет появиться на пороге и пробормотать, что привез пупок? Да и дочка к этому времени уже жила в Питере с молодым человеком...

По прибытии поезда в Санкт-Петербург он вышел на перрон, и людской поток увлек его к выходу. Уже выйдя на привокзальную площадь и не найдя дочь, он позвонил ей. Оказалось, что она ждала его у вагона, но почему-то не заметила, как он вышел.

Для постороннего глаза все выглядело обыденно, — встреча приехавшей пары с отцом на привокзальной площади, — а для них это получилось комично. Когда его дочка с молодым человеком вышли из дверей вокзала, он встретил их с распростертыми объятиями и вопросом:

— Ну, как доехали?

Поздоровались и познакомились с молодым человеком. Потом, поддерживая — каждый со своей стороны — его дочь под руки, пошли домой, благо жили они недалеко от Московского вокзала.

Позавтракав, он наконец достал свой подарок:

— Вот, я привез то, что принадлежит тебе...

Дочка с любопытством разглядывала керамический сосуд в форме яйца на трех ножках, напоминающих ножки «чороона»^[5]. В верхней части было изображение натянутого лука со стрелой, а рядом якутский орнамент, символизирующий женское начало.

— Что это такое? — спросила она.

— Называется «күбэйэ» — сосуд-оберег. Открой, посмотри, что там внутри, — ответил он.

— Ой! Это что, неужели моя пуповина? — открыв крышку, воскликнула дочка. — А я думала, что у меня ее нет, что только у брата сохранилась... Я несколько раз спрашивала маму, а она отмахивалась, мол, была, лежит где-то... Оказывается, она хранилась у тебя?

— Так получилось...

Дочка еще раз критически осмотрела рисунок на крышке сосуда:

— Оформление прям какое-то постмодернистское... Стилизация под унисекс?

— Да, видимо, решили не заморачиваться... Раньше для девочки рисовали ножницы, а для мальчика лук со стрелой. Теперь видишь, как... Все соединили — и орнамент, и воинственность...

— Ой, а давайте посмотрим на мою пуповину! — предложила дочь и стала развязывать марлевый узелок.

Он долго не поддавался, а когда развязался, внутри оказалась марлевая салфетка. Когда развернули салфетку, в ней лежал пергаментный сверток.

— Как смерть Кащея, — пошутил было молчавший до этого молодой человек.

Дочь гневно зыркнула на него черными глазами и продолжила свое занятие.

Внутри пергамента лежал комок бинта бурого цвета. Когда дочка осторожно развернула его, внутри блеснул металл.

— Ой! Скобка! — воскликнула дочь. — А где сама пуповина?

Она внимательно осматривала маленький темный кусочек чего-то присохшего к металлической скобке и бинту. Он вдруг всем своим существом почувствовал ее растерянность и беспомощность перед ломкой хрупкостью того, что было когда-то началом жизни. Молодой человек — видимо, тоже что-то почувствовал — наклонился поближе и, придерживая ей руку, посмотрел на ее пуповину...

Он видел перед собой склоненные головы молодых людей, как соприкасаются их волосы, и думал о том, что его собственная пуповина еще полвека назад сгнила где-нибудь на свалке. То ли в советское время матерям в роддоме запрещали выдавать «биологические отходы», то ли сами матери не стремились к соблюдению древних обычаев... Все начало возрождаться позже, когда уже страна развалилась...

Дочь не рискнула отодрать присохший бинт, и молодые люди аккуратно завернули все обратно, как было. Потом положили сверток в сосуд и поставили его на самый верх кухонного шкафа.

«Ну, теперь им есть что и в чем хранить...» — подумал он.

По дороге в Москву он всю ночь спал. На полку над ним взобралась девица неопределенного возраста с пивным, как ему показалось, перегаром и сразу захрапела. Видимо, прибыла прямиком из ночного клуба. Соседями оказались два субтильных юнца, которые долго решали, кому лезть на верхнюю полку. Наконец самый прыщавый из них залез наверх.

Ночью сквозь сон он слышал, как кашляет прыщавый парень с верхней полки напротив, и чувствовал, что брызги его слюны падают ему на лицо. Но во сне он бежал сквозь дождь к роддому, в окне которого стояла женщина со свертком на руках. Он знал, что она ждет, чтобы передать ему на руки его ребенка, и не хотел просыпаться...

01.04.2018

Москва