Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Немец

Валерий Геннадьевич Морозов родился в Шадринске Курганской области. Окончил Высшую профсоюзную школу культуры (Санкт-Петербург), дополнительно обучался на сценарном факультете ВГИКа (Москва).
Публиковался в журналах «Север», «Русский Дом», «Московский журнал», «Православный паломник». Автор сборников прозы и поэзии.
Шорт-листер «Русского Гофмана» (2019).
Член Союза писателей России.
Живет в Ногинске Московской области.

О, лето первое войны,
Беды внезапное начало.

А.Немировский
 

Немец. Так называть его сельчане остерегались. Разве лишь в разговорах между собой. Как говорится, «за глаза». Да и то понизив голос. А все потому, что хорошо помнили тот случай, который из ряда вон. Два года назад один «смельчак», будучи в хмельном и скандальном кураже, напрямую крикнул ему:

— Немец! Выродок фашистский!

Да не просто сбрехнул, а еще и плюнул ему на рубаху сукровицей с губ, разбитых каменным кулаком. Мо­жете любого, да хоть и меня, спро­сить, тогда и узнаете, с чего все началось.

Его звали Дорофей Асташонок.

Мужик как мужик. Высокий, жилистый и чуть сутуловатый. Лет, скажем, под пятьдесят и силищи от природы неимоверной. Пять венцов сруба поднимал за угол! Его немного и побаивались, но таки к редким словам прислушивались и с мнением считались. Пьющий аккуратно. Хороший плотник и столяр. Молчун.

Лет двадцать назад, где-то в шестидесятых годах, практически в одиночку срубил на окраине деревни добротный пятистенок и ушел жить туда, оставив мать и сестру Фросю в старой, принадлежавшей еще их покойной прабабке хате.

Тайну появления этого семейства в деревне сельчане так никогда и не узнали. Говорили всякое, но больше склонялись к тому, что их прадед в Белоруссию бежал из Польши. Ну откуда еще, если звали того прадеда Якуб? И стало быть, имелась причина тикать за границу. А если молчат — значит, что-то нечисто в ихнем «царстве-государ­стве»!

В деревне их не то чтобы не любили, а немного как бы чуждались.

Дороша намеревался привести молодую жену в новый дом, но невеста в последний момент отказала в замужестве. Говорят, что люди нашептали ей какую-то крамолу про него. Она и уехала тайком восвояси, к родителям в Гомель.

Дорофей ехать за ней не посчитал нужным, но с той поры замкнулся, стал еще более нелюдим и неразговорчив. В утешение ему осталась одна лишь неуемная страсть к рыбалке. Ею он болел с детства, а сейчас просто ушел в этот промысел с головой. Рыбачил и зимой, и летом.

Едва завидев долговязую фигуру с веслами на плече, деревенские хозяйки тут же подтягивались к его дому. Какую-то часть улова он продавал, но больше обменивал на молоко да яйца. Так и жил, в магазин наведываясь лишь за хлебом, куревом да постным маслом. Ну иногда и поллитровку зацепит. Понятно, что для «сугреву». По зиме.

Их семья ничем не отличалась от остальных семей, населяющих нашу деревню. Разве что генеалогия сельчан, годами перетекая из поколения в поколение, выстроилась в родственные буквально образования. И подавляющее большинство жителей деревни носили фамилии Леоновичи да Юревичи, по неведомым признакам приходясь друг другу то дальними родственниками, то близкими свояками.

Какую-то последовательность в кровных переплетениях обнаружить было трудно, поэтому тех и других различали по именам и отчествам.

Фамилия Асташонок была, пожалуй, единственной на слуху и обозначала лишь то, что эти люди пришлые.
 

* * *

Незабываемые восьмидесятые.

Лето в разгаре, солнце в зените. Воздух об эту пору неумолимо тяжелеет, набирая густого полуденного жару. Дышать трудно, но деваться некуда, и люди, собравшиеся возле деревенского магазина, терпеливо ждут.

Из райцентра должна прибыть автолавка с продуктами.

Народу скопилось... Ну а как не прийти, очередь же надо занять.

Бабы на крыльце судачат о чем-то своем, пестрой толпой скучившись под козырьком возле закрытых дверей сельмага. (Чего и открывать его, тот сельмаг, если торговать все равно нечем.) Мужики смолят не по первой самокрутке в стороне, под навесом. Там же, набив под крылья земли, лежат осоловевшие от жары куры.

Ожидание мешается с тревогой: вера в то, что на этот раз привезут чего-нибудь добренького, слаба, но и надежда, пусть призрачная, расходиться собравшимся не дает.

Ну посудите сами, уже дважды этот грязно-зеленый фургон «Продукты» приезжал без водки! Конечно, хлеб, макароны и мыло — это святое, но на кой леший, скажите, прислали нашим мужикам ящик «Мальборо»? По цене за пачку почти равной стоимости «шкалика»? Чем они там думают? Заказывали-то «Нищего в горах». Сигареты «Памир» то есть... термоядерные.

Василина Леонович, продавщица, царственной статью, как волнорезом, раздвинула галдящих женщин по сторонам и сняла замок.

— Да говорила я им, сто раз говорила! И перечень написала, отстаньте! — усмиряла она товарок, засыпавших ее вопросами. — Обещали привезти все по списку. Но ведь кто их знает опять же...

Картина знакомая любому и каждому, кому досталось жить в сельской местности в те памятные времена. На различных «этапах» гласности, в грандиозные «периоды» ускорения не к ночи помянутой эпохи перестройки.

