Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Письмо двенадцатое

Любая партия, которая, придя к власти, приняла бы в качестве Декрета о земле именно Крестьянский Наказ, была тогда обречена на победу... Но именно этого и не понимали сами эсеры! Одетая в серые шинели история привела их к власти, а они не только не отдали землю крестьянам, но в конце концов приняли программу своих антиподов кадетов — курс на сохранение крупного частного землевладения, то есть линию на отказ от «черного передела». Нелепость. Ради этого передела когда-то и возникла сама эсеровская партия...

Эсеры затянули до невозможности сам созыв Учредительного собрания. И наконец, не удержали в своих руках никаких вообще рычагов управления. Они, именно они и уронили «в грязь» власть в России.

Ленин — как в полном смысле политик именно XX века, когда вне нравственный прагматизм стал сутью и практикой любой реальной политики, — решительно превосходил (прежде всего именно этим) всех своих противников и оппонентов. Далее я постараюсь дать анализ и других характерных особенностей ленинской политической методологии. Сейчас затрону только один из его самых результативных исходных и победных принципов. Он полагал, что в политике по отношению к массам, поскольку дело касается миллионов людей, следует выдвигать для осуществления только то, что «народ сознает», то есть — что он требует. Не то, что партия «с высоты вождей ее считает целесообразным, но это-то людям и непонятно, потому и чуждо народу, а именно то, что приемлют и жаждут сами миллионы и десятки миллионов людей — пусть лично и сам Ленин не считает эти требования наиболее справедливыми. Вот и вся «тайна», почему люди шли за ним.

Сейчас-то, сегодня, обычно все сводится к грубому третированию Ленина. Это и говорит опять-таки о примитивизме нынешнего глубоко конфликтного сознания. Надо, однако, понять: подлинный и самый масштабный популизм — это именно ленинская методология в политике. Ленин — родоначальник победного популизма.

Непревзойденный образец именно популизма — это перехват власти большевиками у эсеров 25 октября 1917 года. Метафорически вполне верно сказано, что в тот момент «власть валялась в грязи», «на дороге», ибо Временное правительство так и не сумело сколько-нибудь ощутить ее в своих руках. Эту упавшую власть ранее иллюзорно поддержали, помимо эсеров, до осени 1917 года — октябристы, кадеты и меньшевики. Сугубо иллюзорно. Власть не побывала тогда пока только у большевиков. Пока. Мало кто их и принимал всерьез. На такую страну их и было горстка. Активистов — 40 тысяч. Многие политические требования их — например, пресловутую национализацию земли — к тому же не принимали как раз крестьяне.

Что же потом произошло?

Важны, думается, особенно два таких эпизода: а) полнейшее поражение большевистской программы национализации земли в конце мая — начале июня 1917 года, на первом съезде крестьянских депутатов; доклад делал сам Ленин; б) опубликование в эсеровской газете «Известия» в августе 1917 года Крестьянского Наказа (составленного из 242 подобных один другому наказов из провинций). Прочитав его, Ленин наконец пришел к заключению: вот это и есть, оказывается, реальная аграрная программа для тогдашней России.

Дальше же все разворачивалось быстро и неотвратимо. Ленин, конечно, в это время еще сам лично не встал на позицию Крестьянского Наказа, содержавшего в себе фактически возврат к третировавшейся им ранее сельской общине. Он еще оставался на позициях западноевропейского понимания социализма и еще надеялся вернуться к выкошенной им национализации земли (передаче ее в собственность государству). Не переходя пока на общинные позиции, некогда страстно защищавшиеся Герценом и Чернышевским, Ленин принял решение выдвинуть вместо национализации (огосударствления) земли — ее социализацию (разгосударствление, возвращение земли общинам). Она у них отнималась в течение всех предыдущих веков.

В сентябре 1917 года появилась повторная статья Ленина «Заметки публициста» — с энергичным изложением новой, еще вчера отвергавшейся им аграрной программы — от имени РСДРП(б), хотя с ней многие из большевиков так и не согласились. Оставались таковые именно «западниками», а не «общинниками». Ленин, однако, беспроигрышно провозгласил эсеровскую социализацию — вместо национализации...

Возник наконец осмысленный лозунг «Земля — крестьянам!». Он занял и место в общей программе большевиков сразу же вслед за лозунгами «Мир — народам!» и «Власть — Советам!». Перед призрачным лозунгом «Заводы и фабрики — рабочим!».

Новый этот призыв был из всех наиболее тогда актуальный и работающий. Войну солдаты уже и сами начали прекращать — бегством огромных масс их с фронта. Советы в сентябре 1917 года уже почти все без исключений поддерживали требования Крестьянского Наказа. 26 октября 1917 года II Всероссийский съезд Советов, открывшийся почти одновременно с арестом непопулярного Временного правительства, в качестве закона принял под названием «Декрет о земле» (с небольшой преамбулой, написанной Лениным) именно Крестьянский Наказ... «Без «изменения в нем и запятой» — это признал сам Ленин.

Вот популизм так популизм: фактически узаконен был текст, составленный самими крестьянами России и теперь ставший для них государственно основополагающим. Партия большевиков четко вступила на путь поддержки любой программы, идущей от наиболее многочисленных масс народа. Если она даже и не разделяла этих требований.

Как, наверное, и многие, я долгое время восхищался такой позицией, был, можно сказать, и воспитан в ее отсчетах, а к тому не имел знания и понимания той или иной подоплеки. Завораживала сама по себе привлекательная идея: интересы народа для Ленина — высший закон. Если даже Ленин не согласен, он все равно отстаивает интересы народа. Потому не ошибается.

Ой ли? Из не публиковавшихся ранее документов (опять же, Александр Яковлев, ты — соучастник их сокрытия, ибо ты дважды был идеологом КПСС) видно, что для Ленина это была в самую первую очередь тактика. Сначала — непременно привлечь на свою сторону народ. Безотказная тактика.

Все это, кстати, важно для понимания современных нам популистов. В том числе и тех, которые оттеснили вашу команду Горбачева.

Важно сейчас следующее: Ленин — основоположник особой, самоцельной гибкости в политике. Именно самоцельной. Она связана с возведением компромисса в универсальность, в молниеносную готовность сделать поворот хоть на 180 градусов.

Подобная тактика, конечно, имеет и дальнее свое начало — в обоснованиях Макиавелли. Потом же она делает шаг еще дальше — в форме абсолютизма (французского, английского, российского). Монархия использует равновесие подвластных ей противоборствующих сторон (для установления неограниченности королевской или царской власти через посредство объединения своих усилий с аристократической или — при случае — и буржуазной политикой).

Далее делает история новый шаг в совершенствовании тактики политического лавирования. Это — бонапартизм. Включается наконец мощнейший фактор — народ. А точнее — сначала крестьянство же, влияющее на ход событий своей весьма мощной «силой колебания».

И только после этого большевизм, лавирующий между интересами различных, но заведомо многочисленных трудовых слоев и, по главной своей цели, управляющий массовым сознанием.

Возникает манипуляция народами.

Вместе с тем большевистский популизм «первого поколения» исходил из реального сознания масс. Это, оказывается, мало доступно нынешним политическим партиям и течениям. Они действуют рефлекторно. В сущности, чуть ли не все эти движения и партии к тому же и презирают мысль о том, что в обществе должен превалировать интерес именно большинства. Они поэтому рано или поздно обречены на политическое поражение. К тому же они (это чаще всего) высмеивают высокое чувство любви к Отечеству, а в любой стране, самое малое, 70% населения — патриоты. В России их больше.

Но вернемся к осмыслению популизма именно Ленина. А главное — к тому, как власть в России «из грязи» переместилась действительно на властное место и обрела характер ранее неведомой надличностной силы. А еще более главное — в чем проявился беспрецедентный по масштабу трагизм самой Октябрьской революции 1917 года?

Я уже писал: в истории человечества революции не одерживают начальных своих побед в форме установления именно демократии. А когда устанавливаются демократии, то не революционным, а реформистским путем. Демократия и массовое насилие несовместимы. Ну а что же Ленин?

Разумеется, Ленин исходил в значительной мере из исторического опыта. Но он придавал исключительное значение именно ранней стадии всех революций. На этой стадии, то есть при самом первом штурме, они чаще всего действительно побеждали. Они свершались насильственно. Из этого и стала возникать (и возникла) мнимая, «революционная» нравственность. Потом она терпела крах... Смысл ее в том, что демократия — это не свободное и не мирное волеизъявление членов общества, которое якобы заведомо исключает социальную справедливость, а это именно буквальная демократия — как диктатура самого народа. То есть как бы был дан перевод на русский язык слова «демократия». Это, конечно, не было и действительным заимствованием древнегреческого понимания демократии, ибо в древности предполагался ненасильственный приход к власти «партии народа».

В России же именно диктатура «народа», а чаще — «диктатура пролетариата», стала трактоваться как «прямая и непосредственная», как «истинная» демократия. А такая власть, разумеется, невозможна без насилия. Ленин так и объявил: диктатура пролетариата — власть универсальная. И «кровавая и бескровная», и «административная и педагогическая», и «мирная и военная». Она отменяет этой своей неограниченностью всякий прежний закон, ибо она-то и есть «беззаконный» закон. Поскольку она, несомненно, реальное выражение именно воли большинства. Воля эта к тому же слепая.

Тут беспощадное наступление сразу на все общечеловеческие ценности, о которых в свое время и ты вдруг заговорил, отпуская все тормоза для отвлекающей «перестройки». Сделал при этом серьезный вид: будто до тебя за эти ценности никто и не выступал со всей определенностью.

Давай же, Александр Николаевич, пусть и под конец жизни нашей вникнем в самую суть того, что послужило подлинной «диалектической ловушкой» для Октябрьской революции 1917 года — и для Ленина, и для народа, и для большевиков, а также и для нас с тобой лично (вместе и по отдельности).

Конечно, тут нужны не только ум философа и знания историка, но, в идеале, и умение шекспиризировать... Хочу рассчитывать на то, что мои мысли и сопоставления пополнят исходные материалы для будущих трагиков и эпиков. А может, и для лириков. Только, конечно, исходные. Фарсовыми ситуациями я пока почти не занимался, но ведь все на свете какой-то стороной обязательно приходит и к фарсу. Фарс собой уравновешивает трагедию.

