О прозе Юрия Лунина
 

Я живу в тоске, меня мучит мысль, что я не герой, не открыватель. Способен ли я на подвиг? Не знаю. Способен ли я на тяжкий труд, хватит ли у меня сил на свершение великих дел? Хуже всего то, что никто не понимает моей муки.

Юрий Казаков. Двое в декабре.
 

Юрий Лунин — один из самых талантливых молодых прозаиков в современной литературе. Несмотря на «отмеченность» премиями (от «Справедливой России» до российско-итальянской «Радуги») и регулярные публикации в «толстых» журналах, в критике имя писателя звучит очень редко. По сути, о Лунине можно прочитать всего лишь одну критическую статью профессора Виктора Баракова^[1]. Но в то же время встретить массу упоминаний коллегами, которые то называют Лунина «прозаиком, состоявшимся давно»^[2], а то говорят, что «герой всеми любимого Юрия Лунина ходит и ноет»^[3]. В профессиональном сообществе творчество Лунина неизменно   вызывает разноречивую реакцию и даже приводит к дискуссиям. Например,  на публикацию рассказа «Клетка» на писательском сайте «Российский писатель» литераторы откликнулись широко и полярно. Выставлялись разнообразные оценки — от «апофеоза бездуховности» до «редкой, полноценной, всемогущей прозы». Постоянная неоднозначность в какой-то мере действительно отражает проблемность и зыбкость творческого метода Лунина, но для полного его понимания и характеристики необходим более подробный критический разговор.

В случае с этим молодым писателем все далеко не так просто. Восхитившись одним его произведением, можно с полной уверенностью сказать, что он явление в современной литературе. Прочитав другое, лишь в недоумении развести руками. Ознакомившись с пластом всего написанного, вдруг осознать, что первое органически проистекает из второго.

В своих произведениях Лунин продолжает традиции так называемой лирической прозы, основы которой заложены Юрием Казаковым, Георгием Семеновым, Виктором Лихоносовым. Одной из характерных ее черт является концентрация на герое, схожем с автором или даже тождественном ему, перенесение на него центра повествования. Для Лунина эта черта основная, определяющая, потому так важно будет проследить эволюцию героя.

Проза Лунина — это история о горьком и тяжелом взрослении, наполненная разрушающей жалостью к себе и ко всем вокруг. История, творец и участник которой постоянно ищет прикосновения смерти, чтобы осознать: все-таки жив. Сначала восторженный мальчик, затем сомневающийся подросток, наконец — разочаровавшийся мужчина, герой лунинской прозы проходит все этапы становления на пути к истинной зрелости, но так и не достигает ее. В этом его трагедия, типичность и неутешительная современность.
 

1. Мальчик

Мальчик еще только начинает познавать мир природный и человеческий. Помощником ему в этом всегда служит отец или дед, старший проводник мужского пола. Своей внушительной фигурой он закрывает солнце, защищает ребенка от яркого света. А еще помогает герою социализироваться. Подсказывает, как вести себя во взрослом мире, в ситуации соперничества или даже открытого конфликта.

Рассказы «Успение», «Сеня», «Гады», «Через кладбище» объединяет мотив социализации. В «Сене» отец на семейном празднике подначивает сына сыграть на гитаре, в результате мальчик узнаёт радость всеобщей похвалы и признания. В рассказе «Гады» дед показывает внуку мерзость и напыщенность мира провинциальной интеллигенции. В «Успении» главного героя обижают во дворе, и дед преподает ему уроки «мужского» поведения: советует сначала предупредить, а потом и ударить обидчика. Событийно схожую экспозицию видим мы и в рассказе «Через кладбище»: хулиган задирает ребенка, но когда мальчик рассказывает об этом отцу, тот сводит на нет трагическую значимость случая короткой репликой: «Ты таких еще знаешь сколько встретишь».