Всем было туго, но в белорусских деревнях и селах общие тяготы переносились как-то спокойней. Народ чуть более консервативен и как-то обходился без публичных истерик, декламаций-демонстраций и швыряния на стол партбилетов. Сказывался горький опыт военных лет. В войну и не такое видали, да выжили!

Тяготы, лишения и страдания в борьбе с фашистами полной мерой принял на себя конечно же весь советский народ. Но так, как досталось белорусам...

Тогда под напором наступающих вражеских войск приходилось и на земле спать, отдав захватчикам свои хаты, и травой питаться, поскольку вся живность угнана, порезана и съедена армией «Гитлера-освободителя». Со слезами выпрашивать и снимать с виселиц трупы казненных родных для захоронения и прятаться в лесах в надежде прибиться к партизанам, убегая от зверств оккупантов и зловещих вербовочных листовок, зазывающих на работу в Германию: «Беларусы! Мы нясём вам вызваленне ад бальшевiцкага гнёту! Iдзiце на працу у Нямеччину!» Кто противился записи, угоняли насильно. Прятался — находили и расстреливали. Отбирали у молодых, трудоспособных женщин детей, безжалостно разделяя их судьбы навсегда.

Стоны раненых и безутешные рыдания над мертвыми, рёв недоеных коров и плач осиротевших детей, чужой лающий говор и треск мотоциклов, чадные смерчи полыхающих сёл и деревень, взрывы бомб и автоматные очереди, проклятия и скрежет зубовный от ненависти к извергам стоял над родимой землей!

У наших стариков, если их спрашивали о тех военных временах, перехватывало горло. Не могли говорить, лишь отворачивались и плакали тихо, смахивая слезы со впалых, небритых щек.
 

* * *

Автолавка, вздымая пылищу и стреляя выхлопным смрадом, наконец подъехала и встала позади магазина. Четверо мужиков во главе с Дорофеем потянулись туда — разгружать. Остальной народ из бесформенной толпы быстро организовался в стройную очередь. Каждый твердо помнил, кто за кем. Святое правило: всяк сверчок знай свой шесток!

По закону «распределения товаров народного потребления на душу населения» их как раз на чью-то «душу населения» могло и не хватить. Он, этот товар, имел обыкновение внезапно заканчиваться и мог перед самым носом любого оставить «с носом».

Но когда ты в очереди, на своем законном месте и четко знаешь, за кем ты и кто за тобой, то и обижаться не на кого. Вставать надо пораньше!

Василина Леонович подколола дешевенькой брошкой нагрудник белого передника, повела плечами и, колыхнув выдающейся во всех смыслах грудью, окинула очередь начальственным взглядом:

— Сперва отпущу грузчиков, потом всех по очереди. И не гундите мне тут, деньги любят счет, сбиться могу. Кто не погасил долги за продукты по записи, может смело шагать домой. Даже не заводите разговор, терпение мое кончилось!

Отовариться первому грузчики без слов дозволили Дорофею. Он не привередничал, взял сахару-песку, сигарет «Памир» пять пачек, ржаного две буханки, пшена (на приманку), постного масла и рассчитался. Но призадумался, чего бы еще...

И тут...

Как черт из табакерки, невесть откуда появился младший из двух местных «братьев-разбойников» Леоновичей — Гришка. Уже в приличном подпитии.

— Василина! — кричал этот настырный хлопотун, протискиваясь сквозь толпу. — Василина! Дай нам с Мишкой пару бутылок, мы уезжаем с ним в Гомель на свадьбу. Бабы, не ругайтесь, вон машина стоит ждет! Дай, Василина, ты мне родня или как?

Очередь загудела пчелиным роем:

«Никуда они не уезжают, два сапога... пьют со вчера...»

«Не со вчера, а третий день. Гришка-Мишка да Колупай с братом...»

«В бане сидят и спят там же. Самогон кончился, вот и прибежал...»

«По ним тюрьма все слезы выплакала...»

«Нет там никакой машины, Василина, врет он все...»

«Ганице яго у шыю, мужыкi...»

Дорофей положил свою громадную ладонь торопыге на плечо:

— Слышь-ка, любезный, ты газу-то сбавь, а то ведь в аварию попадешь! — По толпе пробежал смешок. — Поди-ка встань в очередь, как все люди.

Гришка сбросил с себя тяжелую руку и словно бы отрезвел. Опасливо ретируясь ближе к выходу, сузил глаза и заговорил вдруг по-белорусски:

— А ты хто такi ёсць, каб камандаваць, а? Скажы-ка людзям, адкуль ты узяуся? Адкуль у цябе беларуская прозвiшча? Дзе ты яго купiу, i за колькi дойчмарок?

Случись бы это один на один, все могло бы пусть и по ухабам, но съехать на тормозах. Но у всей деревни на виду! Такое! При честном народе!

И самообладание оставило Дорофея. Сграбастав болтуна за рубаху, хлёстким ударом в зубы выметнул его на крыльцо. Подул на свой кулак и вернулся к прилавку. Очередь замерла, и в этой тишине прозвучало отчаянным вскриком:

— Немец! Выродок фашистский!

Асташонок развернулся, толпа в молчании расступилась.

Мрачнея лицом, он двинулся на обидчика. Тот скатился от него с крыльца и, пятясь по двору, уперся спиной в палисадник. Понимая, что пропал, Гришка в бессилье плюнул кровью в свою погибель и осклабился:

— Немчура поганая...

Дорофей сграбастал его одной рукой за мотню, другой за горло, поднял тщедушное тело над головой и с размаху бросил на острия штакетника.

Истерично завизжали бабы, мужики замерли в ступоре.

Не возвращаясь в магазин за товаром и не оборачиваясь на совершенную им беду, он уронил голову на грудь и размеренно пошагал к себе домой.