К сожалению, ты, кажется, полностью проморгал головоломную сложность сюжетов, о которых сейчас пойдет речь. Впрочем, ты это сам вскоре поймешь.

Важна фактическая сторона дела: при полной убежденности в своей правоте, Ленин и близко не был к верному пониманию прошлых и будущих судеб России.

Приходится в связи с этим опять вспомнить об иронии истории. Ну разве же не ее это проделки? Ленин — причем когда! лишь за три месяца до полного разворота в его аграрной политике — предложил первому Всероссийскому съезду крестьянских депутатов сугубо буржуазную (он сам ее назвал так!) программу национализации земли! Это был конец мая 1917 года...

Тут очень стоит задержать внимание. Откуда в XX веке взялись все несчастья России и стали на нас сыпаться как из прорвы? Все для нас оборачивается — буквально все — итогом, явно противоположным ожидаемому. На каждом шагу наталкиваемся мы на правоту Г.В. Плеханова, назвавшего историю «до крайности ироничной старухой». С сатанинским оскалом хохочет она над Россией.

Тебе в данном случае придется приложить максимум усилий, чтобы вникнуть в истинные судьбы русского крестьянства, от которых ты, блудный сын его, всю свою жизнь в сторону бежишь... Особенно как партийный идеолог, уверовавший в реакционность российской деревни.

Ведь и в самом деле: чтобы в этом всем разобраться, и сам черт ногу сломает...

«Ироничная старуха» зло смеется над теми особенно, кто переоценивает собственный разум. Ну не курьез ли, что после февральской революции в России, в 1917 году, в сущности, именно большевики выдвинули самую реакционную аграрную программу? И они же провозгласили (через такую-то «программу»!) возможность «перерастания» буржуазно-демократической революции в социалистическую...

По существу, именно эта их аграрная программа пресловутой «национализации земли» и сыграла многоступенчато роковую роль в новейшей истории России. Почему же?

Потому что это была чуждая России программа огосударствления «всего сельского хозяйства». В докладе на упоминавшемся первом съезде крестьянских депутатов в конце мая 1917 года Ленин предложил передать всю землю в собственность государства. Земля эта Лениным делилась на такие категории: а) одна часть ее государством (как известно, «совокупным капиталистом») должна быть сдаваема любым гражданам (не обязательно крестьянам) в аренду; б) другая — большая ее часть — предназначалась для создания на ней крупных госхозов, при этом индивидуальная собственность не предполагалась...

Программа Ленина была первым съездом крестьянских депутатов России активно, почти всеми, отвергнута! Оно и понятно. Ничего более противокрестьянского и нельзя было придумать.

Ни Ленин, ни большевики решительно ничего толком и не знали о российской деревне того периода. Наш с тобой однокашник по АОН при ЦК КПСС историк Герман Шарапов установил интересный факт: большевистская партия по всей Руси великой имела лишь четыре свои партячейки из крестьян... Пролетарская партия-то! Ленин исходил к тому же и из того, что после земельной реформы 1861 года российские крестьяне — в период до 1917 года — действительно ведь выкупили свои общинные наделы. Стало быть, веками нерушимой сельской общины больше нет... Путь для буржуазного развития русской деревни, выходит, открыт! Потому-то Ленин и предложил для России «американский» способ аренды.

Не тут-то было! Российский мужик обхитрил всех. Почти половина российских крестьян, хотя она тоже выкупила свои наделы, из общины все-таки не вышла... Продолжала считать общину справедливой нормой крестьянской жизни. Единственно справедливой. Стало быть, она и продолжала исповедовать именно общинную, коллективную собственность на землю. Это и означало: более 49% крестьян России (так перед этим они всегда делали) через определенные промежутки времени как ни в чем не бывало продолжали производить переделы пахотной земли. Именно поровну, на едока. Они, стало быть, вновь обобществили землю — словно реформы 1861 года и не было... Каково!

Сохранялась общая собственность также и на пастбища, выгоны, леса и т.п.

Вот что значил тысячелетний общинный уклад жизни. Более 49% крестьян держались извечного для них образа жизни. Внутри же другой — несколько большей половины численности российского крестьянства у многих, однако, тоже осталась неизбывная тоска по общинному образу жизни.

И вот в этой-то обстановке Ленин решительно продолжал настаивать поистине на антикрестьянской национализации земли в России! На том, чтобы именно государство сделать собственником всей — выкупленной и частной — российской земли. Под иронические реплики зала, в котором сидели наиболее социально активные российские селяне, Ленин бросил, в сущности, провоцирующую фразу: «Крестьянин не смеет думать, что земля его».

Это сказано было для тех, кто уже выкупил свой надел! Словно глухарь на току, Ленин не ощущал опасности для провозглашаемой им аграрной программы — ни в том, что в зале сидят в основном защитники общины (их оказалось свыше 40% от числа присутствующих), ни в том, что почти вся остальная часть депутатов стояла на позициях столыпинских реформ, то есть за частную собственность на землю. Настолько мало он понимал ситуацию. Ленин пренебрег следующим: предложив передать всю землю государству, чтобы она могла быть сдаваема в аренду и крестьянам, а за аренду, ясно, надо платить, он, в сущности, предложил экспроприировать у крестьян России землю, наконец перешедшую к ним в собственность...

Получилось, наиболее радикальная партия предложила не просто реакционную, а контрреволюционную аграрную программу. В крестьянской стране... Это ли не насмешка «ироничной старухи»? Впрочем, то ли еще будет...

Напомню: действительно революционная и немедленно осуществимая агропрограмма тогда защищалась эсерами. Они-то и предлагали социализацию (конфискацию и раздел изъятой у крупных земельных собственников земли между крестьянами поровну, на едока).

Ведь и кадетская-то программа была для тогдашних крестьян тоже более приемлема: по крайней мере, она не включала в себя экспроприацию земли, выкупленной бывшими крестьянами в ходе реформы 1861 года.

Всероссийский съезд крестьянских депутатов (конец мая — начало июня 1917 года), естественно, подавляющим большинством голосов поддержал аграрную программу эсеров. Он пренебрег старанием большевиков.

Но и тут действовала с беспощадностью все та же ирония истории. Ленин потерпел поражение, так как интересы большинства российских крестьян выражала не программа большевистской национализации, а близкая крестьянам эсеровская программа социализации («Черного передела»). Но и эсеры, ошибочно перестав видеть в своей агрополитике именно спасение России, в значительной их части неожиданно перешли на... кадетские позиции (сохранение крупного частного землевладения). Чудеса, да и только! Программа «Черного передела» — голубая мечта российских общинников — оказалась неприкаянной. Все же группа эсеровских журналистов опубликовала ее в августе 1917 года — в виде Крестьянского Наказа...

И мы тут вновь возвращаемся к сюжету о власти, которая действительно «валялась на дороге». И все тут было чревато и трагедией, и фарсом.

Когда-то в одной из своих статей (приютил меня в ту пору преследований московскими властями, в 80-е годы, журнал «Урал») я тоже написал, что Ленин — в высшей степени трагическая фигура, зато, мол, ни в коем случае не фарсовая... Наивняк был. Ленин оказался, конечно, «шире» схемы. Вышло и у него так, что и трагедия может перерасти в фарс. У вездесущего Канта я неожиданно встретил слова: «Если трагедия затягивается, она превращается в фарс...» Верно. Затянувшаяся трагедия, оказывается, кончается фарсом же. Не разрядившаяся в самом начале именно трагедийно, большевистская аграрная программа была на том этапе просто жизнью отброшена, причем — безболезненно (из-за ее очевидной неприемлемости). Далее тем не менее увидим, что она превратилась в бомбу с часовым механизмом.

В самом деле, в российской деревне существовал изуродованный крепостничеством патриархальный, но коллективистский строй. Он пришел к нам из языческой первобытности. Другого образа жизни более 80% населения страны не знало. Нельзя сказать, что и Ленин об этом совсем не знал, у него, как у дворянина, было даже и небольшое имение в деревне. Но самого его — до провала его умозрительной (настаиваю, реакционной для России) агропрограммы на Всероссийском съезде крестьянских депутатов — реальное положение тогдашних российских крестьян, похоже, не волновало. Как и многие русские интеллигенты — демократы западнического склада мысли, Ленин был в этом смысле самым обыкновенным доктринером. Он был доктринер в стратегии. Но — истинно великий тактик. Этому ты, кстати, и учишься у него до сих пор.

Став же марксистом под влиянием другого дворянина-доктринера, Плеханова, Ленин усвоил его идею о том, что в условиях, когда та или иная страна становится на неизбежно буржуазный путь развития, крестьянство этой страны фатально — именно фатально — превращается в реакционную силу. Ленин настолько уверовал в это, что написал огромный том «Развитие капитализма в России». Последний представляет собой, несомненно, образец правдивости в деталях и образец же полнейшего заблуждения в основном и главном: капитализм в России действительно тогда начал развиваться быстро, но исторически он был здесь именно обречен сыграть совсем не ту роль, какая выдалась ему в Западной Европе. Совсем не ту. Ленин же убеждал своих читателей, вопреки этому, в том, что якобы никакого самобытного, отличного от Запада пути у русского крестьянства, у наций России нет...

И вот тут я затрону проблему, в которой ты — идеолог и историк — так и не удосужился разобраться. Хотя бы элементарно. Имею в виду, возможно, и самый великий в истории борьбы партии политический обман: сокрытие Плехановым, В.Засулич и П.Аксельродом письма К.Маркса к ним от 8 марта 1881 года, в котором он предупредил и этих, и всех русских революционеров от катастрофической ошибки применения выводов «Капитала» в условиях России...

Поистине, это похоже на вмешательство неких потусторонних и злых сил.

Дело, собственно, в том, что Плеханов и его группа «Освобождение труда», а потом и Ленин — при поддержке его всеми введенными им в заблуждение его соратниками — объявили учением Маркса о России как раз те его идеи, которых он не только не высказывал, но и выступал против самой возможности того, чтобы их кто-либо провозглашал от его имени и имени марксизма.

В сущности, жуткая это история. Если бы не сам я лично ее исследовал (пока ты делал карьеру, я, загнанный в угол, в течение тех же тридцати лет читал книги!), то я, наверное, тоже бы отнесся с недоверием к гиперсенсационному утверждению: из марксистского сознания русской социал-демократии изъяли главные идеи... самого Маркса. А ведь изъяли! И ты об этом не знаешь? Знать не хочешь... Впрочем, сейчас — только факты и факты. Только они. Наверное, ни в одной другой стране столько не спорили о том, по какому пути идти. Во второй половине XIX века спор этот приобрел особенно острые формы: Россия тоже начала наконец втягиваться в полосу буржуазных отношений. В рынок, о котором все и ныне судачат.

