Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Приказ явиться

Татьяна Николаевна Катаева окончила физический факультет Саратовского государственного университета.
Публиковалась в газетах и журналах: «Ведущая» (2000, Самара), «Юность» (2012), «Свет» (1996).
Автор рассказов, повестей, романов, пьесы, киносценария. Изданы две книги, в которые вошли рассказы, повести, пьеса (2001), роман «Загранкомандировка» (2007).
В 1990 году участвовала во Всесоюзном семинаре молодых писателей-фантастов (Минск, 1990). Удостоена «Бронзового Витязя» — награды V Международного литературного форума «Золотой Витязь» за сценарий к игровому полнометражному фильму «Русь единая» (2014).

Всего восемь месяцев прошло с тех пор, как лейтенант Ковалев стал командовать береговой батареей на севере Сахалина. Батарея находилась недалеко от Охи и прикрывала с моря подступы к этому нефтяному городу.

Несмотря на то что с Японией был подписан пакт о нейтралитете[1], Тихоокеанский флот находился в постоянной боевой готовности. Все понимали, что Япония не оставляет мысли об агрессии против СССР: Квантунская армия увеличилась почти вдвое, без всяких причин задерживались советские гражданские суда, многие из них топились подводными лодками. В такой обстановке «ни войны — ни мира» на Тихоокеанский флот и береговые батареи возлагалась задача обороны побережья и путей сообщения на море.

Японские корабли неожиданно появлялись на горизонте. Порой они по несколько часов неподвижно стояли в море, приковывая к оптическим приборам и орудиям весь состав батареи. Иногда тревога продолжалась несколько суток, нервы изматывались от напряжения и бессонницы, бесперебойно работала рация, держа связь со штабом. Любой выстрел мог означать начало войны. На западе шли кровопролитные бои с Германией, и открытие второго фронта на Дальнем Востоке стало бы ударом в спину. Ковалев докладывал в штаб о японских кораблях, но в ответ слышал: «Единственный выстрел — и ты пойдешь под трибунал!»

Все лето занимались укреплением батареи. В тайге валили лес, вязали плоты и переправляли их через залив к мысу, на котором и стояла батарея, чтобы соорудить из бревен стены и перекрытия. К осени строительные работы в основном закончили. Теперь командный пункт, узел связи, помещения для личного состава были спрятаны под землю. Когда начались осенние штормы и волны ударяли в берег, словно проверяя крепость построек, Ковалеву казалось, что все содрогается под их ударами: и берег, и его землянка, и даже кровать.

В феврале из штаба артиллерийского дивизиона поступила радиограмма: ему приказывали явиться в Москальво. Особенного в этом приказе ничего не было, командиров батарей часто вызывали в штаб: и на совещания, и на учебу. Летом между Москальво и Охой ходили поезда с маленькими, словно игрушечными, вагончиками. Западное и восточное побережья Сахалина соединяла железнодорожная ветка, и Ковалев благополучно добирался до штаба, но зимой море замерзало, и не шли уже суда в порт Москальво. Не было судов, не было грузов — не работала и железная дорога. Густо занесенная снегом, она ждала весны, и только просека в тайге отмечала ее направление.

— Как добираться-то будешь? — спросил Ковалева замполит.

Он был на двенадцать лет старше и на батарее служил почти с самого начала войны, поэтому считал себя старожилом.

— Пойду на лыжах, — ответил Ковалев. — Останешься на батарее за командира.

— У тебя в распоряжении всего один день, завтра к вечеру ты должен быть на месте! Успеешь?

— Еще бы! Выйду утром, пораньше. Пять километров до Охи, еще километров тридцать пять до Москальво... Мне приходилось на лыжах пробегать и больше! Устану — отдохну, за день доберусь. Если идти хорошим ходом, то в Москальво я должен быть к обеду.

Замполит расхохотался.

— Пробегал, говорит, больше! Где пробегал-то? В России. А здесь Сахалин! Погода за несколько минут измениться может: то туман, то снежная буря.

— Я получил приказ и должен его выполнить! Другой возможности добраться до Москальво, кроме как на лыжах, у меня нет. Значит, пойду на лыжах!

— Сахалин пересечь с востока на запад — это тебе не лыжная прогулка, — задумчиво произнес замполит. — Я прошлой зимой в километре от батареи чуть не замерз. Шел из Охи, погода хорошая, и оставалось-то всего ничего, я уж и мыс наш видел. Вдруг налетел ветер и снег повалил, да такой густой, что на вытянутую руку ничего не видно. Сначала помнил немного ориентир, шел прямо, а потом как-то сбился. Ветер крутится, ничего не видно и холодище! Думаю: нельзя останавливаться, замерзну, одет-то был в шинели да ботинках. Уже стемнело, а я все плутаю. Метель и не думает стихать. Обессилел совсем и не шел уже, а полз, куда — сам не знаю. Думал только об одном: двигаться, двигаться, иначе крышка. Вдруг вижу: из сугроба прямо перед моим лицом искры летят. Сначала решил, что мерещится, потом протянул руку, чувствую: труба, и искры из нее летят. Стал колотить по этой трубе. Кричать-то бесполезно: ветер так завывает, что сам себя только и услышишь. Оказалось, что набрел я на армейский пост, что за озером. Солдаты выскочили, затащили меня в землянку и начали растирать. Ноги и руки немного прихватило морозом, но ничего, отошли. Так что имей в виду, одевайся теплее. Тебе идти не пять километров, как мне от Охи, а все сорок. Всякое может случиться, погода быстро меняется, никогда ее не угадаешь. А знаешь что, — перебил он себя, — ты один не ходи. Возьми кого-нибудь из матросов, все-таки поддержка.