К его родным побежали тут же, но сестра Фрося уехала, видимо, в город, а старухе матери, Ярославе, без ее присутствия ничего сказать не осмелились. Только оставили продукты и курево. Мол, Дорофей велел передать.
 

* * *

Родильный дом просто утопал в зелени. Яся стояла у окна и пыталась представить, каким будет ее будущий ребенок. Черненький, как она сама, или в рыжину, как Колька? Где вот он теперь, его непутевый па­пенька?

Сроки, когда ребенку предстояло появиться на белый свет, Ярослава с матерью высчитали почти точно: либо самые последние дни мая 1941 года, либо 1–2 июня.

— Лучше бы в июне-то, — выговаривала Ярославе мать. — И так нелегко тебе будет без мужика-то, а еще и ребенку в мае родиться — весь век маяться. Примета верная!

Но нет, девочка родилась именно 31 мая. Акушерка поднесла ее, красную, мокрую, сморщенную и пронзительную в крике, обнажающем голые десны. Кому-нибудь со стороны это показалось бы малоэстетичным, но в материнском сердце, даже через непреходящую боль, полыхнуло таким счастьем, что Яся заплакала. И вовсе не теми слезами, какими недавно заливалась от предродовых схваток.

Необычайная, неземная радость водопадом пролилась на молоденькую маму, будто и она сама заново родилась в белый свет вместе со своим долгожданным дитём!

Радость заполняла ее всю без остатка. Даже минуты ожидания, когда принесут малышку для кормления, источали непреходящую радость. И имя дочке было уже завещано — Фрося.

Еще дома в отрывном календаре она вычитала: «Фрося» означает «радость»! Значит, так тому и быть! Нечего и думать.

Она оперлась о подоконник и выглянула во двор. Там крутились мужики — будущие папы. Молодые и не очень. Только не отливала на солнце медная шевелюра ее залёточки...

Запах сирени через полуоткрытое окно чуточку кружил голову, но могла сказываться еще и слабость. Яся задремала вполглаза, расслабившись, но тут же вздрогнула, услышав почти над ухом:

— Яська, ты? Быць таго нэ можа! Гляжу — бруха няма. Хто у цябе, скажы хутчей, дзеука цi хлопец? — трясла сонную Ярославу незнакомая полная женщина, тараторившая на русской и белорусской неостановимой мешанине.

— Нет, не хлопец, — еще не придя в себя, пробормотала Яся и, узнав вдруг, бросилась к ней, обнимая и целуя неумолкающую девицу.

— А не хлопец, тады хто? — заходилась смехом и счастьем неожиданной встречи подруга.

— Казимира, Казя, милая! Сколько же мы не виделись после восьмилетки? Четыре года? Пять?

— Ровно шесть, дорогая ты моя пропажа. Живем-то всего в тридцати верстах, а так долго не бачiлися! А старый-то друг лепшей новых двух!

— Ох и живот у тебя, Казя! Небось двойню носишь?

— Да хуч и тройню, хай растуць! Дай жа я цябе яшчэ раз пацалую!

Второго июня Казимира родила крупного мальчика и назвала его Василием. Как говорила, в память о дедушке.

До начала войны оставалось всего лишь двадцать счастливых дней.
 

* * *

Милицейский уазик и «буханка» «скорой помощи» приехали в деревню почти одновременно. Гришку, истекающего кровью и перевязанного по чреслам его же рубахой, спешно загрузили и увезли в реанимацию городской больницы.

Два стража порядка, поговорив с народом, подъехали к дому Асташонка и вышли из машины. Один — молодой безусый сержантишка, другой постарше, но офицер. Лейтенант.

По отвисшему брюху и сползающим штанам оставалось думать, что на пенсию он уйдет от силы капитаном.

Сразу вломиться в дом не решились. Это вам не пьяного на улице подобрать. Про недюжинную силищу подозреваемого люди успели их упредить. Пистолетов у законников нет, есть только спецсредства.

Наручники и на каждого по РП. Расшифровывается мудрёно — «резиновая палка»!

Вот только те, кому пришлось накоротке познакомиться с этой чуть ли не метровой дубиной, армированной металлом, знают, что от ее удара вмиг разъезжается на спине рубаха вместе с кожей, словно располосованная опасной бритвой.

И руки болтаются как у тряпичной куклы, если пришлось по предплечьям!

В народе эту РП ласково называют «рычаг перестройки».

— Асташонок! Вы задержаны до выяснения! — крикнул тот, что постарше. — Выходим с поднятыми руками! И без глупостей!

С минуту стояла пугающая тишина. Затем дверь отворилась, и с поднятой правой рукой на крыльцо вышел Дорофей. В другой он держал сумку.

— Брось сумку, обе руки показать! Медленно подходим, ладонями вверх!

Щёлк! И старший накинул стальные браслеты. Одно кольцо на руку младшего сержанта, второе на широкое запястье Дорофея.

Заглянув в сумку, воскликнул:

— Ты смотри-ка, документы, табак, телогрейка... Клиент уже и в кутузку собраться успел! Дело знает туго! Считай, салага, «чистуха» у нас в кармане!

— Сколько ему корячиться, старшой? — спросил пристегнутый к Дорофею сержант.

— Тяжкие телесные? Ориентировочно до пяти. Как там еще врачи скажут свое слово. Если пострадавший помрет, семерик припаяют легко.

— Дом дозвольте запереть, — хрипло попросил Дорофей.

— Давай ключ, я сам, — сказал старшой.

Он некоторое время покрутился внутри избы и наконец вышел, накинув замок.

