9

Встречу с Подлевским Боб Винтроп назначил в угловом ресторане на Новом Арбате. Двадцать лет назад в этих стенах, словно улей, куда пчелы сносят нектар, гудел знаменитый банк «Мост» Гусинского, и Боб ради интереса бывал там. Теперь здесь все преобразилось, стало просторнее. «Видимо, у банка были площади, закрытые для клиентов», — подумал Винтроп, выбрав столик у окна.

На сей раз в Москве он наездом, для ревизии старых связей, чтобы «сверить часы», уточнить понимание российских тенденций. График был спокойным, и Боб пришел в ресторан на полчаса раньше. Мелкими глотками отпивая воду со льдом, смотрел на суетливый Новый Арбат и вспоминал былые годы. Боже, с «гусинских» времен минуло уже двадцать лет!

Боб Винтроп, крупный, с пышной шатеновой шевелюрой, в годы перестройки работал в американском посольстве, отлично овладел русским и обзавелся уймой знакомых из всех слоев общества. Конечно, он хлопотал не в одиночку. Десятки американских спецслужбистов находились в Москве «под прикрытием». Приглашенные в качестве консультантов различных ведомств и организаций, они имели статус, который в тот смутный период русской истории, когда бездействовала спецура, открывал широкие возможности для сбора политической информации.

Впрочем, этой функцией их роль не исчерпывалась. Они вербовали агентов влияния. Не шпионов, нет! Именно агентов влияния. Американцы сотнями просеивали сквозь свои сита захмелевших от демократии, млевших от безнаказанного общения с иностранцами лопоухих совков, мчавшихся на зазывную мелодию политической шарманки, — за глаза они называли их «полезными идиотами» и вылавливали тех, кто интересен для долговременных связей. А особенно охотились за всегда прогрессивными ренегатами из бывшей номенклатуры.

В те времена поступали незатейливо. Составив списки нужных людей, включая медийные персоны, посольство по домашним адресам направляло к ним курьера с презентом — фирменной бутылкой виски и приглашением 4 июля, в день независимости США, пожаловать на прием в резиденцию посла Спасо-хаус. Судя по длинным очередям у ворот Спасо- хауса, приглашенных было немало, хотя их состав менялся.

Методология отбора нужных людей сложилась быстро. «Абитуриентов» не обременяли заданиями, все сводили к общению, иногда в ресторане, к беседам о перестроечных процессах. Сортируя людей по лояльности, некоторых сажали на поводок личного интереса, предлагая грантовую учебу в США, где окончательно «редактировали». В дальнейшем американские спецслужбы, используя свои рычаги, содействовали продвижению агентов влияния на солидные посты, помогали зачать бизнес, устроиться в медиа. Все шло согласно извечным правилам мироздания: бесы пленных не берут, перебежчиков не принимают, а кто сам сдается, тех потчуют смузи и губят до конца.

Боб Винтроп находился в эпицентровой карусели и вел себя как щука на жоре, ибо дипломатический статус открывал перед ним особые возможности. Он хорошо представлял себе общий размах деятельности, которую люди его круга деликатно называли информационно-аналитической. В те годы конгресс не скупился на средства для контактов в России. Вошло в обиход понятие «гражданское общество», неизвестное в СССР, и на американские деньги, согласно официальному отчету конгресса, в России создали 65 тысяч неправительственных организаций разного профиля.

Золотые были времена! Карнавал с балаганом!

После распада СССР Винтроп вернулся в Америку, но периодически наведывался в Москву, встречаясь с прежними знакомыми, занявшими важные должности в новом госаппарате, с титульными либералами и озлобленными патриотами, держа руку на пульсе событий. Но позднее, когда разведслужбы США пришли к выводу, что ракетно-ядерный щит СССР по регламентным срокам догниет к 2010 году, интерес к России упал. В США осталось лишь пятьдесят школ, где изучали русский, а конгресс срезал ассигнования в расчете на самоугасание бывшего глобального конкурента. Боба переключили на борьбу с терроризмом.

Но возник Путин, и из России посыпались сообщения о новых типах ядерного оружия. Политическая Америка была взбешена. Ее обманули!

И в орбиту деятельности Винтропа снова включили Россию.

Боб продолжал наблюдать за автомобильной суетой на Новом Арбате, за течением пестрой, разношерстной толпы, в которой выделялись щеголеватые бородатые парни кавказского облика, неспешные нарядные дамы из богемной тусовки, американского типа девушки в обтяжных джинсах для привлечения взглядов к своему непомерно большому филе, неопрятные неформалки из трюмов жизни, в драных джинсах, стоптанных кроссах, с косяками в одежде, а следом ботоксная секси в стразах и лабутенах, парочка мужчин, смахивающих на заднепроходцев, — но мысли его, сделав скачок, уже крутились вокруг событий десятилетней давности.

Именно десять лет назад в России зародился протест, который многоопытный Винтроп распознал не сразу. В 2008-м, казалось, все шло по накатанным рельсам. Встречаясь с российскими знакомыми, Боб начинал с шутки: «Ну что, будем величать следующего президента Сергеем Борисовичем?»

Ни у кого не было сомнений, что временным преемником Путина станет Иванов. Это подтверждали аналитические доклады американских спецслужб. В итоге особого интереса к смене российского руководства в Вашингтоне не проявляли, кардинальных перемен в политике России не ожидалось.

И вдруг не Иванов, а Медведев!

Такой разрыв шаблона требовалось осмыслить. Хотя все понимали, что рокировка — это договорной матч и радикальные изменения вроде бы не планируются, Боба не покидало смутное беспокойство: не упускает ли он в связи с подъемом Медведева что-то существенное? В итоге он затрагивал российскую тему чаще обычного, даже на встречах, напрямую с Россией не связанных.

Помнится, в Швейцарии они нащупали след террористической ячейки, и Винтроп связался с одним из агентов, работавших под крышей ЮНИСЕФ — детского фонда ООН. Это был невысокий располневший брюнет с тщательно стриженными, крашеными усиками, внешне очень добродушный. «У него огромный опыт», — сказали о нем Бобу. И верно, Жан Паскаль оказался особо полезен, ибо в интересных случаях пользовался давней методикой германских спецслужб, бравших в разработку любого человека, который в поезде, в магазине, у билетной кассы — где угодно! — был замечен около объекта, находящегося под слежкой. В одном случае из ста это могло оказаться контактом. То, что множество граждан невольно оказывались «под колпаком», — издержки агентурной работы.

Винтроп и Паскаль около часа прогуливались по набережной озера, а завершив деловую часть, присели выпить эспрессо в прибрежной «Ротонде», напротив фонтана. Боб, по обыкновению, факультативно коснулся российских проблем, изложив свою точку зрения. Но швейцарец не стал поддакивать. Он молча смотрел на бьющую ввысь струю, потом ответил:

— Возможно, вы правы. Но опыт показывает, что правители часто ошибаются в преемниках. До конца люди раскрываются лишь на вершине власти. Кстати, в России это уже было: Андропов — Горбачев, Ельцин — Путин. Но главное — приспешники! Может возникнуть соперничество команд.

Винтроп свернул российскую тему так же внезапно, как начал. Этот мудрый швейцарец одной фразой ответил на смутные предчувствия московских перемен, и Боб мгновенно понял, о какой концепции отношений с Россией надо теперь размышлять, какие наборы фамилий выносить в топ. Позднее, когда четко оформился курс на поддержку протестного движения, Боб часто вспоминал мимолетный разговор в женевской «Ротонде».

Впрочем, в тот памятный день Винтропу не дано было знать, что другой американский аналитик из разведслужбы в Мельбурне, на конспиративной встрече в прогулочном трамвайном вагончике, бесплатно курсирующем по городу, имел похожий разговор с австралийским коллегой. Аналогичные сигналы поступили из Бразилии, где на собеседовании в университете Рио-де-Жанейро один из бывших совграждан высказал сомнения по поводу линейного развития российских политических процессов, а также из Вены, когда во время удобной для такого рода встреч экскурсии по Шоннебергу агент австрийской спецслужбы не поддержал американскую уверенность относительно миссии, возложенной на Медведева, — провести непопулярные реформы для «завтрашнего» Путина. У молодого лидера России могут взыграть амбиции.

Итогом этих донесений стало узкое совещание в Вашингтоне для обсуждения новых российских тенденций. На нем, вспоминал Винтроп, было отмечено любопытное обстоятельство: в странах, напрямую не противостоящих России, опытные аналитики глубже понимают властные расклады этой страны. А главный вывод совещания требовал глубже изучить российскую ситуацию. Слово «протест» еще не звучало. Но задачу сформулировали четко: сплотить вокруг Медведева его собственную властную команду.

Винтроп снова чувствовал себя в своей стихии, часто наведываясь в Москву. В Вашингтоне Медведева вскоре стали воспринимать как Горби-2, проверив на самом высоком уровне. Обама повел его в Макдоналдс, заурядную забегаловку, и русский лидер проглотил унижение. Более того, на следующий день после его отлета в США была арестована русская шпионская «десятка», что в глазах общественности стало пощечиной. На этом проверки не кончились. На другой день после озаренной улыбками встречи Обамы и Медведева на саммите АТЭС американцы экстрадировали из Камбоджи русского бизнесмена Бута. Наконец, опять на следующий день после примирительного визита Медведева в Варшаву польский лидер заявил в Вашингтоне о желании разместить в своей стране элементы американской ПРО.

Людям опытным было ясно: эти «случайности» имели цель подмять Медведева. И, судя по реакции Кремля, это удалось — звонок Обамы в Москву с просьбой поддержать в ООН «открытое небо» над Ливией был воспринят благосклонно, что обернулось расправой над Каддафи и вытеснением России из этой страны. Начала вырисовываться новая задача: не допустить возвращения в Кремль Путина, создав ситуацию, при которой Медведев мог бы пойти на второй президентский срок.

В те годы Боб крутился с молодым задором. Без лишней скромности он мог записать на свой счет участие в двух политических спецоперациях. Первая — создание ИНСОРа, Института современного развития, которому надлежало стать мозговым центром Медведева. Потом была работа по организации заседания ИНСОРа в Ярославле, где дорвавшихся до власти либералов штырило от эмоций и они устроили немыслимую бюрократическую возню. Вдобавок, опьяненные перспективами, возгоготавшие от радости организаторы «сабантуя», словно всадники апокалипсиса, пошли на шалую выходку — сделали заявление, обошедшее мировые СМИ: возвращение Путина в Кремль равнозначно реанимации брежневского застоя.

Такую ретивость Боб не одобрял. К 2012 году надо готовиться осторожно, исподволь. В этом плане Винтроп был доволен второй спецоперацией, в которой ему довелось участвовать, — как всегда, закулисно, однако едва ли не решающе.

Речь шла о подготовке информационных ресурсов, способных работать на Медведева в случае повторного выдвижения. В России СМИ стараниями американцев приняли либеральный уклон. Однако Боб осознавал необходимость телеканала, который при надобности мог бы круто, без оглядки «мочить» Путина, не стесняясь и телепохабщины. Эта задача стала еще актуальнее, когда Медведеву под предлогом создания общественного телевидения не удалось вырвать у государства вторую кнопку. Путин, стоявший как бы в стороне, понял суть дела и сорвал замысел. В этих условиях зарождение «отвязного» медведевского телеканала начальство Винтропа посчитало делом первостепенной важности. И Боб приложил немало усилий, чтобы установить контакты ближайшего окружения Медведева с преодоленцами — людьми, готовыми ввязаться в будущую драку.

В итоге все сработано чисто, и на свет появился неприметный «Дождь», которому президент обеспечил преференции в виде дешевой аренды и контрактов с кабельными сетями. Это был эмбриональный период телеканала, способного в будущем мгновенно превратиться в мощный информационный ресурс федерального уровня. Однако и тут сказалась торопливость, свойственная русским либералам: «Дождь» от восторга мастурбировал антипутинскими наветами и мерзостями, слишком рано заявил о себе как едва ли не главном рупоре внесистемной оппозиции, а смышленые руководители «Роспечати» чрезмерно пичкали его грантами и заказами на рекламные ролики. «Рано они начинают, рано», — с тоской думал Винтроп, не одобрявший преждевременный звездёж путиносливщиков.

Но процесс пошел, духовный и политический ландшафт менялся, страна глухо волновалась. Резко изменилась тональность западных СМИ, ставших антипутинскими, социальные сети звали людей на улицы, появились новые маяки общественного мнения. Низы, мидлы, верхи — все гражданское общество пришло в движение, креативное модное небритьё, подсев на медиастероиды, шевелило гробы, коверкая историю, проявляло недовольство Путиным, не гнушаясь ручкаться с русскими националистами. Обезумевшие интернет-дрочеры тиражировали лозунги «Путин — вор!» и «Россия без Путина!».

Однако Винтроп задолго до выборов понял, что у белоленточной — символ протеста! — оппозиции нет шансов, скоро выйдет из употребления. В мозгу шевелилось смешное: «Французскими булочками следующим утром можно гвозди забивать, каменно черствеют». Раздражала антипутинская медиадиарея заядлых либералишек с ментальными пустотами в сознании. «Швондеровичи! — поругивал Боб этих суперактивистов. — Мешки с сухим горохом, певцы надлома».

Впрочем, как уже было в его жизни, ответ на главный вопрос текущего момента пришел со стороны. В Вене ему посоветовали встретиться с некой русской женщиной, обосновавшейся в Австрии. Созвонившись, они условились увидеться в соборе Св. Стефана. Он всегда полон туристов, шаркающих по каменным плитам вокруг высоких резных колонн. Некоторые присаживаются на деревянные скамьи перед иконами в боковых приделах, бормоча молитвы, сокрушаясь о своих грехах. В каждом приделе по пять-шесть рядов, что позволяло точно наметить место встречи, важное при первом свидании.

Боб по привычке пришел в собор раньше, сделал несколько кругов и нацелился глазами на левый придел. В назначенный час в третьем ряду присела миниатюрная женщина с высокой прической. Она не опустилась на колени для молитвы, опершись на прочную планку, прикрепленную к предыдущему ряду, а принялась что-то искать в дамской сумочке. «Не католичка», — отметил Винтроп. Подошел, спросил по-русски:

— Простите, можно присесть?

Для Винтропа встреча была проходной. Этой миниатюрной даме, видимо, тоже не хотелось завязывать знакомство с заезжим американцем, — кстати, собор Св. Стефана предложила она, Боб намеревался угостить ее мороженым в кафе «Моцарт». Разговор сразу пошел по делу, и вновь подтвердилось, что люди, не ввязанные в московскую политическую драку, воспринимают ситуацию в России объективнее. Вдобавок странным образом повторилась женевская история с Паскалем.

Завершив основную часть беседы, они коснулись общей ситуации в России и вышли на вопрос, всегда интриговавший Винтропа: почему выбор Путина пал на Медведева, а не Иванова, что казалось более логичным.

Она удивленно глянула на Боба и ответила так просто, что он поразился: почему сам не сообразил?

— Путин и Иванов из одного гнезда, оба из внешней разведки, причем Иванов званием выше. Он абсолютно свой, политически на него можно полностью положиться. А в человеческом плане? Представьте, что у президента Иванова появятся амбиции. Знаете ли, высшая власть толкает людей на неожиданные кульбиты. В общем, Иванов-президент, связанный с силовыми структурами — ведь и министром обороны был! — это потенциальные сюрпризы. А Медведев... У него нет опоры среди силовиков; если пойдет что-то не так, укоротить его несложно. Внутренний компромат возможен.

— Что значит — внутренний?

— Господи, неужели вы допускаете, что за личной жизнью Медведева плохо присматривают? При необходимости на ушко такое шепнут, что сам откажется от любых авантюр. Вот он — выбор между Ивановым и Медведевым. Похоже, вы недооцениваете Путина.

В тот раз Боб пожалел, что выбрал не тот тон общения — сугубо деловой. Впрочем, при домашнем анализе копнул глубже и пришел к выводу, что она укоренилась в Вене со своей миссией. Тот особый мир, в котором существовал Боб Винтроп, во-первых, допускал различные варианты двойного человеческого бытия, а во-вторых, предписывал не совать нос не в свое дело.

Но так или иначе, а та дама ответила на главный вопрос текущего момента, который Винтроп ей даже не задавал: осмелится ли Медведев пойти на второй срок? Теперь Боб точно знал: это исключено! Путин вернется в Кремль. Медведев — фигура, битая кувалдой реальности.

Воспоминания увлекли Винтропа, но, глянув на часы, он понял, что вот-вот появится Подлевский. И в этой связи снова вспомнил венскую встречу десятилетней давности.

Оценив по достоинству аналитическое мышление мимолетной знакомой, Боб счел возможным спросить, с кем, по ее мнению, ему полезно пообщаться в Москве. В ответ прозвучало несколько знакомых имен, а в дополнение она сказала:

— Есть любопытный тип, я называю его флешкой. В том смысле, что он, не занимая должностей, — актер без ангажемента, но с гламурным налетом — погружен в бесконечные общения и стал хранилищем самой разнообразной информации. К тому же капитальный русофобище. Его зовут Аркадий Подлевский. Вы без труда наведете о нем справки, а при встрече сошлитесь на меня.

В эту минуту Винтроп услышал:

— Рад вас видеть, Боб.

Подлевский сел напротив, дружески пожал протянутую руку.

В последние годы они встречались регулярно, и Аркадий с энтузиазмом вываливал Бобу обильную, пеструю пустомельщину, из которой Винтроп выуживал полезные сведения. Подлевский, конечно, понимал, с кем имеет дело. Но поскольку формально не являлся носителем государственных секретов, видимо, решил сыграть свою игру, плотно сойдясь с влиятельным американцем, не стесняясь показывать свои замашки, говорить о своих притязаниях.

Но после напугавшей его командировки на Урал Аркадий решил закинуть удочку по-крупному. Начал с рассказа о близком знакомстве с очень солидным деятелем, обладающим колоссальной информацией.

— У него прямые выходы на Кремль, на ФСБ, — понизив голос, объяснял Подлевский. — Я сопровождал его в командировке и видел, как перед ним расшаркивался губернатор. Между прочим, должность неприметная — советник председателя банка, а машина с мигалкой, пропуск- вездеход. Интереснейшая фигура! Кстати, если есть желание, могу при случае познакомить. Мы с Борис Семенычем сошлись.

«Знает, знает, подлец, что мне нужно, — думал Боб, слушая Подлевского и в очередной раз отмечая: — Сырой, совсем сырой!» Винтроп сразу прикинул, что собой представляет этот Хитрук, горячо рекламируемый Аркадием, и понял, что знакомство с ним не имеет перспективы. Хитрук не согласится, и, если Подлевский все-таки устроит встречу, выйдет неловкость. А Винтроп совсем не кстати угодит в списки «меченых». С такими людьми знакомятся не через сошек вроде Подлевского.

Между тем Аркадий, посчитав, что показал свою солидность, перешел к делу:

— Боб, давно хочу попросить совета. Меня все чаще посещает мысль перебраться в Америку. Что на это скажете?

Винтроп помолчал, обдумывая ответ, а Подлевский продолжал наседать:

— В принципе я человек не бедный. Но ведь и в Штатах придется искать какое-то дело. Вы меня неплохо знаете. Чем бы я, на ваш взгляд, мог заняться в Америке?

— А что, здесь горячо становится?

— Не то чтобы горячо, а как-то неустойчиво. По-разному могут события повернуться.

Но Подлевский нужен был Винтропу в России, а не в Америке. И вдруг мелькнула забавная мысль, он сказал:

— Конечно, вы неплохо смотрелись бы в богемных кварталах Сан-Франциско. И в Америке могли бы заниматься тем же, что и здесь.

— Чтобы войти в американские обстоятельства, перезнакомиться с нужными людьми, понадобится лет десять. Вся жизнь уйдет.

Боб рассмеялся:

— Вы меня не поняли. Вы могли бы играть роль связного между нашими бизнесменами и русской реальностью, которую прекрасно знаете.

Аркадий даже подскочил на мягком стуле — его наконец осенило! Он был безмерно благодарен Бобу за подсказку, в мозгу уже роились варианты будущих авантюр. Но Винтроп осадил прилив эмоций:

— Вопрос в другом: где вам лучше жить? В Америке или все же в России? Может быть, на два дома? — хитро глянул Боб. — Но завязать связи с нашими бизнесменами я помогу. Кстати, ни разу не был у вас в гостях. У вас приличная квартира?

— В принципе неплохая, однако не люкс. Район центральный, но дом неважнецкий.

— Это не есть хорошо, — кисло поморщился Винтроп. — Давайте поступим так. Не будем форсировать события. Я наведу справки и мосты в Вашингтоне, в Нью-Йорке. А вы тем временем подумайте о хорошей собственности здесь, в Москве. Поверьте, это имеет значение.

Винтропу было глубоко наплевать на мышиную возню Подлевского. Он даже не вдумывался в суть дела, а импровизировал, как говорят в России, «лепил горбатого», делал вид, будто принял просьбу близко к сердцу. Но он, конечно, не мог предположить, какие роковые события разыграются после его мимоходного, равнодушного замечания о поисках Подлевским приличной квартиры как прелюдии к российско-американскому бизнесу.
 

10

В комитете по промышленности Виктору Донцову оформили постоянный пропуск в Госдуму — нарекли внештатным помощником депутата, — и он стал захаживать в здание на Охотном ряду. В первый-то раз его распирало от гордости — шел в «храм парламентаризма». В историческое здание, где работали Каганович, Байбаков — фамилии, хранившие память о великом, хотя и вытоптанном прошлом.

Но когда визиты сюда стали рутиной, когда Донцов сошелся с аппаратом Комитета — главной здешней тягловой силой, — ореол померк, Дума оказалась заурядной бюрократической машиной.

Виктор суетился по делу — пробивал закон о станкостроении. Сперва обзавелся радетелями, убедил нескольких депутатов поручить ему, знатоку отрасли, подготовку эскиза законопроекта. Его долго мусолили по кабинетам, привлекали экспертов, которых аппаратчики за глаза величали «экспердами». Вариант Донцова в Комитете лег на душу, но, во-первых, надо шлифовать его по части парламентской стилистики, а во-вторых, регламент требовал побочных мнений, потому приглашали спецов со стороны. С некоторыми Донцов зафрендился по Инету, они подсобили с формулировками. Двое других — один с модной стрижкой «кроп» и прямой челкой до середины лба, другой бородач, словно вчера из барбер-шопа, — оказались псевдоэкспертами, с апломбом переливая из пустого в порожнее, неуклюже скрывая свою мыслебоязнь.

Наконец формальности соблюли, было сказано «Годнота!», то бишь подходит, и законопроект сочли готовым для обсуждения на Комитете, чтобы отослать на утверждение в правительство.

И тут началось!

Как шутили думские аппаратчики — с учетом тогдашнего общественного скандала, — «матильдомер зашкаливал».

Виктор не подозревал о такой изысканной бюрократической волоките. Из правительства шли поправки, заставлявшие вспомнить Гоголя: «Дурь почище сна!» Они придавали законопроекту двусмысленность, оснащали его недомолвками, извращали изначальные смыслы. В аппарате комитета под лозунгом «Паровоз им навстречу!» пыхтели над новыми формулировками, чтобы обойти креативщиков с Красной Пресни, и звали на подмогу Донцова.

Виктор поначалу не схватывал сути этой странной игры: почему, зачем ясные строки законопроекта пытаются затуманить, размыть, выхолостить, сведя их к аморфной пропагандистской риторике? Но Петр Демидович Простов, старейший комитетский аппаратчик, доброжелательный к стараниям Донцова, пояснил:

— Эх, Власыч! Не ухватываешь чиновного маневра. У Белого дома одна задача: их умопомрачительства заранее невыполнимый закон рисуют! А наша задача с полными карманами уважухи учесть пригоршню их букв и запятых — без этого никак! даже обсуждать не дадут! — но так извернуться, чтобы уклончивые помехи нейтрализовать, чтоб не оставить щелей для коррупции. Лескова почитай, на Пресне у нас теперь «кувырк-коллегия».

Простов, говоривший с легким захрипом, отчего его голос был узнаваем, издавна работал в Комитете и считался чуть ли не старейшим аппаратчиком в Думе. По возрасту его могли давно спровадить на пенсию, но кто-то побуждал кадровиков продлевать контракт. Петр Демидович некогда был инструктором ЦК КПСС, и его, возможно, берегли как реликвию. Простов как-то сказал Донцову:

— В Думе, в Кремле начальство с виду одинаковое, а душу поскреби — у всех разная. Наверное, кто-то считает, что надо сохранять аппаратную преемственность. Я же чувствую, меня неспроста держат, с ведома. Хотя на верхах не кручусь, никого не знаю. От оно как...

Такие разговоры вели в неофициальной обстановке. Два дня в неделю — иногда и третий прихватывали — шли пленарные заседания, и при нынешних строгостях пропускать их не полагалось. А когда ни пленарок, ни заседаний Комитета, депутаты встречались с нужными людьми. И общались, обсуждая «шум больших идей», как пел Гребенщиков. Это был невидимый для посторонних, но причудливый хоровод мнений, облегчавший человеческую притирку.

Случались и келейные сидения, иногда длившиеся допоздна, иной раз с гранёнышами, куда плескали «Хеннесси», — особенно при вязких, ожесточенных спорах с выразительными текстами и красноречивыми жестами. Эта умственная движуха была внутренней составляющей депутатской жизни, способствовала взаимопониманию, ибо самые жаркие дебаты вели в кабинетах, где собирались депутаты одного комитета, но из разных фракций.