16 февраля 1881 года с общего согласия (думаю, и по настоянию) плехановской когорты, легализовавшей себя позднее как группа «Освобождение труда», В.Засулич отправила Марксу необычное письмо. В нем с полной ясностью сформулирован вопрос вопросов для всего периода борьбы между двумя главными укладами жизни в России: каково мнение Маркса насчет того, является ли начавшееся в России развитие капитализма фатальной неизбежностью? Причем в достаточно близком времени.

Вторая часть вопроса звучала так: а если именно это и случится, то означает ли это собой действительно неизбежную гибель коллективистской крестьянской общины в стране, где крестьянство все еще составляет свыше 4/5 всего ее населения?

В письме особо было отмечено и то, что в России уже появились люди, называющие себя марксистами. Они уверяют, что только они Маркса понимают, и именно они со всей «определенностью предрекают не просто и конец общины, но и то, что она является в России фактором, тормозящим прогрессивное развитие, то есть Россия исторически предназначена пройти по всем ступеням «Капитала»...

Через все письмо В.Засулич просвечивало, однако, сочувствие общине. И все же «марксистами», обретшими известность в качестве русских «антиобщинников», вскоре стали... члены группы «Освобождения труда»... И конечно, В.Засулич.

Уже 18 февраля Маркс письмо получил. Те, кто когда-либо вникал в его творческую жизнь, знают: на следующем же месте после работы над «Капиталом» начиная с 50-х годов XIX века у Маркса неизменно находились проблемы России. Обязательно России. И на этот раз, будучи уже на склоне лет, он немедленно отложил все другие заботы и засел за ответ на письмо В.Засулич.

Суть ответа Маркса на вопрос вопросов российской истории, конечно, содержится не только в письме его к В.Засулич, отправленном им 8 марта 1881 года. Еще раньше этот же вопрос был публично поставлен Н.К. Михайловским — на страницах возглавляемого им народнического журнала «Отечественные записки» (1877. № 10). Н.Михайловский, анализируя «Капитал» Маркса, явно испугался того, что, согласно «общей» «формуле прогресса», предложенной автором «Капитала», Россия, выходит, «должна» будет последовать точно за Западной Европой (по пути классического европейского капитализма).

Вопрос был поставлен им, стало быть, намного раньше, чем это сделала группа Плеханова. И ответ на него был написан Марксом тоже раньше, в том же 1877 году. Далее станет ясно, почему эта деталь важна.

Этот самый первый и замечательный своими подробностями ответ почему-то Марксом не был отправлен... Если бы я писал роман, то, возможно, написал бы так: «Над кем не властна сама его воля, властен параллельный нам мир. Когда осталось всего лишь запечатать конверт и отнести его на почту, явились похожие на людей просвечивающие насквозь голографические тени и стерли из памяти автора весь этот эпизод с “Отечественными записками”... Сам же текст письма, очень быстро и незаметно заваленный другими вариантами различных рукописей, в том числе и опять же о России, не обращал более на себя внимания...» Потом добавил бы: «Когда же пришло письмо от В.Засулич, Маркс начал писать на него ответ сразу же, но у него так и не возникло ощущения, что он об этом пишет не впервые. Формулировал он как бы все заново, с бесконечными перечеркиваниями. И только теперь мы видим: порой и разными словами, но он как бы исступленно вколачивает в сознание читателя уже знакомую ему идею».

Любопытно, что Энгельс — а он-то и обнаружил текст неотправленного письма Маркса в «Отечественные записки» в 1884 году, при разборе бумаг умершего друга, — объясняет неотправленность тем, что Маркс, написав уже письмо, вдруг решил: оно может скомпрометировать прежде всего самого Михайловского... Н.Михайловский — фактический глава «Отечественных записок». В напечатанной статье его о «Капитале», под названием «Карл Маркс перед судом г. Жуковского», он не оставляет повода для сомнений относительно и того, было ли на самом деле запрещено упоминать имя Маркса в России... Маркс и сам увидел свое имя в журнале, привезенном именно из России...

Что же касается меня, то я, грешный, тоже находил в старых бумагах свои неотправленные письма. В том числе были и такие, которые написаны мною как раз в возрасте, в каком Маркс был в 1877 году... Ухудшение памяти — можно сказать, общечеловеческое свойство доживших до старости. Может, не так уж далеко от истины предположение: а не забыл ли больной и старый человек о том, что его письмо так и лежит себе не отправленное?..

Это детали. Но — важные, ибо нынешние люди, те, для которых сам факт раскрытия обстоятельств столь радикальной, просто невиданной фальсификации идей Маркса о России является ситуационно неприятным, узнавая сегодня истину об этом, пытаются всячески принизить, однако, и сам смысл письма К.Маркса от 8 марта 1881 года к В.Засулич. Они, отрекшиеся от марксизма только что и во всем, вдруг начинают при этом ссылаться на вульгаризированное марксистское же положение о том, что «не личности творят историю», а тем более не какие-то несколько страниц даже пусть и самого гениального текста кого бы то ни было из этих личностей.

Происходит очередная подмена: ибо ведь важнее всего не то, сколько страниц в украденном у русского революционного движения программном и одновременно уже итоговом документе, разработанном самим Марксом и именно для России, а то, что — есть письмо или не будь его — оказалась похороненной сама идея «русской альтернативы», реально существовавшей от начала, а в данном случае и поддержанная и дополнительно разработанная крупнейшим революционным мыслителем, создателем учения.

Но — по порядку. В письме В.Засулич к Марксу от 16 февраля поставлен вопрос: по какому пути, вероятнее всего, пойдет далее Россия — западноевропейскому или самобытно российскому? Вопрос этот периодически возникал начиная с призвания варягов. Особенно же сильно обострил его Петр I и, многого достигнув, в конце концов все равно задержал развитие России — тем, что перенес антирыночные, крепостнические отношения также и в созданную им тогда отечественную промышленность. Затормозил приход капитализма. Открыл «окно» в Европу, законопатив «двери»... И тут — опять ирония истории. Вечно у нее высунут кончик языка... Почти весь XIX век прошел в спорах и гаданиях, избежит ли Россия «вываривания в фабричном котле». И вот когда, казалось бы, стало уже выясняться, что не избежит, когда и сам Маркс в «Капитале» только о том и писал, что капитализм не отвратим, вдруг именно Маркс же со всей решительностью вернулся к тому же самому вопросу. Правда, с другой стороны. Он поставил его так: а есть ли достаточные основания полагать, что именно капитализм — неизбежность для России? Так ли это на самом деле?

Я ранее пообещал тебе, что лично твою «систему» взглядов проанализирую в дальнейшем подробно. Собственно, в том и главная причина того, что я вообще сел за эти послания к тебе. Не остаться же нам без откровенного мужского разговора! Здесь же, сейчас, для сопоставления напомню (для наших читателей) только о том, что ты (ведущий идеолог двух эпох — брежневской и горбачевской) пришел к своему жизненному финишу, обвиняя марксизм, притом именно (самого Маркса) в том, что его учение не учитывает особенностей каждой отдельной страны. Не один уже раз такое сказано тобой.

Можно, разумеется, и лишиться тех или иных убеждений: они, как выяснено наукой, нам и неподконтрольны. Но зачем же клеветать на них, извращать их, превращать себе во благо свою же неустойчивость в принципах?..
 

Письмо тринадцатое

Впрочем, я воспроизведу здесь и твои вопросы в связи с судьбами России. Из них ясно, в частности, почему столь невероятная мешанина существовала в идеологии и политике КПСС как раз в те годы, когда ты призывал к «творческой смелости». Будучи членом Политбюро, линию отсчета уже тогда ты обозначил словами: «общецивилизованный процесс». это, понятно, и есть процесс именно капиталистического развития. Если иметь в виду новейшее время.

Впрочем, вот они, твои «каверзные» вопросы: «Скажем, почему столь трудно оказалось марксизму пересечь границы огромной империи и стать одним из направлений общественной мысли России? Почему знакомство русских революционеров (Лопатина, Лаврова и др.) с основоположниками научного социализма не порождало (?), в отличие от стран Западной Европы, интеллектуальной потребности перехода на позиции марксизма? Почему громадный интерес к работам Маркса и Энгельса, таким, как “Манифест Коммунистической партии”, “Учредительный манифест Международного товарищества рабочих”, “Гражданская война во Франции”, перевод на русский язык первого тома “Капитала”, идеи которого широко обсуждались, поступая в народническую и даже рабочую среду, не создавали никакого (?!) российского марксизма, а питали почти два десятилетия народническую и либеральную мысль России вплоть до 80–90-х годов XIX века?» («Муки прочтения бытия». С. 257).

Эти вопросы ты сформулировал в 1990 году, в связи с подготовкой тогда очередной идеологической липы — «Очерков истории КПСС». Авторам их ты и давал тогда свои «руководящие указания» (под лицемерно успокаивающим названием: «Не более чем личная позиция»). Официально тогда ты выступал еще как марксист. Хотя «под второе дно» в свой письменный стол в те же дни ты складывал свои другие страницы — с грубо антимарксистским содержанием. Интересно, сколько же поколений будет увлечено этим твоим «нравственным подвигом»?..

Уже тогда сам характер твоих вопросов свидетельствовал о том, что эти твои вопросы способны окончательно завести проблему «русской альтернативы» в казуистический омут. Ну что, к примеру, означает высказанное тобой недоумение по поводу того, что у них якобы не возникло «интеллектуальной потребности перехода на позиции марксизма»? То ведь и означает, что ты действительно не понял (или, возможно, сделал вид, что не понял) самого главного в самой постановке вопроса — того, что именно Лопатин и Лавров и были первыми подлинно российскими марксистами... Поскольку ведь именно народничество (в его многих верных посылах) и было (теоретически же и остается) российским эквивалентом марксизма. Именно так полагал и Маркс. Так считали Лопатин и Лавров.

Далее. Что реально означает тот твой вопрос, как не выражение сплошной путаницы понятий, когда ты ни с того ни из сего включаешь в него констатацию того якобы факта, будто «Капитал» и ряд других сугубо «западнических» работ Маркса, не создав «никакого российского марксизма», «питали почти два десятилетия народническую и либеральную мысль России»?

