Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Федор Васильев. «Талант развиваться в лучшую сторону»

Алексей Александрович Минкин — сотрудник газеты «Московская правда» — родился в 1968 году. Публиковался в газетах «Православная Москва», «Православный Санкт-Петербург», в «Московском журнале», журнале «Божий мир».Лауреат Международной премии «Филантроп». Живет в Москве.

Творчество некоторых хороших художников — особенно пейзажистов — сродни судьбам и подвизанию отшельников. И впрямь: созерцательное уединение по ходу творческой деятельности — не суть ли пребывания в Боге? Уединяясь, добрый мастер прославляет Господа через созданную Им красоту окружающего мира — он отражает ту красоту, творит. И, как малый творец, напоминает: все мы сотворены по образу и подобию Творца Всевышнего. Так что на живописцев печать наложена особенная — им дан талант, посредством коего они служат чему-то высшему. Главное, чтобы действительно высшему, то есть соответствовало Истине и вело к свету. Наш герой, живописец-пейзажист Федор Александрович Васильев, вышней своей светлой миссии соответствовал бесспорно...

«Тот есть истинный трезвенник, кто в сердце инок, у кого в сердце только есть, что он дал Богу», — назидал преподобный Исихий Иерусалимский. «Инок» — значит «иной», «не от мира сего», и Васильев нес в сердце Бога, противостоя гнусностям мира посредством прекрасного творчества.

«Люди, любящие природу, — это люди, верующие в Бога», — писал из Крыма Крамскому смертельно больной Федор Александрович. Да и почти все свои лучшие работы он созидал, будучи обреченным, неизлечимо больным. Однако нет в них ни оттенка уныния, ни штришка депрессии и упадничества, ни туманности бессмыслицы существования. Порою видна разлитая в русской природе грусть, но и она преисполнена светом.

Недаром лидер передвижничества Крамской высказывался о том, что Васильев привнес в наше изобразительное искусство поэзию, лирику и свет. Тянувшийся к свету и в собственных больших недугах, Васильев сам оставался человеком чистым, нетронутым, обаятельным, порядочным и светлым — в общем, смиренномудрым. «Смиренномудрый, — учил преподобный Исаак Сирин, — охраняет себя от всего многого и поэтому часто пребывает в тишине, в мире, скромности и благоговении».

Мудрость эту впрямую можно отнести и к Федору Александровичу Васильеву — человеку, с одной стороны, возлюбившему состояния тишины и благоговения наедине с природой и Господом, а с другой — человеком подвижным и необычайно трудоспособным. «Тем и отличаются сыны Божии от прочих, что живут они в заботах. Не благоволит Господь, чтобы сыны Его покоились», — также мудрствовал святой Исаак Сирин. И Васильеву забот с беспокойствами тоже хватало: лишившись рано отца, он тянул лямку серьезной ответственности за близких. Нет, личной семьи у «чудо-мальчика», как именовал его Репин, никогда не было. Однако он заботливо содержал и матушку, и младшего брата. Отправившись на лечение в Крым, «гениальный мальчик» или «феноменальный юноша» (слова Крамского) вызвал к себе и близких — не затем, чтобы за ним ухаживали: уже умирая, беспокоился о матери и брате сам, до конца дней пытаясь хоть как-то наладить их проживание. Еще и потому — невзирая на запреты врачей — трудился, действовал, всячески стремясь смягчить тяготы выпавших обстоятельств. Медики запрещали не то что рисовать — передвигаться по комнатам, а он, превозмогая себя, творил и двигался. Воля к жизни, вера в нее были неистребимы.

Благодаря таким его качествам к нему тянулись многие, желали помочь. И помогали во славу Спасителя. Известный факт: Крамской до какой-то поры к Третьякову относился достаточно сдержанно: торговец, мол, купчик. А вот страдания Васильева их сблизили, поистине сдружили: и портретиста, величавшего любимца «феноменом, какого еще не было на свете», и коллекционера. Оба приняли деятельнейшее участие в нелегкой судьбе опекаемого. А когда 20-летний чахоточный «феномен» по наставлению врачей отправился в Крым, он заехал по дороге из Петербурга в Первопрестольную, посетив в Лаврушинском Павла Михайловича и осмотрев замечательное собрание. О детище Третьякова впоследствии он искренне сообщал: «Знаете, Павел Михайлович, вам до смешного завидуют все имеющие галереи. Знаете ли Вы это? А ведь у Вас — музей, у Вас — история развития русских художников. И результат собрания изумительный».