Здесь кучковались запутинцы и путиноборцы, патентованные прогрессисты и коммунисты-лайт. Эти градации рождались непосредственно в думской тусовке. А были еще «делопуты» — полубездельники, «депутаны» — без гендерных различий, — вечно готовые к перемене взглядов. На думском танцполе каждый исполнял свое «па-де-де». На пленарках фракции заявляли позицию официально, но в кабинетных ристалищах, в буесловиях со сложными русскими речевыми конструкциями, мнения звучали разные, без оголтелой извращенной политкорректности, накатывающей с запада.

Не сразу, после негласной проверки, на такие посиделки начали при случае допускать и Донцова, признав его своим, не треплом и с мнением. Там он сошелся с Георгием Лесняком, потом с Севой Добычиным, с которым мимоходом познакомился в Доме приемов, — оказалось, Льняной тоже из этого комитета.

Как-то после затянувшихся разговоров в Думе Донцов предложил подбросить Простова домой. Тот сперва отказался — «Рядом живу, за “Ударником”», — но ввиду дождливой погоды согласился. Виктор сел с ним на заднее сиденье «мерседеса», и слегка датенький Петр Демидыч, видимо, в благодарность за участие начал объяснять, почему думские приняли Донцова в свою компанию.

— Понимаешь, в партийные времена было правило. — Донцов незаметно включил внутреннюю связь, чтобы телохранитель Вова слышал разговор. Мелькнуло: «Потом проверю». — Допустим, человек со стороны случайно оказался за одним столом с секретарем райкома Ван Ванычем. А завтра для авторитета среди знакомых хвастает: «Ну, мы с Ван Ванычем крепенько закусили!» Да еще застольной себяшкой — ну, селфи по-нынешнему — в нос тычет. Такого потом ни к одной партийной компании за версту не подпустят. «Вам мимо! Брызги да визги не для нас!» Почитай Эсхила. «Двойною плетью хлещут празднословного». А другой, который о встрече с Ван Ванычем ни гу-гу, — с ним дело иметь можно. Вот ты не трепло, я к тебе приглядывался. Это правило с цэковских времен в нынешние аппараты перешло через таких, как я. Я свое прошлое цветами не украшаю, в политику не лезу. А вот аппаратный устав соблюдаю. Из быстроумных кто зарвется, я ему по-отечески: «Ты куды, алень?» Я человек советской выделки, «эпохи Москвошвея», зеркало в кривизне своей рожи никогда не винил. Но вот дожил до чужих мне времен.

Попросил остановить машину.

— Все! Свая дошла, баба отскакивает! — Хрипло рассмеялся. — По базовой профессии я строитель, до сих пор профтермины помню. Сваю бьем, бьем, она идет в грунт. А потом баба начинает отскакивать. Значит, дошла до тверди. Приехал я, Власыч, дома.

Когда распрощались, Донцов спросил у телохранителя Вовы:

— Слышал?

— А то!

— И что скажешь?

— Интересничает мужик. Истинную правду глаголет. Так и было. Кто трепался, хвастал, что он в ГОНе баранку крутит, — в Гараже особого назначения, — тех убирали. Сперва на кружку ставили — ну, в бане нижний чин, который на камни водой или ароматом плещет, — в общем, в подручные переводили. Потом и вовсе сокращали.

А дней через десять на думских посиделках вспыхнул яростный спор по поводу кандидата в президенты Грудинина. Правда, самого Грудинина помянули мельком, он стал как бы детонатором взрывных дебатов.

— Какие вы, мать вашу, коммунисты! — накинулся Добычин на Простова, хотя тот никакого отношения к партии не имел. — В церкви ходите, с попами лобызаетесь. Может, и свечные ящики в приходах держите? В мечетях тоже частые гости, с муфтиятом ручкаетесь. Это вам Ленин завещал? Или о мировом социализме радеете? Нет, все пляски вокруг России. А культура? Ленин-то про две культуры учил: пролетарскую и буржуазную. А вас только национальные традиции волнуют, классовый подход в сортир слили, как естественные выделения при витальных процессах. Э-эх, эмалированный вы наш!

Простов только улыбался и слегка посмеивался. Но когда Добычин принялся костерить коммунистов за «фальшивую оппозиционность», все-таки уронил словечко:

— Понимайте, Всеволод Сергеич, как знаете, но я коммунистами считаю не горбачевскую клику, развалившую великую страну, а нынешних, за народ радеющих.

— Но чего же они Ленину поклоняются, — не унимался Добычин, — ежели от главных его заветов ускакали? Ленин и партия — близнецы-братья! Да они ныне дальние родственники, по сотовой связи общаются, и то в праздники. Плачущие большевики! Помрачение сознания! Классовый разрыв! К чему вся эта похабель?

Любящий пофилософствовать Лесняк начал шуткой:

— Жучь его, Сева, жучь!

Но сразу сменил тон:

— А вообще-то, Льняной, усовестись. Во-первых, чего на Простова взъелся? Он в ЦК тридцать лет назад работал, а сейчас в компартии не состоит. Верно говорю, Петр Демидыч?

Тот кивнул.

— Во-вторых, ты чего хочешь-то? Чтоб КПРФ антиклерикальной стала? Чтоб Россию на хворост для мирового пожара пустила? Чтоб культуру на классовую основу перевела? Чтоб коммунисты занялись продажей далекого прошлого, подохшей эпохи? Или как у Есенина: стране стальную клизму? Мы сегодня стаканами не шумим, а ты разбушевался, как в портовом борделе.

Добычин снова забулькал о несоответствиях философии КПРФ ленинской классике, но остался в одиночестве. После короткой паузы, оснащая речь извинениями, неожиданно вступил Донцов:

— Простите, но как человек, далекий от изношенной идеи коммунизма, считаю, что партия Зюганова молится на Ленина, а на деле-то идет за текущей жизнью, отражает чаяния. По завету Дэн Сяопина: «Не надо шуметь, надо выиграть время». За минувший век в стране, в народе переменилось много. Как же КПРФ соответствовать ленинским нормам? Если бы не партийный эгоизм...

Глаза у Добычина округлились, в наставшей тишине он не мигая глядел на Донцова, но словно не видел его, напряженно поглощенный каким-то воспоминанием. Даже щека дернулась. Вдруг почти криком:

— Стой, стой! А помните в доме приемов вы внизу сидели, за коньячком, а я к вам со своим приятелем Жорой Синицыным подкатил? Должны помнить! Он в тот раз ляпнул, что в провинции, а он с Урала, считают, будто Путина приватизировали либералы. Ты, Георгий, от того разговора увильнул сразу, вместе с ним, — кивнул на Донцова, — наверх заторопился, трапезничать.

— Я того парня приметил, — откликнулся Донцов. — О приватизации Путина, такое не забывается. Лысоватый, невысокий, с брюшком.

— Он, он! — радостно вскинулся Добычин. — Память у вас цепкая. Но почему я Синицына вспомнил? Он же в провинции сидит, много думает, голова светлая. К КПРФ, понятно, не принадлежит, но симпатизирует. И знаете, что он сказал? Я недавно в округ летал... Коммунистам, говорит, очень мешает буква «К». У народа от этой буквы давняя травма. Я, говорит, с людвой много общаюсь, и простой избиратель твердит: во всем прав Зю, вот кабы он партию переименовал — она же все равно не коммунистическая! — вся голосовалка была бы его. Буква «К» для людей простого звания — словно шлагбаум. Тут, говорит, как в Новом завете: что сеешь, не оживет, если сперва не умрет.

— Ишь, чего всхотел! — воскликнул Лесняк и миролюбиво добавил: — А твой Синицын мужик, видать, крупный, не гурман из Макдоналдса. Это я еще тогда заметил.

— И то важно, — поднял указательный палец Добычин, — что он не в столичной политтусовке крутится, а отражает мнение провинции. Он же на Урале не заезжий, его с младых ногтей знают, кто только с ним не шашлычил. Говорю же, недавно в округе был на заседании торгово-промышленной палаты. Кто верховодил? Синицын! И сразу видно: знает, чем народ дышит.

Помолчали, переваривая неожиданный поворот дискуссии. Потом Лесняк задумчиво произнес:

— А ты, Сева, скипидарчику нам вспрыснул. Смотри, как расцицеронился! Пестня!.. Да-а, ежели коммунисты обернулись бы общенародной левой партией, сохранив региональную структуру, история России могла бы пойти иначе.

— Вы о чем? — вежливо спросил Донцов. — Грудинин может стать президентом?

— Да при чем тут Грудинин! — не очень корректно отмахнулся Лесняк. — Я вообще не о 2018 годе, с ним все ясно. Сейчас стране без Путина не выжить. А вот что будет на выборах в транзитную Думу 2021 года, когда пойдет кавалерийская рубка? Что будет в 2024 году, когда в России неизбежен транзит власти, передача тронных полномочий? С девятнадцатого марта начнется у Путина последний перегон. По ком через шесть лет будет звонить политический будильник?

— Кстати, Путин официально отказался от предвыборных дебатов, — невпопад влез Добычин, и его слова прозвучали вопросом к Лесняку.

Тот ответил:

— Это дело привычное. Однако появление Грудинина все меняет. Тут дебаты были бы кстати. Помяните мои слова, люби друзи, отказ от дебатов с Грудининым Путину еще аукнется. Не в смысле выборных итогов, а позже, в 2021 и 2024 годах, когда проблема авторитета станет главной. Грудинин, как его ни прессуют СМИ, не политик, он от народа представительствует. В игнор его посылать не комильфо. С авторитетом вождя вообще теперь непросто: очень некстати подвернулась корейская олимпиада. Имиджевая катастрофа! Как унизили, а! Тоже на авторитет Кремля легло.

— Выхода не было, — подал голос Простов. — Если бойкот, о чем говорили, нас не допустили бы к двум следующим олимпиадам.

Лесняк укорно глянул на Простова:

— Был выход, Петр Демидыч. Я о нем заикнулся, а на меня думские личности, заинтересованные в корейском турне, всех собак спустили, считай, рот заткнули. А надо бы в ответ на наглое издевательство отправить на Игры команду из шестых номеров, отказаться от трансляции. Форму соблюсти, а по сути, плюнуть на МОК. И они без козырей! Не обращать на них внимание, пусть творят что хотят, над ними весь мир смеялся бы. В историю корейские игры вошли бы как Россией пропущенные. Но без последствий для завтрашнего дня.

— А что? Разумно, народ бы понял, — комментировал Добычин.

— Разумно! — издевательски усмехнулся Лесняк. — Так надо же было думать. А кому думать-то? Мыслителей в Застьенье днем с огнем не сыскать. Вот Путину и подсказывают то нацидею под видом патриотизма, то олимпиаду без флага и гимна... Ушли от идеологии и получаем по полной. Боюсь, не в последний раз, как бы хужее не было.

Перебивка про олимпиаду не интересовала Донцова, он как бы не слышал Лесняка, ушел в свои мысли — это свойство помогало сосредоточиться на главном. А главным он в сей момент считал мощную заявку этого уральского Синицына: КПРФ хорошо бы избавиться от ленинской тени. Для этого незачем отрекаться от прошлого, предавать идеалы. Просто сменить название. Сегодняшние спорщики, думал Донцов, не говорят о сути, погружены в партийные дела. А межпартийные дрязги — мелочь, частности для пленарок. На деле-то в России насмерть схватились две силы. Небольшая, но плотная консолидированная либерально-прозападная элита, компрадорский олигархат, подмявший под себя макроэкономику, духовно-культурную среду, медиа, и разрозненное большинство народа, которое либералы презрительно кличат быдлом, крымнашистами.

Но ведь КПРФ — самая мощная системная оппозиция, с развитой сетью местных комитетов. Если убрать литеру «К», народ встанет за левую партию. Страна-то левая. Магистральные настроения народа — левые!

И тут Донцова осенило. Он громко спросил, обращаясь ко всем сразу:

— Кто скажет, на какую общественно-политическую силу опирается сейчас Путин?

Лесняк недоуменно посмотрел на него:

— На правящую «Единую Россию» с конституционным большинством.

— То-то он от нас в президенты не двинул, — съязвил Добычин.

«Сказал А, надо говорить Б, иначе попадешь в Г», — подумал Донцов и решил сказать напрямик:

— Я не про Думу, я о двух главных силах современной России. О либеральной прозападной элите, чье кредо заявил Кудрин, предложив «покончить с национальным эгоизмом», то бишь заключить «Брестский мир». И об океане рядовых граждан, чей жизненный уровень снижается четвертый год подряд. На какую из этих сил опирается Путин?

Простов в волнении встал с кресла, в котором уютно слушал интересный разговор.

— А почему вы так ставите вопрос? — в растерянности спросил Лесняк.

— Могу объяснить, — твердо ответил Донцов, в голове которого сложилась ясная модель. — Основные экономические решения Путин принимает в кругу титульных либералов, задающих повестку дня, зовущих в либертарианский рай Кудрина. А на шествии «Бессмертного полка» идет в гуще народа. Он открывает Ельцин-центр, Стену скорби, а потом памятник Александру Третьему.

— Ну и что? — перебил Добычин. — Президент учитывает интересы всех слоев общества.

— Могу продолжить, — невозмутимо парировал Донцов. — О намерении участвовать в выборах Путин объявил на заводе, среди рабочих. А на московское собрание по выдвижению собрал политкультурный бомонд.

— Ты что хочешь сказать? — нетерпеливо, с волнением, даже заполошно снова перебил Добычин, а Лесняк в такт его вопросу кивнул.

— Я знаю, что он хочет сказать! — раздался громкий хрипловатый голос. — Власыч хочет сказать, что «телодвижения» Путина все больше начинают напоминать лавирования Горбачева, которые привели к сдаче страны. Я верно понял, Власыч?

— А ты, Петр Демидович, почем знаешь, об что он толкует? — опять перебил Добычин.

— Потому что я Горького читал, — с легким вызовом ответил Простов. — Горький что писал? Не о том думайте, что спросили, а зачем, для чего, и поймете, как ответить. Мудро! Я верно тебя понял, Власыч?

— Верно, Петр Демидыч. Но тут формальным сходством не обойтись. Путину труднее. Он вынужден балансировать в нескольких плоскостях. Одна ось: компрадорский олигархат и национальный капитал. Другая: оборзевшая от диких бабок элита, условно вменяемая богемная тусовка и страждущий народ, андеркласс бедных. Третья ось: чиновничий фаворитизм и махровая коррупция. Четвертая — внутриэлитный раскол, который нам подбросил Трамп, поделив олигархов на «друзей Путина», которых прессуют, и на его тайных недругов. Вроде и чистит русские офшорные конюшни, а на деле элиту сталкивает лбами. А тут еще нравственное раздвоение общества, утрата былого интеллектуального величия, фатальная нехватка мыслителей; сплошь подёнщики. После Крыма паралич созидательной мечты. За нацидею выдают патриотизм, но это же состояние души. Если так пойдет, то нацидеей объявят цифровизацию жизни.

Донцов перевел дух и снова:

— Нет у президента мощной силы, на которую он мог бы опереться. По-научному это звучит как неполная субъектность. Сислибы во власти рвут свое. Вдобавок из ельцинского семейного кокона никак не выберется. Представляете, какой головняк! Лишь благодаря особым лидерским качествам в этой каше удается ему удерживать балансировку. А с 19 марта пойдет другая история. Такие маневры могут завести в Эгершельдские путевые тупики.

— Что такое Эгершельдские тупики? — спросил Лесняк.

— Вы, видимо, во Владивостоке не были. На мысе Эгершельд заканчивается Транссиб.

— Вас надо с Синицыным свести, сдвоить аналитические мозги, — вымолвил пораженный Добычин.

Но Донцов уже не мог остановиться.

— Погодите, ребята. С чего разговор пошел? С того, что Ленин и КПРФ не близнецы-братья и хорошо бы коммунистам избавиться от литеры «К», от титульного прозвища. Что Грудинин не просто беспартийный, а еще и удачливый бизнесмен, ведь это важнейший факт, подсказывающий Зюганову направление движения. Если КПРФ к 2021 году станет левой партией, то будет действовать совсем в других координатах. Новая движуха. И вот она — твердая опора президента, ибо за левой партией — народ.

— Выходит, Власыч, после 2024 года судьба России может больше зависеть от Зюганова, чем от Путина? — подал голос Простов. — И если Зюганов сдрейфит, если слякоть, при переходе власти может смутой запахнуть.

Через секунду добавил:

— В таких делах лейтенантская смелость нужна. Иначе получится шницель и штрудель в одной тарелке. Концептуальный тупик.

— То-то и оно! — подхватил Донцов, чувствуя, что Лесняк и Добычин, хотя неизреченно, согласны с его логикой. — Но это не значит, что Зюганов станет президентом. Вперед пойдут другие поколения. Но левая партия будет участвовать в подборе кандидата — вместе с Путиным. Потому что, прав Георгий, одного путинского авторитета не хватит. Путин уже предстал перед судом мирской совести. Процесс, конечно, будет нескорым, но сам факт говорит о многом.

— Наплыв утопий и сладкий сон. Грёзы Морфея, — устало сказал Добычин.

— Да-а, вот она, добрая внучка злой бабушки. Петр Демидыч нюх-то не теряет, — возражая, неопределенно протянул Лесняк. — Неужто Путин из-за всей этой круговерти и впрямь под седлом ходит?.. Канешна, надо еще переварить эти умопостроения, но одно ясно: волноваться надо не за 2018 год, а за 2021-й и 2024-й. Время пасмурное, экономику штормит, как бы на стыке эпох библейская засуха с саранчой не приключилась. Еще и от либеральной жандармерии, как писал Герцен, от политических голодранцев, от ржавого люда, от борзоты придется отбиваться. Забот невпроворот. Тревожное будущее надвигается, снова трудный век.

Непривычно активный в тот вечер Простов неожиданно подвел итог затянувшегося спора:

— Проблема-то, мужики, вот в чем. Наверху не знают, чего хотят. То ли достичь лучшего, то ли избежать худшего. А без ясной постановки задачи, без внимания к философии русской жизни — она от политики мало зависит, стихия народная, кем бы ни был человек русского звания — православным, коммунистом, монархистом, он в любом случае за справедливость. Короче-то говоря, для власти бороться за интересы народа недостаточно, надо выражать его волю. К тому же власть сводит народный интерес только к материальному благу, ошибка роковая. Из-за этого Союз рухнул. Помню, после Беловежской пущи стоим с приятелем у первого подъезда ЦК, он на часы глянул — обычная «Слава»! — и говорит: «Смотри, Петр, такие маленькие часики, а какое большое время отсчитывают!» Слова-то вещие. Похоже, сегодня они снова кстати.

Когда расходились, Простов обратился к Донцову:

— Ты меня не подкинешь по знакомому маршруту? Устал я от этих разговоров. Нервы!

Ехали молча, каждый думал о своем. Но когда «мерседес» остановился у дома, Петр Демидович сказал:

— Вот что, Виктор, в моем подъезде когда-то жил близкий друг, вместе в ЦК работали. После развала партии, страны попал он в руки мошенников, ну и так вышло, что сиганул с седьмого этажа. Сергей Богодухов, отличный мужик! А семья его по-прежнему здесь. И Катерина, вдова, через неделю отмечает юбилей, впервые за четверть века собирает бывших друзей мужа. Не возражаешь, если тебя с собой возьму? Богодуховы живут замкнуто, чужих не привечают. Тебя на свою ответственность приглашу, мне Катя доверяет.

В душе Донцова взметнулась буря чувств. Но ничем не выдал себя, равнодушно спросил:

— А зачем я там нужен?

Старик разозлился:

— «Зачем, зачем!» Неужто не ясно, что в моем возрасте люди ничего просто так не делают? — И конспиративно добавил: — Потом поймешь.

А через день позвонила Нина Ряжская, испуганно оповестила:

— Виктор, в следующую субботу Катя Богодухова справляет юбилей, гостей назвала. Нас с Димкой тоже. — Сделала паузу. — Но мне сдается, юбилей вроде как смотринами обернется. Этого... ухажера, Подлевского. Что делать, ума не приложу. Как бы беды не случилось.

Донцов спокойно ответил:

— Я тоже буду на юбилее.

— Ты тоже? Как вышло? Кто пригласил? — Нина очумела от неожиданности.

— Потом скажу. Но перед визитом к Богодуховым с тобой и Дмитрием надо пересечься, все обговорить. Лады?

— Лады, лады! — заверещала Ряжская. — Ты только свистни, я куда хошь примчусь.
 

11

По неписаным законам бытия большое горе, внезапно постигшее человека, наделяет его мудростью и особым вниманием к знакам судьбы. Эти перемены затронули и Катерину Богодухову. В какой-то момент жуткое прошлое, словно абордажными крюками, стало еженощно цеплять ее память, вторгаясь в сознание, омрачая текущие дни. Она не могла не задуматься, что происходит, почему вдруг обострилась давняя глухая душевная боль, и, не особо умничая, пришла к выводу, что муж, погибший страшной, но геройской смертью — да, да, геройской, ибо не в грехе отчаяния, а ради спасения семьи, — шлет ей некий сигнал, который она обязана распознать. Прошлое вошло в нее, принадлежало ей на правах собственности и требовало чуткого обхождения.

Катерина рисовала в уме, как выглядел бы Сергей, будь он сейчас с ними. Богатый жизнью, мощный старик представал перед ее мысленным взором. Что было бы для него особо важным?.. Неуврачеванность глубокой душевной раны влекла к раздумьям. На память приходил почитаемый в семье — в те счастливые, благословенные дни! — Тютчев: «Наше время давно забвеньем замело». Но постепенно Катерина начала склоняться к мысли, что любимый поэт прав лишь отчасти. Да, мир неузнаваемо меняется, его техническая оснастка, способы и правила людского общения уступают место иным порядкам, ценности прошлого тускнеют на фоне новомодных веяний. Однако набеги на духовный строй русской жизни лишь временно заметают его чуждыми наносами, он воскресает снова в других поколениях, генетически хранящих традиции русского уклада.

Большие батальоны размышлений маршировали в сознании Катерины. Подступало глухое старческое время, светлые мысли о встрече с Сергеем там, где бескрайнее пространство и бесконечное время, перемежались с темными аллегориями. Но в конечном итоге высший чин ангельской иерархии — херувим явился ей во сне и подсказал отгадку послания мужа: все клином сходится на духовном благополучии дочери. О будущих ее нажитках она не думала — имеют значение, но не сами по себе, а лишь в приложении к любви, семейному счастью, сбережению самости, что и сплавлялось для Катерины в понятие духовного благополучия.

Она все полнее загружалась этой заботой, ибо видела: в эпоху тотальных развлечений, вопреки порочной отрыжке времен блатного капитализма, наперекор ущемлениям русской ойкумены и повальным подражаниям, дочь избежала новомодных завозных приманок, выросла цельной, сохранила особость, отличавшую предков, — словно оберегал ее с небес тайный отцовский погляд.

Но впереди, волновалась Катерина, главное испытание — замужество, о чем она мечтала и чего панически боялась, из-за чего не спалось ей «в ночь глухую».

Однажды не выдержала, сказала дочери:

— Тебе годков-то — слава Богу! Конечно, ныне замуж не торопятся, выгодной партии ожидают. А там, глядишь, и детородный возраст начнет поджимать. Сколько таких случаев!

Вера с постным лицом ответила в тон:

— Разве ты не знаешь, что я феминистка? — И весело рассмеялась: — До первого достойного мужчины!

И вот достойный мужчина, кажется, замаячил на горизонте: с еженедельными пышными букетами, с приглашениями в театры, в рестораны — в общем, первостатейный пылкий любезник без ухарских повадок. Особенно вдохновила Катерину их совместная поездка на Урал. Возможно, тот мимоходный разговор с дочерью был кстати.

Все, казалось, шло путем. Но в какой-то момент чуткий материнский глаз приметил, что отношения Веры с Аркадием — это имя незаметно вошло в семейный обиход — встали на паузу. Встревожившись, Катерина пыталась сдвинуть их с мертвой точки, чтобы внести ясность. Несколько раз пробовала затевать с дочерью интимный разговор, однако Вера с присущим ей тактом аккуратно уходила от него, отделываясь общими фразами, смысл которых сводился к изнурявшему мать «ни да, ни нет».

Катерина терзалась желанием познакомиться с Аркадием, чтобы составить личное впечатление. Но от предложения при случае пригласить его на чашку чая Вера деликатно уклонилась. В итоге у матери остался единственный способ — возможно, повод — выяснить свадебные настроения дочери. После долгих раздумий она отважилась нарушить четвертьвековое затворничество и объявила о решении справить юбилей.

Когда сказала Вере, намеренно сопроводив неожиданность нудными сетованиями на возраст, дочь сперва изумилась, но после секундной растерянности нежно обняла маму. «Все сразу поняла! — не без гордости за нее подумала Катерина. — Поняла, что будет не юбилей, будут смотрины Аркадия. Если же она его не пригласит — это тоже ясность».

Но для Веры вопрос о приглашении Аркадия не был сложным. После путешествия на Урал, где в ней проснулся интерес к общественным темам, многое в ее жизни переменилось. Недопонимая, а то и вовсе не улавливая политические хитросплетения, не умея отличить их суть и смысл от взбитой вокруг пены, от сетевого мусора, даже от банальных фейков, Вера неожиданно легко, без колебаний определилась с симпатиями и антипатиями. Это случилось как-то само собой, естественно: одним людям по душе горы, другим — морские просторы, одни увлекаются музыкой, другие живописью.

Аркадий перестал интересовать ее в качестве потенциального жениха. Началось с первой ресторанной размолвки после встречи с толстяком в кроссовках-приора, а дальше — по русскому присловью: есть дыра, будет и прореха. Подлевский нравился Вере как мужчина, но она без мучительных раздумий и душевных терзаний мысленно подвела черту их отношениям. Его антироссийские взгляды не только смущали ее, но и рождали протест. Женевское сладкопение, с которого началось знакомство, теперь выглядело нелепым водевилем.