Какой бы совет ни давали взрослые мужчины, все они остаются для мальчика былинными богатырями, непререкаемыми авторитетами. Но лишь до той поры, пока не дискредитируют свое совершенство. Например, дед в «Гадах» всегда ходит в кроссовках, это выгодно отличает его от всех прочих стариков, выдает в нем человека энергичного. Его смертность приводит героя в изумление: «Оказывается, все эти годы я был убежден, что дед — мой лучший друг и любимый герой — бессмертен. Но вот и его молчаливым бесчувственным кольцом сжала смерть». Идеальный, сильный образ оказывается разом повержен: умирает дед «без кроссовок, болезненно и долго». Как следствие — за него хочется отомстить всему миру, ведь настоящего героя могли убить только силы извне.

И если «Сеня», «Успение» и «Гады» — самоцельные зарисовки на тему социализации ребенка, то рассказ «Через кладбище» лишь отталкивается от нее. В нем Лунин рисует многомерную картину отношений родителя и ребенка, концентрируется на психологическом аспекте.

Отец и сын идут в лес за грибами: путь их лежит через кладбище. Мальчик быстро забывает о неприятном происшествии во дворе, он наблюдает за отцом и природой. Сопоставляет свое поведение несколько лет назад и сейчас, во время прогулки. Обнаруживает, что был глуп и эгоистичен. Во всем соперничал, уступал только в священном деле: рыбалке. А когда однажды отец упустил рыбу, мелко и глупо на него сорвался. Теперь мальчик горько жалеет об этом: «Как он посмел обидеть отца! Ведь когда-нибудь отец постареет и умрет, его положат в яму на этом вот кладбище и забросают землей. Забросали же всех этих людей, забросали же дедушку...»

Ему больше не видится во всем повод для соревнования, неожиданно он понимает: человек смертен, и его папа — тоже человек. Впервые в жизни ребенок чувствует щемящую жалость, и это — взрослое чувство. Везде чудятся ему знаки угасания и старения, кажется, что отец стал хуже видеть. Трогательно и убедительно описаны нежные отношения взаимной игры и заботы: «На старой березе, на высоте нескольких метров, громоздилось целое облако опят. <...> — Давай! — скомандовал отец и вдруг решительно стал на четвереньки около дерева. Сын тяжело вздохнул. Ведь это означало, что он должен встать ногами отцу на плечи. Он сейчас, как никогда прежде, был против этой затеи — топтать отца, который, скорее всего, уже начал стареть».

Внутренняя перемена не происходит сама собой, она продиктована внешним миром. Внушительный образ, созданный Юрием Луниным, принадлежит к его любимому типу художественного приема. Антитеза леса и кладбища, живого и мертвого, настолько поражает мальчика, что в одночасье меняет для него все. «Переход от кладбища к лесу был нечетким. Люди ежедневно умирали, кладбище росло, росло, и не было возможности оградить его раз и навсегда. Поэтому всегда существовала подвижная полоса, где кладбищенский лес и лесное кладбище год от года не то боролись, не то сливались воедино», — кожей ребенок чувствует рост всемирного кладбища, неумолимость великой природы.

В рассказе «Через кладбище», в отличие от остальных произведений о детстве у Лунина, происходит очеловечение идеала взрослого. Из капризного мальчишки главный герой превращается в юношу и понимает многообразие мира, его двойственность и загадочность, где сила может оказаться слабостью и наоборот: «Сын понял, что больше не хочет быть лучше, сильнее отца. Наоборот, он во всем хотел видеть его превосходство, его силу, его способность жить еще долго и быть недосягаемым для смерти». Отец не теряет героики, но из наставника превращается в друга. Кроме эгоистического ребячьего желания «вырасти об него», герой приобретает навык сопереживания, начинает видеть не только себя.

...И продолжает взрослеть.
 

2. Юноша

Отец отошел от солнца, он больше не наклоняется ласково над героем. Лучи ослепляют, но прожгут ли они насквозь или мягко коснутся юношеской кожи? Мальчик вырос, теперь дело познания мира — только его ответственность и забота. В произведениях о мятежном подростковом периоде писатель Лунин и сам будто переживает пубертатную «ломку». Его творчество здесь развивается в двух направлениях: ярком беллетристическом и истинно художественном. На этом же возрастном материале написаны худшие и лучшие его произведения.