На следующее утро, когда солнце еще не поднялось над горизонтом и воедино сливались темное море и темное небо, Ковалев вместе с матросом Сидельниковым отправился в путь. Нос и щеки пощипывал мороз, но надежно грели валенки и овчинный полушубок, надетые по совету замполита.

Они пересекли мыс, на котором стояла батарея, и вышли на тропу, ведущую к Охе. Накануне шел снег, он запорошил все вокруг, но все же было видно, как тропа петляет среди невысокого сахалинского кедрача.

Лыжи легко скользили по снегу, и довольно быстро они добрались до Охи. Едва проснувшийся город встретил их потемневшими от времени деревянными домами, редкими прохожими да лаем собак, доносившимся из-за тесовых ворот.

Нигде не останавливаясь, они пошли в сторону станции. Поезда не ходили, и жизнь на станции замерла. Лейтенант с матросом пошли вдоль железной дороги за город, где уже маячила просека, которая шла до Москальво. Ковалев помнил, что рядом с железной дорогой по просеке должна была проходить дорога гужевая — большак, но за зиму все так занесло снегом, что он увидел только ровную белую поверхность.

Уже рассвело окончательно, и Ковалев, прокладывая лыжню, радовался свежему утру.

От Охи прошли километра три, прежде чем он заметил, что идти стало тяжелее. Мороза уже не чувствовалось, и лоб покрыла испарина. Над верхушками деревьев нависло серое, набухшее небо. Ни дуновение ветра, ни покачивание веток — ничто не нарушало дремотного однообразия леса. Все замерло и насторожилось, только скрип снега под двумя парами лыж нарушал безмолвие тайги.

Он остановился и посмотрел назад: отстав метров на сто, ковылял Сидельников.

— Товарищ лейтенант! — крикнул матрос, увидев, что Ковалев стоит и ждет его. — Снег налипает на лыжи. Потеплело. Так мы далеко не уйдем!

Ковалев попытался, опершись на палки и скользя на одном месте, прочистить лыжи от налипшего снега, но его старания оказались бесполезными. Тогда он расстегнул ремень одного крепления, снял лыжу, но не удержал равновесия и глубоко провалился в снег. Чертыхаясь, он все же снял вторую лыжу и стал рукой снимать с нее налипший снег. Сидельников последовал его примеру, и первые сотни метров они прошли легче. Потом все началось сначала. Они уже не бежали, а с усилием переставляли отяжелевшие лыжи. Взмокла спина — Ковалев расстегнул полушубок и недобрым словом помянул замполита за его совет одеться теплее.

Снег пошел неожиданно. Мокрые хлопья тяжело падали на землю, слепили глаза, таяли на лице и струйками стекали за воротник кителя. Казалось, что все потонуло в белой мгле, и только едва видимые контуры просеки, широким коридором протянувшейся на запад, отмечали дорогу.

Прошли еще километра два, время от времени останавливаясь и снимая с лыж влажные натоптыши. Снег не прекращался, но теперь он, прежде чем упасть на землю, кружился в воздухе, подхваченный ветром, собирался в комья и залеплял глаза.

Сидельников начал отставать все чаще и чаще, и Ковалеву приходилось подолгу стоять, чтобы дождаться его и дать ему отдышаться.

— Товарищ лейтенант, — не выдержал Сидельников, — здесь в полукилометре от просеки, в тайге деревушка... Может быть, там переждем непогоду?

— Что за деревушка?

— Да небольшая! Из трех домов. Там лесники живут. Ведь не дойдем! — уговаривал он. — Едва пять километров прошли от Охи, а уже еле плетемся.

— Слушай, Сидельников, ты точно знаешь, где находится эта деревушка? — спросил Ковалев.

— С закрытыми глазами найду, — обрадовался матрос.

— Тогда вот что: отправляйся туда, отдохни... Может быть, за ночь прояснится. А завтра утром вернешься на батарею.

— А как же вы?

— Пойду дальше... Я получил приказ и обязан его выполнить! Сам понимаешь, время военное. Не волнуйся, у меня есть ориентир — просека. Уж с нее-то я не собьюсь.

Сидельников свернул в лес и через несколько минут растворился среди заснеженных кустов и деревьев.

Ковалев снова прочистил лыжи и дальше пошел уже один.