Но человек тактичный, не шумный, она предпочитала не возражать, поскольку слабо разбиралась в новых для нее темах, и не казала своего разочарования. Вдобавок была искренне благодарна за то, что он невольно открыл перед ней новый мир интересов — загадочный, запутанный, но особо притягательный мир политики.

Теперь она иначе бродила по интернетной барахолке. Место забавностей, изысканных фотоцветов или пейзажей заняли поиски разнополюсных политических изворотов — она как бы закрепляла свои взгляды, утверждалась в новых настроениях. И, наткнувшись на что-либо шокирующее, кричала маме:

— Посмотри, посмотри, что тут пишут! «Перегорела лампочка в подъезде — пора валить из Рашки!» Ну и публика! Шутка-то со смыслом, с подвохом. «Рашка»! Как оскорбительно... Тоже мне! Аристократы из помойки.

А мать удивлялась новым интернетным пристрастиям дочери.

Однако внешне отношения Веры и Аркадия выглядели обычно, неладное заподозрила лишь Катерина. А Вера, принявшая твердое решение, не считала нужным форсировать разрыв, полагая, что сама жизнь все расставит по своим местам. И обрадовалась желанию мамы справить юбилей. Шестое чувство подсказывало, что это необычное для Богодуховых событие поможет определиться окончательно.

И обязательно надо пригласить на юбилей Аркадия, это ясно.

Аркадий Подлевский не был избалован вниманием женщин только по той причине, что неусыпные хлопоты фрилансера, торгующего своим свободным временем, не оставляли ему перерывов для интимных приключений и амурных похождений. По профнеобходимости частый гость разнокалиберных и разномастных тусовок, он назубок выучил повадки тех женских особей, которые в избытке наводняли развлекательные сборища. Нагловатые, липкие светские львицы с гламурным «сю-сю», а иногда и с изысканным подцензурным вокабулярием, заменившим запрещенное вульгарное покуривание, искушенно охотятся за разовой добычей. Жеманные, рафинированные, как правило, шикарно одетые, с меховыми боа женщины истекающего срока годности изнемогают в стремлении устроить свою личную жизнь, хотя бы в гражданском варианте. Бомондные замужние дамы — пальцы в дорогостоящих болтах! — ожесточенно жаждут запоздалых удовольствий, подыскивая подходящего мачо.

Примерно до тридцати лет он славился по юбочной части — тусовочным шевелизмом и плясками на дискачах. Туса привлекала его новизной, открывшейся вместе с приличным заработком. Это была ярмарка плотских утех, замаскированная под светское общение, а по сути, декорированная панель с повышенными ставками, где каждый выбирал себе по цене и вкусу, — как фрахтуют девиц на трассе. Хотя еще с тех времен Аркадия не привлекали «дяди, одетые как тети», все чаще мелькавшие в тусовочных кругах, особенно с богемным подбоем.

Но к сорока, когда деловых забот стало через край, а рутина тусы изрядно поднадоела, вынужденно похищая время, став всего лишь неустранимым фоном жизни, наподобие автомобильных пробок или парковочных неудобств, Подлевский уже избегал случайных знакомств по заранее известному сценарию: скучно! Хотя порой в дни отдыха после удачных сделок позволял себе расслабиться и плыл по течению событий, которые однажды едва не затянули его в опасный водоворот.

Этот мемуарчик всегда торчал в памяти.

После шумного юбилея одного из партнеров он приехал домой с Ангелиной, силиконовой ботоксной блондинкой. Все было как обычно, однако утром Аркадия ждали неотложные дела, а случайная подруга не привыкла к ранним пробуждениям. Такое бывало. Но в холостяцкой квартире Подлевского ни на виду, ни укромно не хранилось ничего ценного, и в подобных случаях, наскоро выпив чашку «нескафе» с парой бутербродов, которые наловчился изготовлять, он говорил ночной спутнице:

— Я двинул по делам. Будешь уходить, захлопни дверь.

Так он сказал и Ангелине. Но дальше пошло не по расписанию. Вернувшись к вечеру, Подлевский не узнал квартиру. Замызганные, давно не мытые полы блистали свежестью, на окнах колыхались легкие цветистые занавески, прибранная кухня сияла бликами от новой посудной нержавейки разного калибра, обеденный стол был накрыт узорчатой скатертью и заманчиво, со свечой сервирован на двоих.

— Ужин готов! — радостно встретила его Ангелина в бирюзовом платье-рубашке, бархатных бабушах и отпадных гольфиках. — На десерт тирамису-лайт.

Сто тыщ мильёнов!

Подлевский от удивления вытаращил глаза:

— У тебя же нет ключа. Как ты умудрилась?

— А зачем мне ключ? — хохотнула Ангелина. — Я позвонила подругам, и они доставили сюда все необходимое.

Утром Аркадий тоном, не терпящим возражений, потребовал запихнуть кастрюли в баул и безжалостно выставил Ангелину за дверь. Он понял ее замысел и пресек его на корню.

Хорошо дрессированная тусовочными нравами, она даже не обиделась, — прием был отработанный. И когда Аркадий изредка встречал ее в компаниях, она мило, заговорщицки улыбалась.

На Богодухову Подлевский запал «из интересу». Эта смазливая бабенка была для него первой женщиной не тусовочного круга, внутри которого он вращался. И знакомство с этой привлекательно странноватой Верой разожгло любопытство, хотя никаких долгосрочных планов Аркадий не строил. Однако поездка на Урал разочаровала и утомила. Он стал подумывать о том, чтобы сбавить обороты, а затем и вовсе исчезнуть, сославшись на далекую заграницу, где затруднена даже мобильная связь. Ему не хотелось идти на юбилей к Богодуховым: считал, что Вера задумала представить его родственникам. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что это даже смягчит ситуацию — вместо неприятной жирной точки позволит поставить ни к чему не обязывающее многоточие.

Впрочем, Подлевский, в элегантном сером костюме итальянского силуэта — широкие плечи, узкая талия, — не думал, не гадал, что, поднявшись на седьмой этаж с двумя роскошными букетами цветов — для юбилярши и Веры, — он уже через пять минут в корне изменит свое решение.

Учтиво поздравив маму, которая, как ему показалось, со старческим бесстыдством в упор разглядывала его, расшаркавшись перед Верой, он нарочито серьезно сказал ей:

— Наконец-то пригласила меня в свое гнездышко. Что ж, показывай пенаты.

Вера из широкой прихожей провела его в просторную кухню, затем в свою комнату с книжными стеллажами, компьютерным столом и старинным трюмо, потом приоткрыла дверь в мамину спальню, где поверх постельного пледа были аккуратно разложены спицы, крючки и разноцветные клубки для плетения макраме, и в конце экскурсии пригласила в гостиную, где за накрытым столом уже сидела пожилая пара.

— Знакомьтесь, — обратилась она к ним. — Это Аркадий. — И к нему: — Это Нина Степановна и Дмитрий Валентинович, наши близкие друзья. — Улыбнулась. — По гольфу.

Подлевский поздоровался, сел на указанное место. Он не только не запомнил имен этих людей, он вообще перестал замечать что-либо вокруг. Его мозг, все его естество поглотила жгучая мысль: вот это квартира! Не простенькая евродвушка — как раз то, о чем говорил Винтроп! Какой дом! Какой район! В сознании мелькали неясные, спутанные варианты действий на просторах будущего времени, и все били в одну точку: квартира должна принадлежать ему! Планы порвать с Верой, которые он додумывал в лифте, исчезли. Он одержимо нацелился: эту квартиру надо взять! Сначала с Верой. А потом разберемся. Главное — сперва здесь припарковаться.

Отстраненный от происходящего, погруженный в новые планы, Подлевский не замечал, как внимательно разглядывают его Нина и Дмитрий. Тишина за столом становилась тягостной: обычно гости из вежливости вступают в никчемные разговоры о погоде. Но Аркадию, потрясенному квартирой, окрыленному перспективами, было не до приличий.

Вскоре Ряжская громко вздохнула:

— Пойду-ка на кухню. Бабоньки наши совсем захлопотались.

Едва мужчины остались вдвоем, Шубин нарушил молчание. Согласно намеченному плану, сказал:

— Меня не покидает ощущение, что где-то мы виделись.

Подлевский неохотно, волевым усилием оторвался от квартирных мечтаний, взглянул на визави, пожал плечами:

— Зрительная память у меня неплохая. Но, как принято говорить в наш цифровой век, она вас не идентифицирует. — И тут же, словно обухом по голове: «Я увидел Веру у могилы Соколова-Ряжского, а эти “друзья по гольфу” наверняка были на кладбище». Аркадий кожей почувствовал: что-то тут не так. Но сумятица в голове из-за неотвязных размышлений о квартире не позволяла сосредоточиться, от непоняток он даже стал морщиться, хлопотать лицом и добавил: — Возможно, мы с вами могли видеться на похоронах Соколова.

Шубин делано удивился:

— Насколько помню, вас на похоронах не было.

— Я случайно шел мимо, в тот день занимался обустройством отцовского захоронения.

— Степан Степаныч был моим тестем. Супруга моя — Нина Ряжская.

— Ах да! Он же незадолго до смерти сдвоил фамилию.

— Ну как незадолго? Лет десять, наверное.

Разговор прервал громкий дверной звонок, и из прихожей донесся голос Катерины:

— Петр Демидович, наконец-то! Видимо, трамваи редко ходят, вы же издалека ехали.

— Лифт застрял, — хрипло хохотнул кто-то. — Ко мне племянник нежданно-негаданно в гости нагрянул. Вот и решил его с собой взять. Извините, без уведомления. Знакомьтесь: Донцов Виктор Власович. Подпольная кличка — Власыч.

Из прихожей слышалась неразборчивая разноголосица, и вскоре Катерина ввела в гостиную двух мужчин, представив пожилого:

— Прошу любить и жаловать. Петр Демидович Простов, с восьмого этажа. Ему до нас до-о-лго добираться, вот и запоздал. А это его племянник... — Катерина замялась, и Хриплый, как его сразу окрестил Аркадий, подсказал:

— Виктор Власович Донцов, можно просто Виктор.

И Подлевский с немалым удивлением узнал в Донцове человека, которого расспрашивал на кладбище. Аркадию никак не удавалось логически соединить факты: этот Власыч был на похоронах, значит, связан с Соколовыми, но он еще и племянник Хриплого, а в доме Богодуховых впервые. Снова непонятка! Смутное беспокойство, овладевшее Подлевским, усилилось. Человек среднего ума, он обладал развитым чувством опасности, которое сигналило: температура момента повышается.

А Донцов, когда все расселись за столом, готовясь к юбилейному тосту, обратился к Подлевскому:

— Мы ведь с вами виделись на похоронах Степан Степаныча Соколова-Ряжского, не так ли? Вы мимо проходили и поинтересовались, кого хоронят.

Вопрос был в лоб, и Аркадию не оставалось ничего иного, как ответить:

— Да, да, вас было двое. Большой букет красных роз...

Вера, неестественно, словно от базедки, выпучив глаза, с изумлением вслушивалась в разговор. Она была потрясена. Оказывается, Аркадий был на кладбище. Почему же не сказал? Эта странность не укладывалась в логику их отношений, требовала «домашнего анализа», особого обдумывания. Но еще больше Веру смутил этот племянник Простова. Да, на похоронах она заметила двух незнакомых мужчин с букетом красных роз. И значит, Донцов — один из них. Но какое отношение он имеет к Соколовым-Ряжским? Вопросы громоздились Монбланом, и женская интуиция подсказывала, что этот загадочный Донцов, этот Виктор, этот Власыч, неспроста оказался за юбилейным столом. Вопрос о нем начал занимать Веру сильнее, чем непонятное умолчание Аркадия о присутствии на кладбище.

Между тем Петр Демидыч, слегка толкнув Донцова в бок локтем и стрельнув глазами в сторону Веры, шепнул:

— Теперь понял, зачем я тебя сюда привел?

Но тут поднялся Шубин, взявший на себя роль тамады:

— Позвольте начать застольную церемонию традиционным тостом в честь юбиляра.

— В честь юбилярши! — поправила его жена, большегрудая «кошелка» пенсионного возраста, ну прям сороковая бочка.

— А может, в честь юбилярки? — весело упирался Шубин. — Разве в этом суть? Суть в том, Катерина, чтобы ты всегда была с нами.

За столом зашумели, в изобилии посыпались пожелания здоровья. Пошли алаверды с дежурными искренними словами. Но появление в доме Богодуховых Подлевского заставляло всех, в том числе самого Аркадия, интуитивно чувствовать, что каждому из сидящих за столом отведена сегодня своя роль, каждому предстоит принять участие в какой-то подспудной борьбе. Только Донцов, Ряжская и Шубин знали, что Подлевский — отголосок страшной драмы, когда-то случившейся в этих стенах, однако их настроение неведомо как передалось Катерине и Вере. Мудрый Простов, решавший свою задачу, тоже учуял: Подлевский станет помехой. А сам Аркадий, ничего не понимая, блуждая среди непоняток, нутром ощущал, что оказался среди недоброжелателей, более того, здесь враг отъявленный и давний. В результате над столом витало общее нервозное настроение, напряженность нарастала. Это чувствовалось по тому повышенному вниманию, какое гости начали уделять своим тарелкам. Уткнувшись в них, каждый обдумывал первые ходы.

Выручил Простов, который решительно загнал разговор в политическое русло.

— А кто мне скажет, что теперь будет? — ни с того ни с сего хрипло и громко произнес он, в упор глядя на Подлевского. — После ракетных откровений Владим Владимыча.

Аркадий сразу понял, куда покатится застольная дискуссия. В таких случаях он предпочитал не соваться вперед, уловить ее стержень, а потом удивить всех неожиданным словом поперек общего настроения. Но на сей раз вопрос задан лично ему, все ждут его ответа, хотя он, конечно, может и отмолчаться — упрямо, назло этому старикану плечистого крестьянского склада. Но Подлевский, в голове которого кровельным гвоздем с зазубринами засела мысль об этой квартире, решил, что обязан показать себя здесь хозяином и задать тон. В сознании мелькнуло: «Надо быть нахальнее!»

— Вы имеете в виду этот блеф, примитивную мультяшку в Манеже? — равнодушно ответил он вопросом на вопрос, с вызовом глядя на Простова.

Тот аж поперхнулся от неожиданности, потом возразил:

— Ну-у, оценивать Послание можно по-разному. А я-то спрашиваю, что теперь будет.

— Да ничего после этого державного блуда не будет, кроме усиления санкций. Своей дешевой патетикой он не напугал, а еще больше обозлил. Политтехнология подворотен. Политические предзимки.

Аркадий снова, на сей раз с плохо скрываемой ухмылкой, глянул на Простова, понимая, что тому нечем крыть. Не пускаться же в бессмысленный, бездоказательный спор об американских расчетах. Подумал: «Один — ноль в мою пользу!»

Но тут в разговор вступил непонятный Донцов, неизвестно как оказавшийся здесь:

— Понимаете, Путин обращался не только к Западу, но и к нам с вами. И если спорить об отклике забугорья нелепо, тем более при нынешнем американском русожорстве, — у каждого свое мнение, никто никому ничего доказать не может, лишь будущее определит, кто прав, — то в России возникают другие вопросы.

— Конечно, другие! — воскликнул Подлевский. — Кто вдохновлен этими веселыми картинками, неизбежно должен поинтересоваться грандиозными бюджетными тратами на пушки — вместо масла.

— Я имею в виду иное. Новое оружие создавалось не только в тайне, но и в так называемом «кармане эффективности», как именуют личный надзор президента. Помните, он регулярно проводил недельные военно-промышленные совещания в Сочи?

— И что с того?

— «Карман эффективности» был изъят из ведения правительства, — не обратив внимания на колкость, спокойно продолжал Донцов. — Иначе говоря, эта сфера развивалась по своим экономическим закономерностям.

— Ты хочешь сказать, вне либеральной макроэкономики? — отреагировал Простов.

Виктор кивнул, но не отвлекся от мысли:

— Как поведет себя Путин после выборов? Новое оружие дает России спокойствие от угроз по внешнему контуру, о чем мечтал Столыпин, — через баланс ядерных сил, через сдерживание. У Путина развязаны руки для наведения порядка во внутренней политике. И что же? Он снова будет опираться на изношенных либеральных бюрократов, которые тормозят развитие страны? Или проявит решимость, как в оборонке, отодвинув от макроэкономики птенцов гнезда гайдарова, убрав либеральный деспотизм? Кстати, не только в экономике — и в культуре, а главное, в идеологии. Вот они, главные вопросы.

Подлевский понял, куда гнет этот Донцов, и, не желая спорить по существу, поймал его на слове:

— Значит, вы уверены, что Путин выиграет выборы?

Простов удивленно спросил:

— А у вас есть сомнения?

— Сомнений нет. — И после короткой паузы: — К сожалению.

Аркадий презирал этих людей, внезапно вставших на его пути, антизападных патриотов на зарплате. И, держа в сознании мысль о хозяйских намерениях, пошел напролом, считая важным проявить решимость. В наступившей тишине повторил:

— Да, к сожалению.

Но в разговор неожиданно влезла Ряжская — совсем с иной темой:

— А у меня другая позиция. Был бы второй тур между Путиным и Грудининым, я точно голосовала бы за Путина. А в первом туре — только за Грудинина! Однозначно, как чешет Жириновский.

— Это почему же? — спросила Катерина не столько от удивления, а скорее чтобы обозначить свое присутствие за столом.

— А потому что не во всем я с Путиным согласна. Мы с Димой думали: как выразить свое недовольство? Не пойдешь же митинговать. И голосовать против Путина не хотели, вот и решили протестовать неявкой. А когда возник Грудинин, да еще когда рекламуха против него пошла, когда стали его мочить на всех телеканалах, тут уж ясно: только за Грудинина!

— Это аппарат! — поправил Простов. — Уж я-то знаю. Чиновники в Застенье с ума посходили, им же процент нужен, вот они мавзолеи и городят. А на местах да в медиа от исполнительского ража каблуками щелкают. Этот прессинг и обеспечил Грудинину популярность.

— Нечестно его шельмуют, вот в чем обида, — отозвался Шубин. — И этот сволочизм настраивает народ против Путина, подставляют его чиновники. Хотя мы с Ниной понимаем: сейчас в Кремле Путина заменить некем.

Подлевского незаметно, однако явственно отодвинули со стремнины разговора, и, пока он раздумывал, как ловчее вернуть первенство, Донцов начал новую «фугу Баха».

— Меня больше беспокоит не текущий день, который, похоже, сюрпризами не угрожает, а завтрашний. Все ведь чувствуют, все понимают, что официальная социология занижает проценты Грудинина, выборный спектакль идет при опущенном занавесе.

— Все! Все! — горячо поддакнула Ряжская.

— И что будет после объявления результатов? — в своей спокойной манере продолжил Донцов. — Путин все равно победит, объективно. Никакого второго тура! Но Грудинин взял верную тактику: вместо пустых дебатов — чёс по крупным городам, где его принимают на ура. А ЦИК нарисует ему восемь процентов, под них сейчас цифру и шлифуют. — Забавно пошутил: — Стыдоужас! Шкандаль! Ведь в Сибири, на Урале люди знают, за кого голосовали, особенно заводской народ. Да и независимые экзитполы могут другие цифры дать. Может буча пойти, а то и протестный шторм. КПРФ, левые тоже возьмут власть за ноздри. Зачем все это Путину, если он все равно победит? Да, это кремлевские чиновники во главе с Кириенко мудруют, чтобы отличиться. Сигнальную систему, оповещающую власть об опасности, отключили, про шахтерскую канарейку забыли, напропалую жмут. А Путину, на мой взгляд, очень был бы полезен Грудинин с тридцатью процентами голосов.

— С чего это? — не выдержал Подлевский, которого все сильнее раздражал этот прозренец, по всему видать, накачанный патриотическими стероидами, слишком заливисто поет. И славно изощренный по части риторических упражнений. Издевательски пояснил: — Он же кентавр: голова коммунячья, от мумии основоположника, а туловище олигархическое. Скандальное политическое ню!

Катерина из вежливости в ответ на удачную шутку изобразила муляж улыбки. Но Донцов ответил серьезно:

— Опираясь на мнение большой части избирателей, президент мог бы увереннее менять макроэкономический курс, убавив влияние прозападных либералов.

— Если он вообще хочет этого, — сумрачно заметил Простов. — Он Ключевского любит читать, но, видимо, не насквозь. У Ключевского сказано об опасности логики полумыслей и политики полумер. В отличие от внешнего контура, он внутри страны к половинчатости тяготеет.

— А дело, Петр Демидыч, не в хотеть или не хотеть, выхода иного нет, — пояснил Донцов. — Если помазанник ограничится «улучшением и совершенствованием» нынешней внутренней политики — не только экономической! — года не пройдет, как начнут вылазить нестыковки. Да, чуть не забыл! Запад, уязвленный нашим новым оружием, понимающий, что извне на Россию давить бесполезно, с удвоенной энергией, удесятеренными деньгами ринется подтачивать нас изнутри, подкармливать пятую колонну. Удержать ситуацию нынешними кремлевскими методами будет трудно, можно потерять политическое равновесие.

— А кого вы подразумеваете под пятой колонной? — снова не выдержал Подлевский, стремясь поставить оппонента в неловкое положение.

Но остроумный ответ Донцова вызвал дружный хохот:

— Это разговор особый и долгий. А если кратко и образно, то для пятой колонны уже и формула сложилась: «Три Маши — Гессен, Слоним и Гайдар, плюс Дуня Чубайс и Ксюша Собчак». Кстати, на западе кандидата в президенты Собчак окрестили «red herring» — красная селедка, что на сетевом жаргоне у англосаксов служит синонимом отвлекающего маневра. На мой-то взгляд, выдвижение Собчак опустило общество. Вы понимаете, что я имею в виду.

Когда отсмеялись, Шубин вернулся к предвыборной теме:

— А знаете, Виктор, о чем я подумал?.. Пока Грудинин кружит по сибирским заводам, Владимир Владимирович собрал грандиозный митинг в Лужниках, что само по себе нормально. Но кто его окружал на подиуме посреди стадиона? Сплошь звезды шоу-бизнеса да знатные спортсмены, словно индустрию люкса показывали, ни одного рабочего человека. И как на это смотрят заводские после встреч с Грудининым? На прошлых-то выборах было наоборот: Путин за поддержкой полетел в Нижний Тагил. Не-ет, тут что-то не так. Мощь во внешней политике не стыкуется с неясностями во внутренней. Как бы пучина раздора с народом не открылась, политический дефолт не вышел.

Донцов согласно кивнул головой, но комментировать не стал. За столом становилось горячо, а переходить двойную сплошную в критике власти, заглядывать за край было незачем.

Вера, как принято изъясняться на банальном жаргоне, вся ушла во внимание. Никогда ей не доводилось слышать таких глубоких и простых разъяснений. Этот Власыч держался не мелких вермишельных дел, а главных вызовов эпохи. Мнения Аркадия на этом фоне измельчали до размеров муравья, штурмующего пирамиду Хеопса, — независимо от их политической сути, которую она еще на Урале интуитивно подвергла сомнению.

Но Ряжская, чутко следившая за ходом застольных прений и помнившая наставления Виктора, поняла, что первый раунд пора заканчивать. Гонг! И громко возвестила:

— Мужики! Мужчины! Мы на Катин юбилей собрались, а вы, как всегда, про политику. А ну-ка, наполнили бокалы, рюмки... Танцуют все! У меня тост, Веруня, за тебя! Ты у нас бриллиант чистой воды, незамутненный. Ничего я тебе сейчас желать не буду, кроме одного: чтоб оставалась ты такая, какая есть! Поняла меня? Чтоб вихри враждебные тебя миновали. Чтобы там, в небесах, предки радовались твоей верности их заветам.

По неписаному правилу богодуховского дома, а вдобавок по предварительному напоминанию Катерины, Ряжская ни словом не обмолвилась о верином отце, однако намек дала. И все поняли Нину — кроме не знавшего о былой трагедии Аркадия. Он поднялся для алаверды, но Ряжская, не желавшая его спича, моментально хлопнула свою рюмку водки и громко выдохнула:

— Всё! Тост закрыт...

Подлевский понимал, что не вписывается в застольную компанию, связанную давними отношениями, а вдобавок настроенную антилиберально. Он самоопределился на роль хозяина, но она не пошла. Он уступал по очкам этому заядлому Донцову, который явно первенствовал, направляя разговор в удобное для него русло. И, воспользовавшись паузой при смене блюд, Аркадий напряженно искал его слабые, уязвимые точки, ибо, не приподнявшись над ним, не послав его хотя бы в нокдаун, нечего и думать о лидерстве.

Перебирая в уме различные варианты, пришел к выводу, что развивать политические темы бессмысленно: это чужое поле. Но если уйти в сферу искусства, в театральную жизнь? Он, Подлевский, кое-что смыслит в ней, потому что вынужден посещать модные спектакли. Эта публика наверняка далека от художественной сферы.

Обратился к Вере:

— Кстати, забыл сказать. Я заказал два билета на «Барышникова» в Большой. Обещают всего три спектакля, ажиотаж немыслимый, но я, кажется, успел вовремя.

На самом-то деле никаких билетов Аркадий не заказывал, однако не сомневался, что при надобности достанет их у спекулянтов. У него на этот случай был нужный человечек.

— На «Барышникова»? Интересно! Хотя у меня к Серебренникову отношение двойственное. По многим причинам.