Каким же, скажи мне, образом «Капитал» или «Учредительный манифест Международного товарищества рабочих» могли «питать» народническую мысль России, если, во-первых, эта мысль возникла совершенно самостоятельно и много раньше большинства из названных тобой работ; во-вторых, эти «западнические» работы Маркса для России и не предназначены; в-третьих, когда какие-то из них в какой-либо части и предназначены (например, издание «Манифеста Коммунистической партии» на русском языке в 1882 году), то в них четко оговорено, что главное содержание их к тогдашней России (по крайней мере, пока) не относится, а в какой степени если и относится, то эта «степень» специально, то есть только для России, и дописана — в предисловии самих авторов к этому именно, 1882 года, изданию; в-четвертых, действительно новые для того времени работы Маркса (письмо в «Отечественные записки» от 1877 года и письмо к В.Засулич от 8 марта 1881 года), которые в самом деле питали мысль народничества, — вот они и были российским марксизмом. В качестве первоисточника сугубо российского марксизма сам Маркс называл Н.Г. Чернышевского. А не наоборот, как тебе и другим хочется...

Когда я пишу эти тексты, обращенные к тебе, я все больше убеждаюсь в том, что ты не из-за невежества путаешь, а с намерением. Ты не пропустил, нет, мимо себя идею «русской альтернативы» Чернышевского — Маркса, а деформулировал ее до той степени, когда она совсем уже не напоминает первозданность свою. Дальше и будет разговор о том, с каким остервенением и изощренностью русская социал-демократия вытаптывала эту идею на ее корню.

Но продолжу о тебе. Без всякой ведь ссылки на Маркса и Чернышевского, которые со всей определенностью писали о реальнейшей возможности именно своего, российского, а не проторенного Западной Европой пути развития, ты пишешь (буквально в стиле первооткрывателя): «Внедрение крупнопромышленного капитализма в докапиталистические структуры порождает, если этому не предшествует глубокая вспашка социальной почвы, не просто более сложное зигзагообразное развитие, а другой путь, неведомый истории, неизученный (приятно и тут быть первопроходцем? — Г.К.), чреватый катастрофами, тупиками и сложностью выхода из них».

А далее тем не менее совершенно верное (но при чем тут Александр Яковлев?) указание и на этот, «другой», уже давно обозначившийся в XX веке путь: «Октябрьская революция 1917 года (уже без «Великая». — Г.К.) и последовавшие за ней события показали, с какими громадными трудностями исторический процесс в странах, подобных России, приобретает характер прогресса» (там же).

В печати много раз, и не одним мной, указывалось на то, что этот, «другой» путь предвидели Герцен, Чернышевский, Маркс...

Очень и очень «тихо», но понятие «другого» пути для России, стало быть, тобой тут все-таки вводится? Пока и это хлеб...

Но — вводится, в сущности, лишь в негативном смысле — как инобытие прогресса. Как дьявольщина. Психологически это интересно очень: не ссылаясь на Плеханова, который в этом пункте полностью замалчивал (скрывал) и самого Маркса, но критиковал-то он одновременно ведь то, что Маркс утверждал, — ты, повторяю, тоже нигде и ни разу не упоминаешь работы Маркса о России, но при этом старательно гонишь в «негатив» его мысль о «русской альтернативе».

Нелегко, однако, было тебе быть самому себе двойником? У академика Ухтомского, между прочим, разработана и сия проблема. Я ранее напоминал тебе и о «двойничестве» Ивана Карамазова и Адриана Леверкюна....

Но наконец наступило время, когда и тебе стало можно отбросить второе свое «я». Всякое инобытие — потеря себя. И тогда ты откровенно ринулся на самого Маркса, сметая на своем пути все препятствия ничем не прикрытой ложью... Жутко видеть, сколь отвратительно обнажившееся ренегатство. Вот оно, отчаянно заголившееся.

В твоей опубликованной «тайной» рукописи, которую ты наполнял своими, надо полагать, действительно искренними на сей раз мыслями, отбрасывается сразу же и то, с чем ты уже появлялся, будучи главным идеологом, перед КПСС (которую ты и Горбачев к тому моменту завели в котлован, вами же подготовленный к затоплению). Вот же, суди сам: «Как уже подчеркивалось (заметь, говорится это тобой, значит, не первый раз, вдалбливается! — Г.К.), Маркс настаивал на полной пролетаризации всего (?!!) трудящегося населения, на превращении всех ремесленников и крестьян в промышленных рабочих, работающих по плану (у Маркса и слова этого нет. Это — у А.Ципко. — Г.К.). Несомненно, что идея упрощения классовой структуры была направлена прежде всего против крестьянского уклада жизни с его культурой и производственной спецификой. Нигде эта экстраполяция наблюдаемой данности в будущее не проявилась так последовательно, как в отношении к крестьянству. Тенденция недоверчивого, порой неприязненного отношения к крестьянству как к консервативному классу как раз и была связана с убеждением, что дальнейший прогресс и свобода невозможны до тех пор, пока жернова капитализма не перемелют этот класс в социальную муку, пригодную для выпечки человека будущего» (Обвал. с. 113–114).

Итак, Маркс «настаивал на полной пролетаризации всего трудящегося населения»... Ни много ни мало.

Как же все-таки ты привык к полнейшей безнаказанности за любую неправду, изрекаемую тобой с высоты Политбюро... Ты предал КПСС, заманив ее в западню. Очень мне противно говорить, но в том составе, в каком названная партия и ее аппарат оказались, они заслужили всякий свой позор. Но, расплевавшись со своей партией и ее Политбюро, ты прихватил с собой из ее арсенала бесстыдное чувство безнаказанности за публичные политические наветы... Если бы существовал Общечеловеческий Суд, компетентно рассматривающий дела о подобных действиях, я, в качестве одного из защитников посмертно пострадавшего, задал бы тебе, как одному из подсудимых (да, да, именно, не орден же тебе выдаст когда-нибудь «до крайности ироничная старуха» история), задал бы самый простой вопрос: «Г-н Александр Яковлев! Укажите, пожалуйста,  где Маркс настаивал на полной пролетаризации трудящихся (значит, и интеллигенции тоже)?»

Действительно, что же ты на этот раз утверждаешь?

Во-первых, говоря (и в самом деле) о неизбежной пролетаризации в западноевропейских странах, Маркс вовсе не настаивал на ее ускорении, а исходил именно из ее объективной неизбежности как предпосылке развития капитализма. В противном случае — откуда же мог бы возникнуть рабочий класс? А без рабочего класса откуда мог бы появиться и капитализм? Стало быть, при чем тут «настаивал»? У тебя получается, Маркс был чуть ли не борцом за капиталистическое развитие — подобно Гайдару у нас? Полноте! При этом и непонятно, почему Маркса ты ругаешь, а к Гайдару и Ельцину принес и положил к ногам то, чему вчера поклонялся...

Во-вторых, при всей абсурдности этого твоего утверждения ты не только не высказал в нем ничего для себя случайного, а, напротив, стараешься выстроить и еще одну свою концепцию — утвердить мысль, что, «настаивая» якобы на «пролетаризации» крестьян, Маркс просто-напросто делал это из-за того, что питал к ним неприязнь...

В-третьих, уже совсем чудеса: ты присваиваешь Марксу невероятную для него идею, согласно которой «прогресс и свобода невозможны» в дальнейшем якобы до поры, «пока жернова истории не перемелют» крестьянство «в социальную муку, пригодную для выпечки человека будущего»... Мне, признаться, издавна нравилась твоя — редкая для политиков — способность как бы невзначай сплетать крупные метафоры из сложных социальных понятий и реалий. Но сейчас вспомнилась любимая присказка Ленина, применявшаяся им в полемике с подобными тебе любителями художественных украшений: «Говорит красно, да все это — неправда!» Твоя неправдочка, Саша Яковлев! Твоя это ложь... Эта твоя неправдочка (в смысле незаурядная ложь) выражается в том, что и себе-то самому ты тоже противоречишь: ты же ведь вот только что утверждал, будто Маркс «настаивал» на всеобщей пролетаризации. Ведь утверждал ты? А это значит: подавляющее большинство общества (в результате пролетаризации) составляют все-таки рабочие. А крестьян становится совсем мало (фермеры не крестьяне!). Или их, крестьян, совсем нет. Так, значит, история никак уже не «выпекает» из них «человека будущего», о котором столько лет трубили твои пропаганда и агитация в брежневские годы, а выталкивает на рынок труда именно как пролетария. О пролетарии же, о рабочем (как, впрочем, и о представителе любого социального слоя классового общества), Маркс писал, что это — «частичный человек». Маркс создал отличную от гегелевской и от фейербаховской теорию «отчуждения» и «самоотчуждения». В ней ты, к сожалению, тоже не удосужился разобраться (или и тут тоже извращаешь суть дела сознательно)?

В твоих построениях, разумеется, есть и «сверхзадача». Ее ты пытаешься ныне решить в духе совсем уж несправедливом. По отношению к Марксу. Легализовавшись именно как отступник от учения, которое ты так долго и мастерски извращал и «тихо» калечил, ты теперь буквально безудержно стремишься сбросить с себя прежние покровы. Все вообще. Еще недавно (в хрущевские и брежневские времена) ты выступал от имени большевизма — теперь ты заявляешь, что самое не только страшное, но и якобы естественное порождение и адекватное выражение марксизма — это именно большевизм, а самое не только страшное, но и столь же естественное порождение и выражение большевизма — это в свою очередь сталинизм.

Именно из этой «логики» и вытекает твой вывод, что будто бы мысль Маркса была направлена «против крестьянского уклада жизни»... Даже прежде всего против него.

Ну что ж, ты должен был предполагать то, что рано или поздно кто-то все равно ведь доберется и до твоих текстов с их «художественными» приметами лжи... Теперь же, поскольку ты сам и был одним из инициаторов «срывания всех и всяческих масок», тем более обязан был понимать, что и эта палка о двух концах: один из них обязательно коснется тебя. А то и оба! Не суди, да не судим будешь...

Не я, так другой. Кто-то должен сделать эту работу.

