* * *

Федору Николаевичу Глинке

Мощны, дремучи, непрерывны,
Господствуют вокруг леса.
Ветра им складывают гимны,
В них слезы прячут небеса.

Луна и солнце в карауле
При столкновении эпох
Туманы сонные раздули,
Храня все то, что создал Бог.

И мрак просторами низвергнут,
И над неравенством чащоб
Кружит апостол воли — беркут,
Знаток славянских древних троп.

И дух Смоленщины пасхален,
И время в просеки вросло,
И в просвещенности прогалин
Взмолился холод на тепло.


* * *

        Александру Трифоновичу Твардовскому

Я без вести не пропадал под Ржевом,
Не замерзал в мончаловских лесах,
Не побывал на правом и на левом,
Омытых кровью волжских берегах.

И не курил в окопах самокрутки,
Не пил из фляги перед боем спирт,
Не отпускал мне Вася Теркин шутки,
Но смерти мне знаком холодный флирт.

И жизнь моя не сказка, не халява.
Кто скажет мне, что я себя берёг?
Нас всех с годами встретит переправа,
Я для нее давно не новичок.

И в миг, когда начнется перевозка
И лестницей вдруг станут облака,
Меня поманит из-за солнца тезка,
Признавший в моем сердце земляка.


* * *

              Николаю Ивановичу Рыленкову

От московской незваной гордыни
Становлюсь я нередко свиреп
И спешу на тот берег Смядыни,
Где заколот был юноша Глеб,

Где молитве, как старенькой няне,
Каждый пришлый подвластен вовек,
Где защиту находят смоляне
В теплоте страстотерпца опек,

Где в года мировых пятилеток,
Неподвластный безбожным властям,
Проезжал мой расстрелянный предок
По дорогам из кочек и ям,

Где округа извечно смолиста,
Где все жили во имя труда,
Где встречали с войны гармониста
Божий крест и победы звезда.


* * *
Мне продали щекастые смолянки,
Стоящие под проливным дождем,
Ржаные, еще теплые буханки —
И хмурый вечер показался днем.

Они как две изюмовые сдобы,
И каждая глазами так прижмет,
Что кажутся родней мне хлеборобы
И чудится мне сватом тестовод.

Я видел, как работают все живо —
Поют, смеются, рассуждают вслух,
В их душах — поспевающая нива,
Прародина плетенок и краюх.

Они еще доленинской закваски,
И прячут их помазанные лбы
Пословицы, поверья, песни, сказки,
Коленопреклоненные мольбы.


Дорогобуж

        Александру Сергеевичу Орлову
        и Сергею Васильевичу Серкову

Со дна июньских теплых луж
Тянуло медом, льном и кожей,
И вечер, вежливый прохожий,
Нас пригласил в Дорогобуж,

Где дождь, задумчив и покоен,
Кропил торговые ряды,
И большегрузные следы,
И дух усопших маслобоен,

Полки канатной конопли
И залежи пластичной глины,
Мещанских домиков руины
И плинфы кривичей в пыли,

И колченогих стариков
У перекошенной ограды,
Их опаленные награды
За Ржев, Смоленск и Могилев.

Дождь лил, слоняясь по дворам,
Передохнул в тиши сарая,
Кусты и грядки освежая,
Ушел к блестящим куполам,

Где жизнь доверчива, мудра,
Щедра, смиренна и упряма,
Сокрыта от Москвы и гама,
Где дремлет солнце возле храма
Петра и Павла,
Павла и Петра.


Гагарин

Вчера я был проездом в Гжатске.
Что мне тебе, друг, рассказать?
Меня там встретили по-братски
Дома, погода, люди, Гжать.

Там помнят все о космонавте,
О горе, немцах, о войне.
Там жизнь как жизнь, меня отправьте
Туда еще раз в летнем сне.

Мне будет день людской подарен,
И в полдень встанут все часы.
И солнце сам Юрий Гагарин
Улыбкой скроет от грозы.

И, уезжая, напоследок
Я со слезой стопарь махну,
И водки вкус так будет едок,
Как взгляд ушедших на войну.