Слово «беллетристический» здесь употреблено в широком литературном значении^[4]. В беллетристических текстах Лунина хоть и верно схвачена современность, однако отсутствует объем и глубина, они публицистически прямолинейны. Да, в рассказах «Бабочка», «Где музыка ваша» и «В морге» проживает пустую жизнь современный подросток. Он тянется к общению со сверстниками, но не может получить от него удовольствия. Пытается найти себе занятие — едет на дачу, идет на «вписку», ради экстрима может посетить даже морг, но ничто не спасает его от упрямого внутреннего безделья. Ведь сколько таких детей в спальных районах Москвы (да и не только Москвы) пьяно бродят из подъезда в подъезд, из квартиры в квартиру только для того, чтобы не чувствовать одиночества в собственном доме.

Все вышеперечисленные тексты объединяет навязчивое самоощущение героя: неприятие себя и компании, чувство отвращения и тупой боли. Вот главный герой в «Бабочке» случайно чуть не уронил на девушку кусок шифера, когда спускался с крыши: «Завтра предстоял ее день рождения, и кто-то пошутил, что по моей милости она бы могла просто до него не дожить. Тут мне совсем стало гадко, захотелось просто не быть, умереть, но я, как обычно, вспомнил, что убить себя не могу, потому что боюсь». А вот молодой человек в рассказе «Где музыка ваша» наконец решается посмотреть видео с записью игры на гитаре своего умершего друга. Тогда, в момент импровизации, в обкуренном состоянии, она казалась ему гениальной, но потом: «Оказывается, это было по-настоящему жалкое зрелище. Вусмерть угашенный человек наугад долбит по струнам расстроенной гитары. Мерзко фонит комбик. Фонит само пространство — тесное и омерзительно реальное, наполненное шорохами, кашлями, дыханиями. Десять минут бездарного бренчания, тошного хаоса». Вытащить из состояния непроницаемого бесчувствия способно только одно: столкновение со смертью.

Лунин изо всех сил пытается «оживить» героя и спровоцировать на поступок, дает почувствовать цену жизни. В «Где музыка ваша» на глазах у всех умирает от водки тихий и скромный паренек; в «Бабочке» молодой человек случайно чуть не убивает бабочку, и это становится важным эпизодом поездки за город; а компания из рассказа «В морге» предпринимает вылазку в морг, чтобы что-то понять и почувствовать новое. Но шоковый эффект не долгосрочен, не приводит к кардинальным изменениям. От «как прекрасен живой человек» после выхода из дома смерти герой через два абзаца приходит к: «...видимо, этот ликующий гимн звучал во мне очень недолго, иначе связанные с моргом приключения не пролежали бы столько лет без надобности...» Робкой рукой Лунин орошает героев мертвой водой, сращивает их дырявые сердца, но забывает о воде живой, поэтому они не начинают биться.

Вязкие, протяженные в никуда рассказы «хромают» и стилистически. Пытаясь верно передать речевой поток подростка, Лунин впадает в скудную разговорность, от которой негде отдохнуть: «Поняли тогда, что на хавчик пробило конкретно. Забрели в “макдак”, гамбургеров нажрались так, что челюсти заболели. Отвалились на стульях, картошку с соусом доедать уже не стали. Спать всем захотелось. На этом и разошлись — уверен, что все в поганом настроении» («Где музыка ваша»).

Выгодно выделяется среди произведений беллетристического типа повесть «Пастораль». В ней прожектор направлен уже не на конкретного героя — Лунин психологически полноценно изображает взаимоотношения семьи. Из-за «расширения» автору удается выйти на художественное обобщение и показать одну из сторон современной России, но сделать это в пределах схемы.