Обо мне, как выясняется, ты все-таки думал... Не мог не думать. Долго не подозревая тебя в том, о чем здесь сейчас пишу, поначалу я (когда ты стал правой рукой Горбачева) тебе и просто напоминал о себе. Поскольку все это было еще до Великого Обмана, осуществленного твоей псевдодемократической командой, я верил: ты не можешь обойтись без меня. В свое время ты пытался меня сманить даже и в шелепинский шлейф... А тут пошло все в открытую! Ты не мог не видеть: это же дело я начал в одиночку раньше вас...

Все и дело-то ведь в том, что если я ничего тогда об истинных твоих убеждениях не ведал, то ты-то хорошо знал: даже и будучи издавна не согласным с политикой ЦК КПСС, особенно Политбюро, я все равно остаюсь убежденным защитником и проповедником идеи социального (неиндивидуального, конечно!) равенства. Ты же тогда как раз и начал писать «тайную» свою рукопись против именно исходных позиций самого марксизма. Обвиняя его также и в том, что ему и совсем не свойственно.

Вот тогда-то у тебя и состоялся по конкретному поводу любопытный альянс с Е.Лигачевым.

Почему с Лигачевым? Напомню. Поскольку Лигачев оказался раньше тебя рядом с Горбачевым, а меня он тоже, конечно, не мог не знать (мы же с тобой и с ним все трое в одно время были замзавами в отделах ЦК), то я и написал именно ему первому подробное письмо, в котором просил защиты от продолжавшихся преследований меня по партийной линии и по линии КГБ. И главное, напомнил ему о том, что за битого трех не битых дают: мол, готов активно включиться в перестройку — на любом участке, где сочтет это целесообразным новый и столь активный ЦК... Лигачев от какого-либо ответа бесстыдно уклонился. Тогда я передал копию письма этого (через тогдашнего завотделом культуры ЦК Ю.П. Воронова) именно тебе. Но и ты стал тянуть резину. И вот в одном из немногих и кратких наших с тобой тогдашних телефонных разговоров, в 1987 году, ты вдруг обронил вкрадчивую фразу: «Мы обсуждали тут с Юрием Кузьмичом...» (оказывается, Лигачев почему-то любит, чтобы его называли Юрием, а не Егором... И ты ему — заочно — готов был таким фертом потрафить?). Впрочем, продолжаю тот твой текст: «Мы обсуждали тут с Юрием Кузьмичом твои проблемы...»

Я затаил дыхание. Ты вдруг далее добавил нечто, однако, для меня совсем непонятное и неожиданное: «От поклонения Сталину ты ведь за самый короткий срок пришел к самым левым...» «Что-что? — закричал я в трубку в полнейшем недоумении. — А разве не все мы, и ты в том числе, шли от поклонения Сталину?» Мне показалось непостижимым недоразумением такое резюме разговора твоего с Лигачевым. Но это ведь было именно резюме. Ты тут же дал мне понять, что не телефонный это разговор. «Уезжаю завтра в отпуск. Вернусь, заходи», — закончил ты внезапно.

Насчет «заходи»... Осуществилось это только через год. Твои секретари знали дело поистине туго. «Александр Николаевич помнит о вас. Вы у него на листе» (то есть в списке, кого он намерен принять) — так обычно отвечали они.

Видишь, какие интересные узлы разговора сегодня завязываются, поскольку приходится затрагивать реальный ряд событий из наших с тобой взаимоотношений. Трудно мне, правда, управляться со своими нахлынувшими воспоминаниями, ибо взялся выяснить именно взаимосвязь между твоими взглядами и твоим конкретным жизнеповедением. А она, наверное, не ясна даже и тебе самому? Но — «надо, Петька, надо!». Обидно, если не успеем осмыслить былого.

Если я тебя правильно понимаю, то в упомянутом альянсе с Лигачевым ты и он решили окончательно мою судьбу — на весь период «перестройки»... С разных (скрываемых вами обоими) позиций, но итог устроил вас обоих. Помешало мне-то лично как раз то, что обоим вам были известны и мои взгляды, и мой «неуправляемый» характер. То, что я считал (и считаю) своим достоинством, именно это вам обоим и каждому по-своему просто не подошло. Только Лигачев судил обо мне больше по доносам и наветам, а ты — по своим личным впечатлениям. Но именно в этом вашем с Лигачевым обсуждении «таилась погибель моя». Для Лигачева я казался действительно слишком «левым»: поскольку он в то время, в 1985–1988 годах, был почти еще совсем не затронутым верным пониманием вещей, он просто и не мог не быть сталинистом. Он не мог и не понимать, что если я буду возвращен к руководящей деятельности в условиях неизбежной демократизации, то он, Лигачев, столкнется со мной уже буквально завтра, если не сегодня же... Лигачев — это лишь несколько приглаженная диктатура партийного аппарата. В конце концов, это вновь вполне возможные расстрелы — не «в затылок», а «у стенки». Это воинственная необразованность, компенсированная бычьим напором «неистраченных сил».

Впрочем, о Лигачеве тут придется сказать более детально. Раз уж я подошел к пункту, где решалась моя, в сущности, и нынешняя судьба. Пишу все это и дивлюсь своей полнейшей слепоте по отношению как раз к тем людям, со стороны которых и грозила, и обрушивалась на меня опасность. Ведь я даже и в Лигачеве с роковым опозданием увидел действительного политического монстра.

У твоего альянса с ним (по отношению ко мне) есть предыстория. К ней надо сейчас вернуться.

Она, эта предыстория, между прочим, свидетельствует о том, что твоя роль в решении моей судьбы во взаимодействии с Лигачевым имела более психологический характер.

Я с опозданием расшифровал, к сожалению, и то, почему Лигачев не ответил на мое письмо от августа 1985 года. К тому же, оказывается, ответил! Ответил так, как подобает это дорвавшемуся до власти и не желающему никак рисковать ей, ибо допускать к себе кого-либо близко из инакомыслящих и значит рисковать ею. Мало ли что! И Лигачев поступил вот как. Воспользовавшись тем, что я почти одновременно с ним написал тогда письма и председателю КГБ СССР В.М. Чебрикову (требуя отмены высылки из Москвы моих двух наиболее близких учеников), и председателю КПК КПСС М.С. Соломенцеву (просил его воздействовать на МГК КПСС, лично на Гришина, в связи с запущенным летом 1985 года очередным делом об исключении меня из партии), а Чебриков и Соломенцев, понятно, доложили об этом Лигачеву, — да, так вот, воспользовавшись, повторяю, этим обстоятельством, Лигачев предложил им, чтобы они каждый в отдельности со мной встретились. Они так и сделали. Я писал тебе об этом. Эти два деятеля, стало быть, ответили (все-таки был уже 1985 год) на мои просьбы положительно. Преследования были прекращены. Люди Чебрикова принесли извинения моим высланным ученикам (Н.В. Ленкову и B.C. Сергееву).

Так вот поступил Лигачев. Он был тогда вторым лицом. Но при этом сам-то он остался в тени. Сделал вид, что обращение мое к нему не дошло до него! Так мне отвечали и в его дежурном секретариате. Это пока было единоличное его, но решение вопроса обо мне: не включать меня в число тех, кому доверено управлять самим процессом «перестройки». То есть с меня были сняты только репрессивные ограничения. В номенклатуру меня более не пустили!

Расчет был, собственно, простой: «второе лицо» в СССР недоступно ни для кого. Особенно для всякого того, кто не в номенклатуре. Пока там был Лигачев, там продолжал оставаться непроницаемый фараонский порядок. Недоступный нормальному рассудку. Кричи не кричи, ничто не шелохнется. Расчет был и на то, конечно, что я смогу хотя бы почувствовать свое собственное бессилие перед этим оплотом иррациональности. Менялись здесь лишь лица.

Вот к этому-то моменту, когда самый влиятельный жрец очередной исторической авантюры уже подрубил под самый корень мои возможности в назревавшем конструктивном действе, к этому времени появился ты в ЦК вновь... Сначала побыл заведующим того же Агитпропа, откуда тебя некогда мягко упекли в Канаду. Мягко. Не спорь. Ты не знаешь, что такое худо... Потом ты стал секретарем ЦК. Сначала вне Политбюро. Вот в это-то время ты, вероятно, и счел для себя возможным, по моей просьбе, заговорить с Лигачевым обо мне. Заговорил, я вижу это сейчас, с вкрадчивой готовностью тут же и согласиться с возражением могущественного собеседника...

А зачем тебе-то, собственно, и нужно было вступать за меня в драку?

Действительно, зачем? Это был 1987 год. Как ты признаешься в своем «Обвале», к этому времени ты уже и пришел пока к тайному, но отречению от марксизма... Не от каких-либо заблуждений и ошибок его, а от марксизма как такового. Когда «перестройка» лишь начиналась, ты еще (по крайней мере, мне так казалось) был марксистом. Более того, ты тогда, в сущности, буквально клялся Лениным, а стало быть, исповедовал проклинаемый тобою ныне большевизм. А теперь, в 1987 году, все это вдруг превратилось для тебя только в прикрытие. Ты, видимо, раньше Горбачева превратился в Штирлица в своем собственном, отечественном Генштабе. Выше — в своем ЦК... Лигачев, естественно, стал для тебя своеобразным Борманом... Для заключения компромиссов между вами.

Стало быть, пришлось вступать в гамачный альянс, изображая единомыслие с тем, с кем его и в помине нет.

Но — только ты тогда знал, что у тебя уже нет единомыслия и со мной. Конечно, ты видел, что я несовместим с Лигачевым. Ибо несовместим с ним не только подлинный марксизм, но и подлинный ленинизм. Да и подлинный патриотизм — тоже. Несовместимы с Лигачевым, разумеется, и вообще интеллигентность, как и духовный такт. Для нас, думаю, обоих с тобой, фронтовиков, инвалидов войны, как и для всех тех, кто смотрел смерти в глаза и выстоял, фигура Лигачева просто фиктивна: ведь он 1920 года рождения, а сумел всю Отечественную прокомсомолить в глубоком тылу... И вот поди ж ты! Апломб-то какой! Сохранил на всю жизнь уверенность в том, что он имеет якобы моральное право верховодить в стране, где не осталось в свое время семьи, в которой кто-либо не вернулся с войны.