— У меня тоже, — подыграл Аркадий. — Тем более желательно быть в курсе дела, составить личное впечатление о его творчестве. Спектакль громкий!

И к Донцову:

— Вы, наверное, Серебренникова осуждаете? Судя по вашим взглядам.

Виктор уточнил:

— Если вы о режиссере, то я, к сожалению, не театрал, имею о нем, возможно, искаженное мнение, навязанное газетно-интернетным мародерством. У нас, увы, любят сплетничать. Если же вы о подследственном, то я целиком полагаюсь на прокурорских.

— По части уголовного дела я не принадлежу ни к его адвокатам, ни к хулителям. Но в художественном смысле это, конечно, явление, крупнейший режиссер. В театральных кругах распространено суждение, что придет время, когда будут говорить: это было в эпоху Серебренникова.

— Мы не на венчании, чтоб кричать «Исайя, ликуй!» — встряла неугомонная и неприятная Ряжская. — А мне он не нравится. Не нравится, что обнаженку на сцену тащит. А еще покоробило, как наши корифеи бросились его защищать. Миронов аж публично вручил Путину петицию. И надо же, президент взял!

Ее поддержал супруг:

— Мне вообще не по душе, что президент заигрывает с художественной элитой, со звездами шоу-бизнеса. Это же в нос бьет. Словно робеет перед ней, словно льстит ему общение с богемой. Не могу забыть, как он в кремлевском кабинете обнимался-целовался с отставным Хазановым, давно вышедшим в тираж.

Аркадий чувствовал, что завладел вниманием собравшихся. Веско ответил:

— Когда глава государства проявляет повышенное внимание к художественной жизни страны, это благотворно. Кстати, — не к ночи будь помянут, — Сталин, как вы знаете, тоже в этом смысле держал руку на пульсе. правда, с иными целями.

Простов и Донцов помалкивали. «Значит, я угадал, слабы они по этой части», — подумал Аркадий и развил тему:

— Не говорю о музыкальном искусстве, этом эсперанто, которое понятно всему миру. Но Художник с большой буквы занял очень достойное положение в нашем обществе. Во многом — благодаря позиции власти, которая его ценит и уважает. Случайно ли среди доверенных лиц Путина столько ярких артистов, режиссеров?

— Пожалуй, вы правы, — наконец заговорил Донцов. — Судя по вашему замечанию и множеству других фактов, наша политическая элита не просто состоит в дружбе с художественной, а хочет ей нравиться, — это бросается в глаза. Но знаете, существует историческая закономерность: как вы говорите, Художник с большой буквы, чувствуя заигрывание с ним, понимает, что эта политическая элита — слабая элита. Только слабый политик жаждет нравиться художественной элите. А значит, допустимо ему и на шею сесть. В наших условиях это оборачивается завышенным влиянием на общественное мнение, щедрыми грантами. Можно жить безбедно, не связывать свою судьбу с судьбою народа, а это всегда было свойственно русской художественной интеллигенции. В этом плане достаточно сравнить отца и сына Райкиных. Мне кажется, развод людей простого звания с артистической богемой, с пребывающими в ереси пастырями из креативной элиты уже входит в стадию раздела духовного наследства. Чтобы не допустить ее полной победы над русской жизнью.

— Достала уже эта театральная гомосятина с эротическими фантазиями и генитальными романами. Одно слово: СРИ — самопровозглашенная российская интеллигенция! — не сдерживая эмоций после третьей рюмки, шумнула Ряжская.

— Вы хотите сказать, что Путин, власть в целом должны отвернуться от художественного мира? — игнорируя этот вопль, язвительно спросил Подлевский.

Донцов несколько секунд помедлил, потом ответил:

— Вопрос тонкий, и я подбираю слова, чтобы меня верно поняли. Пожалуй, так: слабый политик хочет нравиться художественной элите, потакая ей, а сильный политик ее использует в государственных целях. Если это правило применить к нашим временам, мы получим не очень радостный результат: представители художественной богемы слишком часто становятся источником громких скандалов, будоражащих общество. Выводы из сказанного делайте сами.

— Я заметил, все, о чем бы здесь ни говорили, вы упаковываете в политическую обертку. Занимаетесь политикой?

— Вовсе нет, я предприниматель, меня больше интересует экономика. Но осознаю, что в нашем отечестве она стала заложницей политики. Вот мы любим сравнивать Америку и Россию. А знаете, в чем различие?

— Да их мильён! — экспансивно воскликнула Ряжская.

— Я имею в виду экономику и политику. Так вот, в США у кого ресурсы — природные, промышленные и прочие, — у того и власть. В России наоборот — у кого власть, у того и ресурсы.

— Да-а, далече вы уехали от искусства, — процедил Аркадий.

— Я лишь ответил на ваш вопрос относительно рода моих занятий. А если по существу, то отношения искусства и власти также произрастают на политической почве. И если сократить должность садовника, может вырасти что угодно, а скорее всего, репей и чертополох.

Вера от восхищения едва сдержала одобрительную улыбку, а Подлевский, снова упуская инициативу, резво перекинулся на другую тему:

— По поводу садовника вы хорошо сказали. Но ведь это имеет значение не только в искусстве. Вот прошла очень мощная акция по части социальных лифтов — «Новые лидеры». Слышали, наверное. Десятки тысяч перспективных управленцев приняли участие. И лучших будут выращивать опытные садовники. Целая эпопея!

— О-о-о! Не эпопея, а опупея! — охнул Простов, взмахнув рукой.

— Что вас не устраивает? Опять недовольны? — раздраженно откликнулся Подлевский.

— Эту тему лучше не бередить, — тяжело вздохнул Петр Демидыч. — Все уже давным-давно обговорено.

— Что обговорено?

— Ну, объясни ему, Власыч. У меня сил нету про эту кириенковскую авантюру талдычить.

— Понимаете ли, — начал Виктор в настороженной тишине, — растить новых лидеров — идея замечательная. Но позвольте спросить: кому поручена роль садовников? Грефу, Кудрину, Мау — иначе говоря, записным либералам, ведущим родословную от Гайдара. Неужели вы думаете, что этот либеральный заградотряд пропустит в свою среду хотя бы одного руководителя, не разделяющего их взгляды? Речь просто идет о подготовке сменщиков по лекалам Чубайса. Для этих рукопожатных попаданцев в элиту уже и прейскурант должностей готов. А Кириенко, придумавший этот фокус, считает, будто всех обхитрил. Один дефолт он в конце прошлого века устроил, теперь, выращивая новое либеральное поголовье управленцев, готовит почву для другого дефолта.

— Видимо, Чубайс вам совсем уж не по нраву.

— Что вы! Чубайс — находка для сочинителя детективов. Не жизнь, а авантюрный роман. Инфернальная личность.

«Хватит! Второй раунд закончен нокдауном, — подумала Ряжская. — Пожалуй, третий-то и не понадобится. Виктор победил вчистую. Да, пора закруглять эти дебаты». Она в очередной раз наполнила свою рюмку водкой и громко, укоризненно сказала, обращаясь к Донцову:

— Вот что, Виктор, тебя хлебом не корми, а дай порассуждать. Ты же у нас философ на завалинке. Всех забил! Слова сказать не даешь. Давайте-ка, люди добрые, подымем тост, который у нас с Дмитрием обязательный. — И, набрав в грудь воздуха, громко выдохнула: — За Россию!

Когда табельное торжество подошло к концу и был выпит чай с пирожными — большое блюдо с набором миниатюрных наполеонов, картошек, эклеров, которые когда-то были полновесными, о чем не преминул напомнить Петр Демидович, — первыми поднялись Простов и Донцов. Хозяева вышли в прихожую проводить их, и Виктор с душевным трепетом впервые пожал протянутую Верой руку, глянув ей в глаза. Возможно, ему показалось, но их рукопожатие на осколок секунды длилось дольше дежурного, и, как бы оправдывая эту заминку, сказал:

— У меня к вам просьба. Шепните, пожалуйста, Нине, пусть ждет моего звонка. Им далеко, я подвезу их.

— Обязательно! Будьте спокойны, — улыбнулась она. И эти неформальности — «шепните», «будьте спокойны», стали для Виктора добрым предвестием.

— Ну что? — с подтекстом спросил его Простов, когда они поднялись в его квартиру.

— Что «что»? — словно не понял Донцов.

— Не придуривайся, все ты понимаешь, — хрипло хохотнул Простов. — Разглядел Веру? Это тебе не датская русалочка в хиджабе. Точно было сказано: чистый бриллиант! Жаль, супруга моя сейчас в больнице подлечивается, она бы тебе про Веру Богодухову мно-о-го доброго сказала.

Размягченный происшедшим, бесконечно благодарный Простову, Виктор обнял старика за плечи:

— Спасибо, Петр Демидыч, от всего сердца. Давно хотел с Верой познакомиться, да подходов найти не мог.

— Погоди, погоди, — отстранился Простов. — Ты что же, ее раньше знал?

— Не знал, но видел. И мечтал о встрече.

— И ничего мне не сказал? Я тебя в дом Богодуховых звал, а ты мне: «Зачем я там нужен?» Ну, Донцов! Я давно понял, мужик ты крепкий. А выходит, кремень. — Дружески похлопал Виктора по плечу. — Такой ей и нужен. Но ответь по правде: намерения серьезные?

— Хоть завтра под венец. Но под венцом ликуют вдвоем.

Петр Демидыч ответил не раздумывая:

— Ты этого фасонистого обалдуя в ботинках-зеркалах обыграл с крупным счетом и всухую. Чтобы скабрезно не выражаться, я таких называю унитазом без слива. Этот — до краев полон. Липкий малый. Все-таки невозможный народ эти либералы. А он на нее тоже нацелился. Катерина нам по дружбе говорила: юбилей ради него затеяла, пора, мол, дочери определяться, к тридцати катит. Я его раньше не видел, но сегодня он себя объявил: антинаш, тут и говорить нечего. Зная Веру, голову на отрез: не ее романа, душа у нее свободна, от тебя будет много зависеть. Я, конечно, с Катериной агентурную работу проведу. В общем, диспозиция ясна. Ты уж извини старика, но с учетом литража белокапельной выпивки могу себе позволить панибратство. Тем более ментально я застрял в прошлом веке. — И троекратно облобызал Виктора.

Спускаясь на лифте, Донцов позвонил Ряжской:

— Жду в машине.

Они втроем затолкались на заднее сиденье «мерседеса», и взбудораженная Нина заверещала:

— Победа нокаутом! Я ж видела, когда ты говорил, она с тебя глаз не сводила. А я? Все делала, как ты наставлял?

— Четко сработала, до деталей. Но теперь самое сложное предстоит.

— Да чего сложного-то? У него что — пять тузов в колоде? Я с Катериной поработаю, и хоть сватов засылай. Отошьем мы этого Подлевского, ты его дураком выставил, он на запятках оказался.

Дмитрий с сомнением покачал головой:

— После застолья у тебя легкость мыслей необыкновенная. Вопрос не в том, чтоб его отшить. Я глядел внимательно, у Веры к нему интереса нет. Но это же Подлевский! Токсичная фамилия. Даже Катерина ее впервые слышит. Откуда ей знать, что отец этого ухажера вынудил Серегу из окна выкинуться?

— Не знает и знать не будет. Ты, что ль, скажешь? — продолжала хорохориться Нина.

Но Донцова опасения Шубина резанули. Интуитивно он осознал, что жуткая опасность может угрожать Вере. Каким образом? Об этом он в сей миг не думал. Радость сегодняшней встречи испарилась, он строго сказал Ряжской:

— Нина, тут не до веселья. Дмитрий в корень глядит. Еще неизвестно, как с этим Подлевским повернется, он на все способен. Давай так: прежняя договоренность в силе, ничего без согласования не предпринимать. На Катерину не дави. Полюбопытствуй, конечно, о Верином настроении — тут тебя не учить. Но вот что: если Вера в нем разочаровалась, насоветуй Катерине, чтобы резко не рвала. Не могу избавиться от мысли, что все непросто пойдет. Про меня пару слов кинь, но не педалируй. Время нам требуется — поглядеть, что, как да куда покатится.

Ряжская вмиг протрезвела:

— Поняла, поняла, мне повторюшки в натугу. Подлевский он и есть Подлевский. «Черный квадрат» — что так, что вверх ногами. Яблоко от яблони... Вдобавок мы не знаем, что ему известно, — сделала ударение на слове «что», подразумевая давнюю трагическую историю с квартирой Богодуховых. — Знает ли о том окаянстве?

Аркадий, задержавшись за столом, пока не ушли все гости, попросил у Веры еще чаю и ждал, когда женщины унесут на кухню грязную посуду. Когда остались втроем, обратился к Катерине:

— Очень рад, Екатерина Дмитриевна, знакомству с вами.

— Маму зовут Катерина, по паспорту, — поправила Вера.

— Красивое имя, необычное. Я думал, просто сокращение... Кстати, Вера, а как «Барышников»? Идем? Что бы кто ни говорил, а Серебренников ныне назначен культовой фигурой. Как у Евтушенко: «Пришли иные времена, взошли иные имена».

Предварительное намерение именно сегодня намекнуть Аркадию о разрыве по ходу застолья сложилось у Веры в твердое решение, которое теперь не только было связано с их нестыковками, но и опиралось на какое-то другое неясное чувство, к Аркадию отношения не имевшее, но мешавшее общению с ним. Зная себя, Вера понимала: ей предстоит бессонная ночь с обдумыванием и осмыслением того, что случилось сегодня. И в этих ночных мыслях для Аркадия с его лайфхаками, как в Инете называют житейские хитрости, не найдется места. От слова «совсем». Она готова была прямо сейчас дать ему понять, что между ними все кончено. Она продумывала подходящую фразу во время застольных дебатов, потому и попросила его немного задержаться. Но что-то непонятное и внезапное, не из глубин характера, а словно откуда-то свыше, вдруг остановило ее. Сознание слишком быстро превращало этого случайного Донцова в необходимость, мысли путались. В голове некстати мелькнула давняя, со студенческих лет сбивавшая с толку загадка: «Почему Брехт считал Дон Кихота и Швейка духовными родственниками?» И неожиданно для себя ответила:

— Конечно, идем! Это же очень интересно.
 

12

В Вильнюс Дмитрий Соснин прилетел вечерним рейсом. На такси добрался до отеля «Амбертон», где заказал номер, наскоро перекусил в ресторане и завалился спать. Устал.

Намереваясь перебраться в Литву, он изучил Вильнюс по интернет-картам, но не определился, где снять квартиру — в центре, на арене главных публичных событий, или в квартале Ужупис, мекке местной богемы, маленьком Парижике. Выбор рассчитывал сделать на месте. Но — завтра. Сейчас — спать!

Усталость не связана с суетой уходящего дня — она копилась исподволь. Уже давно его мучила бессонница, неотступно думал о переезде, перебирая варианты. И только здесь, в четырехзвездочном «Амбертоне», отключился от терзавших его дум, погрузившись в обвальный сон.

Проснулся Соснин бодрым, готовым к бурной деятельности по обустройству на новом месте жительства. Выглянув из окна и оценив достоинства Старого города, понял, что Ужупис — по-русски просто Заречье — прекрасен для отдыха, однако селиться ему следует здесь, близ башни Гедимина. Киевский Крещатик многому научил.

Киев ему рекомендовали незадолго до Майдана, и он видел, в том числе из окна съемной квартиры на Крещатике, как украинская замятня полыхнула кровью, смертями и сменой власти. Со временем прижился, обзавелся множеством связей, вошел в курс текущих дел, готовя политические обзоры, и по старой памяти начал фэйсбучить. Но после первого серьезного блога из Москвы позвонил Тэд Кронфильд и пробросом, как бы между прочим сказал:

— Кстати, у меня впечатление, что в Киеве тебе уже нечего делать.

Соснин понял намек, ибо давно привык к такой форме указаний. Вдобавок это «кстати»... Самое важное они почему-то говорят именно кстати. видимо, так их учат, считая, что такой оборот речи скрывает подспудную суть разговора. С того момента Дмитрий стал размышлять о переезде. Разумеется, лучше бы вернуться домой, в московскую квартирку с окном на небольшой обновленный парк. Но Тэд не упомянул о Москве. Да и что Соснину делать в столице? Речь шла только об отъезде из Киева. В итоге Дмитрий смотался в Престольную и, как не раз бывало, откушал с Тэдом в итальянском кафе на Старом Арбате.

Он долго рассказывал о постмайданных событиях, разбавлял речь шутками о киевской колбасе развратных размеров и кренделях с похоронный венок. Но Тэд слушал лениво. Он держался классической тактики: вести переговоры так, словно вы слегка выпили и никуда не спешите. В какой-то момент Соснин скомандовал себе: «Брейк! Надо переключать канал».

Этот долговязый, сухопарый американец-экспат обладал странной особенностью: он вслушивался только в то, что касалось его в данный момент, и пропускал мимо ушей все, что не относилось к текущим делам. И когда Дмитрий умолк, Кронфельд сказал кратко:

— В Киеве тебе делать нечего. А начнешь активничать по журналистской линии, существует опасность... Как у вас говорят? Да, опасность спалиться, кажется, так. Привлечешь внимание майданными настроениями.

Соснин густо покраснел, поняв намек Тэда, но оценил его деликатность: Кронфельд не напомнил об ошибке давних дней. Через паузу ответил:

— Да-а, в Киеве нельзя в стороне от событий. Я подумываю временно перебраться в Прибалтику.

Это было ходатайство, просьба о разрешении, и Тэд, потягивавший капучино, кивнул головой.

Дмитрий выбрал Вильнюс.

Утром, не щадя отельных запасов шведского стола, он позавтракал, превзойдя легендарный аппетит принца Уэльского, затем по знакомой партитуре подошел к ресепшен, положил на стойку пять евро. Обратился к портье:

— Хочу снять квартирку. Гаупт — в центре, на проспекте Гедиминаса.

Портье, постного вида, средних лет, сухощавый, с козлиной бородкой и до отлива выбеленной перекисью гладкой прической, оценил немецкое «гаупт» и передвинул рекламный буклет, накрыв купюру. Спросил:

— На какой срок?

— На полгода, а там видно будет.

Брови у портье многозначительно приподнялись, и он на тугом русском, с акцентом сказал:

— Если подойдете через полчаса, думаю, дам вам помощь.

И верно, через полчаса после приятного секса с портье, получив адрес квартиры, Соснин уже стоял перед добротной дверью с накладными украшениями под орех, на втором этаже старого дома. Хозяйка показала квартиру — похоже, часть большого помещения на весь этаж, — и Соснину понравилось. Привлекла и старая канапешка с высоким изголовьем, обитая красным бархатом, напротив телевизора. Ему захотелось немедля лечь на нее. И когда через час он вселился сюда, сразу скинул обувь и с наслаждением растянулся на канапе. Мысли окончательно успокоились. обращаясь к себе, произнес:

— Вот я и залег на дно. Неплохое местечко для паузы. Комфортабельное дно.

Перебравшись из майданного мочилова в прибалтийский мирняк, он подумал о «спящих» террористах, которых страшится Европа. Где-то вот так же залегли на дно люди, ждущие приказа взрывать. Но они вечно боятся разоблачений, их ищут. А Соснину опасаться нечего — он просто ушел в тень. И мысль о том, что его берегут, не позволяя «спалиться» в Киеве, тешила самолюбие, напоминая о сопричастности к грядущим событиям мирового масштаба.

Окрыленный мечтаниями, он не сомневался, что жизнь сделана. Эту формулу Дмитрий услышал от первого начальника — Вадима Горохова, ответсекретаря городской газеты, который взял Дмитрия в штат. Громыхала перестройка, местные газетчики, перетряхнув свои духовные активы, не чтя отцов и не щадя дедов, переходя грань приличия, с ржачным стёбом, даже с глумом по делу и без дела громили неприкасаемую прежде партийную власть. В далекий сибирский город начали звонить из Европы, из-за океана, подбадривая смелых журналистов. Вадим, хорошо владевший английским, весело потирал руки:

— Заметили, заметили! Говорят: маленькая газетенка, да удаленькая. Димка, еще чуть-чуть — и жизнь сделана!

С тех пор прошло немало бурных лет. Торопыга Горохов после крушения коммунизма принялся неумеренно пользоваться благами новой жизни, в разгар сибирской зимы укатил в Арабские Эмираты, но из-за крутого климатического перепада его хватил инфаркт — прямо в море, — и он утонул. Соснин искренне считал: на его долю выпало то, что предназначалось Вадиму. Но ничего не поделаешь — судьба!

Соснину жаловаться на судьбу не приходилось. Он родился в секретном городе Томск-7 с нестандартным атомным реактором для оборонных нужд, готовился к инженерной карьере. Но взошла заря перестройки, и Дмитрий учуял запах перемен: как в остановленном реакторе, у власти началась остывающая фаза, на местном сленге — осенний режим. Стало ясно: он не вправе запираться в закрытом городе с грифом носителя гостайны.

В семье разыгралась драма. Но сын был непреклонен, поступив на журфак. Он не чувствовал в себе мощных творческих сил, однако жизнь свела его с молодым журналистом Вадимом Гороховым, который тоже не славился талантом, а делал карьеру как организатор газетного дела — готовил верстку. Вплоть до своей нелепой гибели он опекал Дмитрия.

После трагедии ответсекретарем назначили вчерашнего студента Соснина. По его инициативе редакция приняла участие в конкурсе оформления печатных изданий, который затеяла какая-то американская фирма. Из-за океана названивали все чаще, и переговоры вел Соснин, срочно подтянувший английский частными уроками.

В те времена электронная почта еще не вошла в моду, а между Массачусетсом и Томском разница почти двенадцать часов. Дмитрию в ожидании звонка приходилось являться в редакцию задолго до начала рабочего дня. Зато он был в одиночестве и мог болтать на отвлеченные темы — о настроениях людей, их отношении к власти.

Телефонные знакомства быстро упрочились. В них начал угадываться легкий ман. И однажды Соснину сообщили суперскую новость: их газетка — призер медийного американского конкурса.

Призовую грамоту прислали в роскошном цветастом конверте, с вручением главному редактору. Авторитет Соснина, усилиями которого удалось придать газете современный вид, вырос до небес. Но то были сущие пустяки в сравнении с новым потрясающим известием.

Неким ранним утром — Соснин продолжал приходить в редакцию затемно, интуитивно чувствуя, что новые американские друзья его не забудут, — ему позвонили и сказали:

— В Чикаго открывается вакансия на обучение специалиста по газетному делу. — В душе Соснина прыгнул зайчик. — Если есть желание, могли бы похлопотать о тебе.

Выслушав горячие благодарности, на том конце провода спросили:

— Кто формальный учредитель газеты?

Соснин поспешно крикнул:

— Газета официально стала независимой!

— Тогда все о’кей. Через неделю вышлем анкеты.

Соснин был на седьмом небе от счастья: абитура в Америке! Эта мысль сверлила мозг, он не ходил, а летал по улицам. Однако ничего не сказал коллегам: сглазят, свинью подсунут. И когда пришел пакет с документами, равнодушно объяснил редактору:

— Наверное, это обобщенные данные по конкурсу.

Он отослал заполненные анкеты, сделав приписку, чтобы впредь корреспонденция на его имя шла на дом, указав, разумеется, адрес съемной квартиры, а не Томск-7. Если в секретный город поступит почта из США, спецслужбы поднимут скандал.

Обживаясь в вильнюсской берлоге, лежа на канапе, Соснин вспоминал, как долго ждал заветного вызова из Америки, чтобы, по Мандельштаму, «разорвать расстояний холстину». На полную включив журналистские связи, отканителился с загранпаспортом. Но в памяти сохранились ошарашенно-завистливые глаза коллег, этой сибирской ссыли, половозрелых лузеров в стоптанных кедах, чье место у параши жизни, когда он предъявил авиабилет в Нью-Йорк с пересадкой на Чикаго. В те дни он часто вспоминал Наполеона: «У каждого должен быть свой Тулон!» Битва при Тулоне сделала капитана артиллерии генералом. Теперь у Соснина появился свой Тулон.

О слезах матери и отцовских укорах предпочитал не думать, не видел родителей много лет, не летал в Томск, где наверняка попал бы в поле зрения спецслужб.

В Вильнюсе Соснина ждала праздность — временная. Он не сомневался, что вскоре вновь окажется на юру. Никакого запора мысли! Чуть ли не физически он ощущал незыблемую прочность и перспективность стартовой позиции, какую занял к тридцати годам, на огневой скорости поднявшись вверх. Он знал свой завтрашний час, готовясь играть вдолгую, и чуть не ударился в детерминизм: все предопределено! Вуаля!

Вечерами, лежа на удобной канапешке, играя телеканалами, Дмитрий расслаблялся, сладкие воспоминания уносили его в прежние годы, когда он настолько преуспел, что превратился в «кадровую ценность», сберегаемую для будущих дел.

В Америку он прилетел восторженным юношей. Чикаго потряс его красотой, овеянный легендами город на Великих озерах был привлекательнее ущелий Манхэттена. Здесь тучерезы стояли вразброс, позволяя рассматривать их. Вдобавок гангстерский флёр тридцатых прошлого века... Его окружили сверстники, называвшие себя мыслящим авангардом, щеголявшие в статусных, по правилам стиля топсайдерах соклесс, на босу ногу, со шнуровкой вокруг пятки, с подвернутыми брюками. Они наперебой рвались показать памятные места хиппарей семидесятых, изюминки города, начиная с громадного бобового зерна из нержавейки — в честь Миллениума. Только здесь Дмитрий узнал, что расщепление атома началось в местном университете, лишь потом был удаленный Лос-Аламос.