Обычная русская семья достатка ниже среднего: мать, отец, сын Илья и дочь Настя. Все заняты побегом от себя: отец постоянно смотрит телевизор и играет в жестокие компьютерные игры; мать маниакально разгадывает японские кроссворды; вне их поля зрения дочь читает классическую литературу и превратно усваивает ее уроки; сын проводит время, тягая гирю или выпивая с друзьями в окрестных дворах и подъездах. Это простая разметка: Настя — проекция матери, они обе действуют интеллектом, а Илья — отражение отца, оба силой компенсируют «застой» воли. Инфантилизм родителей, их пассивная позиция отражаются на психике детей, которую формируют обстоятельства и люди вне семьи. И кажется, что все это верно и умно...

Но высказывание получилось прямым и не совсем художественным. В «Пасторали» все просто и даже примитивно. Лунин нашел виноватого и прямо заявляет об этом в диалогах героев. Отец, слегка выпив на дне рождения сына, признается жене: «Надоело рожи видеть веселые по ящику. Галкин, хреналкин. Думаешь, мне это все нравится, раз я смотрю? Нет, Валя. Все к чертям катится, а они юморят, смеются, в баб переодеваются, голые бегают, чтоб нас с толку сбить. А шутки-то все хреновые, про сиську и письку, а мы как свиньи — нам вроде плевать, что в корыто набросали. Все сожрем...» Мотив «информационной атаки» повторяется почти в каждом произведении писателя. Даже в лирическом «Через кладбище» сквозь текст менее агрессивно звучало: «Из телевизора постоянно сочилась какая-то вязкая гадость, она обволакивала отцу голову и делала его раздражительным, и отец искал пультом фильмы, в которых один простой и хороший человек объявлял войну сотне плохих и побеждал в этой войне...» Это совершенно справедливый упрек, наболевший и существенный. Но должен ли исчерпываться ими образ отца? Возможно, в нем есть нечто большее, если внимательно присмотреться?..

В общей картине мира «Пасторали» не хватает второго плана. Мальчик, лишивший Настю девственности и укравший у нее деньги, оказывается сыном полицейского чиновника. Но не все плохие люди дети депутатов. Аморальная «заряженность» поступка кажется автору недостаточной, поэтому он по-журналистски пририсовывает герою нужное социальное положение. Думаю, такой творческий максимализм Лунина может быть связан с тем, что написана «Пастораль» чуть ли не первой из всех упоминаемых текстов.

Итак, Лунин выставляет точный, хотя и не слишком подробный диагноз современному обществу. Иным же образом все складывается, когда писатель «изымает» своего героя из окружения сверстников и отправляет на поиски себя в природные условия. Солнце становится ласковым, смотреть на него уже не так тяжело, а познание происходит на уровне несравненно более высоком. Изменяется, обогащается язык, потоком несутся образы и точные психологические наблюдения. И если переходные «Прудка» и «Святой день» только иногда взблёскивают художественной силой, сосредоточиваясь на обрывком данных взаимоотношениях героя с призрачными героинями, то рассказ «Три века русской поэзии» весь, от начала и до конца, пронизан лирическим трепетом и сиянием. Не преувеличением будет сказать, что это классический текст и, безусловно, лучший у Юрия Лунина.

«Три века русской поэзии» — рассказ об осознании поэтической природы мира. Семнадцатилетний парень попадает в больницу с аппендицитом и пропускает экзамены. На книжной полке он находит антологию русской поэзии. После ее прочтения что-то для него неумолимо меняется. Тем временем отец давит с поступлением, и юноша решает сбежать на денек, с велосипедом отправиться к реке. Тут и начинается череда случайных встреч, в результате которых молодой человек многое узнаёт о себе и о других.