— Ружья нет у тебя или припрятал где, Асташонок?

— Отродясь не держал.

— Ну, тогда поехали, черт бы вас всех побрал! — скомандовал, улыбаясь. — Не живется вам мирно, хулиганьё! Теперь вот кусай его, локоть-то...

Желтый уазик, потрескивая пробитой выхлопной трубой, повлек Дорофея к новым неведомым испытаниям.

Этот веселый милицейский начальничек мог бы замок и не навешивать.

Почему?

Да потому что этой же ночью дом сгорел дотла вместе с самым дорогим для хозяина имуществом — рыболовными снастями.

Нет, соседних домов огонь не задел.

Глубокая ночь, безветренная погода, дом стоял на отшибе. Полыхнул моментом, люди и охнуть не успели, прибежав уже к головешкам.

Тут не только не представлялось никакой возможности тушить пожар своими силами, а и самих пожарников-то вызывать не имело смысла. Разве что акт составить. Все понимали, чьих это рук дело, но расследование быстро закрыли. «За недостаточностью улик и в связи с нарушением норм противопожарной безопасности».
 

* * *

Немецкие соединения надвигались на СССР с неостановимым напором.

Это напоминало природную катастрофу. Как в одно засушливое лето сплошным низовым и верховым смерчем катился по нашему Полесью всепожирающий огненный вал, оставляя за собой лишь пепел, горе и смерть!

Когда объявили эвакуацию, мать сказала Ярославе:

— Бяжи! Бяры дачку и бяжи! Побачимся, калi Бог дасць!

К сборному пункту, на железнодорожную станцию, добирались кто как умел. Машин не было, детей теснили на подводы, женщины и старики шли пешком днями напролет, едва не падая с ног от зноя и го­лода.

По деревням и хуторам присоединялись еще такие же бедолаги, делились чем Бог послал. Единственная коза, которую попеременке тянули за собой мальчишки, на другой же день захрипела и упала, закатив в предсмертном ужасе глаза. Хлопцы быстро сообразили пустить ей кровь и освежевать. Хватило, понятно, ненадолго.

И надо же было такому случиться, чтобы Ярославу и Казимиру снова свела судьба. Но уж только теперь не вспыхивали в потухших глазах иск­ры радости и счастья, что наполняли их сердца при первой встрече в роддоме.

На привалах они кормили грудью своих ребятишек, с тревогой всмат­риваясь в ту сторону, где остались их деревни. Прислушивались с болью в сердце, ведь это над их хатами нависал незнакомый рокот чужих самолетов и отдаленный, ноющий вой падающих бомб.

Иногда над вереницей беженцев пролетали эти машины со зловещей свастикой на крыльях, но густая крона деревьев служила надежным прикрытием.

Шли обочиной дороги, поближе к лесу. Однако старший требовал: услышав надвигающийся гул, не мешкать, а быстро разбирать ребятишек и рассеиваться лесом в разные стороны, прижимаясь к стволам деревьев.

Береженого Бог бережет!

Фросе, а через день и Васильку исполнился ровно месяц от роду. К этому времени Минск уже был немцами взят. Говорили шепотом меж собой:

«Огромные, слышь-ка, потери с нашей стороны...»

«Самалётау нашых багато попалiлi, гады...»

«Бяда...»

Под утро вернулся посланный в разведку дядька Минай.

О чем-то пошептался со старшим колонны и объявил общий сбор.

Люди оставляли лёжки, выстеленные еловыми ветками, и, кутаясь в отсыревшее от росы тряпьё, собирались на поляне. Минай, обессилевший от бессонницы и дальнего перехода, сидел у слабого костерка босой и сушил на колышках портянки. Ночью, хоть и при луне, не миновал какого-то болотца и начерпал в сапоги.

Старший колонны, сложной фамилии которого как-то не запомнили, а звали его между собой «старэйши», поторапливал. Это он от имени райкома партии и объявлял эвакуацию, и руководил ею.

Сейчас ему предстояло рассказать людям, какое нелегкое испытание ждет их впереди. Поднялся на бугорок, поросший брусничником, и снял кепку:

— Грамадзяне Беларусi! — Толпа замерла в молчании. — Таварышы, землякi, сябры! Война заставляет нас уходить от родимых мест, оставляя своих родных, хаты, засеянную землю и скотину на поругание врагу. Уходим мы вынужденно, спасая наших детей, женщин и стариков. Враг хитер и коварен. Не знаю, была ли замечена наша группа, но станция, куда мы стремимся, разбомблена и сожжена дотла. Железнодорожные пути выведены из строя. Эвакуация из этого пункта становится невозможной. Говорю «спасибо» от всех нас дядьке Минаю за своевременное упреждение. Теперь нам предстоит уходить далеко вправо и держать направление на Лепель. Это, скажу прямо, не скрывая, будет нелегкий переход. Больше ста двадцати километров. Призываю вас к собранности. Будьте готовы к испытаниям — каждый ранний грибок, ягодку, съедобный корешок собирайте по возможности в общий котел. Помогайте детям и старикам. И знайте, лишения наши временные. Советская армия поднимается в полный рост, и вероломный враг непременно будет разбит! Трогаемся помалу!

Весь день сыпал мелкий дождь. Тот, который прозывается «сено­гной». У всех едва ли не насквозь промокла немудрящая летняя одежонка. Бежали-то кто в чем был! Объявили привал на ночлег.

Но Старэйши с Минаем разводить костры не дозволяли: от мокрого валежника пойдет густой белый дым, а это, понятно, на пользу только лишь вражеской авиаразведке. Разве что когда стемнеет как следует...