Висельник

                                        Василию Михайловичу Серкову

То время было горько-вязкое,
Дома от взглядов скрыла ночь.
Он шел с оглядкой в Новоспасское:
Хотел увидеть сына, дочь...

За ним леса, поля ржаные,
Деревни край и в ряд снопы.
Придет он скоро к Евдокии —
Вот изгородь, вот край избы.

Ее он сам воздвиг когда-то,
Вот первое окно с резьбой.
Убрал он руку с автомата —
Вот-вот он встретится с женой.

Но не судьба, и как-то быстро
Произошел его захват:
Соседа взгляд, крик бургомистра,
Десятки вермахта солдат.

Наутро к месту подлой казни
Он шел по сродников земле
И горделиво, без боязни
Взглянул на солнышко в петле.

Повешен был он в Новоспасском
Под русский плач, тюрингский смех.
А с неба дождик бил по каскам,
Как будто мстил один за всех.


* * *
Не жил я в эпоху носильных коммун,
В курганах не взрыл артефакта,
Но слышал, как сладко поет гамаюн
В чащобах Смоленского тракта.

И, в пенье дремотном красив и блажен,
Явился мне край вечной смоли,
Где люди не терпят плаксивых измен
И лечат в молитвах мозоли,

Где с детства мой дед выходил на покос,
Отца ждал у графского сада
И первой щетиной в отряде оброс,
Смывая кровь немцев с приклада.

Откуда ушел он, ничто не забыв,
Ушел навсегда поневоле,
Скрывая на сердце щемящий нарыв
С подсушенным привкусом соли.


Каноница

Время неслышно в неведомость тронется,
Жизни земной неизвестен нам срок.
Ты убрала свои пряди в платок.
Что тебе снится, родная каноница?
Где твой избранник израненный слёг?

Видишь ли ты неприглядные яви?
Слышишь, как вой орудийный затих?
Где же погиб твой веселый жених?
В поле под Рославлем или в Варшаве?
Кто в той атаке остался в живых?

Долгие годы жила ты в затворе,
Кто-то, как раньше, окликнет: «Сестра!»
Ты, как на фронте, спокойна, быстра,
Только не выплакать девичье горе,
Не воскресить рядового Петра.

Всех подступавших мольбами жалея,
Вечно ты ликом была весела.
Множество бед ты в себя вобрала.
Как ты любила всех, мать Пелагея,
Ты — словно Бога земная хвала.

Как же мила ты, слепая солдатка!
Ты приходящих молитвенный тыл.
Вечер пасхальный кресты осенил,
И среди всех монастырских могил
Мне у твоей одиноко и сладко.


Студенец

Не плачь, курносая голуба,
Не стоит слез твоих ведро,
И я с улыбкой водолюба
Верну пропавшее добро.

Оно лежит на дне колодца,
Помилуй, Федор Стратилат,
На глубину мне лезть придется,
Подземный мир холодноват.

Читай, молельщица, прокимен,
Я ухожу в студеный свод,
Пусть будет он гостеприимен,
Ведро без грубости вернет.

Колодец выложен по-русски:
Надежен, гладок и дощат,
И от испуга в скользком спуске
Молитвы скрыли перемат.

Во тьме воды менялись лица,
Я слышал крики, имена,
И думал я, что будут сниться
Мне раскулачка и война.


Беспалый

Раскинулась за домом нежно радуга,
И мы расселись важно на крыльце,
И дверь была закрыта туго-натуго,
Ушла хозяйка, позабыла о жильце.

От «козьей ножки», полной самосада,
Газетная распространялась вонь.
Болтал вязьмич смешно, замысловато
О том, как не использовал он бронь,

О том, как посреди крестов и свастик
Дымящихся Зееловых высот
Кончины ожидал десятиклассник
В тот самый важный сорок пятый год.

Он говорил, что Божий он избранник,
Что баловень он, как ты ни крути,
Что починил на днях сапог и краник,
А я смотрел на две его культи.


Окруженец

Весенний лес был полон соловьями,
Взвивался к солнцу звучный перелив,
А он сказал: «Под нашими ногами
Лежат друзья, а я остался жив.