И хотя на протяжении всего рассказа читателя не покидает ощущение легкости и «выдохнутости» этой вещи, сделана она математически точно. Антитеза руководит движением рассказа: встречи героя с людьми влекут за собой появление их антиподов, что дает возможность понять ценность предыдущего знакомства. Не зря после светлой, стеснительной девушки возникают вычурные, навязчивые мать и дочь: так парень узнаёт, чем сдержанная красота отличается от кичливой пошлости. Также не случайно рядом даны образы отца Андрея и работника при храме, бывшего зэка Матвейки. Антитезой является и изначальная оппозиция уже знакомого нам обывателя-отца и поэта-сына. Даже на уровне локальной образности всегда — двойственность: «Впереди уже виднеется родной лес. А вот то место, где он лежал сегодня после встречи с ней. Это место не узнать: оно золотое, а за ним совершенно черная река». В сравнении и наблюдении за диалектикой природы герой обретает себя.

Поэтическая «Одиссея», «Три века русской поэзии» — современная реализация сюжета мифологического типа^[5]. Все по классической канве. Главный герой ощущает зов странствий и отправляется в путешествие, где должен примириться с подсознательным отца и пережить внутреннюю трансформацию. Он видел и избежал настоящих сирен: «Водяная лилия! Русалка! Сирена! Вы художник — вы просто обязаны нарисовать ее обнаженный портрет! <...> Она неестественно хохочет и выкрикивает что-то еще, но парень уже не может разобрать слов». Прошел испытание трудом и соревновался в нем с циклопом: «Матвейка — человек неопределенного возраста, с изувеченным лицом. Одну его глазницу, в которой то ли есть, то ли нет глаза, целиком закрывает набухшая оттянутая бровь». И наконец, как любой герой мифа, вернулся домой с наградой: понял, что станет поэтом, ведь по-другому просто не может.

Это не единственный культурологический «слой» произведения. Можно рассматривать его и в триаде ад–храм–рай, несколько раз это открыто проговаривается. Кроме того, каждая встреча на пути героя — его приобщение к тому или иному типу лирики: любовной, гражданской, церковной и философской.

Говорят, писать стихи о стихах — дурной тон, сложно сказать что-то новое, еще труднее изобрести общеупотребимую поэтическую формулу. Так вот Лунин написал прозу о стихах, и сделал это лиричнее иного поэта. Процесс рождения стихотворения схвачен на бегу, пойман за крылья: «Даже так: стихи уже содержатся в мире, только в особом, небуквенном виде. Поэт — это человек, который может их записать для людей. Стихи уже есть... Его ладони моментально вспотевают и начинают скользить по ручкам руля. Он чувствует близость какого-то нового, еще никем не записанного стихотворения. Он не может назвать из него ни строчки и даже не в состоянии сказать, о чем оно, и в то же время каким-то таинственным образом уже знает его целиком, ощущает его бесспорное, уже готовое существование, как будто эти сосны и это поле без перерыва поют это стихотворение, как собственный гимн, — надо только вслушаться и перевести на человеческий язык. Какую-то долю секунды парень пребывает в совершенной уверенности, что эта задача элементарна, что гораздо сложнее ощутить само присутствие стихотворения, чем записать его, — но уже в следующее мгновение он стоит перед страшным фактом: услышать и записать ничего не получается. Стихотворение есть — но его нет». Мы наблюдаем за захватывающим актом творчества, где в одном мгновении рассказана в общем-то вся жизнь.

В «Трех веках русской поэзии» случается то, что не удавалось писателю ранее. Персонажи в рассказе не идеализированные образы, не социальные типы, не растения для антуража в удушающем болоте безвременья. Все случайные незнакомцы — настоящие люди. Лунин создает выпуклые, разнообразные характеры. Самый незнакомый и чуждый из них Лунину до этого, и одновременно один из самых удачных, — Матвейка, работник при храме.