Кстати, первой из приобретенных Третьяковым работ Васильева стала картина «Оттепель», оцененная на выставке Общества поощрения художеств 1871 года главной премией. Как раз подбирая этюды к данной работе осенью 1870 года, пейзажист и подхватил коварную простуду. Слабые легкие и скудость питания, обусловленная беспокойством о душах и ртах ближних, привели к развитию чахотки. Всего скорее, вскоре вмешалась и онкология. Третьяков снабдил Васильева в путь некоторой суммой, но много дать он не мог сразу и исправно пересылал деньги позже. К тому же к больному вскоре подтянулись в Крым и неприкаянные сородичи. Так что Федор Александрович в письмах из Ялты буквально исповедовался перед Третьяковым: «Я один в чужом городе и больной. Если бы не болезнь моя, я ни при каких других обстоятельствах не посмел бы обратиться к Вашей доброте, будучи еще обязанным за последнюю помощь». И еще: «Каждую картину я пишу не красками, а потом и кровью. Каждая картина мне, кроме мучений, ничего не доставляет, — потому что я отчетливо вижу недостатки моих работ и так же ясно вижу, что нужно сделать. Но я еще не могу сделать так, как я могу, ибо обстоятельства никогда не позволяли мне быть хозяином моего труда и времени. Словом, я во всем обязан не себе, а таланту. Но иметь талант — это еще очень мало. Нужно при одном таланте иметь другой — талант в правильную и лучшую сторону развиваться. Остановить меня может только болезнь и смерть». Увы, болезнь в терзавшемся сомнениями и переполненном отсутствием себялюбия стремительно развивалась...

В 1872 году Третьяков вместе с женой путешествовал по Таврии, посетил горный Георгиевский монастырь, побывал в Феодосии, у Айвазовского. Навестил и Васильева. Тогда теплились еще кое-какие надежды, и Павел Михайлович ободрял болящего: «Кто смолоду хворает, под старость крепче бывает». К тому же тогда, в 1872-м, была и прочая радость: на выставке Общества поощрения художеств работа Васильева «Мокрый луг» имела великий успех и тут же была оставлена за собой Третьяковым, а Крамской, увидевший полотно, писал в Ялту автору: «Картина рассказала мне больше вашего дневника».

Между тем здоровье страдальца не улучшалось: к туберкулезу подтянулись анемия, расстройство желудочно-кишечного тракта и истощение нервной системы. Художник едва преодолевал три ступеньки вниз по крыльцу, чтобы оказаться на воздухе. Пропал голос — и наш затворник стал вынужденным молчальником. Медики запретили работать и двигаться, но Васильев как мог продолжал трудиться. Вскоре озабоченный Крамской извещал Третьякова: «Васильев едва ли проживет лето. Два последних письма, которые я от него имею, такого беспорядочного содержания, что не оставляют никакого сомнения относительно расстройства его умственных способностей, что всегда бывает с чахоточными. Такая горячка, такая лихорадочная разбросанность, такое порывание куда-то уйти, что-то сделать, от чего-то освободиться — теперь с ним надо осторожно обходиться и дожидаться, когда он закроет глаза. Видите, Павел Михайлович, я и посоветовать ничего не могу...»

Третьяков же переписку продолжил — как и денежное вспомоществование. В одном из финальных к нему писем Федор Александрович жаловался на провалы в памяти, сетовал, что забывает имя собственного покойного отца, и просил прощения за то, правильно ли называет имя-отчество супруги коллекционера при вопросе о ее здравии. Тем не менее он еще шутит, иронично нарекая себя «безвестным мазилкой», и при этом абсолютно разумно объясняет личные пробелы в технике рисования. На совершенствование, дескать, всегда не хватало времени: семья, тревоги о ней, беспокойства.