Яся, сидя на поваленном дереве, качала плачущих ребятишек, тщетно пытаясь успокоить их. Казимира же, ломая руками сосновые ветки, пробовала соорудить между двумя стволами деревьев нечто похожее на шалаш.

Получалось плохо. Ветки не слушались, не хотели держаться друг за друга, падали и разваливались, словно издеваясь над неумехой.

Казя молча оглядела этот раздрай, отшвырнула по сторонам то, что было в руках, тяжело опустилась на землю и заплакала. Дождь, как и детский плач, не прекращался.

— Яська, у мяне бяда! Прапала малако. Малю цабе, пакармi Васiлька cа сваiх грудзей.

— Так у меня же только одна цедит чуть-чуть, того и Фросе не хватило, видишь, заливается. Давай, конечно, попробуем, но я не знаю...

Василек жадно прильнул к груди и цепко ухватил деснами коричневый сосок. Яся поморщилась: сразу понятно, парень! Но он тут же выплюнул пустую грудь и заплакал басом пуще прежнего.

— Вот видишь, — у нее тоже навернулись слезы, — и эта отказала. Ой, что будет...

— Што рабiць, дзеука, яны ж памруць без малака, нашы дзеткi!

— Не надо так думать, что ты, что ты...

— Я считаю, давай покiнем iх у лесе.

— Казимира! Чего ты такое говоришь? Совсем ты спятила, подруга? Нет и нет!

— Яська, нам не вынесцi iх пагiбель на сваiх руках!

— Не-е-е-е-ет! — кричала та, запрокинув голову, но Казя закрыла ей рот ладонью.

Ярослава с трудом понимала, как же так получилось, что она поддалась на уговоры Казимиры. Теперь они несли туго запеленатых малышек неведомо куда и незнамо почему. Те, обессилев от плача, молчали, полузакрыв глаза.

У раздвоенной сосны, где заросли погуще, остановились. Казимира, пристроив свой сверток под могучий комель, с силой выдернула из ослабевших рук подруги девочку и положила рядом. Закрыла какими-то ветками и припорошила листвой. Ярослава, округлив в ужасе глаза, молча смотрела на творимое бесчинство и, теряя рассудок, медленно сползала по тонкому березовому стволу на землю.

Подхватив полуобморочную девушку за талию, тараном и почти на себе зачинщица поволокла ее от страшного места. Стемнело окончательно. Народ спал, пристроившись кому где пришлось. Ночь скрыла от людей этот безрассудный акт убийства безвинных младенцев.

Приходило ли в разум этим взрослым недотепам, что завтра придется отвечать на неминуемый вопрос: «А где же ваши ребятишки?» И что за всем этим последует? Могут ведь и разорвать на куски. Могут вполне! Стараясь не думать еще и об этом, Казя прижалась плотней к дрожащему телу подруги и крепко стиснула ее в объятиях.

Та тихо и безысходно выла...

Истаивала бессонная ночь, и были выплаканы все слезы.

Едва забрезжило над лесом, Яся выпросталась из-под тяжелой руки и скользнула бесшумно в рассветные сумерки. Не разбирая дороги, она ломилась сквозь чащобу, держа в памяти лишь раздвоенный ствол сосны. Скоро поняла: ищет не там. Панику надо унять. А ведь дорога каждая минута! И тут в ее голове прозвучал как будто бы мамин голос: «Вярнiся, дзеука, заблудзiшся».

Послушалась.

Вернулась почти вплотную к спящему лагерю, встала к нему спиной, воздела взор к небесам и широко перекрестилась:

— Пречистая Дева Мария! Именем Сына Твоего Иисуса Христа молю простить мое великое прегрешение. Ты сама мать и тоже испытала огромное горе — потерю своего ребенка! — Упав на колени молилась как умела. — Знаю, что нет мне пощады, но только помоги отыскать мое чадо в этой чащобе. Может, хотя бы по-человечески похоронить. До конца дней буду умолять Господа о прощении моего смертного греха. Пресвятая Богородица, только не дай дитятке помереть! Накажи меня, неразумную, а ребенка моего спаси, сохрани и помилуй!

Поднялась и уверенным шагом двинулась напрямки, отводя ветки от лица и зорко осматриваясь вокруг. Шла так уверенно, словно кто-то невидимый направлял ее куда следует. Вот наконец и раздвоенная сосна. Слава тебе, Господи!

Яся упала на колени и, зажимая рот ладонью, поползла к ее корням.

Василек, видимо брыкаясь поначалу, откатился в сторонку и лежал лицом вниз. Она убрала ветки и листья с тела дочки, согнала муравьев с синюшного лица и взяла сверток на руки. Стараясь не смотреть на другого ребенка, медленно тронулась прочь. И — о чудо!

Ну какая мать, даже и во сне, не ощутит пусть самое слабое, пусть едва заметное шевеление своего дитяти, лежащего у нее под сердцем?!

Словно током пробило Ярославу. мигом задрав кофту, достала грудь, не надеясь, правда, ни на что, но этим маневром ей хотелось возродить у девочки природный инстинкт, понудить ее к жизни. Малышка не сразу, но припала к соску, и Яся зарыдала, почуяв: молоко идет! Скоро девочка у матери на руках согрелась и уснула.

О том, чтобы вернуться в лагерь, не могло быть и речи. Она решила идти обратно. Домой. Бог не выдаст, фашист не съест, а двум смертям не бывать!

Но что за сила не дает сделать ей и шага? Что за кандальная тяжелая цепь приковала ее к этому месту? И тут до колотья в сердце ей стало понятно: вымолив у небес прощения одного греха, она на этом же кругу совершает другой.