Матвейка человек хитрый, пробивной, как мы узнаём по намекам, с богатым криминальным прошлым. Отец Андрей обещал ему дать денег на билет, потому Матвейка со скрипом выполняет ежедневную работу. Но в то же время есть в нем, кроме грубой практичности, и тоска по далекому сыну, и переживание за него: «Знать бы только, жив он или нет, в тюряге или на свободе». А еще — правдивое осознание своей «непрошибаемости» и толстокожести. С самого начала Лунин дает исчерпывающую портретную характеристику рябого Матвейки: «Единственный его видимый глаз напоминает одинокое крохотное солнце в стене уродливой башни, по скупому свету которого только и можно судить, что внутри этой башни еще теплится какая-то жизнь». И все-таки свет есть, и Лунин его видит.

Появляется как полноценное действующее лицо отец. Отношения с ним усложнились, что естественно для подростка. Сцена их диалога с сыном, обстоятельного и нервного, одна из самых удачных в рассказе. Сначала тихие расспросы, затем напористые убеждения, в конце — взрыв от бессилия. И все затихает, прислушивается, готовится к важному разговору: «Летний вечер, который до этого казался продолжением дня, в одну секунду стал началом ночи. <...> Трудно было сказать, что именно изменилось (быть может, затих на улице какой-нибудь неумолчный детский голос, который служил до этого незаметным сердцебиением дня), но воздух комнаты, не освещенной электричеством, наполнился вдруг той тихой печалью, которую испытываешь у постели медленно угасающего человека».

Готовность к подробному исследованию тонкостей взаимоотношений родитель–ребенок уже была в рассказе «Через кладбище». «Три века русской поэзии» видится мне развитием того, что уже там намечалось. Есть и прямые отсылки: Матвейка и главный герой идут работать в поле через кладбище. В обоих рассказах есть высокое ощущение природы и ее влияние на внутренний мир героя. Убираем «натуральный» компонент, и проза Лунина этого периода превращается либо в мрачную безвыходную саморефлексию, либо в остросоциальную схему.
 

3. Мужчина

Солнце зашло. Герой повзрослел, и наступила ночь. В холодной тьме его путь не освещает даже луна: проклюнулись мелкие звезды, и в их несмелом сиянии он бродит, ищет чего-то и никак не может найти. Твердо знает одно: что-то было сделано неправильно. Возможно, что и все. В рассказах «Под звездами», «Новая жизнь» и «Клетка» — три попытки излечения от болезни двадцать первого века: слабоволия.

У героя рассказа «Под звездами» Миши был сердечный приступ, теперь ему категорически нельзя пить и употреблять наркотики. Но от алкоголя он удержаться не может и не хочет. Миша даже не пытается разобраться, измениться, отказаться. Он просто садится в лодку и уплывает, с бравадой вопрошая Бога: «Спасешь ты меня теперь?» Выход из слабости для Миши — бегство и перекладывание ответственности на другого.

Иначе поступает мужчина в «Новой жизни». Однажды ночью он осознаёт, что «уснуть ему не дает ощущение, что он мелкий, тупой, ограниченный человек». Он становится внимателен к детям и жене, исполняет все просьбы. Плата за изменение силой, без настоящей внутренней трансформации — физическое увечье: на шею нарастает, сдавливает петлей новообразование.

Понимая необходимость перемен, герой «Новой жизни» действует по линии поведения подростков из беллетристических рассказов. Он коллекционирует смерть, чтобы осознать жизнь: «Но самой странной из его перемен была следующая: он стал приносить с улицы разные мелкие предметы. Это были перья птиц, крылья бабочек, плоды каштана, кусочки древесной коры, отслужившие детали неизвестных механизмов». Но новая жизнь с проблемами старой невозможна, потому затишье в семье главного героя кажется кратковременным...

Рассказы «Под звездами» и «Новая жизнь» оставляют легкое ощущение недосказанности, это отстраненные и хаотические тексты, в которых люди пытаются сделать хоть что-то, чтобы стало легче. Чувство отчаяния и тщетности не пропадает и в рассказе «Клетка», даже получает развитие. Но в «Клетке» благодаря переключению повествовательной точки зрения Лунину удается лучше разглядеть героя, рассказ от первого лица превращается в пронзительную исповедь во всем разочарованного человека. Тут уже не автор смотрит со стороны на происходящее, его роль берет на себя герой, из-за чего постоянно кажется, что события, развивающиеся в «Клетке», просто чье-то страшное сновидение.