Мы пили воду из дорожной лужи,
Мы яблочную доедали прель,
Но знали, что бывает и похуже,
И хуже стало после двух недель.

Мы обошли угрюмую пустошку,
И с голодухи нас прельстила вонь,
И мы копали сгнившую картошку,
И пулеметный в спины лил огонь,

И в поле я лежал между телами,
И мягок был под Вязьмой чернозем,
И небо омывало нас дождями,
И я простился с пленным октябрем».

Мне не лежалось на лежанкe —
Мешал все треск горящих дров,
И тьме, как старой прихожанке,
Я рассказать был сны готов.

Но я молчал, хоть был не робок,
Вбирая телом жар печной,
И мне казалось, что подтопок
Тепло беседует с избой.

И пахло лесом, дымом, полем,
Рожденьем, жизнью, нищетой,
Коротким счастьем, долгим горем,
Второй и первой мировой.

На языке горчила жжёнка,
Катился пот слегка по лбу,
И видел я в себе ребенка,
Чьи сны возносятся в трубу.


* * *
Смоленщина, я внук артиллериста
И не застал немецкий артобстрел,
Но помню, говорили: смерть когтиста.
И от обиды я тогда взревел.

Взревел я оттого, что было стыдно,
Что не упасть в заснеженный окоп,
Что жизнь моя сыта, не инвалидна
И ранит сердце пустомелей трёп.

И пусть я не замковый, не наводчик,
Но есть друзья, и это мой расчет,
Который никогда не подведет
В кольце интриг, кредитов и рассрочек.

Смотрю назад, и выглядит холмисто
Дорога предков за моим плечом,
И надо мной, под облачным крестом,
Не солнце, а лицо евангелиста.


* * *
Помню, учили меня быть надежным и смелым.
Все изменилось с тех пор, но иду я к тебе,
Роща, где дед закопал навсегда парабеллум,
Где ждал связного не раз на медвежьей тропе.

Кажется мне, я иду по курганному полю,
Звезды угрюмо склонились к расстрельному рву,
Сон ты никак не обманешь, он рвется на волю,
Я его власть только с первым лучом оборву.

Снова под утро тревожат скупые просветы,
Наши свиданья с родней обреченно редки.
Грозным Смоленском в стальное подымье одеты
Мельница, сад и наш дом в изголовье реки.


Диво

«Помоги мне, внучек, помоги же!» —
Восклицала бабка у ларька.
Шаг, другой — я становился ближе,
Мы стояли в первомайской жиже,
Вот меня взяла ее рука.

Платьице старинное в горошек
И послевоенный макинтош.
Говорит: «Ну, может быть, возьмешь
Хоть одну из четырех матрешек?
Мой товар намоленный хорош!»

Плечи макинтоша все в помёте,
С образом угодницы платок.
Говорит: «Родименький внучок,
Господин, товарищ, ну, возьмете?» —
Поправляя Божий образок.

«Ты не думай, я не побирушка!
Отнесись с доверием к вещам,
Посмотри — и убедишься сам,
Это ведь счастливая игрушка,
Я тебе задешево продам.

Дед мой хоть без ног, но еще ловок,
Правда, выпивает и охрип.
У него из самых мягких лип
Сушатся десятки заготовок,
Только третий день замучил грипп.

Мастерит он множество фигурок,
Мне бы прикупить ему гуашь.
Вот отправил и сказал: “Продашь!”
Раздавил протезами окурок,
Он же офицер, а не торгаш.

Да ругнет, бывает, меня матом
И сидит, нахмурившись, один;
Вспоминает Вязьму и Берлин —
Мы же повстречались в сорок пятом,
В день его небесных именин.

На себе тогда его тащила,
Был тяжел израненный мужик.
Я не помню отрешенный крик —
Все звала святого Михаила, —
Вот и выжил милый фронтовик.

Года два за ним носила утку,
Он ходить тогда еще не мог.
Знаешь, дорогой ты мой внучок,
Жизнь сыграла с нами злую шутку.
Сколько я молилась — знает Бог».

Словно нимб, вокруг летали мошки
Над ее покрытой головой.
Я был между миром и войной.
А в портфеле нежные матрешки
О любви шептались фронтовой.