Впрочем, Соснин интуитивно чувствовал, что интерес к его персоне служит своего рода гарниром для каких-то других блюд. И верно, их преподносили люди постарше. Особенно запомнился случай с Анн Скинер, девицей модельной фигуры, но ртом в куриную гузку. Она взяла на себя роль экскурсовода, обещая отвезти в университетский квартал, к дому Барака Обамы, о котором она знала, кажется, все, даже летала на Гавайи, где Обама родился, окончил школу, заглянула в павильон «Баскин Роббинс» — там юный Барак продавал мороженое.

Это был, на взгляд Соснина, «добродушный критинизм американцев», о котором писал Вертинский, назвавший США «страной консервов», — здесь и впрямь, загружая память, консервировали все подряд, включая рецептуру коктейлей. При этом Дмитрий обратил внимание на особенность американского восприятия: почти нет восторга перед красотой, зато избыток преклонения перед фактом; образно говоря, звезды на небесах — это всего лишь числа.

Подогрев интерес Дмитрия и назначив день поездки, Анн преподнесла сюрприз: прикатила не одна, а передала Соснина на попечение своего дяди — Боба Винтропа, поскольку у нее возникли неотложные дела.

— Боб знает Чикаго лучше всех, — проворковала Анн.

Боб Винтроп, солидный, с залысинами, по комплекции, как говорят американцы, плюс сайз, производил приятное впечатление мягкой улыбкой.

— Пожалуй, сначала поедем в университетский квартал, — предложил он. — Анн просила показать вам дом Барака и Мишель Обама... Кстати, в свое время я работал в Москве представителем «Вестингауза» и выучил русский.

Соснин пропустил мимо ушей биографические подробности, но обрадовался, что можно перейти на русский, ответил:

— Являясь неофитом, я понятия не имею о Бараке Обаме. Кто это?

— Обама? — усмехнулся Винтроп. — Это конгрессмен от штата Массачусетс, афроамериканец, восходящая политическая звезда. Поверьте, вам еще доведется хвастать, что вы видели чикагский дом Обамы.

Лежа на канапешке в вильнюсской берлоге, Дмитрий улыбнулся. Боб оказался прав: впоследствии Соснину не раз приходилось рассказывать, что он видел в Чикаго скромный двухэтажный кирпичный дом президента США Обамы.

Потом мысли снова перекинулись к памятному разговору с Винтропом. Этот дядя Анн Скинер излагал очень веско, ни одно слово не выскакивало у него просто так, заставляло вслушиваться, запоминать. Боб объяснял:

— Вам повезло, вы попали в Америку в очень интересные годы, когда здесь по-новому звучит симфония бизнеса и государства. В Москве я тоже угодил на период перестройки. О, это было захватывающее время!

Дмитрий ощущал, что знакомство с Винтропом — вовсе не случайное! — может стать знаковым, и старался произвести на дядюшку Анн Скинер благоприятное впечатление. Пустил в ход козырную карту:

— Я рос в закрытом сибирском атомном городе, а там перемены ощущались по-особенному.

К удивлению Соснина, Винтроп не клюнул на «атомный город», и, анализируя ту встречу, Дмитрий пришел к выводу, что Боб знал о нем все, а потому вел разговор в своем ключе, спросив:

— Какие у вас планы? Вы намерены закрепиться в Америке или вернетесь в Россию?

— Трудно сказать, — дипломатично отозвался Соснин, хотя еще с томских времен страстно мечтал врасти в американскую почву, наивно восхищаясь «саквояжниками», которые мигрировали с севера на юг США. Хотя они были собратьями русских мешочников, но как звучало слово! Саквояжники! И речь шла об Америке!

— Разумный ответ, — похвалил Боб. — Но мне кажется, что в нынешнюю эпоху такому медиаменеджеру, как вы, изучив наш опыт, можно сделать большую карьеру в России.

И снова Соснин ощутил, что за каждым словом Винтропа кроется особый смысл.

За три года в Америке таких встреч было немало. Быстро матеревший Соснин вскоре осознал, что он постепенно становится заправским лютером, начал усваивать протестантскую этику — сберегать деньги, много работать, быть ответственным, происходила как бы реновация его воззрений, а главное — его осторожно и тщательно прощупывают на предмет истинных убеждений, стремятся распознать, нет ли у него «второго дна». И чего греха таить, ждал предложения о серьезной работе.

Однако время шло, но никаких перспектив не открывалось. Зато все отчетливей проступал план, как бы случайно изложенный Винтропом на первой встрече: Соснину надлежало вернуться в Россию, где его ждут великие дела. Эти настроения взращивали в нем люди, работавшие над его восприятием жизни, внушая, что он должен ощущать себя преобразователем отечества во имя его процветания.

Потом память уносила ко временам возвращения в Россию. О Томске речи уже не шло. Блестящий молодой человек, окончивший магистратуру по медиаменеджменту, в совершенстве владевший английским, в Москве был приглашен содиректором американского фонда поддержки независимых СМИ, а вскоре возглавил отдел в русском офисе Агентства США по международному развитию, которым руководила непосредственно Госсекретарь США Клинтон. Дмитрий вел семинары для молодых журналистов, которых рекрутировали из российской глубинки, создал школу тренинга. И у агентства нашлись средства, чтобы купить ценному сотруднику однокомнатную квартирку в спальном районе столицы.

Позднее он получил ослепительное предложение: возглавить независимую газету столичного масштаба, которую основал — формально! — норвежский издательский концерн «Шибстед». Соснин стал распорядителем серьезных ресурсов, обзавелся служебной машиной с водителем, секретаршей, незаметно для себя превратившись в «спящего» активиста протестного медиакласса России, по-простецки — неполживого журналья, которое заботливо выращивали винтропы.

Но через несколько лет его внезапно перебросили в Киев, где созревал Майдан.

Через три месяца размеренной жизни в Вильнюсе Дмитрия охватила тоска. Ничегонеделанье вступило в конфликт с темпераментом, и он озаботился, чем себя занять. Учить еще один иностранный? Скучно, да и незачем. Перебраться в интеллектуальное гетто Ужуписа с его рок-туснёй и прочими модными кренделями? Тоже не манит... Почирикать в твиттере, все-таки пофейсбучить и початиться со старыми московскими знакомыми? Но, перебрав в уме список бывших единомышленников, понял, что попытки орать в никуда или обновить знакомства будут выглядеть нелепо. Как объяснить, почему он тихо сидит в Вильнюсе?

Столичным кураторам не звонил, ими кружит лишь свой интерес. Ему аккуратно высылают денежное довольствие, и это означает, что они просят их не беспокоить, все идет по плану. Это успокаивало, заставляя свыкаться с пустым существованием.

И вдруг в один из острых приступов тоски позвонил Боб Винтроп.

Боже, как Соснин обрадовался появлению старого знакомого! Вдобавок Боб звонил с сюрпризом: по пути из Москвы в Штаты он залетит в Вильнюс.

Соснин ждал его с нетерпением, однако и с опаской: какие известия привезет? Но встреча вышла замечательной. Дмитрий, разумеется, не жаловался на житье-бытье, скорее хорохорился, а мудрый Винтроп, понимая состояние подопечного, рассказал о сползании России в тупик, завязав в один узел внешнеполитические авантюры Путина, кризисное падение производства и растущее недовольство населения. Но когда эта часть беседы завершилась, Винтроп объявил, что прибыл в Литву неспроста.

— В Вильнюсе, — рассказывал он, — намечен очередной съезд лидеров российской оппозиции. Приглашены все ведущие антипутинские фигуры. Тебе полезно быть там.

— Выступить? — со сверкнувшей в глазах надеждой спросил Дмитрий.

— Ни в коем случае! Просто присутствовать для понимания ситуации. Перед отлетом встречусь кое с кем, похлопочу о твоем приглашении.

На форуме Соснина потрясла степень откровенности ораторов, клеймивших и гвоздивших российские порядки. Никакого эзопояза — прямой наводкой! Даже на Майдане Дмитрий не слышал столь острых суждений. Впрочем, когда Кох заявил, что скорый крах кремлевской власти из соображений гуманности и здравого смысла требует от нее добровольной передачи полномочий европейскому парламенту и перевода Вооруженных сил России под командование НАТО, Дмитрий невольно произнес вполголоса:

— Ну, загнул...

— Считаете, перебрал? — тихо спросил сидевший рядом мужчина.

— Кох боится бояться, — скаламбурил Соснин. — Не те люди в Кремле, чтобы добровольно отдать власть.

— Да, в буквальном смысле это маловероятно. Но кто думал, что Горбачев легко сдаст ГДР, а при Ельцине Россия встанет на задние лапки перед Америкой? В истории невозможное часто становится неизбежным.

Дмитрий повернулся к соседу. Это был неприметный мужчина лет сорока, в очках, в потертом сером пиджачке, из-под которого выглядывал не первой свежести пуловер. В руках маленький диктофон. Судя по тому, что вместе с Сосниным ему досталось место в предпоследнем ряду, он не принадлежал к числу токсичных участников форума, скорее наблюдатель. «А я, дурень, не включил диктофон в телефоне», — подумал Дмитрий.

При выходе, в толкотне они случайно вновь оказались рядом, и Соснин спросил:

— Вы из Москвы?

— Что вы! — вяло удивился человек в очках. — Живу в Вильнюсе. Из Москвы мне помогли раздобыть приглашение.

— В Вильнюсе? Тогда давайте знакомиться. Дмитрий Соснин, журналист-фрилансер. Тоже квартирую здесь.

— Валентин Суховей, — кратко представился он.

Совместное пребывание на форуме делало их единомышленниками, предполагая доверительность. И Соснин, обрадованный первым в новых краях знакомством, зацепился за этого невзрачного человечка. Возможно, через него удастся выйти на более интересные общения. Сказал:

— Вообще, я москвич. Но потом уехал в Киев, на майдан. Здесь отлеживаюсь, зализываю раны.

— О, у вас богатая биография, — почтительно покачал головой Валентин. — У меня все проще. Уже почти сорок, лысею, седею, а в дохлой провинции жизнь не устроишь. Попытался в Москве припарковаться, да не случилось. Пришлось сюда эмигрировать, здесь жилье дешевле. А вообще-то я из Сибири, из Томска.

— Из Томска?! — обалдел от удивления Соснин. — Где учились?

— В двадцать восьмой. Вы тоже из наших краев?

— А как же! Томск-семь.

— А-а, — понимающе протянул Валентин, — как у нас говорили, из аристократов. А встретились в Литве! Неисповедимы судьбы людские.

С совещания земляки вышли вместе. И Дмитрий задал главный вопрос:

— Извините за бестактность, как удалось сюда проникнуть?

Суховей пожал плечами, словоохотливо ответил:

— Сам не понимаю. Я человек маленький, на подхвате у знатного московского блогера, монтирую для него кое-что на «ютюбе», шлю увеселительные штучки из Ужуписа. У него сотни тысяч подписчиков, он на рекламе прилично зарабатывает. Мне в евро слегка подкидывает, чтоб не сдох с голоду. А тут вдруг пишет: будет форум свободной России, сходи, с пропуском все устрою, дашь мне отчет. Вот и вся недолга. Кстати, мне было интересно, даже удовольствие получил, дома будет что рассказать. Я не один — с прицепом.

— С женой?

— Она бы хотела! Но куда мне жениться, на жизнь едва наскребаю. Она из-под Владимира, деревенская. Куда, говорит, без тебя? Пропаду. Вот и пришлось с собой взять.

Прощаясь, Соснин и Суховей обменялись имэйлами, сговорились поддерживать связь. Негоже землякам расходиться, как в море корабли.

Поужинав домашними заготовками, — с американским продуктовым быстроделом, с субкультурой фастфуда туго, — Соснин растянулся на любимой канапешке и, против обыкновения, не включил телевизор. Мысли вернулись к форуму. У него была цепкая память, он помнил спичи не только пафосного Каспарова, но и полинявшего финансового оракула Илларионова, реплики ботоксной секси в стразах и лабутенах, светской львицы Божены, которая возбужденным неадекватом работала на публику, глубокомысленные замечания фатоватого Макаревича с красной шерстяной нитью каббалы на левом запястье. Он, конечно, получал удовольствие от этого пиршества оппозиционных воплей на празднике свободомыслия, от раскованности этой пестрой среды напыщенных «интелликонов», однако найти общий знаменатель форума не удавалось. Даже намеков на единую программу действий не звучало — лишь подзаводка политических эмоций. Сходнячок подгламуренной тусовочной образованщины, избыточно засоряющей русскую речь иностранными словами. Псевдополитическая буффонада. «Одно важно, — подвел он итог размышлениям, — общим для спичей было “Рашка фсё!”, говорили о скором крахе путинской России, о революции, которую прочит Ходорковский, переставший скрывать, что готов заменить Путина. Даже сами эти люди, некоторые с радикально-альтернативной внешностью, кое-кто в сигнальных коротких приталенных коричнево-кожаных курточках (наверное, с баночкой вазелина в кармане, как говорится, нос в кокаине, губы в сперме), — все это наводит на мысль, что под напором кризиса, санкций и военных авантюр кремлевский режим близок к распаду».

Потом мысли вернулись к новому знакомому. Этот персонаж со странной фамилией Суховей произвел на него впечатление странное. Не глуп, склонен к размышлениям на серьезные темы — но какой-то жалкий, неприкаянный, без прошлого и без будущего. Соснин таких презирал. Он сразу почувствовал себя гораздо выше Валентина, и тот безропотно признал его первенство. Это Соснина устраивало, он любил верховодить. А потому решил ближе сойтись с Суховеем. Общение с земляком, во-первых, слегка скрасит тоскливые будни, во-вторых, суждения Валентина, не исключено, можно брать на вооружение.

Через пару дней Дмитрий послал Суховею электронку: «М.б., встретимся, посидим в кафешке?» Ответ пришел быстро, однако неопределенный: житейские заботы затрудняют отлучку из дома. А в ответ на следующее предложение Валентин сообщил, что вынужден домоседствовать, и если у Дмитрия есть настроение, милости просим в гости. И адрес — в пригороде Вильнюса.

Соснин сообразил, в чем дело. Во-первых, он с подругой. А главное, кафешка не укладывается в его бюджетный расклад. И, сговорившись через электронную почту, поехал на такси к Валентину, купив по пути скромный тортик.

Обосновался Суховей в двухэтажном частном доме, занимая небольшую, бедно прибранную комнатушку внизу. Стол уже накрыт для чаепития, его украшение — тарелка с овсяным печеньем, на фоне которой тортик «Пиккалино» казался сказочным угощением.

— Вы нас балуете, — представившись Глашей, уничижительно сказала хозяйка, насупленная, неулыбчивая женщина, одетая по-кухонному. «Да, баба, видать, деревенская, — отметил Соснин. — Этот маломочный Суховей, видимо, еще и подкаблучник, попал под первую попавшуюся электричку».

Это была шутка давних лет, но, как ни странно, она оказалась кстати. Выяснилось, что Валентин, квартировавший в Подмосковье, познакомился с Глашей в электричке.

— Да я сама к нему пристала, — не стесняясь, грубоватым голосом говорила эта святая простота. — Я деревенская, Москву не знаю, поехала на разведку. А куда идти, с кем советоваться? Кругом простая людва. Вдруг гляжу, рядом мужичонка аккуратненький сидит, один-распроединственный. Думаю: «Верняк, москвич тертый. Дай расспрошу». А он сам работу ищет... Вот так и познакомились. Шо? Не так шукаю? — повернулась она к Валентину.

— Так, так, — отмахнулся он, не желая продолжать домашнюю тему, предпочитая вопросы, интересные гостю. — Ты в соцсетях комментирующую публику читал?

— Это те, кто там не был. Выдергивают жареное и мусолят. Ничего интересного. А у тебя какое мнение?

Суховей немного подумал, потом сказал:

— Я на частности внимания не обращал. А если взять общую тональность, то удивила оторванность лидеров оппозиции от реальных процессов в России. Сразу видно, спикеры за границей живут. Бормотологи. Наполеоны мысли.

— Да ведь и мы за границей, — вставил Дмитрий.

— Во-первых, я свалил из Рашки недавно. Но главное, можно жить за рубежом и улавливать российские процессы. А они верхами скачут. С выводами я согласен: Рассеюшка путинская к пропасти несется. Только их-то доводы об этом не говорят.

— А что об этом говорит? — направил разговор в нужное русло Соснин.

— Это я пожалуйста! — обрадовался Валентин, который, видать, истосковался по серьезным разговорам. — Я бы с чего начал? — спросил сам себя. — Главная нынешняя беда России не в спаде экономики, на что жмет оппозиция, даже не в путинском режиме — на защите режима от народа и переворотов стоит Росгвардия. Путин не озаботился создать государственную элиту, похоже, об этом даже не задумывается. А без государственно мыслящего слоя наступает паралич национальной идеи, государство — колосс на глиняных ногах. Может рухнуть от слабого толчка, даже под собственным весом.

Для Соснина такой ход мыслей был внове. Хотя сразу возникли вопросы.

— О чем ты говоришь! Та же Росгвардия, оборонка! Они на страже государства.

— Не государства, а власти! Есть еще бизнес-элита, научная, культурная богема, и каждая решает свои проблемы. А вспомни, кто начал рушить государство сто лет назад?

— Ты и большевиков в элиту записываешь?

— При чем тут большевики? Я об отречении царя. Кто его с трона попросил, нанеся смертельный удар по государству? Элитарный Шульгин! Человек, представлявший высшие слои общества. Подобные Шульгину считали, что государство — данность, воздух, которым дышат, твердыня незыблемая, что власть можно менять сколь угодно, а к распаду государства это отношения не имеет.

Соснин удивлялся глубине этого взгляда. Вопрос не в том, прав Валентин или его заносит. Сам подход говорит об особом мышлении этого бесперспективного и неприметного человечка. Вот что интересовало Дмитрия, которому незачем было дискутировать о наличии или отсутствии в России государственно мыслящей элиты.

— Ну ладно, — примирительно сказал он. — А еще какие мысли в связи с оппозиционной говорильней?

— Хосподи! Он вам счас сорок сороков наговорит, — угрюмо буркнула Глаша, без стеснений за обе щеки трескавшая торт. — Свезло ему, нашел слушателя. Мне-то его хфилософия на фига? Начнет трындеть, я и засыпаю.

— А на черта запад России санкции учинил? Оппозиция рада: жми на Путина, дави! И опять в корень не смотрят. Вспомни, как начиналось. Гайдар с головой нырнул в рыночную стихию. Задрав штаны, мчался встреч глобальной экономике, подписывал десятки обязывающих договоров, сотни соглашений. Задача была одна: скорее влиться в мировую систему. Так говорю?

Соснин понимал, что Валентин сейчас выдаст резкий разворот мысли, и напряженно, однако впустую пытался предугадать его. А Суховей и впрямь выдал:

— И по гайдаровской глупости глобальный рынок, где хозяева — трансконтинентальные корпорации, втянул в себя Россию. Никакой интеграции — нас просто поглотили! Вернее, проглотили и начали переваривать в чреве гигантского кита.

— К чему гнешь? — не выдержал Соснин.

— Погоди. Глянь на Украину, Молдавию. Ассоциируясь с ЕС, они что, выиграли? Обнищали! Все соки из них тянут, таков закон глобализации: выигрывает сильный!

— Охолонь, Валь, чайку с тортом хлебни, пока я его весь не умяла, — грубовато хохотнула Глаша. — Он у нас с воды пьян, а с квасу и вовсе бесится.

Но Суховея уже не остановить. Сказанное было лишь диспозицией.

— Так вот, мил человек, мы сами, по своей дурацкой воле, влезли в пасть к глобальному монстру. Словно насекомое, сели на нефтяную иглу, уронили экономику, и западу оставалось лишь ждать, когда он нас окончательно переварит. И хотя Путин пытался вырваться из тисков глобализма, дальше новых вооружений двинуться не удалось. Нефтяные цены рухнули, экономика дала течь, падение России стало неизбежным. Как говорится, резинка у рогатки внатяг, вот-вот лопнет. Эпоха сумерек на носу.

— Это я и без твоих проповедей знаю, — вставил Соснин, дабы не выглядеть студентом на профессорской лекции.

— Эх! — всем телом всколыхнулся Валентин, даже привстал со стула. — Тогда на кой черт запад ввел санкции? К чему они привели? Вроде упадок России усилился, зато она по разрешению самого запада начала вырываться из объятий глобализма. Его мертвая хватка ослабла, Путин воспользовался — возьми аграрный сектор! России только дай чуть вздохнуть, отпусти вожжи, она и воспрянет, самородные начала жизни проклюнутся. Вот что дурацкие санкции наделали, понял? Ни запад, ни оппозиция об этом не думают. Надо было только финансы зажать, инвестиции, и все.

Валентин выдохся, умолк, занявшись чаем с овсяным печеньем, к торту не притронулся.

В комнате повисла тишина. И снова Соснин ощутил интеллектуальное превосходство этого невзрачного человечка. Ему опять было неважно, верны ли его суждения. Главное — уровень мышления!

Глаша извинительно сказала:

— Сегодня чтой-то он особенно заболтался. Аж горит!

— Да обидно, понимаешь, обидно! — воскликнул Валентин. — Путина глобалисты спеленали, после падения нефтянки ему каюк засветил. А тут запад санкциями дает свободу маневра. Зачем? Политики не додумали, а оппозиции нашей такой расклад и вовсе невдомек, она узник собственных концепций.

— А чего ж ты на трибуну не вылез?

— Да я-то каким там боком, чтобы учить высоколобых попаданцев в высший свет? У меня подтяжки без штанов, биография не рукопожатная. Мне и слова бы не дали. Атмосфера ругательная, поносительная, не аналитическая, сплошь апокалипсические грёзы. Серьезный анализ пошел бы против общего настроения. Тебе спасибо, что выслушал.

Разговор переходил в будничную плоскость, и Дмитрий спросил:

— А как ты вообще оказался в Вильнюсе?

— Да я вроде говорил. В Москве работу не нашел, жилье, даже за городом, дорогое, Глашка некстати приклеилась. Хотел в настоящую заграницу рвануть, уже на заборе сидел, ногу на ту сторону перекинул. А потом сообразил: там совсем пропаду. Что умею-то? Только в соцсетях свободно шурую.

— Я ему говорю, — влезла Глаша, — хоть бы язык иностранный учил.

— А-а, — махнул рукой Валентин. — Зачем мне иностранный?

— Земляк, образование у тебя какое? — Соснин, встречаясь с новыми людьми, всегда думал о том, как пристроить их с пользой для себя. Валентин в этом смысле был удачной кандидатурой. Дмитрий чувствовал, что этот человечек невульгарного ума ему пригодится, а потому желательно узнать о нем побольше.

— Да какое образование! — опять махнул рукой Валентин. — После школы устроился в электротехникум, может, знаешь — на углу бывшей Октябрьской. Но бросил: скучно. Помыкался несколько лет в Томске, родителей-то потерял.

— Умерли, — покачала головой Глаша.

— Осталась престарелая тетушка. Ну не сидеть же у нее на шее, вот и рванул в Москву. А там жизнь ка-ак начала мять-бросать, света белого не взвидел. Все опостылело. А Вильнюс?.. Меня тот блогер надоумил: езжай, говорит, в Литву, будешь картинки с выставки слать.

Слушая исповедь, Соснин думал не о Суховее, — о вопросах, возникших после форума. Сегодня представился хороший случай получить ответ на один из них.

— Слушай, — бесцеремонно перебил он, — оппозиция, весь запад прямой наводкой бьют по Путину. Он на выборах победил с разгромным счетом, а по нему еще больше лупят. Снаружи Скрипали, изнутри Кемерово. На что расчет?

— На что расчет? — переспросил Валентин. — Ну все ведь ясно. Если Путина скинут или заставят отречься, как Николая Второго, Россия ослабнет, ее можно подмять. Она только на Путине держится, рядом — никого. По Конституции в Кремль придет Медведев, а это наш человек. Лидерское одиночество Путина — его крупнейшая историческая ошибка. Пока он внешней политикой и оружием занимался, внутренняя жизнь страны развалилась, управленческая воля сосредоточена в одном человеке — у президента, настал позднепутинский период застоя. И посыпалось — то пожар в Кемерове, то мусорные бунты в Подмосковье. Как пел Тальков, народ отмечает победу над собой! Пошел эмоциональный откат. Позолота осыпается. В одиночку воз не вытянуть, «великие мелочи бытия» ку-у-да сложнее внешней политики. Захлебнется! Путин вынужден решать местные вопросы, из-за чего размывается сакральность власти. Вот его уязвимое место! — Вдруг завелся: — Не-е, не понимает Путин, что под таким давлением он шесть лет не протянет. А ведь есть у него элементарный способ давление сбросить.

— Какой?

— Да простой! Примитивный! Имитировать консервативный маневр — назначить премьером такого деятеля, чтоб все вздрогнули и поняли: уйдет Путин — и западу и оппозиции мало не покажется, войну развяжет, пятую колонну прихлопнет. Ну нельзя же все время быть на острие, надо рядышком волкодава держать, чтоб на его фоне овечкой выглядеть. А он сменщиком Медведева ставит. И нет человека, который подсказывал бы такие элементарные вещи. Идеолога нет, каким Яковлев при Горбачеве был. — Валентин рассмеялся, после чего совсем сник. — Как-нибудь потом об этом поговорим.

Он явно устал от горячих спичей, и Соснин счел за благо откланяться. Поймав такси, ехал в центр и думал, что Суховей на сто процентов прав по Путину. Пожары, мусорные бунты, ЖКХ, беспредел полиции — тысячи частностей загонят его. Это намного сложнее, чем громоздить Крымский мост. Систему управления страной не выстроил, все упирается в его решения... Потом думал, как ловчее использовать этого неприкаянного человечка с нестандартными мыслями.