Повторяю, и со мной ты безвозвратно разошелся тогда же, как только сделался Штирлицем в своем штабе. Я, разумеется, и не скрывал перед тобой, что революция, по моему мнению, хотя и потерпела поражение в течение 70 лет после Октября 1917-го, в результате внутренних, по объективному смыслу контрреволюционных переворотов, но спасена она может быть только на пути социалистического строительства. Правда, при снятии ограничений с развития других укладов жизни — в той мере, в какой в этом имеется потребность. Рыночные отношения — необходимы. Социализм может жить и будет жить только на основе рынка. Все дело в том, чтобы из частных собственников могли естественно складываться коллективы.

Не любопытная ли и еще деталь. На вечере памяти твоего друга и моего сотрудника по отделу культуры ЦК И.С. Черноуцана зимой 1991 года в Центральном доме литераторов я успел спросить тебя: «Читаешь ли то, что я публикую?» Представляю себя сейчас со стороны: весь этакий нараспашку, жду, естественно, такой же искренности... Кажется, Шолом-Алейхем таких называл «летними дураками» (в отличие от «зимних», застегнутых). Спросил я потому, что к тому времени прошел в «Советской культуре» цикл моих совершенно бескомпромиссных статей в защиту идей «перестройки» (понимаемой мной тогда, конечно, еще без кавычек). В сущности, это был краткий конспект того, о чем сейчас тут пишу подробно. Ты же — умница. Ты умеешь ладить и с «летними дураками». Ответил, одобрительно хохотнув, не убирая с лица лукавинки: «А как же? Молодец!»

«Летний»-то «летний», но что-то мне здесь у тебя почувствовалось нарочитым. И хотя я потом близким хвастался, что вот, мол, вельможный однокашник похвалил меня, в подсознании я ощутил и какое-то тревожное чувство. Оно вот теперь и перешло в сферу рационального: поскольку спор со мной для тебя тогда был бы совершенно неприемлемым, а к тому же ты в то время был еще «подпольщиком» — со своим отречением от взглядов, от которых твой собеседник отказываться не собирался. Ты поступил даже и остроумно — взял и сработал на самолюбие «летнего», похвалив его...

Но тогда же я задал и еще один вопрос тебе: «Почему ты стал вдруг отдаляться от Горбачева? Что, собственно, случилось?» Ты тогда какое-то время выглядел не у дел: оказался вне Политбюро и даже вне ЦК. И впечатление у меня сложилось, что это была даже и твоя собственная инициатива. Ведь тогда ты как раз появился в руководстве демдвижения. Хотя это, наверное, было и не совсем так.

Что же ты мне ответил? Помнишь? «До каких же пор мне быть тенью другого» — так ты мне ответил.

Сразу-то я, как обычно, не все и тут уловил. Теперь же, когда ясно, что если в какой-то момент ты и с Горбачевым, пусть и на время, разошелся в «принципах», то, естественно, зачем же тебе бы нужен был я?! Ведь ты распрощался с «социалистическим выбором»...

Все пытаюсь вплотную подойти к тому, чтобы показать, как ты выпутываешься из ловушек, которые ставит тебе ирония судьбы. Но, пожалуй, наиболее наглядны те ловушки, в которые попадаюсь я сам. Вот и здесь сейчас не только выясняется обреченность (пусть и временная) той исторической тенденции, которую я отстаиваю, но и наступила очередная ступень моей индивидуальной, личностной трагедии. Ведь каждый из нас троих — Лигачев, ты и я — и есть персонификация трех основных действующих сил в нашей революции на нынешнем этапе. Она проходит ныне через всю жизнь российского общества: главные противоборствующие стороны — Лигачев и Яковлев. И всюду — свои лигачевы и яковлевы... Другой уж вопрос — в каком они численном соотношении находятся. Это отдельный разговор. Ясно, однако: Куницын — и ныне, и ранее — антипод и Лигачева, и Яковлева... В сущности, это третья — ныне почти символическая противоборствующая сторона.

Раз уж откровенно, то откровенно! Речь ведь не о том, что я не занимаю такую же высокую ступень в выражаемой мною политической и идеологической тенденции, ступень, столь же высокую, какую история выделила для Лигачева и Яковлева — в отсчетах защищаемых ими тенденций. Время еще не раз все переставит по своим местам. Речь, однако, о том, что я выражаю именно ту тенденцию в нашей многострадальной революции, которая уже дважды потерпела крупнейшее поражение.

Первый раз она, победив в Октябре 1917 года, потерпела сокрушительное поражение от Сталина, совершившего нераспознанный и ныне контрреволюционный переворот и создавшего в СССР тоталитарное общество государственного капитализма. Тенденция эта, мною выражаемая, древняя, извечная, тенденция действительного, гуманистического социализма. Деформированная, к несчастью, и большевизмом, она была не просто уничтожена, но на долгое время и скомпрометирована.

Второй раз эта представляемая ныне мною тенденция потерпела многосоставное поражение в период 1953–1991 годов — в процессе десталинизации советского общества.

На этом поражении представляемой мною тенденции надо несколько задержать внимание. Хотя о сути его придется говорить и в дальнейшем. Парадокс, но именно Сталин и его эпоха подготовили возможность нынешнего возвращения России на исходные позиции развития буржуазных отношений.

Период 1953–1991 годов, конечно, неоднороден. Но это был период надежд на создание социально справедливого общества. Поражение социалистической идеи в указанные годы было обусловлено тем, что ранее уже были подменены главные понятия и ценности. Прежде всего, был совершен (уже при Сталине) тот обман, что государственный капитализм (поскольку земля и все другие средства производства принадлежат государству) был объявлен социализмом. Даже его высшей формой. Ha самом же деле если государство — это собственник почти всего (за исключением личных принадлежностей), то оно и есть «совокупный капиталист». Колоссальный это именно подлог, когда социализмом была названа его противоположность. Далее постараюсь показать, что вовсе не социализм возможен без рынка (такого социализма и быть не может), а именно капитализм возможен без рынка. Когда он и является государственным!

Перед лицом этих печальных фактов «демократические» уловки — твои и других, начиная от вашего общего учителя К.Поппера, — утверждать как нечто несомненное, что сталинизм — это и есть якобы действительный социализм, что вообще вся эта тоталитарная жуть с коммунистическими лозунгами — это и есть то, к чему неизбежно ведет осуществление социалистической идеи, — все это вопиющее попрание всякой совести и чести в их обычном человеческом понимании.

Между тем именно государственный капитализм подготовил и нынешнее хаотическое, даже паническое бегство российского общества в «капиталистический рай».

Далее я эти положения расшифрую, а сейчас продолжу ту линию суждений, что для Лигачева и для тебя я был бы, окажись в составе вашей и без того непримиримой расколотой команды, едва ли не в одинаковой мере костью в горле. Вот и получилось, что я, «летний», обрадовался, когда вы оба пришли на самый верх КПСС, буквально во сне видел свой возврат, а вы, оба, каждый по-своему, все сделали для того, чтобы я сидел и не рыпался.

Раз уж я затронул здесь и скрытую от глаза проблему именно личного участия Лигачева и тебя в том, чтобы законсервировать меня как потенциально активного политического противника, то надо довести и ее, эту проблему, до определенной ясности. Ловкий и в самом деле ты оказался парень, Саша Яковлев! Помнишь, позвонил ты мне в начале марта 1988 года и пригласил наконец (почти через три года после начала «перестройки»!) приехать к тебе на Старую площадь... В сущности, это было уже поздно для начала моей новой деятельности. Я, однако, встрепенулся. Чувствовал себя еще вполне готовым... И все-таки — уже 66 лет... К тому же вы, «перестроечное» руководство, незадолго перед этим инициировали директиву: ни на какие посты людей старше 65 лет не выдвигать. Передо мной, значит, вами шлагбаум тоже был опущен! В возрасте 44 лет меня, напомню, сбили на лету. Двадцать два года я находился на положении, в сущности, постоянно преследуемого. Хотя аудитории моих восторженных слушателей трещали переполненные. И вот — зовет меня член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, самый близкий сподвижник Горбачева... Почти что — когда-то — друг мой.

Тогда к относительно общей с Горбачевым политике вашей я еще не был настроен критически. Хотя разочарование в чем-то уже закрадывалось в душу. Мне и в голову не могло, однако, прийти, что ты — после столь длительного тайного игнорирования меня — зовешь меня, естественно, вовсе не для того, чтобы наконец подумать вместе о наиболее адекватном применении моих возможностей: человека с редким тогда ореолом давнего противника командной системы, с авторитетом в прошлом борца как раз за альтернативу, которую и должна была утверждать горбачевская команда. Оказалось же, ты пригласил меня тогда (в начале марта 1988 года) для того лишь, чтобы поручить мне от имени Политбюро (ты тогда так и сказал: «Не я один тебя об этом прошу. Это задание Политбюро») изложить для самого верха мой взгляд на национальный вопрос...

И тут напомню, что в то время я к тебе относился все еще с доверием (и конечно, к Горбачеву), поэтому никаких побочных мыслей у меня пока не возникло, появилось тут же естественное стремление «послужить Отечеству». От него я вас обоих тогда еще не отделял.

К тому же как раз незадолго перед этим начался конфликт в Нагорном Карабахе и вокруг него. Но самое главное, что в этом моем согласии послужить сыграло решающую роль то, что я многие годы перед этим наряду с другими важнейшими стратегическими и тактическими проблемами политики КПСС подпольно, «в стол», разрабатывал и теорию национального вопроса. Как раз ко времени нашей этой встречи с тобой на Старой площади и завершил я (мимоходом пока об этом здесь поведаю) изложение истории и теории этого вопроса в другой рукописи — в рукописи книги, представляющей собой мое одно огромное письмо М.С. Горбачеву... То есть я уже и сам давно и тихо, у себя дома, служил Отечеству.

Да, есть такое письмо мое к нему — около 600 машинописных страниц. В нем, разделяя тогдашние наиболее принципиальные позиции Горбачева, я пытался по долгу сердца изложить результаты моих исследований судеб русской революции и на этой основе предостеречь Политбюро от наиболее печальных ошибок.

Письмо я это так, однако, и не отправил. Хотя это-то письмо готовил именно к отправке. Бескорыстный это и неустанный труд почти трех лет. Письмо это беспрецедентное, думаю, не только по объему...

А не отправил и не закончил его именно потому, что, получив срочное задание от тебя, я засел за более краткое изложение названной тобой национальной проблемы. Завершил я эту работу в апреле 1988 года и сразу же передал ее тебе.