Впрочем, тут уж Федор Александрович жил по-апостольски: «Носите тяготы друг друга — и тако исполните закон Христов». Он не ропщет, ни в чем родных не винит — сетует лишь на себя. Это ли не проявление лучших качеств христианина? И вот в финале, в самом последнем из известных писем к Третьякову, художник вновь будто бы извиняется за болезнь и пишет: «Другой бы выкинул это письмо за окно, но я не выкину. Знаете, почему? Очень трудно писать, а то, что трудно достается, хоть оно и плохо, бережется часто больше хорошего...»

Что ж до последних работ, пусть сомневающийся в себе Васильев сомневался и в них. Крамской, вместе с Шишкиным и Григоровичем готовивший посмертную выставку, не без печали восторгался: «Альбомы настолько хороши, что я не знаю ничего лучшего в этом роде». «Ничего лучшего»... Отменного же художника, всего-то и проучившегося несколько считанных лет в рисовальной школе при Обществе поощрения художеств, не стало в 23 года. Слишком уж рано. Обреченный вундеркинд ушел тихо, смиренно, а вот кончина его — человека доброго, светлого, хорошего — всколыхнула общественность. Работы быстро поднялись в цене. «Рассвет» попал в Румянцевский музей. «В Крымских горах», «Деревенская улица», «Перед дождем», «Заброшенная мельница», «Зима в Крыму» оказались в Третьяковке. «Вид на Волге. Барки» приобрел Русский музей. Третьяков же упорно пытался стать владельцем «Пейзажа с барками», в котором Васильев привлекал его и как исключительный маринист. Тщетно: охотники, видно, сыскались попроворнее. Ну а в советские годы «Пейзаж» был передан в Донецкий художественный музей — и что-то с ним нынче, в лихо войны?

Увы, работы крепких художников, бывает, повторяют судьбы своих создателей. Когда не стало милого, искрометного Васильева, художники Савицкий и Шишкин, невзирая на собственные немалые семьи, взяли на себя долги усопшего и последующую материальную ответственность. Они возглавили и похоронную комиссию. Шишкин, женатый на родной сестре Васильева, за личный же счет соорудил надгробие над могилой Федора Александровича.

Кстати, именно Шишкина, заприметившего даровитого ученика школы Общества поощрения художеств и введшего его в круг художественной артели Крамского, отчасти можно назвать учителем Васильева, ибо уроки писания натуры давал он, не раз утверждавший: «Россия — страна пейзажа» и «Мой девиз — быть русским». Под надзором наставника и самолично Васильев не единожды просматривал собрание барбизонцев в частной галерее Кушелева: изучал, как падает и распределяется свет. Тянувшийся к чему-то светлому, сам Васильев стал и неподражаемым передатчиком света в красках. Не зря Крамской так выделял то васильевское умение: «Фантастический свет, совершенно особенный и такой натуральный, что не могу оторвать глаз». За светом — светом природы и светом Истины — Васильев отправлялся и на иноческий Валаам, «русский Афон», край дикого, уединенного, естественного пейзажа. Ладожский монашеский архипелаг встретил пейзажиста тем настроением, что передал в книге «Старый Валаам» писатель И.Шмелёв: «Хорошо здесь сидеть, думать — воистину тишина святая. И веришь, и знаешь, что это все Господне...» В таковой вот богомольной Господней тишине Васильев побывает несколько раз, но впервые прибудет на острова 17-летним юношей вместе с Шишкиным...

«Художники нас не забывают, природу тоже любят», — рассказывал Ивану Шмелёву валаамский наместник Гавриил, указывая на работу Шишкина в своей гостиной. Ибо впрямь, к природе и святыням Валаама отправлялись Максимов, Куинджи, Клодт. Валаам сыграл большое значение в жизни и творчестве ставших родственниками Шишкина и Васильева. За работы Валаамского цикла оба прославленных мастера были отмечены различного рода медалями и званиями. В частности, картина «На  острове Валааме» принесла Федору Александровичу Васильеву звание «Художник 1-й степени». Известны и прочие его островные произведения: «В церковной ограде», «Финляндский вид. Остров Валаам», «Пейзаж на Валааме».