Мужчина живет с нелюбимой женщиной, они воспитывают общего нежеланного ребенка, постоянно ссорятся. После очередного конфликта мужчина решает уехать, берет первый попавшийся билет и отправляется в Таганрог. По пути он знакомится с девушкой, у них начинается короткий курортный роман... Шаг отдается болью во всем теле, каждое движение тщательно анализируется. Герой решается на измену, но раскаивается заранее. Разбитый, жалкий, пьющий и иногда плачущий — таким вырастает мальчик, который думал, что в жизни есть безусловный идеал.

Из «Клетки» мы узнаём, что причина, по которой взрослый рухнул на колени и не смог подняться, — невоплощенность ожидаемого, мечтаемого. Раздумывая о том, почему не сложился брак, герой произносит: «Мы улыбались на свадьбе, мы надеялись на хорошее, на лучшее»; «Нам с женой тоже была предоставлена целая жизнь, с сотнями морей, городов, с сотнями вещей, которым можно было бы научиться. Так казалось. Но вышло, что и в жизни всего очень мало. Меньше, чем казалось», — то есть должно было быть просто хорошо, без усилий, как данность. Но не получилось, ведь мир место ограниченное.

Стремление все приукрасить, возвысить приводит к тому, что и свою случайную любовницу герой предпочитает оставить светлым образом, абрисом женщины. Они не обмениваются именами и особенно не разговаривают. При первой встрече ему кажется, что ее золотистые волосы светятся нимбом; на десятый раз он разглядит «простые, жидковатые волосы и пористую кожу головы». Третьего не дано: либо ангел, либо вопиюще земная женщина с бытовыми порами. Если идеализируемые люди оказываются обычными, они теряют символические внешние атрибуты. Повзрослевший герой Лунина все делит на черное и белое, он сталкивается с той же проблемой непреодоленной идеализации, что и мальчик из первой группы рассказов. Фактически он все тот же инфантильный ребенок, только теперь ему тридцать лет.

Единственное, что выдает в нем взрослого человека, — болезненное, постоянное осознание неправильности. Из-за этого герой не может получить удовольствия от измены. С самого начала мужчина будто находится в разрушающемся здании, он понимает это уже в поезде на пути в Таганрог: «Я лежу и чувствую, как ко мне подбираются муки ада». Пожалуй, именно муторное, правдивое и тщательно прописанное моментальное раскаяние отличает «Клетку» от рассказов «Под звездами» и «Новая жизнь», «углубляет» произведение и выводит его на другой уровень.

В целом же Лунину пока не удалось осознать в творчестве взрослого героя. Писатель будто еще не очень хорошо его знает, видит только с одной стороны. Об этом говорит и малочисленность произведений о нем. Вообще, стоит сказать, что все разбираемые тексты — о ребенке, подростке и взрослом — писались чередуясь, то есть Лунин обращался то к одному возрасту, то к другому. Возможно, молодой писатель просто слишком рано взялся за непрожитый возрастной материал, ведь «Под звездами», «Новая жизнь» и «Клетка» — это ранние тексты, написанные задолго до рассказа «Три века русской поэзии».

Но поиск героя времени, полное его понимание — это и есть, на мой взгляд, основная задача современной литературы. И Юрий Лунин — писатель, который к ее разрешению идет постепенно и трудно, обходя преграды, которые сам себе и создает.

В лучших рассказах — «Через кладбище» и «Три века русской поэзии» — преодолеваются комплексы всей остальной лунинской прозы. Это единственные тексты, в которых молодой писатель смотрит не только «в» героя, но и «из» него на огромный, удивительный мир и прозревает его неповторимым, из-за чего меняется естественно и неизбежно. Остается только надеяться, что подобное «преодоление» будет происходить дальше и Юрий Лунин обретет своего взрослого героя.