Оставляет в смертельной опасности беспомощного младенца!

Мальчик оказался покрепче. Он дотянул остатки молока, выплюнул пустую грудь и заревел осипшим басом, требуя еще. Впервые Ярослава тихо засмеялась и, разорвав зубами свою нижнюю полотняную юбку на полосы, перепеленала детей.

Связала концы легкой цветной шали узлом и надела этот самодельный «хомут» себе на шею. Поместив детей в широкую часть, как в люльку, бодро двинулась в сторону своей оставленной деревни.

И откуда только силы взялись!

Выйдя на дорогу, которой колонна уходила в неизвестном направлении, она довольно споро отшагала обратно расстояние, аж до полуденного зенита.

Прячась от жары, уставшее и беззащитное семейство угнездилось в густой траве возле огромного, рухнувшего от старости ствола на привал. Дети, вздрагивая во сне, тоненько сопели у нее на коленях. Мать же, обессиленно притулившись спиной к теплому трухлявому дереву, моментально уснула.

Словно в далеком, беззаботном детстве, она крепко спала, свесив голову на плечо и чему-то улыбаясь во сне.

Проснулась, когда басом заплакал Василек. Давая им попеременно свою «рабочую» грудь, она искренне удивлялась тому, как ее организм какими-то запредельными усилиями еще собирает в ней молоко.

Поесть неплохо бы и самой, но в особенности хотелось пить. А не будет питья, откуда взяться молоку?

— Встаем, мои вы крошки, встаем, мои золотые! — уговаривала она скорее саму себя. — Будем шагать и шагать, пока ноги ступают. Шагать — значит, надеяться. А на месте сидеть — погибели дожидаться. Пойдемте помаленьку...

Уже начинало смеркаться, когда Ярослава заметила уходящую вправо проселочную дорогу. Колею, накатанную телегами и поросшую травой, собственно, и дорогой-то назвать нельзя. И вряд ли в конце этой торной тропы окажется населенный пункт. Верней всего, лесорубная деляна или полевой стан.

Но, словно возражая, на отшибе кособочился подгнивший столбец с железной стрелкой. На стрелке, побитой временем и дождями, все же можно прочесть полустертую надпись: «Занявiчы. 4 км».

Это явилось спасением. Первая же изба, в которую постучалась Яро­слава с ребятишками, стала им долгожданным приютом.

Хозяйка, бабка Янина, приняла бездомных без лишних вопросов.

Все и так понятно. Покормила чем нашлось и даже, оценив ситуацию, подоила не по распорядку и в ночь свою единственную козу. Молока получилось неполный стакан. Но разбавленное кипяченой водичкой, это количество стало для детей полноценным ужином, а оставшаяся треть — «стратегическим резервом».

Разговаривали до полуночи, а едва сомкнули глаза, как ранним утром их разбудили треск мотоциклов и гортанная незнакомая речь.

Это вошли в деревню немцы.
 

* * *

Вошли не регулярные подразделения, но так называемые квартирьеры.

При свете дня нетрудно было увидеть и санитарную машину, и полевую кухню, но ни танков, ни артиллерийских установок с ними не было.

Деревня оказалась уже в глубоком вражеском тылу. Передовые немецкие соединения ушли вперед, на восток, минуя эту глухую деревню о двадцати с небольшим дворах.

А так как поселение стоит почти полностью в лесу и в стороне от магистралей, его выбрали временным перевалочным пунктом.

Сюда предполагалось привозить раненых для реабилитации и небольшие группы с передовой для отдыха. Это стало понятно позже, а сейчас оккупанты, эти новые поселенцы, засучив рукава, принялись за работу.

Первым делом вышвыривали из наиболее крепких и просторных домов жителей и помещали туда своих подстреленных вояк.

Те, перебинтованные кто где, хромая, подпрыгивая и опираясь на костыли, валились на чужие койки прямо в пыльном обмундировании.

Из избы-читальни выкинули все книги, лавки и столы, заставив длинное помещение железными кроватями. Жителей уплотняли в старых хатах, подселяя к ним соседей из отнятых домов.

Всю имеющуюся у сельчан в наличии скотину переписали в длинный список и обязали хозяев продолжать кормить своих животных. Кроме этого, немцы, не изменяя своей природной педантичности, строго следили за опрятностью в огородах. Требовали, чтобы грядки были чисто прополоты и вовремя политы.

Специально выделенные солдаты объезжали на грузовике дворы и собирали натуральную продукцию для своих нужд.

Каждый хозяин был обязан сдавать провиант в предписанном объеме. За утаивание части продуктов следовало нешуточное наказание, а изощ­ренностью в этом смысле оккупанты не уступали и средневековой инквизиции.

Коров, свиней, овец резали на отшибе, скармливая требуху караульным овчаркам, а другой мелкой живности скручивали головы по собственному усмотрению.

Старый, но довольно крепкий, крестовой дом бабки Янины не обошли стороной. Первым внутрь влетел солдат с мотающимся на груди коротким автоматом и, открыв все, какие сумел, окна, вытянулся по стойке «смирно» у входной двери.

Хозяйка и Ярослава, сидевшие на скамейке, сжались в комок. Тянулись минуты, солдат не шевелился.

Скрипнула калитка. Мерно и тяжело шагая, кто-то поднялся на крыльцо. Согнувшись в дверях и прикрывая нос платком, в дом медленно вошел грузный, в годах мужчина.

В мундире популярного в германских войсках цвета фельдграу. На погонах с медицинским символом мерцали четырехугольные звездочки офицера медицинской службы сухопутных войск вермахта.

Это был оберштабс-арцт Фридрих Вебер, главный врач тылового передвижного реабилитационного центра.