Я долго-долго ждал ответа... Его все не было! Наконец я все-таки получил ответ, как оказалось, в свойственной для тебя форме. Оригинальная форма! Где-то уже летом 1988 года ты поехал в республики Прибалтики. Потом появились в их местной печати очень многозначные и многозначительные тексты твоих выступлений. Я обрел эти тексты. Увидел нечто потрясшее меня... Да, ты использовал и то, что я писал для Политбюро. Порой даже почти текстуально. Но... в твоих текстах, в сущности, полностью отсутствовала принципиально важнейшая линия — линия на сохранение СССР... В дальнейшем я еще вернусь и к национальной проблеме, чтобы лучше видно было, чем именно ты тогда пленил определенные слои населения Литвы и Латвии. Сейчас же хочу акцент поставить только на том, что ты, реальный участник исключения меня и представляемой мною тенденции из политического спектра того времени, не преминул (по существу, уже тогда поправ мои надежды на тебя как на влиятельного единомышленника) препарировать мои исследовательские материалы для использования их в чуждом для меня контексте. Это ныне отлично видно. Как и другие, ты шагал по личным судьбам других.

Мало того. Вскоре после этого, где-то летом 1988 года, ты позвонил мне из Кисловодска, где был в отпуске, и попросил написать еще один анализ (предполагать надо было — тоже для Политбюро?). На этот раз — об истинной подоплеке активизации неосталинизма в прессе. И уже только в этом разговоре ты сказал «спасибо» за предыдущую мою рукопись... Чисто плебейская черта всех выскочек. И дал понять: по приезде твоем в Москву (когда я принесу новый материал!) поговорим, мол, о моих делах.

Любопытная вещь. Ты же ведь в самом деле не собирался ничего менять в моем тогдашнем положении. Но — уже не мог не морочить мне голову. Создавал впечатление, будто что-то вот еще скоро изменится. Будто вот еще какая-то твоя одна победа за кулисами власти и... Ведь ты же уже и во время нашей встречи в начале марта 1988 года, хотя для тебя это было, конечно, в тягость, все-таки сказал мне, прощаясь: «Подожди еще, до конференции... Должно многое измениться...»

Профессиональный политик не может не пускать пыль в глаза. Я, впрочем, и не мог не подождать. Но состоялась и XIX конференция КПСС. Собственно, почему ты связывал мою-то дальнейшую судьбу с этой конференцией? Хотя ведь ложь и есть ложь. А может быть, ты рассчитывал на то, что на этой конференции потерпит поражение линия Лигачева? Тут, наверное, с помощью логики вообще не разобраться: какая уж может быть последовательность у политиков в условиях крушения самой этой их политики! Но сказанное имело, конечно, значение — только для тебя, но не для меня. И вскоре это прояснилось. На конференции вы с Лигачевым оба потерпели поражение... Оба! Лигачева с поста второго человека в КПСС переставили тогда на заведомо гиблое место поднимать сельское хозяйство... А тебя с поста главного идеолога передвинули на международные дела, где престижа, впрочем, тогда было не меньше. Да и дело по демонтажу великой державы и всего социалистического содружества и без тебя с успехом вел Шеварднадзе. Глаз за ним был, конечно, нужен. Горбачев, понятно, и не хотел, чтобы ты в чем-то был ущемлен.

Что же, однако, получилось со вторым моим от тебя поручением? К содержательной стороне должен буду в дальнейшем еще вернуться. А что касается самого по себе факта, то, сколько я ни звонил — через промежутки времени — твоим дежурным секретарям, ответ всегда был один: «Александр Николаевич о вас помнит. Он позвонит вам». Пока я не понял, что ты рассчитываешь на мою туговатую догадливость: раз, мол, перевели человека на другое дело, внешнеполитическое, то что ему теперь твои соображения по внутренним проблемам? Так-то оно, может, и так. Но ты же обещал со мной встретиться по важным для меня вопросам, а не просто поговорить по материалам консультации, которую я для тебя, разумеется, тщательно обдумал...

Теперь отлично видно: бился я как рыба об лед, а ты и не собирался своей властной дрелью просверлить в этом льду отверстие, чтобы рыба не задохнулась перед наступлением весны...

Борьба шла действительно между тобой и Лигачевым (за твоей спиной в этой борьбе всегда, конечно, угадывался и Горбачев).

Напомню свою точку зрения: Лигачев — неосталинист (наиболее адекватное выражение интересов большинства тогдашнего госпартаппарата), а Яковлев — типичный двуликий Янус. Двуликий — в том смысле, что одним своим лицом ты выражал — до поры — идею и практику «социализма с человеческим лицом» (то есть первозданно марксистскую позицию о социальной справедливости, органично включающую в себя «все лучшие чаяния человечества»), а другим своим (скрываемым со всем старанием) лицом ты был повернут (по твоему признанию, с 1987 года) к капитализму (предполагается, тоже «с человеческим лицом»).

Насчет третьей тенденции надо тоже выговориться до полной ясности. Собственно, все мои эти письма к тебе и есть выражение этой третьей тенденции. Я уже писал, что она более всего трагична. Трагизм ее более всего выразился в том, что ее фактически некому сегодня представлять...

Всякая революция, повторяю, потому и революция, что выдвигает именно назревшие справедливые (а значит, и прогрессивные) требования. Но — эти требования неизбежно обгоняют возможность их реализации. А бой за них все равно ведь возникает. Потери оказываются, в сущности, губительные. Ибо все борющиеся считают себя правыми и, что главное, являются таковыми (конечно, не в применении насилия). Но насилие-то все равно становится тут главным средством.

Более же всего, однако, теряет именно «победившая», то есть наступающая, сторона. Даже в сражении регулярных армий наибольшие потери (примерно в три раза) несут наступающие. Так было по крайней мере в историческом прошлом. Что и говорить, если регулярные части ведут бой против почти безоружного народа... Совсем все складывается для общества из одних потерь, если возникает гражданская война.

У нас в России в ХХ веке и было все то, что есть реальное зло: и открытые и скрытые гражданские войны, и отражение нашествий внешнего врага, и геноцид своего народа, и создание полуказарменного, полутюремного режима во всей стране, и другие виды абсурдов. Все бывало!

Пора же наконец увидеть: теряют более всего те, кто считает «наилучшим» методом в достижении цели беспощадную силу.

Итог Гражданской войны, развязанной в одинаковой пропорции красными и белыми, оказался губительным для обеих сторон. Победители, однако, потеряли столь много, что их дальнейшие поражения далее были объективно запрограммированы: в общих потерях — свыше 13 миллионов человек — красных было, несомненно, сверх половины. А потом удары наносились уже и выборочно — можно сказать, по мозгу революции: в ходе сталинского контрреволюционного переворота прежде всего изничтожали тех, кто совершал революцию.

1. Был, в сущности, умерщвлен сам Ленин — сначала выстрелами в него, а потом тем — особенно, — что был заживо замурован в Горках с декабря 1922 года и психологически буквально удушен циничным по беспощадности предъявлением ему требований «молчать» (шло это от Сталина, что было очевидно для Ленина), ирония истории выдала Ленину по полному счету непредвиденного обратного действия. В самой причем гнусной, предательской вариации.

2. Была истреблена, за минимальным исключением, 400-тысячная партия большевиков — в том ее персональном составе, в каком она осталась после смерти ее создателя. Ты ныне повторяешь весьма поверхностное утверждение, будто Сталин уничтожал своих единомышленников. Объективно ведь это клевета на погибших честных людей и умаление преступления Сталина: на самом деле он сыграл роль бесконечно более коварного по своему роковому назначению самого злодейского в истории «троянского коня», встав во главе, в сущности, враждебного ему ленинского воинства, чтобы вырубить его полностью — во время его почти что мертвецкого от предыдущих битв и побед сна... Сталин изничтожал именно лагерь революции — и настолько тщательно, что некому было потом и рассказать всю правду грядущим поколениям. Единицы оставшихся в живых оказались просто зомби... Утверждать, что Сталин — родное дитя марксизма, даже не только большевизма, но якобы и первозданного марксизма, как это делаешь и ты вслед за А.Ципко, означает, взамен похищенных надежд у человечества, наговаривать на похоронах тем, кто отдает последние почести погибшим: «Таскать вам не перетаскать...»

Это и происходит сегодня в России со всех трибун, с которых вещают вчерашние «коммунисты».

3. Был посажен в тюрьмы и лагеря в общей сложности каждый пятый из взрослого населения СССР. многие ли из них дожили до столь поздней реабилитации? Должен ты будешь и об этом поведать России, председатель комиссии по реабилитации... Избежишь ли сам суда?

В этих обстоятельствах в стране нашей ничего и не надо было делать другого (чтобы скомпрометировать социалистическую — и даже коммунистическую — идею), как просто взять и отождествить величайшего палача и его государственную систему, обманно названную социализмом, с реальным социализмом, — социализмом, которого еще не было.

Это тем не менее сделано теперь также и тобой...

Но — о потерях. Они ведь и сами по себе нуждаются в дифференцированном осмыслении.

В беспощадном романе «Жизнь Клима Самгина» главный персонаж изрекает фразу: «Революция нужна для того, чтобы уничтожить революционеров...» Каково? М.Горький (не чувствовал ли он и свою судьбу?) писал этот роман, будучи уже в сталинской ловушке, вернувшись в СССР. Он, впрочем, вспоминал и перед этим, в 1922 году, что Ленин ему сказал (в 1907 году): «Не исключено, что нас всех вырежут в самом начале движения». Ошибся Ильич только в сроках... Впрочем, вряд ли мог тогда и Ленин предположить, что их «вырезать» будут вовсе не царские жандармы, а люди с членскими билетами им созданной партии.

Но и еще любопытнее, что уже Маркс в 1848 году увидел в «союзе коммунистов» людей, которые при случае могут дойти и до уничтожения своих. Имелся в виду Шаппер.