В результате Соснин и Суховей начали ежедневно переписываться, а затем Дмитрий пригласил Валентина в гости. Он рассчитывал стол на троих, но Суховей прибыл без сопровождения. Пояснил:

— Она стесняется. Баба-то деревенская. Хотя не глупая, смекает, что будет мешать нашим разговорам.

— Как получилось, что она за тобой в Вильнюс увязалась?

— Просила на панель не толкать. Она все время панелью грозит, иного выхода у нее, мол, нет. Возьми с собой, — говорит, — буду верой и правдой служить, одному в чужих краях тоже не сладко. Ну, мне жалко ее стало. Вот и весь сказ. Понял что-нибудь?

— А чем ее здесь можно занять? — участливо спросил Дмитрий.

— Профессии нет, за скотиной ходила. Хотела домработницей, но спроса нет. Языка не знает. Ни литовского, — засмеялся — ни французского. Вот так и живем-тянем. Словно калифорнийские «выживальщики» в противоатомных бункерах. В сердце пустота, в душе усталость. Таких, как мы, рафинированная гопота вроде Божены называет генетическим мусором. А чего да как будет, я не задумываюсь. Но она очень с ребенком пристает.

— Какой еще ребенок?

— Вот и я говорю. Какой ребенок в нашем положении? А она точит и точит. Но тут уж слабины не дам.

Полная безысходность ситуации, в какой оказался Валентин, мотивировала Соснина размышлять, как использовать его аналитический ум. Суховей был его единомышленником, но, в отличие от каспаровской тусовки, которая просто кляла Путина, умел смотреть в суть проблем. Это привлекало. Изворотливый, искушенный ум Соснина, привыкший комбинировать, поместил Суховея в центр размышлений, выдав на-гора интересную мысль: хорошо бы сделать Валентина негласным консультантом, чтобы доить его тягу к осмыслению российских неурядиц. Задача была поставлена, и по жизненному опыту Дмитрий знал, что случай для ее реализации подвернется.

Общаясь с Винтропом, Дмитрий понял, что у Боба появились дела в Литве и после Москвы он будет на сутки-двое приземляться в Вильнюсе. Так и получилось. Примерно через месяц они снова сидели в кафе, и Боб спросил мимоходом:

— Как тебе оппозиционный форум?

По равнодушному тону было ясно, что Винтроп знает о тусовке ровно столько, сколько ему нужно. И Дмитрий решил не обременять его своими оценками, ограничившись общим скептицизмом. Но когда начал излагать то, от чего ушли лидеры оппозиции, — а это были мысли Суховея, — глаза Боба стали внимательными, он ни разу не прервал.

Винтроп был опытным разведчиком и прекрасно понимал Соснина. В долгосрочных планах Дмитрий давно занял предназначенное ему место, где могли пригодиться его сильные качества. Так бывало всегда: вербуя агента влияния, хорошо изучив его, Боб отводил ему подобающий ранг в своей иерархии. Речь не шла о должности — эти вопросы решает жизнь, — скорее о «специализации».

Между тем мысли об отсутствии в России государственной элиты, спорные, но любопытные соображения о санкционных просчетах не укладывались в образ Соснина. И, глядя ему в глаза, Боб спросил:

— Это твои выводы?

Соснин покраснел, но сумел выкрутиться:

— Забавно, на тусовке я встретил земляка, рядом сидели. Потом вместе обсуждали, и это плод общих размышлений.

— Что за парень? Что у него между ушами?

— Да уж не парень, под сорок. Головастый, но недотепа, неустроенный, перекати-поле.

— Подробнее, подробнее. Как звать?

— Валентин Суховей, окончил в Томске двадцать восьмую школу, учился в техникуме. Без толку мотался, уехал в Москву, а там и вовсе потерялся.

— На что живет?

— Студенческий бюджет. Батрачит на блогера, который его послал в Вильнюс, достал пропуск на форум.

Винтроп потерял интерес к Суховею, переключился на общую ситуацию в России. По его мнению, она сползает к катастрофе. На эту тему он мог говорить часами. «Раньше я его фактурой снабжал, — с грустью подумал Дмитрий, — теперь он меня просвещает».

Когда вышли из кафе, Боб вдруг спросил:

— Говоришь, земляк двадцать восьмую школу окончил? В каком году?

— Точно не скажу. Где-то в конце девяностых... Да! Он не один. Мало того, что гол как сокол, за ним баба увязалась. Деревня деревней, из-под Владимира. Познакомились в электричке, она его на жалость берет, пугает, что на панель пойдет. В общем, странный человек. Убогий, тихоня, тонет в будничной суете. А башка варит.

Винтроп не комментировал, а на прощание сказал:

— Такие дела, что каждый месяц буду залетать.

Пребывая на политическом мелководье, в томительном ожидании славных дел, когда путинский режим рухнет, Соснин все более увлекался общением с Суховеем.

Матерый Винтроп, обкатав Соснина в Москве, хорошо изучил его, отведя ему должную роль в будущей российской игре. Но и Дмитрий, немало покрутившийся среди людей из американского «аналитического» сообщества, неплохо их понял. А потому оценил потаенный смысл вопросов о Суховее. Винтропа заинтересовал бедствующий русский эмигрант со свежими мозгами. Однако Боб свято блюдет заповеди своей службы: сперва проверь, с кем имеешь дело. «Они поднимут списки выпускников двадцать восьмой школы», — подумал Дмитрий.

Между тем Валентин стал чаще заглядывать к Дмитрию — с пустыми руками и вечными извинениями за нарушение этикета. От угощений отказывался, но в избытке пил чай, громко прихлебывая и отдуваясь. Говорили прежде всего о России. Валентин стойко утверждал, что в девяностые запад втянул страну во всемирную экономическую паутину, и в чужой игре России ничего не светило.

— Политика снова взяла верх над экономикой, — сокрушался он. — Эти чертовы санкции заставили Россию рваться из мертвой хватки глобальщиков, начать свою игру. Как запад не просчитал этот вариант, ума не приложу!

— И что будет? — допытывался Дмитрий.

— Да все будет о’кей, запад дожмет. Но теперь это сложнее, появился китайский фактор. Россия попытается продать себя дороже.

— Не понял.

— А чего не понять? Олбрайт требовала расчленения России на полсотни кусков, ибо несправедливо, что огромные природные богатства принадлежат одной стране. А теперь ее позиция неприемлема. Что означал бы распад России? Отпадение земель за Уралом? Они войдут в орбиту Китая! Отсюда усложнение игры: сменить власть в Кремле, взять Россию под внешнее управление, но не допустить распада страны.

После таких бесед Дмитрий задумывался. Он был человеком дела и не обладал аналитическим даром. Но уж что-что, а извлекать выводы из услышанного умел прекрасно. И, прикладывая их к своей судьбе, искал выход из комфортного вильнюсского заточения. Его деятельная натура жаждала событийных эмоций.

Однажды Валентин пришел в неурочное время, утром.

— Плохие новости, Дима. Вчера звонит тетушка, говорит, приезжай, дорогой, у меня инфаркт, может, последний раз свидимся. А на какие шиши я в Томск полечу? По телефону позвонить не могу — роуминг дорогой, а партнер плату задерживает. Мобильный счет пустой.

В башке Соснина сразу щелкнуло, — на такие дела он был мастак! — предложил:

— Звони с моего мобильника.

Суховей благодарно кивнул. Видимо, на помощь и рассчитывал, потому зашел утром, чтобы в Томске не наступила ночь. Медленно, с расстановкой продиктовал номер, и Дмитрий услышал старческий женский голос:

— Аллё...

— С вами будет говорить Валентин. — Соснин быстро передал телефон.

— Бабуня, ты что меня огорчаешь? — ласково сказал Валентин. — Все будет в норме, держись. Сейчас прилететь не могу, я в Вильнюсе. Ну, в Прибалтике. Что врачи говорят? Почему в больницу не взяли? Ты отлеживайся, перемогайся. Я еще позвоню. Держись, дорогая, держись.

Отдав мобильник, тяжело вздохнул:

— Неужто не придется с тетушкой увидеться? Единственная родня. Эх, жизнь! Удручающе все это. Сижу здесь как в зиндане.

Говорить было не о чем, не то настроение, и Валентин, поблагодарив за помощь, умотал. А Соснин подошел к зеркалу и хитро подмигнул себе: двух зайцев убил: и Валентину порадел, и в своем телефоне сохранил номер его тетушки. Будет о чем доложить Винтропу.

Для Боба томский телефон действительно стал приятным сюрпризом. Он переписал его на одну из маленьких бумажек, которые носил в верхнем кармане пиджака. Вечером они распрощались до следующих встреч, но утром неожиданно раздался звонок:

— Слушай, возникли обстоятельства, которые требуют задержаться в Вильнюсе. На что тут можно убить пару дней простоя?

Дмитрий лихорадочно перебрал в уме здешние прелести и, зная нелюбовь Боба к осмотру музеев, посоветовал:

— Единственный нестандарт — район Ужупис с местной богемой.

— Ладно, годится, — сказал Винтроп и попрощался. Но вдруг словно вспомнил: — Да! А как поживает твой Сухой? Так, кажется, фамилия?

— Вы имеете в виду Суховея?

— Да, да, Суховей.

— Все так же. Тетушка сильно хворает.

— Слушай, а может, ты меня с ним сведешь? Кстати, что он о тебе знает?

— Пожалуй, ничего. Вопросов не задавал, а мне зачем заплывать за буйки?

— Та-ак... Значит, скажи ему, что стажировался в Штатах, а я был преподавателем. И должен пролетом быть в Вильнюсе. Встречу организуй в нашем кафе, и чтоб он был со своей бабой. Но предупреди, что могу не прилететь. Если все пойдет по плану, Суховею сообщишь послезавтра днем.

Звонок Винтропа застал Соснина за домашним завтраком: он перешел на самообслуживание. Но, нажав «отбой», отвлекся от кофе и, скрестив руки под головой, улегся на канапешку. Его не мог не встревожить повышенный интерес к Суховею, и первой эмоцией была ревность. Но он осознавал: к Валентину интерес совершенно иной, чем к нему, Соснину. Выстраивая цепь событий, понимал, что номер томского телефона сыграл решающую роль в вильнюсской задержке Боба и в желании познакомиться с Валентином. Видимо, по школе двадцать восемь все сошлось, однако этого мало. Вот телефон тетушки — это да! Можно быстро проверить, есть ли тетушка, больна ли? Соснин уверенно отгадывал действия другой стороны. И вместе с отгадкой пришло успокоение: Валентин не конкурент, он нужен для чего-то иного. Более того, при удачном раскладе землякам придется работать в паре, где у каждого своя роль. Винтроп слишком важный человек, чтоб терять время впустую.

Допив холодный кофе с сырной булочкой, Дмитрий снова растянулся на канапешке. Теперь предстояло обдумать, как ловчее уговорить Суховея на поход в кафе, да еще с его тёхой-матёхой. Глаша может взбрыкнуть, а они нужны вдвоем. Не выполнить поручение Соснин не мог.

Все тщательно взвесив, написал Валентину: «Намечаются неожиданные события. Удобно, если через час заеду?»

Суховей, разумеется, согласился, и Дмитрий, по традиции, с маленьким тортиком, на такси помчался по знакомому адресу. Войдя в скудную комнатушку, не здороваясь, громко воскликнул:

— К нам едет ревизор!

Валентин побелел от неведомой опасности, а Глаша вылупила глаза, с ужасом повторила:

— Ревизор?

Дмитрий рассмеялся, разрядив напряженную атмосферу, попросил чаю, удобно устроился на хлипком стуле и начал заготовленную заранее сагу:

— Валентин, у тебя, насколько я понял, биография короткая, а у меня уже набралось кое-что. Я не говорил, что три года стажировался журналистом в Америке.

— В Америке?! — изумленно ахнула Глаша.

— Ну ты даешь! — восхищенно поддакнул Валентин. — И молчал!

— А ты не спрашивал, чего я буду тебе Америкой тыкать. Но сейчас не обо мне речь. Как ни странно — о вас.

Нагнетая нетерпение Валентина, положил в рот кусочек торта, глотнул чаю и только тогда начал:

— В Томске я работал в городской газете, помнишь такую?

— А как же! — торопливо откликнулся Суховей. — Еженедельник. Знатно обком бомбил.

— Так вот, газета выиграла американский конкурс по оформлению, и меня пригласили в Штаты. Три года там мыкался. Магистратуру окончил.

Глаша, подавленная новостью, помалкивала, а Валентин не спускал с Дмитрия глаз, гадая, куда повернет разговор.

— Так вот, — продолжал Соснин, — в университете был преподаватель с русским языком, Боб Винтроп. Потом я узнал, что в годы перестройки он работал в московском офисе «Вестингауза». В общем, сложились у меня с Бобом добрые отношения. Отменный мужик и уважает Россию.

Соснин сделал паузу, снова хлебнул чаю.

— Отучился я в Штатах, но вернулся уже не в Томск, а искал работенку в Москве. У меня же английский в совершенстве! С языком, да аусвайсом магистра удалось устроиться на приличное место, и жизнь, хотя потряхивало на ухабах, покатилась вперед. Но это к делу не относится.

— К какому делу-то? — не выдержала Глаша.

— Вот нетерпеж! — хохотнул Дмитрий. — Не ставь телегу впереди лошади.

— Не поставлю, я деревенская.

— Так вот, живу в Москве, и вдруг звонок: «Привет, это Боб Винтроп, по делам в России. Может, свидимся?» Ну, я с радостью. И выяснилось, что Винтроп, владеющий русским, получил должность в каком-то московском офисе. Общались мы часто, стали друзьями, хотя он намного старше. Но в Америке это не имеет значения.

Дмитрий ждал, что Валентин начнет задавать вопросы, а тот молчал, не сводя глаз с рассказчика. «Разогрев прошел по плану, пора переходить к сути», — решил Соснин.

— Короче, братцы, мы с ним года два пивко попивали. Потом срок контракта вышел, он улетел. Но иногда по скайпу перемигивались, а во-вторых, изредка он по делам фирмы объявлялся в Москве. После Киева я в Вильнюс смотался, о чем Бобу сообщил. И представляете... — Дмитрий выдержал интригующую паузу. — вчера получаю известие, что он снова в Москве и на обратном пути в Штаты хочет навестить меня. Если без форс-мажора, будет здесь послезавтра.

И снова не выдержала Глаша:

— А нам-то чего? Ну, прилетит эта американщина, как его... Боб. А мы что?

Дмитрий откинулся на стуле и, глядя в глаза Валентину, сказал:

— Винтроп обзавелся в Москве большими связями. О себе говорит мало, но чувствую, стал крупной птицей. Посолиднел, богообразный, неторопливый. Удивляюсь, что про меня не забыл, американцы, они, знаешь, дружат по принципу «нужен — не нужен». А Боб, он в этом смысле нетипичный, это я еще в Штатах понял. Так вот, ребята, если ничего не сорвется, мы сговорились с ним поужинать. — И с пафосом завершил: — Хочу вас с ним познакомить! А потому приглашаю на ужин.

В комнате настала тишина. Первой опомнилась Глаша:

— А я там к чему? Мне чего там делать?

— Ну, как тебе объяснить? Если Валентин будет один, это как бы деловая встреча. А дела-то нет. Я просто хочу вас с Бобом свести, вдруг он поможет Валентину работу в Москве подыскать? Связи у него, говорю, огромные. А коли вы вдвоем, я вас представлю как своих друзей, земляков. Ты, Глаша, пожалуешься на житье-бытье. Он это любит и понимает. А я попрошу помочь. Мой замысел в том, чтоб знакомство вышло неофициальным. Глаша будет ныть. Ты, Валентин, по-крупному говорить умеешь. Чем черт не шутит... Валь, ну чего молчишь? Понимаю, шанс хилый. Но зачем от него отказываться?

— Спасибо, дорогой, — расчувствовался Валентин. — Но все это неожиданно, непривычно. Не знаю, как себя вести.

— Будь самим собой. Только с Глашей беседу проведи, чтоб не выскакивала со своими кричалками.

— А чего я? — отозвалась Глаша. — Какая есть, такая есть. А ежели лишняя, то не пойду, пусть один идет. Глядишь, чтой-то наклюнется. Пользы не будет, но вреда тоже нет.

— Всю игру ломаешь, — разозлился Дмитрий. — Валентин, уйми ее, серьезное дело намечается. Я гарантий дать не могу, но грешно шанс упускать.

— Ладно, поговорю с ней, — согласился Валентин. — Чтоб маслом кашу не портила. А вообще-то задачку ты задал сложную. Первый раз такое. И — с американцем! Да еще с Глашей. Мы вдвоем нигде не ходили.

— А куда ходить-то? По ресторанам, что ль? — процедила неугомонная Глаша, и Соснин понял, что у них будет «сурьезный» разговор. Сможет ли Валентин ее обломать? Характером она посильнее этого мямли.

Прощаясь, Дмитрий снова предупредил, что вопрос решен не окончательно. Вдруг Боб не прилетит? Поэтому он сообщит, состоится ли ужин.

Вернувшись домой, опять вытянулся на канапешке и стал соображать дальше. Это была его метода: он не продумывал задачу целиком, от начала до конца, а решал по частям, этапами, пошагово. Это помогало, не обмозговывая весь комплекс дел, сосредоточиться на одном эпизоде, зато мысленно репетировать его до мельчайших деталей.

Теперь, когда подготовительная часть завершена, предстояло выстроить план ужина. Лучше, если они с Бобом встретятся раньше, все обговорят, а потом появится Суховей. Правда, сразу выскочил побочный вопрос: а что, собственно, обговаривать? Задача поставлена четко: познакомить!

Дмитрий понимал: если встреча состоится, больная тетушка у Валентина и вправду есть. Но в чем интерес Винтропа? Валентин со своей светлой башкой в общественном смысле — абсолютный ноль. Чего же Боб вцепился в него и задействовал механизмы для проверки его биографии? На этот вопрос Соснин ответить не мог. Но застольный разговор придется вести ему. На чем сделать акцент?

Впрочем, этот вопрос был из легких — о бедственном положении Валентина. Хотя его вдохновляли вовсе не благородные земляческие чувства. Именно этот ракурс позволит Винтропу направить беседу в то русло, какое он считает нужным.

Еще раз мысленно «провернув» в башке предстоящий ужин, Соснин утвердился в своей проницательности и «отключился» — вернее, включил телевизор.

Боб позвонил в десять утра, сказал по-английски:

— У меня все о’кей. Что у тебя?

— Тоже о’кей. Остается согласовать время.

— Встретимся в кафе в пять часов.

Но Суховею Дмитрий написал лишь в три:

«Прилетел! Договариваемся так: в половине шестого ты с Глашей придешь в кафе у башни Гедимина. Там реклама мигающая, все знают. Мы будем вас ждать. Кстати, Глашу уговорил? Я предупредил Боба, что хочу познакомить со своим другом и его женой».

«Я не сторонник таких авантюр, — ответил Валентин. — Глаша будет. Но за жену выдавать не стану. Какая она мне жена? Как получится, так и получится. По формуле “Продается как есть”».

«Бывают же такие неудачники, как этот Суховей, — подумал Дмитрий. — Мало того, что у самого жизнь не сложилась, так еще и дуру на шею посадил».

Винтроп в очередной раз удивил Соснина.

Когда у Суховея и Глаши прошел шок от знакомства с вальяжным, крупным, солидным американцем — настоящий дядя Сэм! — когда были соблюдены протокольные требования по части обоюдных рекомендаций со стороны Соснина, Боб вдруг — именно вдруг! — сказал, обращаясь к Валентину:

— Знаете, чем американский менталитет отличается от русского? У русских личные отношения слишком зависят от совпадения взглядов. У нас этого нет. Мы с Дмитрием давние друзья, и хотя сегодня расходимся в оценках, это не сказывается на взаимных симпатиях. Пока вас не было, мы перекинулись мнениями, и выяснилось: он считает, что Россия Путина идет к краху, а я, наоборот, вижу признаки возрождения. Я профи в экономической сфере, мне виднее. — Добродушно улыбнулся. — Исходя из вашей с Дмитрием дружбы, бьюсь об заклад: вы единомышленники.

Суховей неопределенно пожал плечами, отмолчался.

— На президентских выборах ваше общество консолидировалось. Я люблю Россию, верю в ее будущее. Я прав, Валентин, что вы стоите на воззрениях Дмитрия?

— Понимаете ли, мои мозги так устроены, что не воспринимают постановку вопроса в общем виде, — не очень вежливо и снова уклончиво ответил Суховей. — Я мыслю конкретно и уж точно не готов кидаться в спор при первом знакомстве.

«Молодец! — мысленно похвалил его Соснин. — Я-то понимаю, что Боб его разводит, прощупывает, а Валентин принимает эти штучки за чистую монету, но тактично дал понять, что оптимизма не разделяет. Однако же пора и мне вступать».

— Боб, конечно, мы с Валентином единомышленники. И его судьба говорит, что мы более здраво оцениваем ситуацию. На работу устроиться невозможно.

— На какую работу?

— Да хоть какую! Вот мне бы серьги по пуду — работать не буду, — глуповато решила показать себя Глаша.

— Подождите, подождите, — покачал головой Винтроп. — Если вы, Валентин, скептически относитесь к власти, чему же удивляться? У русских протест иногда принимает изощренные формы. Я беседовал с человеком, который возмущался отсутствием в ваших суворовских училищах туалетов для трансгендеров. Согласитесь, для современной России это чересчур. Есть люди, готовые жаловаться по любому поводу. Вот власть и выбирает, кого брать на службу.

— Извините ради Бога, но мне на власть плевать. На любой службе я исполнял бы свои обязанности, и все. А что у меня в мозгах — хоть туалеты для трансгендеров! — кому какое дело? Мы по-русски — без закуски, потому и меры не знаем. Кстати, служба — дело государственное. А я-то к любой умственной работе готов, тщетное не замышляю.

— Пристроить бы его, скажем, в почтовое ведомство где-нибудь под Москвой, — взял быка за рога Соснин. — Главное, твердая зарплата, пусть небольшая. Он на стороне слегка приварит, как сейчас.

— Не-ет, друзья мои! — воскликнул Винтроп. — Так не пойдет. Это не мой уровень! Давайте серьезно. Я буду в Москве месяца через полтора и могу похлопотать о вас, Валентин. Но речь может идти только об относительно солидной должности, не исключено, с испытательным сроком. Я вас не знаю, но доверяю Дмитрию, который ручается за вашу деловитость.

Ничего не понимающие Валентин и Глаша, вытаращив глаза, глядели на американца, словно перед ними был волшебник Хоттаб. А Боб продолжал:

— Посоветуюсь с русскими друзьями, и, думаю, вопрос удастся решить. Возможно, не в Москве — в Подмосковье. Не знаю, правда, как быть с вашими настроениями. Или убеждениями? Я же говорил, что в России политические взгляды имеют неоправданно важное значение.

Суховей беспомощно развел руками, давая понять, что «в любви он не волен».

— Но надеюсь, вы не состоите в каких-то оппозиционных структурах?

— Нет, нет, на этот счет можете быть абсолютно спокойны, — торопливо ответил Суховей. — Свое ношу в себе. Мало ли какие застарелые неприязни есть. С Дмитрием мы и впрямь сошлись умозрениями, откровенны друг с другом. Но что до коллективных форм протеста, — это не для меня. Я на отшибе. Как говорится, никаких открыток.

Винтроп недоуменно поднял брови, и Валентин пояснил:

— Открыткой у нас называют «Открытую Россию» Ходорковского. И спорить не люблю. Не стану же я, заламывая руки, убеждать вас, что вы относительно оптимизма не правы, что в России пацаны у власти.

— Это американский подход к дискуссиям. У нас не спорят, а обмениваются мнениями. Мы считаем формат спора бесплодным. Суть спора в том, чтобы переубедить собеседника. А это при лобовом противостоянии невозможно, никто не признает своего поражения. Споры усиливают упрямство, ожесточение. И совсем иное — обмен мнениями. Спокойно выслушали друг друга и разошлись. А при домашнем анализе аргументы собеседника могут побудить к перемене точки зрения.

В тот день, поздно вечером, Соснин получил два важных сообщения. Сперва позвонил Боб, сказав, что «этот парень» ему понравился, умственная мускулатура у него в наличии и что он «возьмет его в работу». Так и сказал: не «на работу», а «в работу», что было гораздо интереснее. Потом пришло письмо от Суховея, который, по мнению Дмитрия, сегодня был в ударе. Валентин искренне благодарил, кланялся за дружеское содействие, но удивлялся оптимизму этого добродушного американца, слабо понимающего Россию, — ну прямо квасной патриот!

Внезапное «перевоплощение» Винтропа многому научило Соснина. Но главное, его замысел, кажется, тоже пойдет в работу.

Среди множества девятиэтажных, облицованных бледно-желтой плиткой домов вблизи Калужской заставы Суховей без труда отыскал нужный адрес, нажал на пульте домофона номер квартиры и, когда женский голос пригласил: «Пожалуйста, входите», — спросил, какой этаж.

Поднявшись на пятый, увидел в дверях справа средних лет женщину, пригласившую войти. Она провела в дальнюю комнату, где в углу был обеденный стол, сказала:

— Располагайтесь, пожалуйста. А я пойду.

Суховей сел в кресло, огляделся. Комната скромно обставлена казенной мебелью, стол, накрытый на двоих, тоже незатейливый: селедка с картошкой, немного красной рыбы, блюдо с мясной закуской, какие-то канапешки, ваза с пирожками, хрустальный штоф с водкой. «Классическая конспиративная квартира, — подумал Валентин. — В случае надобности можно и заночевать».