Он осмотрелся, заглянул во все три комнатушки и остановил непо­движный взгляд на похолодевших женщинах. Не отнимая платка от лица, что-то сказал солдату, указав на бабку Янину.

Тот щелкнул каблуками.

Склонившись к детям, двумя пальцами потрепал одного из них за щечку, сказал солдату что-то еще и вышел.

Что он сказал, стало понятно через полчаса.

За это время мудрая пожилая женщина, бабка Янина, предчувствуя неминуемую опасность и предвидя все тяготы, ожидающие мать с детьми, наставляла Ярославу:

— Слушай, дочка, внимательно и крепко запоминай. В Минске у меня живет младшая сестра, Наталья. У нее есть дочка, где-то твоего возраста, моя племянница. Тоже родила перед войной, но только мальчика. Назвали Дорофеем. Я эту новость уже разнесла по-бабьи, люди знают. Так и зови своего хлопчика. Племянницу они никогда в глаза не видели. Скажу, что ты отстала от беженцев и добралась до меня. Даст Бог, приживешься. Насчет девочки скажешь, что ее мать угнали в Германию, а ты дитё подобрала. Вот всё. Лишнего не болтай, больше молчи. Запомни, что я сказала, как «Отче наш». Мало что может случиться, вдруг и не придется свидеться в этой жизни.

Она поодиночке перекрестила всех и добавила:

— Господи, владыка! Спаси, сохрани и помилуй невинные создания!

Солдат вернулся в сопровождении еще двоих.

Хозяйку дома, Янину, почти волоком утащили в другую избу, уплотняя там и без того теснившихся переселенцев.

Ясю с детьми отконвоировали в баню, что притулилась в самом конце огорода. Вослед им бросили какое-то старухино тряпье, подушку с одеялом. Остальной житейский хлам жгли прямо во дворе, а в чисто вымытые комнаты вносили чужую мебель, кресла и даже пианино.

В дом к вечеру заселился главврач, а чулан, пристроенный к сеням, стал жилищем для солдата. Его, господина майора, денщика.

Ярослава, устроив детям нехитрую постель на банном полке, присела на низкую лавчонку. Бесцельно глядя в маленькое мутное оконце, она как молитву твердила новую версию своей жизни. Ей становилось страшно даже от собственных дум.

Когда совсем стемнело, дело приняло очередной неприятный оборот. Плакали дети, выплевывая бесполезную, убитую дальними переходами грудь.

Вот теперь мать твердо понимала: это пришла настоящая беда. Молоко пропало окончательно, и никакими молитвами его не вернуть.

Она получила благодатную помощь, искренне взывая к Богородице, но только лишь чтобы вытащить младенцев из полумертвого состояния. А дальше...

Люди, бейтесь же за свое счастье! Апостол Павел завещал вам: «Носите тяготы друг друга и тако исполните Закон Христов».

В Ярославе проснулась решимость, обуявшая ее, когда она отчаянно бросилась спасать детей. Надо собраться с духом и что-то предпринимать. Из чего исходить?

Ну, первое. Хозяйкину козу не угнали и не зарезали. Денщик доил ее вечером. Она видела, как он зашел в загон и через некоторое время вернулся с небольшим пластмассовым ведерком. Врач, вероятно, оставит козочку при себе.

Второе. Надо дождаться, когда в доме смолкнут звуки пианино и погаснет свет.

И третье. Сможет ли она подоить незнакомое животное? У мамы не было коз, а корову она всегда доила сама. Яся пробовала как-то, однако мать отправила ее, обозвав безрукой. Но ведь не боги же горшки обжигают!

Время тянулось мучительно. Слабый писк детей натурально мучил ее. Похожую ситуацию, наверное, просто представить, как если бы на твоих глазах тонул человек, провалившись под ненадежный первый лед, ты же в отчаянии мечешься на берегу, не в силах помочь без риска утонуть вместе с ним.

Наконец все звуки в деревне стихли, кроме комариного зуда.

Вообще, по пунктуальным немцам наши солдаты могли бы сверять часы. В обеденный перерыв фашисты не наступали, атаки и стрельба прекращались. Если позволяла обстановка, ночью летчики люфтваффе спали, как заведено. В выходные дни пехота гоняла мячи, поигрывая на «мундгармониках». Педанты, чтоб вам пусто было...

Выйдя, Ярослава притворила за собой банную дверь и прислушалась. Лишь звездное небо своей огромностью и светом полумесяца добавляло робости.

Стиснув зубы и зажав в руке деревянный банный ковш, она тихо двинулась к загону. Его калитка заперта на засов — этакую жердину, что вкладывается в крючья по косякам. Вынув ее, прислонила к стене и вошла.

Коза заблеяла, приняв, видимо, темный силуэт за хозяйку. Но, почуяв незнакомый запах, взбрыкнула.

Поглаживая животину по крупу и успокаивая нежным полушепотом, Яся приступила. Процесс на удивление пошел мирно. Ковш в левой руке постепенно тяжелел, и ей внезапно пришло на ум, что сейчас она похожа на Робинзона Крузо, приучающего к дойке диких коз на своем необитаемом острове.

Вдруг за дощатой стенкой что-то грохнуло! Закусив губу, поняла. Это упал засов. Надо уходить. Но лишь прикрыв за собой калитку, зажмурилась. В глаза ей бил яркий свет фонаря.

Ярослава заслонилась свободной ладонью. Фонарь погас. Денщик взял ее за руку и, приложив палец к своим губам, потянул за угол загона.