А еще интереснее пророческое размышление Энгельса в 1852 году, в письме к И.Вейдемейеру. Он писал о том, что в Германии революция, потерпев (не раз уже перед тем) поражение, вновь стала развиваться вдруг дальше. В парламентских, конечно, формах. Как у нас сегодня. Правительства быстро сменялись в результате острейшего парламентского кризиса. И тенденция, в сущности, проявилась такая, что каждое новое правительство оказывалось «левее» предыдущего. Энгельс отсюда делал вывод: если так пойдет и далее, то ведь тогда мы, коммунисты, должны будем взять власть... Мы и есть самые «левые». А что это может означать в мелкобуржуазной стране? А то, что мы, коммунисты, связанные своими обещаниями рабочему классу, вынуждены будем, однако, делать попытки угодить и мелкой буржуазии, весьма уже тогда многочисленной, и другим слоям. Значит, будем совершать «скачки», «эксперименты» (именно эти нынешние слова он употребляет) — и все это в конце концов не может не привести к недовольству самого пролетариата Германии. И нарождающейся буржуазии. И просто обывателей. Хорошо еще, что мы, продолжал он, в конце концов потеряем головы лишь в физическом смысле... Хуже, если потомки нас дураками назовут...

Как в воду глядел! Не так ли?

И тут имеется чрезвычайно важный дополнительный нюанс: увидев столь мрачную перспективу для коммунистов в Германии, Энгельс ни в малой мере не сомневался в необходимости (пусть только подобная ситуация потребует) именно взятия власти «самыми левыми». Важнее всего для него — требование самих именно масс к коммунистам взять эту власть, а вовсе не благополучие их в каких бы то ни было других обстоятельствах. Воля масс — вот что принимал он как беспрекословный императив для революционеров. Но вовсе не то, что он и Маркс якобы сами по себе, своевольно готовы были «применять и оправдывать насилие».

Так что трагедию для себя революционеры-марксисты считали вполне и вполне возможной — даже и с летальным лично для них исходом. Это совсем ведь иное отношение к опасности, какое существует у людей твоего типа. Тут никакого нет эгоцентризма.

И вот еще такой любопытный факт. Плеханов был действительно очень чуток к опасности как раз именно диктатуры. И он тоже уже увидел эту опасность для русских социал-демократов со времени II съезда РСДРП. Он видел ее в демократическом централизме, хотя и поддержал эту ленинскую идею при обсуждении устава РСДРП. Плеханов четко прозрел беду в том, что сам по себе характер демократизма при неясном сочетании его с централизмом зависит все-таки от нравственности тех, кто окажется в центре управления, то есть возглавит высшее партийное руководство. А ну как если во главе движения окажется человек «с психологией персидского падишаха» и начнет глотать не согласных с ним, словно журавль лягушек?..

И этот как в воду глядел!

Да и вот о каком прозрении Энгельса я забыл тебе напомнить. Оно тоже касается конкретно России. Энгельс писал в 1885 году: «То, что я знаю или думаю, что я знаю о России, склоняет меня к тому мнению, что страна приближается к своему 1789 году. Революция должна разразиться в течение определенного времени; она может разразиться каждый день. В этих условиях страна подобна заряженной мине, к которой остается только поднести фитиль. Особенно — с 13 марта (день убийства Александра II. — Г.К.). Это один из исключительных случаев, когда горстка людей может сделать революцию, другими словами, одним небольшим толчком заставить рухнуть целую систему, находящуюся в более чем неустойчивом равновесии <...> и высвободить актом, самим по себе незначительным, такие взрывные силы, которые потом уже невозможно будет укротить».

В сущности, все это и относится к русской революции в ее и ныне неясном целом. Энгельс продолжает так: «Раз уж порох будет подожжен, раз уж силы будут высвобождены и народная энергия из потенциальной превратится в кинетическую <...> люди, которые подожгли фитиль, будут подхвачены взрывом, который окажется в тысячу раз сильнее их и будет искать себе выход там, где сможет, в зависимости от экономических сил и экономического сопротивления».

Скепсис автора письма далее усиливается: «Предположим, эти люди воображают, что могут захватить власть, — ну так что же? Пусть только они пробьют брешь, которая разрушит плотину, — поток сам быстро положит конец их иллюзиям (!). Но если бы случилось так, что эти иллюзии придали бы им большую силу воли, стоит ли на это жаловаться?»

В этих словах, замечу мимоходом, неожиданности тоже нет: Энгельс во всех случаях за то, чтобы поддерживать революционное действие. Это заблуждение того времени и самой этой личности. Он был убежден, что насилие, хотя это и не есть главный фактор истории, все же неизбежный спутник и неизбежное средство революций. Конечно, у меня и об этом далее еще будет специальный разговор. А сейчас-то обращаю внимание именно на то, что Энгельс тем не менее предупреждает русскую социал-демократию о наиболее вероятном, с его точки зрения, ходе и исходе русской революции (письмо адресовано В.Засулич). Он продолжает развертывать картину российского апокалипсиса: «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда (!) убеждались на другой день, что они не знали, что делали, — что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории, той иронией, которой избежали немногие исторические деятели» (Энгельс Ф. Сочинения. т. 36. с. 259–263).

Избежали ли хотя бы и немногие? Ведь всякая ошибка в разной мере, но ведет к противоположному, а часто и полностью трагическому результату. Уж во всяком случае не революционерам дано избежать насмешек дьявола. Энгельс об этом и пишет: кто бы ни начал в России переворот, пусть это будет «дворцовый заговор, он будет сметен на другой же день», и придут в движение неведомые силы.

Поразительно звучит это на фоне того, что мы знаем сегодня: революция наша сметала и смела с лица земли, в сущности, всех, кто бы и под какими флагами ее бы ни начинал. Она много раз сменила свой авангард. И наконец, даже и после долгих лет сталинской контрреволюции (утвердившей у нас псевдосоциализм) пришла вновь к своему буржуазному перерождению. Открыто. Она пережила и свой бесконечно более сложный и долгий, чем во Франции, якобинский период, но все-таки вступила теперь в стадию термидора... Об этом Энгельс и предупреждал: «В стране <...> где представлены все ступени социального развития, начиная от первобытной общины и кончая современной крупной промышленностью и финансовой верхушкой, и где все эти противоречия насильственно сдерживаются деспотизмом <...> все более и более невыносимым для молодежи, воплощающей в себе разум и достоинство нации, — стоит в такой стране начаться 1789 году, как за ним не замедлит последовать 1793 год» (там же. с. 264).

Другими словами, как и было во Франции, истребление революционеров. Тех, кто начинал революцию. Роковое колдовство «ироничной старухи»...

«Революция пожирает своих детей» — кажется, это изречение я когда-то встретил в одном из писем Н.Г. Чернышевского из сибирской ссылки. У него было время там прийти к столь страшному, но и, к прискорбию, совершенно верному заключению. А может, это слова Дантона?

Но «дети революции» — это не только революционеры, а это в той или иной мере все люди революционной эпохи. Противников революции порождает революционная же эпоха. И нейтральных порождает эта же эпоха. Поэтому исчезновение, уменьшение или увеличение численности тех или иных слоев и классов объективно свидетельствует о характере и направлениях развития революции. Да и другие, внешние события, если они вторгаются в процесс жизни страны, принося насильственную смерть миллионам и миллионам людей, — они тем самым тоже деформируют естественный ход развития. К примеру, Первая мировая война и Великая Отечественная. Первая мировая вызвала и Февраль, и Октябрь 1917-го. А затем и все остальное. Но и сама-то по себе Первая мировая принесла только в боях убитыми 7 млн человек. А как счесть погибших потом от ран? Чудовищное нашествие фашистов лишило жизни 27 млн советских людей. А сколько после умерло от ран? А сколько не родилось в годы самих войн?

Отсюда неизбежно возникает и самый страшный вопрос: а каковы наши потери в масштабах всей страны в XX столетии (если же точнее, то за 30–40 лет, с 1914 по 1953 год)? И что сие означает для фактического предопределения того, что сегодня реально происходит и будет происходить завтра? Много ли ты задумывался над этим, взявшись за «архитектурное» воплощение замысла несчастной (от такого-то воплощения) перестройки? Ты же ведь просто никак не проявил себя в качестве именно фронтового поколения, спасшего не только Отечество, но и Европу и человечество, не проявил ты себя в качестве полпреда от его имени на тех уровнях властвования, на которых что-то от тебя зависело. Ты, как и все подобные тебе, всегда был реально значителен только той должностью, которую ты занимал, но не делами, какие реально делал. Уж прости. Вырвалось. Один Бог знает, каких усилий мне стоит сдерживаться. На большее я просто не способен.

Между тем вопрос о потерях требует ответа и историософского. Тогда только станет ясно, почему произошел разрушительный откат нашей революции и явно наметился второй (первый был сталинский) реванш контрреволюционных сил.

В самом деле, что же сталось с нашим генофондом, если убытие из общей численности народа СССР составило: в результате Первой мировой, а потом Гражданской войн — около 20 млн человек; в ходе Великой Отечественной (вместе с умершими от ран) — вероятно, не менее 50 млн человек; в результате всех репрессий исчезло одних крестьян вряд ли меньше 12 млн человек, а всего — свыше 15 млн человек. От других причин — кто знает, сколько? «А по бокам-то все косточки русские...» И нерусских много.

А задумывался ли кто над тем, что из этого бесконечно скорбного ряда порушенных жизней подавляющее большинство были молодые?

Во-первых, они сами столь много «не дожили, не долюбили». Не внесли своего вклада в «обустройство» России. Их смерть образовала гигантский вакуум во всех сферах жизни общества. Это герои истинной трагедии всех наций СССР одновременно. Через их судьбы пришли к нам и поражения, и победы.

Во-вторых, и это страшнее всего, от них, молодых, не родились дети. От этой самой лучшей части каждой нации СССР не родились дети...

Это перекосило, катастрофически обессилило генофонд всего общества.

Но есть и еще более печальные аспекты у этой проблемы. Согласно закону больших чисел мы здесь должны применить следующую логику в наших суждениях: если тот или иной народ, нация имеют такой внутренний свой состав, в котором сохраняется обычное для них, то есть нормальное, соотношение между, скажем, дураками и умными, талантливыми и бездарными, активными и пассивными, между мужчинами и женщинами, стариками и младенцами и т.д., но потом по этому соотношению история или чья-то злая воля наносят удар (или удары), после чего это соотношение сильно изменяется, то иной становится и сама сущность этого народа, нации. А также и человечества, если это затронет большие народы.

Почему? Потому что для восстановления нормального численного соотношения между, скажем, талантливыми и бездарными, старыми и молодыми история потребует огромного времени. Она будет ждать момента, пока весь наличный состав оставшегося в живых населения естественным путем не уйдет в небытие — вместе с нарушенными внутри него жизненно необходимыми соотношениями...

1992–1996

Публикация Владимира КУНИЦЫНА.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0