Щелкнул замок входных дверей, Суховей поднялся и, когда в комнату вошел среднего роста мужчина в темно-сером костюме, вытянулся по стойке смирно.

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Здравствуй, здравствуй, Валентин, рад тебя видеть. Редкий случай: удалось проскочить без пробок... Давай попроще, по-свойски, сегодня мы не при параде.

— Слушаюсь, Константин Васильевич.

— Ну что? Сразу к столу? Поднимем за встречу.

Когда наполнили рюмки, генерал добавил:

— За встречу и за удачу! Поздравляю. Подсаживая тебя к Соснину, не думали, что так быстро удастся выйти на Винтропа.

Когда выпили, закусили, спросил:

— И как вас теперь называть?

— Зам руководителя одного из подразделений Мособладминистрации. Название длинное, сам едва выговариваю. Базируюсь в Красногорске.

— Хор-рошо! Винтроп тебя пристроил с перспективой. Карьерный рост гарантирован. Как Гульнара?

— Сожалеет, Константин Васильевич, что не пошла в театральное училище. Открылся талант актрисы, так въехала в роль деревенской Глаши, что крепко думаем, как из этой роли ловчее выбираться. Классику вспомнили — «Моя прекрасная леди». Возможно, задействуем подобие такого варианта.

— Кстати, у тебя какой язык?

— Английский.

— Сразу поступай на платные английские курсы. Чтобы все знали, учишь инглиш с нуля. Сегодня трудно предвидеть отдаленное будущее. Игра идет вдолгую.

— Меня больше беспокоит завтрашний день. Адрес съемной квартиры я Соснину сообщил, он может в любой момент наведаться.

— Ради бога.

— И увидит, что деревенская Глаша круто осовременилась. До неузнаваемости.

— А это уж твоя забота. Пусть не спешит перевоплощаться. Зачисли ее на какие-нибудь курсы, где шлифуют на городской манер и на которые можно сослаться. А Соснин... Соснин не фигура, типичная пятая колонна. Он прокололся еще в 2011 году, когда слишком рьяно нападал на Путина. Организатор газетного дела он опытный, и его держат в резерве на случай изменения общей ситуации. В Вильнюсе он, как теперь шутят, словно гей на передержке. Хотя эротическими фантазиями не увлекается. Как человек дела, он от долгого безделья может эмоционально выгореть. У него карьерные галлюцинации неизлечимые. Будь к нему предельно внимателен.

— Не устаю благодарить.

— Да, Соснин не интересен. Мы использовали его для твоего томского варианта, вот, пожалуй, и все. Куда важнее Винтроп. Крупная птица! Занимается очень тонким делом. В секретные сферы не лезет, шпионов не вербует. Мы про него все знаем, а предъявить нечего. Ну, можно закрыть въезд в Россию. И что? Таких, как он, десятки... Давай-ка еще по маленькой, и я тебе изложу всю диспозицию. Надо четко понимать, что происходит.

Выпили, слегка закусили. И Константин Васильевич предложил передислоцироваться в кресла. Удобно устроившись нога на ногу, начал говорить:

— Перед такими, как Винтроп, стоит задача вербовать агентов влияния. Кто тебя в областную администрацию пристраивал? Те, кому Винтроп мог дать на этот счет указание. Мы, кстати, потихоньку их вычислим, не повредит. Однако это частности. Важнее сама проблема: насыщение российского управленческого слоя агентами влияния, не связанными в единую сеть, но готовыми выполнять предписания некоего центра. Не понимая общего замысла, они продвигают по карьерной лестнице друг друга и новичков вроде тебя. Они тихо саботируют исполнение властных решений, не в меру администрируют, нахлобучивая народ и вызывая ропот, они наказывают невиновных и награждают непричастных, раскачивают общество, чтобы, как в «Бесах», пустить судорогу. Одни делают это в расчете на будущий бурный карьерный рост, другие — из страха перед компроматом. Сегодня много шумят о цветных революциях, но они выдохлись, отработав свое. Это вчерашний день. На смену пришла новая концептуальная идея: насыщение руководящего звена стран-мишеней агентами влияния. Ущучил разницу? В странах-вассалах политическая верхушка такими агентами забита до краев. Отсюда и стратегический блеф типа сплочения вокруг дела Скрипалей. Это тоже скрытая интервенция, распознанная далеко не всеми. Как в цветных революциях протестующие не осознавали, что кто-то на их горбах въезжает в рай, так и многие агенты влияния не понимают, какая роль им отведена. Перестройка, увенчанная гибелью СССР, показала амерам, что в информационный век невиданно возросло значение «мягкой силы». Вспомнили Бисмарка: русским нужно привить ложные ценности, тогда они победят сами себя. И в 90-е не жалели средств на создание в России протестного медиасообщества. Сколько у нас Сосниных, пичкающих народ тухлым информационным продуктом! Прокололись единицы, а другие по-прежнему в деле, не осознавая, что ими дирижируют. Но теперь американская праведность требует пропитать агентами влияния административную прослойку, вплоть до верхов, чтобы создать хаос в управлении страной. Действуют в точности по Марксу: бюрократия сделала государство своей собственностью. Спроста ли мы столько лет не можем сформулировать стратегию развития, хотя закон, требующий ее разработки, принят в 2014 году? Тормозят! В этой среде много тайного ослушания. Обуздатели и укротители держат страну в плену мелких вопросов, библейский обряд омовения рук освоили в совершенстве, кругом засилье административных процедур. Все гуще льют елей вместо конкретных дел. Агенты влияния — мощнейшая разновидность «мягкой силы», вдвойне опасная, ибо их распознать сложнее, чем охотников за госсекретами. И амеры резко усилили вербовку агентов влияния, проверяют поверхностно — как тебя через Томск, — цепляют кого попало, кто на дор блю клюет. Известно, голодная акула и мелкую рыбешку замечать начинает. Эту серьезную опасность мы осознали не сразу. Зато теперь так: они вербуют, а мы им своих людей подсовываем. Показываем им агентурный эквивалент оскорбительного среднего пальца.

Рассмеялся:

— Есть притча об эзоповой девице, которую из кошки превратили в женщину. И все шло распрекрасно, пока мимо не пробежала мышь, тут ее кошачье нутро и вылезло. Вот мы порой «мышей» и запускаем, а они прокалываются.

Умолк, подумал о чем-то, потом начал снова:

— Что мы ждем от тебя, какие задачи ставим? Ну, раскрытие агентов влияния, попадающих в поле зрения, — само собой, в этой симфонии каждый звук важен. Но ты нужен прежде всего для того, чтобы отслеживать тематички — какие задачи будут ставить перед агентами влияния в связи с нашим политическим календарем. В экономической, административной сферах тоже — они цифровую колонизацию замыслили, а ее проталкивать надо через прозападное цифровое лобби. Нам необходимо понимать конфигурацию угроз. На данном этапе это главное. И еще. Самое трудное — осознать, что с Западом нельзя играть по русским правилам, запад по природе своей циничен, для него обман — это доблесть. К сожалению, даже на самом верху у нас это не понимают, пытаются взывать к благородству... О связи тебе сообщили — через Гульнару и маникюршу. Скажешь Соснину, что Глаше на курсах велели маникюриться. Нам пиши подробно, опасаться нечего. А в электронной почте не держи, там АНБ сторожит, никакие прокси не помогут сохранить анонимность, настало время боевого использования Инета. Переходим на дедовский способ донесений. Он сейчас безопаснее. Вопросы есть?

Суховей задумчиво пожамкал губами, сказал:

— Вопросов нет. Но чувствую, будет скучновато.

— А ты живи. По работе старайся, чтобы карьера скорее шла. Мы помогать не будем. Весь цимес в том, чтобы тебя вверх винтропы толкали. На подходе новая полоса жизни — в стране! Как в перестройку, нас попытаются разложить изнутри. Не в последнюю очередь через агентов влияния. А мы должны хитро ответить. Кстати, со временем подсунешь амерам нашего кандидата в агенты. Ты ведь и сейчас не один такой. Винтропы суетятся, но и мы проснулись, готовим асимметричный ответ. В такое время живем, что мыслить приходится не текучкой — масштабом десятилетий, поколений. — Посмотрел на часы. — Та-ак. Ну, главное мы с тобой обговорили. Когда увидимся снова, не знаю, частить незачем. Разве по обстоятельствам... Видишь, как получается: внутренние нелегалы в нашей службе появились. Так что живи, делай карьеру, овладевай чиновной эластичностью, трудовой перхотью, набирай аппаратный вес. Видимо, придется и на административную ренту подсесть — белой вороной быть негоже. Давай я тебя на прощанье обниму и двину к себе. Сергевна здесь приберет, а будешь уходить — просто защелкни дверной замок.

Они крепко, по-мужски обнялись.
 

13

апрель в Сочи — скучная пора. Но этот апрель и в столице выдался незадачливым: жизнь словно остановилась. На исторической развилке начальники начальников жестоко грызлись на верхах за стратегические посты в правительстве, в Застенье. Чиновный люд замер в режиме ожидания, томительно гадая о дорожной карте Путина. На какой курс ляжет государственный корабль в последний президентский срок? Прежний, на что уповает облепившая местоблюстителя кремлевского трона либеральная рукопожать? Возобладают ли обновительные потребности, о чем мечтают отечественный капитал и большинство народа? Или же Кремль под видом национального компромисса ограничится фальшаком, рекламными обновлениями в стиле модного политического жеманства, вроде «стратегии лайт» Кудрина (без отказа от суверенитета), что убьет надежды на перемены, которыми беременна Россия? Искушенные бюрократы министерского звена, с которыми общался Донцов, ссылаясь на российские обыкновения, склонялись к третьему, отнюдь не лучезарному варианту, высказывая опасения, что дедлайн на носу.

Далекий от властных верхов и фаворитизма, непричастный к подковерной драке за будущее России, Виктор изнывал от штиля. Никто ничего не знал и ничему не верил. Ни практические, ни законодательные вопросы не решались, дела повисли, как говорится, яхта уронила паруса, сроки срывались, заикаться об инвестициях бессмысленно, несолидно. И он на две недели махнул в Сочи. Не лечиться, даже не отдыхать, а причесать мозги. Безмятежное санаторное безделье вдали от политического окаянства, обуявшего элиту, способствовало размышлениям о житье-бытье: сорокалетие накатывает.

Он привык колотиться в сутолоке бизнеса, преодолевая неизбежные преграды и обходя повседневные препоны, противостоя оппонентам или договариваясь с ними, постигнув дикую российскую коммерцию «по понятиям» и научившись не бояться ни пацанских наездов, ни коварной аудиторской любознательности. Заоблачных вершин не достиг, однако надежно укрепился в деловом мире. На двух станочных заводах — вернее бы сказать, заводиках — владел четвертными долями, на одном — контрольным пакетом. Коллеги неспроста признали его лидером. Донцов умел формулировать смыслы и на доступном бытовом примере объяснил партнерам плюсы быстрого перехода на цифру. Зачем, по традиции, покупать в семью второе авто, если теперь легко вызвать машину через Uber? На деле такой подход позволял выйти за отраслевые рамки, обрести свободу маневра по клиентской базе, по интересным инновациям «со стороны». Нет, в Сочи ему незачем обдумывать бизнес-планы, состав деловой жизни давно угнездился в башке, требуя действий, которым мешал чиновный штиль и неясности экономического завтра.

Под размеренный накат ленивых волн на пустынный галечный пляж он неторопливо вышагивал по аккуратной плитке из конца в конец набережной вдоль длинного десятиэтажного корпуса «Приморский». Вспомнился дощатый настил на Брайтон-бич: впервые прилетев в Нью-Йорк, он не только глазел на небоскребы Манхэттена, но заглянул в город и через заднюю калитку — навестил знаменитую иммигрантскую гавань. В отличие от суеты Брайтон-бич, санаторная сочинская тишь помогала раздумьям. Крики чаек служили звуковым обрамлением ритмичного шума волн.

Донцов пытался думать о Вере. Именно пытался, потому что мысли раз за разом соскальзывали в другую плоскость. Наверное, это был редкий, возможно, очень редкий случай: лишь однажды встретившись с ней взглядом, слегка коснувшись рука об руку, он твердо знал, что они будут вместе и можно загадывать имена их детям. На душе было тепло, спокойно. Как ни удивительно, не тянуло даже мечтать об устройстве личной жизни, без всяких фантазмов сердце подсказывало, что в их отношениях все образуется само собой и наилучшим образом.

Раздумья упрямо, невольно перескакивали на иную тему, тоже связанную с Верой, с будущей семейной жизнью, однако уносящую в сферы, где властвовали не радость и благодать, а озабоченности и тревоги.

Он видел Веру трижды — на похоронах Соколова-Ряжского, в «Черепахе», с Подлевским, и у нее дома, на юбилее. Как ни странно, особенно запомнилась она в «Черепахе». Одетая элегантно — все в меру и не напоказ, — в очень стильной цветовой гамме: юбка-карандаш синеватой берлинской лазури, почти белая шифоновая блуза с напуском, розово-красный платок, свободным узлом с широкими концами повязанный ниже шеи. Только здесь, почти в одиночестве прогуливаясь по приморской набережной, — прохладная погода не многих располагала к променаду, — Донцов вдруг понял, почему именно тот образ Веры так врезался в память. Ну конечно! Еще на кладбище его поразила и неудержимо привлекла ее одухотворенность. А тот наряд, в «Черепахе», — это же цвета российского флага!

Виктор как бы заново осознал глубину своих чувств: одухотворенным обликом и непростой судьбой Вера словно олицетворяла образ России, величественной, но еще не достроенной до совершенства Храмины. И только подумал, все встало на свои места. Вспомнил: после посиделок с Ряжской в «Воронеже», когда впервые узнал о трагедии Богодуховых, ему привиделось, будто борьба за Веру будет вписана в какой-то несравненно более широкий контекст, нежели просто сердечное влечение. Теперь он мгновенно, как в цифровом счете, сопоставил все, что знал о ней, включая «наличие» Подлевского, и его бомбило от загадочного итога: речь идет о поединке с Подлевским. В личном плане он уже взял верх. Но после дискуссий за юбилейным столом ему был брошен тонизирующий вызов. Подлевский не просто оппонент, это симптом, воплощение российской либеральной болезни. С этим спесивым бычком в томатном соусе, в коллекционных ботинках они не только политические антиподы. Как говорили в дворовом детстве, зуб даю, что их непримиримая ментальная схватка пойдет на уровне не домашних разговоров, а государственных проектов, затронет судьбы России. Если же трагедию Богодуховых, происшедшую по вине старшего Подлевского, хорошо ураганившего в 90-е годы, сопоставить с видами его наследника на Веру...

Виктор чуть ли не конвульсивно плюхнулся на ближайшую скамейку — они тут через каждые двадцать метров, — дыхание участилось, в голове сумбур, сквозь который, словно тонкий луч солнца, как раз в эту минуту ударивший через окно в пелене облаков, висевших над морем, пробилась догадка: ему изначально чудилось, что в истории с Верой будет много промыслительного, и сейчас эти предчувствия обрели четкую форму. Соперничество с Подлевским для Донцова становится как бы символом борьбы за будущее России.

Глянув на часы, Донцов заторопился в огромное, словно круизный лайнер, здание корпуса «Приморский», лифтом поднялся на десятый этаж и через просторный вестибюль вышел в ботанический парк. Здесь уже бушевала свежая зелень, крупными бело-розовыми лепестками цвела магнолия, белки метались вдоль прогулочных аллей, сторожа санаторных кормильцев с орехами.

Виктор жил в полулюксе укрытого в парке от летнего зноя корпуса «Сочи» — трехэтажного, с колоннами, сталинской архитектуры, с фигурными балюстрадами, ограждавшими широкие лестницы, и фонтанами перед ними, с цветными мраморными полами. Здесь издавна лечилась советская знать; у одного из номеров Донцов видел латунную табличку, извещавшую о пребывании знаменитого полярника Ивана Папанина. Поднявшись на свой второй этаж, скинул ветровку — переобулся и по крытой галерее — портику классической архитектуры — пошел ужинать.

Ресторан «Белые росы», непосредственно в здании, работал по принципу шведского стола, хотя за каждым отдыхающим закрепляли место. Виктора подсадили за столик к пожилой паре, и, представившись, он услышал в ответ:

— Мы всегда отдыхаем здесь в мертвый сезон, — сказал мужчина с небольшой седеющей бородкой, с залысиной, в солидных роговых очках — облик ученого из старых советских фильмов, — который и впрямь оказался профессором «Курчатника».

— Нам купанья и загоранья уже не с руки. Наш рацион — процедуры и моцион, — добавила его супруга, не скрывающая косметикой возраста, одетая скромно, но со вкусом, с соблюдением правил санаторного дресс-кода.

Трижды в день встречаться за ресторанным столом и не разговориться по душам — такое возможно где угодно, только не в корпусе «Сочи», где лечатся люди одного круга. Тем более профессор с шутливой и, видимо, привычной оговоркой представился:

— Меня зовут Михаил Сергеевич. Извините за сходство с небезызвестным персонажем, трещавшим о ценностях общечеловеческого свойства, но оставившим неоднозначный след в русской истории. — И коснулся пальцами залысины, намекая на горбачевскую метку.

Донцову впервые довелось близко общаться с человеком ученого звания. К тому же выяснилось, что профессор, далекий от публичной политической жизни, чутко следит за властной ситуацией и его научное мышление позволяет глубоко, нестандартно оценивать происходящее в стране. Застольные соседи быстро нашли общий язык, жадно поглощая свежую информацию, ибо каждый говорил о том, что было внове для собеседника. Вращаясь в разных, непересекающихся слоях общества и по прихоти случая сойдясь за каждодневной санаторной трапезой, они обрушили друг на друга свое понимание жизни. Разумеется, им не хватало застольных бесед, после обеда, уже не обремененные посещением врачей и процедурами, они отправлялись бродить по обширному парку, продолжая беседы. Понятно, в сопровождении Лидии Петровны, которая, как быстро понял Виктор, в этой приятной паре играла роль направляющей силы.

Впрочем, откровенность пришла не сразу. Профессор был эрудитом, обладавшим познаниями в самых разных сферах, а бизнесмен Донцов представлял для него интерес как человек, варившийся в кипятке жизни. Но поначалу Михаил Сергеевич не шел на политическую глубину, проявляя осторожность и, видимо, желая лучше понять настроения нового знакомого. Блистал эрудицией — глубокой, явно не нагуглил, — но свой аналитический ум держал как бы в засаде.

Когда они прогуливались рядом с дачей Индиры Ганди — она тоже отдыхала здесь, — Лидия Петровна сказала:

— Миша, а напомни-ка, ведь очень умно ее отец изгнал англичан из Индии.

— Ну как же! — воскликнул профессор. — Величайшая в мировой истории гуманитарная акция! Виктор, вы знаете, что Махатме Ганди удалось избавить страну от британского владычества без единого выстрела?

— Ну откуда же бизнесмену, утопающему в деловой текучке, ворочать такими историческими пластами?

— Ну как же! Сатьяграха! Обет невзаимодействия! В Индии ткацкие фабрики, пошивочные, метизные — все принадлежало британцам. Как же избавиться от колонизаторов? Вы, надеюсь, помните полотно Верещагина о неслыханных скорбях восставших сипаев — их усмирили, привязывая к жерлам заряженных пушек. И что сделал великий Ганди? Он призвал народ не пользоваться английскими товарами, не взаимодействовать с колонизаторами. Как это удалось в доцифровую эпоху, ума не приложу. Но удалось! Англичане сперва посмеивались, но скоро их фабрики встали, бритиши не смогли справиться с тихим протестом и ушли из Индии.

— Потрясающе! — воскликнул Донцов. — А ведь неплохой пример для нас, один из ответов на американские санкции: отказаться от навязанной нам субкультуры бигмаков, не брать гамбургеры и колу, разорив жральни Макдоналдса, не смотреть голливудскую бредятину.

— Пустое! Для соблюдения обета Сатьяграха надо быть индусом, — сказала Лидия Петровна. — У нас народ такой, что не отказался даже от латышских шпротов, хотя свои теперь не хуже. И многовато оплаченных скептиков, особенно в соцсетях, нарочито празднующих непослушание, я бы даже сказала, очагов внутренней иммиграции.

Но профессор после паузы произнес как бы в никуда:

— А может быть, дело не в народе? Может быть, у нас нет своего Махатмы Ганди? — Снова через паузу, смягчая намек, добавил с коротким смешком: — Вообще-то у нас нечто подобное происходит, но иначе. Почти двести лет назад Вяземский писал: правительство производит беспорядки, а страна выправляет их способом непризнания. Эта константа и поныне сохранилась, как дважды два — четыре.

— Абсолютно точно! Сейчас у нас так же, — подхватил Донцов, но Лидия Петровна увела разговор в сторону:

— Вчера, как теперь говорят, в топе Яндекса было о начале стройки АЭС в Турции. Все-таки жаль, Миша, что ты с Курчатовым возрастом разошелся.

— Зато с академиком Александровым знался. Виктор, я вам такую веселую правду поведаю, что будете в компаниях рассказывать. Я ее услышал в Севастополе, в кают-компании штабной «Ангары», кстати, судна Гитлера, полученного по репарациям. Анатолий Петрович был великолепным рассказчиком, мыслил очень образно. Запомнилось, как он, вспоминая о великой Победе, упомянул майский визит маршала Жукова в Берлин в 1945 году. Так вот, Александров — творец атомного реактора для подводного флота, проект 613. И когда первую атомную подлодку спустили на воду, осмотреть чудище на север полетели секретарь ЦК Устинов, министр обороны Малиновский и главком флота Горшков. Александров повел их по лодке, а там светящиеся в темноте фосфорные буковки указывают номера боевых частей — БЧ-1 и т.д. Но дозиметристы так настроили приборы, что поймали даже мизер фосфорного излучения и приказали буковки отвинтить. Устинов одну тайком опустил в карман шинели Горшкова. И на пирсе все прошли контроль, а на Горшкове сирена взвыла так, будто при нем кобальт, в сотни раз усиливающий заражение. Схватил радиацию! Главком побелел как полотно, а Устинов говорит: «В карманах пошарь». Тот буковку нащупал, в сердцах ее в море швырнул, но в себя пришел не сразу. Вот она, можно сказать, онтология нашего атомного флота. История... — опять сделал паузу и шутливо: — не в изложении Сванидзе.

Посмеялись от души, а потом долго гуляли молча. Донцов чувствовал, что профессору хочется от воспоминаний перейти к суждениям о нынешних днях, но он ждет либо наводящих указаний супруги, либо удобного случая.

И такой случай представился уже за ужином.

В тот вечер несколько телефонных звонков из Москвы вынудили Донцова прийти на ужин позже обычного, когда профессор и его супруга заканчивали трапезу. Набирая в тарелку различную снедь у ресторанной стойки, он увидел забавную, миниатюрную, мохнатую собачонку — йоркширский терьер крутился около ног женщины, выбиравшей блюда. Бросил на нее взгляд — и остолбенел. Это же Людмила Путина, бывшая жена президента!

Вернувшись за столик, тихо сказал:

— Вы знаете, кто эта дама с собачкой? — кивнул в сторону ресторанной стойки.

Первой откликнулась Лидия Петровна:

— Лицо знакомое, но не могу вспомнить, где я ее видела.

Михаил Сергеевич, поправив очки для верности взгляда, изумленно шепнул жене:

— Лидуша, это же Людмила Путина!

— Что?!

Разглядывать Путину в упор было невежливо, и Лидия Петровна с любопытством украдкой наблюдала за ней, приговаривала вполголоса:

— Терьерчик у нее очаровательный, трогательная собачка, настоящий йоркшир. Его и на руках можно носить.

Когда выходили из ресторана, Донцов спросил у стройной красивой девушки, встречавшей отдыхающих и отвечавшей за постоянное пополнение шведского стола:

— Мы не ошиблись? Эта дама с собачкой...

— Нет, не ошиблись. Она у нас часто отдыхает. С мужем... Иногда обе дочери приезжают. Приятная женщина, простая в обращении. Обслуживает себя сама.

— А примерно в километре отсюда, если ехать дальше по Виноградной, в резиденции «Бочаров Ручей», работает ее бывший муж, — задумчиво сказал Михаил Сергеевич, когда прощались после ужина в мраморном вестибюле, где настенные панно изображали сцены прошлой советской жизни. — И что? Да ничего. Жизнь как жизнь. Люди как люди. На мой взгляд, все по-человечески. А в интернете фейерверк фейков, будто она в заграницах. Могла бы, если б хотела. Но зачем? Пользоваться благами свободы личной жизни — именно личной жизни, а не так называемыми земными благами — в Отечестве гораздо удобнее, чем за рубежом. Там русские — любой национальности — вроде бы и не совсем чужие, но и не вполне свои. Всегда! А мы дома чего-то опасаемся, по своей дурацкой воле живем с кляпом во рту. Как писал Тютчев, «Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои».

После того случая профессора словно подменили. Видимо, о чем-то он с Лидией Петровной посоветовался поздно вечером и на следующий день преобразился, а по мнению Донцова, стал самим собой, желая высказать в общем-то случайному собеседнику то, о чем думано-передумано, что тяготит душу.

— Вчера в вечернем ток-шоу обсуждали ответ на американские санкции... — Виктор хотел высказать свою точку зрения, но Лидия Петровна сразу перебила:

— Мы уже давно телевизионный смрад не смотрим.