Недвусмысленность его намерений сомнений не вызывала, но тут в доме вспыхнул свет и на крыльце появился Вебер. На нем были лишь голубые кальсоны и на голове фиксирующая прическу сеточка.

Денщик тут же гортанно зачастил, показывая всем своим видом, какой он бдительный охранник и как оперативно задержал нарушительницу покоя господина майора.

Доктор коротко сказал ему, должно быть, идти в свой чулан, так как солдат тут же испарился. Новый хозяин дома долго в упор рассматривал трясущуюся от страха девушку с ковшом в руке, затем махнул ей следовать за ним.

В избе он еле расцепил ее пальцы, сжимавшие посудину. Молоко немного расплескалось. Яся как умела мимически объясняла свой поступок, скрестив руки в движении, каким обычно укачивают детей.

Приблизившись, врач заложил указательный палец за ворот ее блузки и резко дернул вниз. Отлетели пуговицы, и Яся, в страхе обхватив обнаженную грудь руками, бросилась к выходу. Отворив дверь, уже шаг­нула в сени, но тут же обернулась. Вебер стоял возле умывальника и, улыбаясь, наклонно держал над раковиной ковш с молоком. Ведь интересно же, чем все закончится! Хотя результат практически предска­зуем!

Ярослава долго смотрела в пол.

Каким-то потусторонним чутьем она понимала судьбоносность момента. Его низменную природу, граничащую с предательством. Но ведь она мать! Последняя опора этим двум беспомощным малюткам! Оправдывает ли это ее, она не знала.

Покорившись безвыходности, шагнула обратно и медленно прикрыла дверь.

По осени, когда ночи стали довольно прохладными, Фридрих Вебер разрешил Ярославе с детьми занять оборудованный и утепленный денщиком чулан и стать если не хозяйкой в его жилище, то домработницей. Ну и... О чем шепчутся и плюются.

— Люди! — хотелось ей отчаянно прокричать во весь голос односельчанам. — «...Не корите меня, не браните. Мне и так тяжело, тяжело...»

Ровно в тот самый день, когда началась война, но лишь через три долгих года, 22 июня 1944 года, взяла старт войсковая операция «Багратион». Немецкие летчики еще летали над страной, якобы сопротивляясь. Обманывали своих командиров, отдававших приказы на ковровые бомбометания. Опасаясь наших зениток, хваленые немецкие асы сбрасывали свой боезапас в болотную трясину и без оглядки тикали на безопасные аэродромы. Понимали, что гибнуть за уже проигранную авантюру дураков нет!

И в течение двух месяцев территория Белоруссии была полностью очищена от фашистских захватчиков.

В одно прекрасное раннее утро жители деревни Заневичи были немало изумлены. Все немецкое имущество: лошади, собаки на привязи, каптёрки, общежитие, летняя кухня, мебель в домах и даже четыре мотоцикла с колясками были на месте, но в деревне не осталось ни одного немца! Отсутствовали лишь «опель» Фридриха Вебера, два грузовика и санитарный фургон. А уже ближе к полудню в деревню вошли наши.

Только Яся не могла, не имела права делить с сельчанами эту великую радость.

Теплой весной 1946 года Ярославе с пятилетними ребятишками Фросей и Дорошей удалось вернуться в свою деревню.

Родной дом так долго пребывал в запустении, что порос крапивой по окна. Соседка рассказала, что мать Ярославы немцы повесили вместе с другими женщинами, прятавшимися от угона в Германию, и показала ее могилку.

Земляки приняли эту семью не сказать чтобы враждебно, но неприветливо. Все же знали, что перед войной Ярослава родила дочку. А откуда у нее появился хлопчик, секрета тоже не составляло.

Дурная слава впереди нас бежит, как известно.

С той поры и закрепилось за Дорофеем прозвище Немец. Но разбирательствами заниматься было некому, у каждого хватало своих забот. Ребятишки росли и в своей среде не видели и не искали никаких различий.

Не в пример взрослым дядям и тетям.

Когда Дороша и Фрося пошли в первый класс, в гости приезжала Казимира.

Дарила ребятам гостинцы и гладила их по головам. Отправив детей гулять, Ярослава накрыла стол. По всем правилам гостеприимства послевоенной поры. «Чем богаты, тем и рады».

Подруги не бросились друг другу в объятия, как прежде, однако поздоровались приветливо. Всплакнули, вспоминая улетевшие молодые годы. Немного выпили. Событий того страшного дня коснулись лишь мимолетно.

Собираясь домой, Казя горестно вздохнула:

— Знаеш, сяброука, а мне Гасподзь не дае больш дзяцей. Карае мяне...

Выйдя за калитку, напоследок повернулась к Ярославе. Невыразимой тоской и болью были исполнены ее плачущие глаза.

— Яська, — молила она прерывистым, севшим голосом, — скажи мне... это он?

— Не-ет, что ты, Казимира, что ты! — отвечала спокойно Яся, закрывая за гостьей калитку на засов и поглубже запахиваясь в халат. — Сколько тебе повторять! Он немчик. Нем-чик! Бедняжке через это предстоит еще немало горя хлебнуть. Прощай!

Не спеша двинулась к дому и крикнула с крыльца:

— Дорофей! Фрося! Оставьте кошку и марш домой! Обедать пора.





Сообщение (*):

Ирина

07.05.2020

Валера,рассказ очень понравился.Привет Надежде.

Екатерина

21.05.2020

Очень трогательно и жизненно.

Виталий

08.08.2020

Классная вещь. Пожалуй, по жанру это даже не рассказ, а маленькая. И язык хорош, и идея, и позиция автора, которого можно поздравить с несомненным творческим успехом.

Комментарии 1 - 3 из 3