Между тем лучшей работой Валаамской серии был признан этюд «На острове Валааме. Камни». И тут сказался не только «фантастический» свет, переданный Васильевым. Многие критики уже тогда, в конце 60-х годов XIX века, отмечали, насколько удивительно в васильевских набросках и завершенных полотнах прописано небо. Небеса в его произведениях существовали словно бы отдельно от земли.

Еще бы, пытливый взор юноши устремлялся горе — не долу. К небесам. К Богу. Потому в его жизни промыслительно случился монашеский Валаам. Между тем была еще и Волга, куда 19-летний Васильев отправился с другим великим представителем нашей художественной культуры — Репиным...

Любопытно, что в какой-то мере Васильева можно считать соавтором Репина по знаменитым «Бурлакам». Так вышло, что одно время Васильев проживал на 17-й линии Васильевского острова, а Репин — на 4-й. Илья Ефимович задумывал «Бурлаков» писать в Петербурге, на островах, в контрасте с праздно гуляющей публикой. Полотно замышлялось многокомпозиционным, и сюжет в нем явно проваливался. Зашедший к Репину по-соседски Васильев мудро указал на промахи в затее и объяснил: настоящих бурлаков следует искать и писать на Волге. Репин поначалу опешил — денег на путешествие не было. Да, на счастье, были почитатели и покровители — в те годы молодая талантливая поросль чудесно подкармливалась меценатами. В частности, Васильева боготворил граф Строганов — кое-кто из видевших их вместе даже полагал, будто мещанин Васильев, поддерживающий с аристократом любые беседы, является его родственником. Увы...

И тем не менее пароход от Твери до Саратова художникам был доброхотами оплачен, и друзья отчалили к приключениям и творчеству. Их ждали красочные Жигулевские горы, старинная Самара, колоритный уездный Ставрополь. Репин, старше Васильева на добрых 7 лет, но почитавший его, как наставника, вспоминал, что Федор Александрович даже на минутных причалах хватался за карандаш или кисть, делая изумительные по наблюдательности и точности наброски. Работал он всюду, к труду прирос с детства, поскольку с малых лет чувствовал взрослую ответственность за ближних. Десяти лет он уже что-то писал маслом, но любимому ремеслу сразу обучаться не смог. Окончил гимназию — причем бесплатно, коль скоро дивно пел в учебном церковном хоре. Еще и подрабатывать умудрялся: то за целковый в месяц таскал почтальону тяжеленную сумку, то помогал писцу при Адмиралтействе — в общем, постиг самостоятельность рано.

Вместе с тем не насупился, не озлобился, а, напротив, держался легко, был общителен и обаятелен. Над тяжестью положения больше подтрунивал, нежели унывал и хандрил. Все эти качества, повторюсь, манили к Васильеву хороших людей. Даже собратья по художественному цеху — натуры во многом заносчивые и самолюбивые — «гениального юношу» и обожали, и уважали. Васильев уже заметно кашлял, недуг в легких явно прогрессировал, но приближался 21-й год, и за плечами маячила армейская служба. Для официальной отсрочки требовалась огромная сумма в тысячу рублей — и тогда, сбросившись и, что называется, пройдясь с шапкой по кругу, деньги собрали Крамской, Мясоедов, Ге. От воинской повинности болящего уберегли всем миром. От прокравшейся в тело болезни сберечь не сумели. Хворь поедала тело. А дух продолжал жить и держал на плаву гениального страдальца. Одухотворенность — еще одно из лучших качеств Федора Васильева. К ним же, безусловно, относится и та характеристика, которую в своих мемуарах выдал наблюдательный Репин: «У Васильева был особый талант — талант развиваться в лучшую сторону».

Кажется, свой талантливый дар этот мастер не только сумел сохранить, но и развил, упрочил. Такое дано не каждому. Такое дано лишь избранникам Духа. Святого Духа. А то, что наш герой к ним относится, сомнения не вызывает: вглядитесь-ка еще раз в светлые, одухотворенные его картины, вспомните, каков возраст их автора, сколько было им вымучено и пережито... Нет-нет, обладатель «таланта развиваться в лучшую сторону» был как раз тем, о ком принято говорить: «избранник Христов», «человек Божий»...





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0