— Ну как же! — поддержал профессор. — При советской власти были «глушилки» — мощные антенны работали на частотах радио «Свобода», других западных станций, заглушая их радиошумами. Нынешние ток-шоу — те же глушилки, архаика на новой технологической основе. Информационный шум, стратегия отвлечения внимания, чтобы люди не могли составить истинное представление о происходящем. Я, батенька, в силу научного статуса гурман по части восприятия реалий. В политическом смысле бесприютен, одинок, это мое агрегатное, то есть рабочее, состояние. Но мозги-то работают. Представьте, сомелье потчуют водкой. Ну, вкус и потерян. Вот и ток-шоу для меня чреваты. Шоу! Политический бурлеск! Все по законам жанра: один набор ораторов, заранее известно, кто что скажет, политклоуны, коверные, чья задача — молоть чепуху, отвлекая от серьезных обсуждений. Возьмите того же Бориса Надеждина: специально держат для разрушения дискуссий. Браться за столь позорную роль можно лишь при хорошем гонораре. Сплошной шмяк-бряк, воляпюк. Общество топят в текучке, не позволяя задуматься о новых смыслах, о главных вопросах развития. Английский юмор в таких случаях требует сказать, что все замечательно, хотя на сленге извращенной британской изысканности это означает, что хуже быть не может.

Донцов, разумеется, не мог не воспользоваться неожиданным приступом откровенности и спросил:

— А что вы считаете главным?

— Увы, во внешней политике — это одно, во внутренней — другое. Конечно, все «главные» взаимосвязаны, однако требуется в каждом случае их распознать. А без системного научного подхода сие невозможно.

— Но хотя бы один пример, — настаивал Виктор.

— Миша, расскажи про тридцатилетие, — явно по предварительному согласованию разрешила Лидия Петровна.

— Какое тридцатилетие? — удивился Донцов.

— Вот видите, вы даже не поняли, о чем речь, — назидательно сказала Лидия Петровна. — Расскажи, Миша, расскажи.

— Понимаете ли, — начал профессор, — анализ русской истории выявляет важную закономерность. Через три десятилетия после смерти Ленина был ХХ съезд партии, разоблачивший культ личности Сталина, началась новая эпоха, и в 60-е страна развивалась успешно. Но прошло еще тридцать лет, импульс развития затух, изменились исторические условия, и в СССР опять возникли противоречия, приведшие к застою. Их бы осознать, наметив новый курс, как сделал Дэн Сяопин. Но Горбачев затеял политический слом, развалил страну. И вот еще через тридцать лет в России снова накопилась уйма противоречий. Казалось, столетие Октября дает повод их осмыслить, консолидируя красных и белых. Но власть озаботилась лишь тем, чтобы «проскочить» дату без скандалов. Скажу больше! Когда начался предвыборный агитсериал, только и шумели о поисках образа будущего России. Но прошли выборы — и тема исчезла. Некогда! «Мелочи жизни», вроде пожаров, мусорных бунтов, чиновного произвола, заслонили поиски образа будущего, заменив их набором благих обещаний «улучшить и повысить». Но где новый курс? Усмотреть аналогию нетрудно, история диктует: каждые тридцать лет в России объективно накапливаются внутренние противоречия и просроченные ценности. Увы, пул экспертов не учитывает это, а руководящее сословие не осознает неизбежность перемен. Чье это попущение?

Помолчал, потом добавил:

— Я мечтаю об эпохе взлета русской мысли. А пока настоящие мужчины играют в хоккей. Беспутье.

— Очень интересно, Михал Сергеич. Но это опять про «кто виноват». А делать-то что?

Тут снова вступила Лидия Петровна, похоже закрепившая за собой в семье роль ЛПР — лица, принимающего решения:

— Господи! Да у него в голове кладези. Но слушать, слушать-то кто его будет? Где он, кроме науки, нужен?

— Погоди, Лидуша, — мягко остановил жену профессор. — Да, у меня есть некие соображения относительно устройства российской жизни. Но я — подданный его величества научного знания, которому служу верой, правдой и с наслаждением. А политические аспекты вынужден учитывать, ибо труды мои, о которых говорить не вправе, неотделимы от судеб Отечества. Но я, как сказано, в общественном смысле бесприютен и одинок. Ни площадки нет, где высказать мнение, ни времени для отвлеченных от науки дебатов. Варюсь в собственном соку и супругу своими измышлениями истязаю.

— Боже мой! — воскликнула Лидия Петровна. — Вы представить не можете, каким он был в перестройку, еще эмэнэсом. Горел! В политику навострился. Где-то рядом со Станкевичем суетился. Сколько нервов пришлось положить, чтобы убедить: для науки он создан! Теперь-то — член-кор, ордена, премии. А на этого жалкого Станкевича смотреть тошно.

— Значит, к вам надо обращаться «академик»?

— Нет, нет. Во-первых, только членкор, а во-вторых, профессорское звание в русском обиходе как-то уютнее, теплее, что ли.

До Виктора начало доходить, что он случайно напал на золотую жилу: беседы с профессором могут обогатить его представления об историческом движении России, его понимание текущих перемен. А Михаил Сергеевич, словно угадав его мысли, счел нужным пояснить:

— Но научное мышление, даже при наличии цифровой гигиены, обладает и плюсами, и минусами. Оно берет предмет целиком, а дьявол, как известно, прячется в деталях. Причем среди деталей, по моему разумению, не последнюю роль играет клановость элиты, степень ее размежевания. Потому, молодой человек, мои суждения не исключают правки.

Донцов только рукой махнул, вернулся к прежней теме:

— Что вы, Михал Сергеич! Вас слушать очень интересно. Так что же делать-то?

— Есть научный анекдот. Профессор спросил на экзамене студента: «Что такое электричество?» Тот отвечает: «С утра назубок знал, а сейчас, как назло, забыл». Профессор и говорит: «Ай-яй-яй, какая беда! На белом свете только один человек знает, что такое электричество, да и он позабыл».

Все заулыбались.

— Разве я могу сказать, что делать? Такие ответы ищут сообща. Научное знание помогает методически. Вот мы говорили о нарастании противоречий, а ныне как раз завершается очередной цикл. Напряжение в обществе растет, момент исторический: президент объявил о прорыве в завтра. А как именно? Каким курсом? План рывка обдуман в узком кругу, и где гарантия от ошибки? Я бы на месте Владимира Владимировича не спешил. По столетней русской традиции, собрал бы Историческое собрание — по типу Конституционного, но без полномочий. Многодневное, под председательством самого президента, с участием бизнеса, политиков, ученых разного профиля. Чтобы выявить разногласия и схождения, умерить интеллектуальный разброд. — Профессор вдруг оживился. — А вы заметили, судьбоносное решение — прорыв в завтра! — приняли келейно? Уж не по сговору ли элит? Царь-батюшка для решения сверхзадач учреждал совещания под председательством Витте. Историческое собрание всколыхнуло бы страну, открыло новую эпоху развития, предложив конкретные действия — от «надо» и «мы должны» все устали. А у нас тон задает эпатажный креаклиат, нет механизма осмысления недавнего прошлого. Живем по принципу: «Ты намедни, а я давеча». Или наоборот. Как без оценки пройденного приступать к следующему этапу? Стихия неопределенности, непредсказуемости нарастает. Вместо рывка можно в стагнацию угодить. Меня знаете какой образ периодически преследует? На палубе «Титаника» все еще играет оркестр, танцуют пары, а столкновение с айсбергом уже неизбежно. И некоторые, между прочим, начинают занимать места в шлюпках.

Внезапно умолк, словно остановил бег мыслей, и через несколько секунд сказал:

— Ну, вы понимаете, это рабочая гипотеза. Ее надо додумать. Возможно, в виртуальном сегменте общества покрутить, с фейсбучным народом посоветоваться. Может быть, не Историческое, а Экономическое. Кстати, в пятьдесят первом году Сталин созвал большое, на месяц, Экономическое совещание. Рассказывают, открывая его, Жданов мрачно пошутил: «Говорите начистоту. Сажать не будем». Тогда даже о рынке речь шла. Но сегодня выяснилось, что эпоха демократии не время для дискуссий. Говорить можно что угодно. Однако на Гайдаровском форуме Глазьеву выступить не дают, а на Московском экономическом, где Глазьев, ни одного министра, ни единого гайдаровца. Разные точки зрения не соприкасаются, обмен мнениями отсутствует, содержательный диалог невозможен. У Пушкина это звучит так: «Для истины глухи и равнодушны». Как изъясняется интернетная публика, нет сети. Опасно! Имитация демократии угрожает возникновением мощного лобби на государственном уровне и ростом не экономики, а дутых макроэкономических показателей. В итоге — низкое качество государственного управления.

— Статистическую службу неспроста упрятали в министерство, лишили самостоятельности, — пояснила Лидия Петровна.

— А в итоге у России нет проекта развития, — подвел итог профессор. — Объявленный рывок не подкреплен конкретным планом действий, заменен стандартным джентльменским набором благих потребностей и пожеланий с громким названием «указ». У Нассима Талеба — помните его «черных лебедей»? — это называется потерей контакта с реальностью. — Грустно вздохнул. — Эх, щи-борщи!

Донцов, не привыкший к такому уровню мышления, тем не менее отлично понял, о каком лобби деликатно, на политкорректном новоязе упомянул Михаил Сергеевич. А тот по-мальчишески взъерошил остатки волос на затылке, видимо, прикидывая, до какой степени откровенности можно беседовать с этим случайным знакомым. Взмахнул рукой и рубанул:

— Не вошел бы Путин в историю как президент проектов. Главнокомандующий в армии стал главноуговаривающим во внутренней жизни страны. Забор мощного либерально-прозападного лобби уже выше кремлевской колокольни.

«Будет, будет что обдумать, — думал Донцов. — А сейчас надо ловить момент и слушать, слушать этого мудрого человека, который не жонглирует фактами, охватывая ситуацию в целом, обнажая ядро проблемы. Но кое-что необходимо уточнить немедленно».

Спросил:

— Что вы подразумеваете под проектом развития?

Профессор снова начал издалека:

— Наш паровоз катит по одной колее, главное — рост ВВП и жизненного уровня, хотя на деле получается синусоида. Мелькнула было крупная, понятная народу идея удвоения ВВП, но ее бросили, а взамен ничего не дали. Раньше-то хоть была «Пятилетка в четыре года!». В Кремле не осознают, что сегодня речь идет о вызове поколений. Как на него ответить? Двигаться все труднее, а мы жмем и жмем по прежней колее, пока котел не взорвется либо не упремся в глухую преграду. Не только о теории государства забыли, заменив ее предвыборными технологиями, но и круговорот народной жизни, если не считать крымской эпопеи, сделали до скуки однообразным: весной — паводки, летом — пожары, зимой — заносы. Забыли, что перед народом надо ставить духоподъемные цели, верхам и не до великих целей, и не до народа, своими делами заняты. Вот Китай. Дэн Сяопин призвал обогащаться: кошка ловит мышей! И народ понял, что надо делать, вырвался из нищеты. Си Цзиньпин выдвигает следующую задачу: великое национальное возрождение! И встает во главе мощной группировки «возрожденцев». Это проекты развития! А на какую управленческую силу опирается Путин в идее исторического рывка? На обступившую его сплоченную группу прозападных элитариев, доминирующих в экономической, общественной и культурной жизни? Возможно, у этой группы есть потаенное видение будущего России. Но у народа такого видения нет, как нет и предчувствия новой эпохи. Для рывка нужна, говоря словами Мандельштама, «стая пламенных лет». Однако этот образ заимствован из Апокалипсиса, и кто знает, чем он обернется? Возвращаясь к прежней мысли, скажу: неустойчивое настает время, особенно в углах жизни. Более того, нас постепенно овертонят, приучая к восприятию чуждого цивилизационного комфорта. Если вдуматься, над этим с наемным восторгом трудятся нынешние политтехнологи, не осознавая своей роли, по сути, заменив астрологов и шаманов.

Профессор говорил так просто и ясно, что Донцову оставалось лишь впитывать услышанное. Оно ложилось на душу, доставляло не только удовлетворение, но и удовольствие. Хотелось, чтобы «краткий курс» высшей политграмоты продолжался. Однако начинал сказываться дефицит времени, а у Виктора язык чесался от обилия вопросов. И, воспользовавшись паузой, он продолжил беседу в интересном для него русле:

— Извините за острый вопрос: а как вы относитесь к Сталину?

— О-о! — рассмеялся Михаил Сергеевич. — на такой диспут двухнедельной путевки не хватит. Эта тема мне, откровенно говоря, не очень интересна. Но есть одна позиция, которую я выскажу, ибо она имеет отношение к нашему предыдущему разговору. Так вот, у Сталина не было ни тесных знакомств, ни закадычных друзей в среде богемы, элиты — называйте эту прослойку как желаете. И это означает, что Сталин обладал дополнительной свободой при принятии важных решений. По-человечески отсутствие дружеских чувств, скорее всего, предосудительно, а вот с государственной точки зрения очень мудро.

— Кстати, Михал Сергеич, а как у нас с Китаем, по вашему мнению? — заторопился Донцов.

Ответ опять был абсолютно неожиданный. профессор взглянул на проблему с такой нестандартной точки зрения, о какой Донцов даже не помышлял. Ничего подобного не вылавливал и в интернете.

— С Китаем? — переспросил Михаил Сергеевич и задумался. — Не моя тема, знаком с ней поверхностно. Одно могу сказать: сегодня мы очень близкие партнеры, Россия снова идет «встречь солнцу». Но с таким гигантом ухо надо держать востро, чтобы не оказаться в роли младшего брата. И вот что очень важно. Недальновидный Трампуша прилагает максимум усилий для сплочения России и Китая, постепенно сдвигая в сторону этого альянса центр мировой силы. Но сегодня в альянсе Россия выполняет роль громоотвода, принимая на себя удары санкций, провокации, медийные атаки, а Китай развивается в относительно спокойной обстановке. Однако за опасную роль громоотвода Россия должна получать некие бонусы. Добиваться их, а вместе с ними и уважения, — одна из задач Путина. В отличие от общественной среды, в межгосударственных отношениях бескорыстное благородство не только не ценится, но аукается падением престижа. — Сделал паузу. — Мне вообще кажется, хотел бы ошибиться, что излишняя деликатность с близкими партнерами, всепрощенчество — болевая точка нашей внешней политики. Нас боятся недруги, но предают — пока по мелочам — союзники.

— Вы опасаетесь за Армению?

— За Армению как раз абсолютно не беспокоюсь. И напрасно наши державные симпатизанты подняли в интернете вопль по поводу событий в Ереване. Нам нужно хранить олимпийское спокойствие. Хотят испытать на себе принудительное попечение запада? Да ради бога! Это же знаменитая философская «пещера Платона», наполненная тенями, то есть иллюзиями. В ответ мы сразу закрываем военную базу — и разбирайтесь в Карабахе сами. База для нас не стратегическая, снабжение только по воздуху. В 90-е армяне уговорили на нее Грачева, чтобы поднять карабахские шансы, в ходе переговоров, наверное, немало коньяка выпили. А теперь на геополитическую карту надо смотреть иначе. Армения граничит с Турцией и Азербайджаном. Казахстан — с Россией и Китаем, который тоже не аплодирует дружбе Астаны со звездно-полосатыми господами. Вот в моду вошло понятие многовекторной политики. Звучит вроде красиво. Но из физики известно, что придать одинаковый вес противоположностям невозможно в принципе. Всегда получается кому-то — в угоду, кому-то — в угрозу. В связи с этим один остроумец заметил: «А пусть-ка девушки сходят замуж на запад. Не придется ли вскорости назад проситься?» Уже на других, конечно, условиях, ибо, как говорят китайцы, «человек ушел, чай остыл». Сюжет в историческом плане затасканный... Но я, откровенно говоря, не увлекаюсь международными проблемами, слишком сложны там лабиринты несогласий, можно заплутать.

Погода стояла теплая, сухая, и в тот день они гуляли долго. Не только по ботаническому парку, но и спустились на специальном наружном лифте на набережную, не раз присаживались на лавочки, наблюдая за накатом волн. И говорили, говорили. Так заговорились, что потеряли счет времени и сразу отправились на ужин.

Донцов радовался везению: перед ним нежданно-негаданно открылись новые горизонты понимания, и он знал, что теперь сможет гораздо глубже анализировать наползающие на Россию события. А Лидия Петровна просто ликовала. Когда они сели за стол и Михаил Сергеевич, выпив бокал настоя шиповника, пошел «отовариваться» к ресторанной стойке, Лидия Петровна нагнулась к Виктору и полушепотом, с чувством сказала:

— Спасибо вам. Сегодня он выговорился на все сто, душу отвел. Я почти за полвека его наизусть знаю, для него это такое счастье — с понимающим человеком поговорить о политике!

Новые санаторные знакомые улетели из Сочи на два дня раньше Донцова, оставив пряное послевкусие. Виктор снова в одиночестве гулял вдоль морского берега, закрепляя в памяти урок высшей политграмоты. Мозги у профессора были устроены столь необычно, — возможно, это особое свойство научного негуманитарного мышления, — что как бы трепанировали проблему, изыскивая ее решение внутри нее самой. Виктора поразил разговор о кандидатуре будущего главы Кабмина. Донцов после общений в думской среде, подобно Лесняку, Простову, раскладывал пасьянсы из громких фамилий, стремясь угадать предпочтения президента. Но выслушав резоны относительно того, кто из нынешних дворянцев годится в премьеры для рывка, а кого исключить из списка по принципу «Вас здесь не стояло», Михаил Сергеевич, свободный от политических условностей, не утопающий в мелочах-частностях, подошел к вопросу революционно, как водится, начав издалека:

— Скорее всего, вы правы, президент подберет премьера рационально, исходя из своего видения задач, стоящих перед страной. Но я глянул бы на проблему с изнанки. Средоточием управленческой воли у нас стал президент. И Запад открыто пошел в атаку на Путина, оказывая на него сильнейшее давление. На главе государства сошлось очень много силовых линий, словес и смыслов. Однажды Володин сказал, что Путин — это Россия, и СМИ подняли его на смех. А ведь он отчасти прав, типологически ситуация схожа с той, когда звучал лозунг «За Родину, за Сталина!».Образно говоря, идет девятый раунд боксерского поединка, и наш лидер постепенно устает, соперник это чувствует, усиливает натиск. С точки зрения классических теорий сопротивления длительное перенапряжение чревато срывами, в данном случае тем, что президент начнет упускать какие-то сегменты политики, полагаясь на умеющих втираться в доверие. Но почему Запад против Путина персонально? Да потому, что по Конституции его место займет премьер — без выборов! И если им останется Медведев, США утроят нажим на Кремль. Значит, что сделать бы Путину? Назначить премьером какого-нибудь генерала в отставке, чтобы у Запада напрочь отпала охота убирать Путина. Такому премьеру надлежит играть роль вице-президента, а реально руководить Кабинетом будет первый зам, которого подберут, исходя из ваших соображений. На месте Владимира Владимировича я назначением премьера убил бы двух зайцев.

Вспоминая тот разговор, Донцов дивился умению профессора видеть проблемы широкоформатно, сквозь толщу времени, сквозь бури и сквозняки века. Перефразируя знаменитого поэта, можно было сказать, что ума он был не линейного. И впрямь, не меняя Конституцию, ввести бы де-факто пост вице-президента — не избранного, назначенного! — поставив на него человека, неприемлемого для Запада. Подумал: «А что в Штатах? Там атакуют Трампа, чтобы после импичмента президентом стал удобный Пенс. В точности то же самое!» Неужто Путин не додумается показать америкосам колоссальный кукиш, назначив премьером да хоть генерала Шаманова? А уж кто будет истинным главой Кабинета — другой вопрос. Неужели некому подсказать Путину эту конструкцию, мощный асимметричный ответ на кабаний, напористый натиск Запада?

Между тем на бездельном санаторном просторе мысли Донцова мчались дальше. В путинской России да при сверхсложной мировой ситуации должность премьера вообще начинает играть интересную роль. Не избранное, а назначенное второе лицо в государстве становится фактором политических раскладов. Премьер не может начать «свою игру», как Руцкой при Ельцине, ибо немедля будет отправлен в отставку. Значит, силовик в премьерском кресле не нарушит внутреннюю стабильность. Зато на внешнем треке у России козырной туз. Если пиндосы вознамерятся перейти красную черту, Путин вправе намекнуть о добровольной отставке, а в критических ситуациях профессиональный военный непредсказуем. Не говоря уже о том, что российское прозападное лобби будет мгновенно сметено с политической доски. Эта угроза предохранит Путина от элитных наездов, которые вынашивает Вашингтон.

Кстати, профессор, пожалуй, прав: нагрузка у Владимира Владимировича сумасшедшая, и уже пошли оплошности, чего раньше Донцов не замечал. В телефильме Кондрашова Путин сказал, что в феврале 2014-го, когда Янукович начал силовую зачистку Майдана, в Кремль позвонил Обама и попросил — плииз! — воздействовать на украинского президента, чтобы не использовал военных, ибо завтра, в пятницу, в Киев прибудут главы МИД Германии, Польши в качестве гарантов соглашения с лидерами Майдана. Путин обещал выполнить просьбу, переговорил с Януковичем, и киевский Таймынь не состоялся. В пятницу соглашение подписали, а в субботу в Киеве произошел переворот, власть захватили заводилы Майдана. Все это рассказал сам Путин. Да еще посетовал, что Обама не перезвонил. То есть, надо полагать, спасибо не сказал.

«И что получается? — думал Донцов. — В телефильме рассказ Путина звучит как чистосердечное признание в совершенном... Ну, назовем это катастрофической ошибкой, итогом которой стала сдача Украины. Он доверился американцам, хотя им вообще нельзя верить на слово. Чем же Путин отличается от Горбачева, проглотившего сказки о том, что НАТО ни на дюйм не продвинется на восток, от Медведева, по просьбе того же Обамы приказавшего Чуркину не применять вето по “открытому небу” Ливии в Совбезе ООН? Сколько же амеры, для которых нечистоты коварного обмана — политическая норма, будут дурить русских простофиль, наивно уповающих на международное право, нравственные ценности и честное слово западных партнеров? Сколько еще будет длиться этот морок — обожествление циничных западных убожеств с ампутированной совестью?

И зачем Путин спустя четыре года оповестил мир о том, что лично причастен к сдаче Украины? Это же и впрямь чистосердечное признание в грубейшей оплошности, которая войдет в анналы истории. Само признание — тоже оплошность. Не понял, что о личном просчете нельзя говорить в эфире. видимо, считает, что ему уже все можно. Но если не понял в данном случае, не исключено, начал упускать и другие важные сегменты политики.

У Макса Вебера, которого изучал каждый бизнесмен, есть тезис об этике убеждений и этике ответственности. В первом случае речь идет о безупречном следовании нравственным идеалам, не считаясь с затратами и жертвами. Этика ответственности предполагает другое: учет ситуации, тщательную оценку последствий, готовность преодолевать худшее зло злом меньшим, жертвовать малым ради большого успеха. Но очевидно, что главы государств, независимо от добродетельных убеждений и личных обязательств, по определению обязаны исходить из этики ответственности. Упрямое нежелание поступиться принципами порядочности может обернуться слишком серьезными потерями для страны. Лидер нации не принадлежит сам себе».

На горизонте возник силуэт пограничного катера, вставшего на якорную стоянку. Это означает, что в резиденции «Бочаров ручей» ждут главного гостя. Донцов пошел в конец набережной, где стояли снаряды для силовых упражнений, покачал руки. Потом устроился на скамейке с изогнутым прислоном, подставил лицо теплому солнцу, закрыл глаза. За пару недель отдыха он причесал мысли. Не обошлось и без везения: чудесное знакомство с «подданным научного знания» Михаилом Сергеевичем помогло отредактировать самого себя и понимание возможных вариантов завтрашнего дня России. Постижение новых смыслов не прошло даром. Невольно улыбнулся, вспомнив загадку, предложенную профессором, вернее, членкором.

— Назовите какой-то факт, скорее фактик, который станет для вас лакмусовой бумажкой по части дальнейшего развития событий, — с хитрецой сказал он однажды.

Виктор, сколько ни пыжился, ничего путного сообразить не мог, и Михаил Сергеевич ответил сам, без улыбки, без «шутинга»:

— Для меня символическим знаком станет знаете что? Пригласит Владимир Владимирович на какую-то должность Грудинина или нет. На какую, не суть важно. Представляю, как возненавидели Грудинина в администрации президента. Еще бы! Чуть всю свадьбу не испортил. Спроста ли его так беспардонно гвоздили перед выборами. Запарковали намертво. Но если объективно, он, особо травимый, показал себя неплохо, вполне готов к серьезной государственной службе. Практиков на скамейке запасных у Путина мало, одну колоду тасует. Новые лидеры, на которых делает ставку Кириенко, в основном карьерные чиновники-скородумы после курсов в Высшей школе экономики у научного руководителя Ясина, который заявил, что золотой запас России — в слитках! — надежнее хранить в США. Изнаночный мир! Разве так готовили кадры высшего звена в Союзе?.. В общем, возьмет Путин Грудинина на госслужбу или нет? Решение по этому частному поводу будет означать многое. В капле воды отражается целый мир.

Донцов согласился с профессором и сейчас, сидя у синего, вернее, Черного моря, тоже загадывал на будущее. На будущее России и на свою судьбу, которую связывал с Верой. Но едва подумал о ней — безусловно, по Божьему промыслу заверещал мобильник, и Виктор наверняка знал, что звонит Ряжская. Верно, Нина! Возбужденно сообщила, что активизировался Подлевский, отчего крайне встревожены Катерина и Вера.

Мысли Донцова сразу начали перестраиваться на Москву. Отдых завершался досрочно.

Окончание следует.