Метель усилилась. Деревья по краям просеки стали едва различимы. Следующий километр он шел около часа. Ковалев устал и чувствовал раздражение на свою беспомощность. Лыжи казались помехой. Толстый слой спрессованного снега сильно замедлял движение. Он снял их и взвалил на плечо. Ноги провалились выше валенок, но без лыж идти стало легче.

Ему ни разу не приходило в голову посмотреть на часы. Первый раз он это сделал, когда почувствовал, что голоден. Прочищая запотевшее стекло циферблата, лейтенант усмехнулся, вспомнив, что собирался обедать в Москальво и не взял с собой ничего съестного.

Он шел, глубоко проваливаясь в снег. Ветер завывал и дул с такой силой, что иногда валил с ног. Белая пелена скрывала и небо, и деревья. До тех пор пока не начало темнеть, Ковалев шел поочередно — то без лыж, то на лыжах.

Однажды, при повороте просеки, он все-таки чуть не сбился с пути — в густо летевшем снегу заметил кусты только тогда, когда они царапнули его по щеке и зацепились за одежду. Ковалев свернул в сторону и, оступившись, упал. Упал он неудачно, в запорошенную снегом яму, да так, что ноги с надетыми на них лыжами оказались выше головы. Попытался встать, но лыжи мешали. Барахтаясь в рыхлом снегу как в воде, он только еще глубже в него проваливался. Наконец удалось подтянуться к креплениям, расстегнуть пряжки и выбраться из ямы.

Вместе с наступающей ночью стала ослабевать и метель. Она словно не желала больше растрачивать свое богатство, разбрасывая его по темнеющему лесу, а может быть, ей просто надоело носиться с воем по просеке, закручивать ворох снежинок и бросать их в лицо одинокого путника, который упрямо шел вперед...

Совсем стемнело. Теперь Ковалев все чаще садился в снег, чтобы отдохнуть. Порой он надевал лыжи на руки и полз, опираясь на них. Скорости это не прибавляло, но смена положения давала временное облегчение.

Метель кончилась, и, несмотря на то что затянувшие небо тучи почти не пропускали света звезд, было видно просеку. Казалось, ей не будет конца. Казалось, он топчется на одном и том же месте, теряя силы и уверенность, что этот бесконечный темный коридор выведет его наконец к людям.

Однажды у него мелькнула мысль, что он зря не послушал Сидельникова и не свернул вместе с ним в деревушку. Но это было только однажды — это была минутная слабость. Ковалев постоянно помнил о приказе, помнил, что идет война... Думал ли он о смерти? Нет, не думал. От таких мыслей его спасала молодость.

«В крайнем случае зароюсь в снег и посплю немного, одет я тепло — не замерзну», — размышлял Ковалев и снова вспоминал замполита, на сей раз с благодарностью.

Встречи со зверьем он тоже не боялся: волков в этом районе никто не видел, а если попадется медведь-шатун — можно будет воспользоваться пистолетом.

Мороз между тем усиливался. Идти на лыжах стало легче, но Ковалев так устал, что совсем не радовался этому. Очень хотелось спать. Его все чаще соблазняла мысль: зарыться в снег и уснуть.

Он лежал и думал, как устроит себе в снегу уютное убежище и немного поспит — только немного! Он должен выполнить приказ, должен успеть. Ковалев уже видел, как роет снег руками и ложится туда, на дно этой ямы, опускается все ниже и ниже и смотрит из ее глубины на небо.

«А ведь это могила... Сынок, зачем ты ложишься в могилу?!» — это сказала его мать. Да, она, он ясно слышал ее голос!

«Мама, но ведь ты же умерла!» — ответил он и увидел над головой темное небо.

А снег был такой мягкий, не снег, а перина, и так не хотелось подниматься!.. Чья-то рука тронула его за плечо, и голос матери сказал: «Вставай!»

Лейтенант открыл глаза: он лежал на снегу, положив руку на лыжи, рядом темнели деревья.

— А ведь я уснул! — Звук собственного голоса показался менее реальным, чем тот, что только что звучал во сне.

Ковалев почувствовал, что замерз: тело холодила влага от пота и растаявшего снега, которым он весь был облеплен во время метели. Он встал, отряхнул с себя снег, надел лыжи и побрел по просеке.

В темноте Ковалев снова сбился с пути и, вытащив карманный фонарик, стал водить им вокруг себя, чтобы найти дорогу. Вдруг из тайги послышалось:

— О-го-го-го!

«Мерещится, не иначе!» — решил он, но все же прислушался.

— О-го-го-го! — донеслось до него снова.

Он повернул фонарик в ту сторону, откуда раздавался крик, но ничего не увидел за деревьями. Крик прекратился, и все же Ковалев сидел в снегу и настороженно ждал.

Вдруг среди деревьев замерцал огонек. Теперь Ковалев не сомневался: там люди. И закричал радостно, нетерпеливо:

— О-го-го-го!

Он продирался сквозь деревья и постоянно видел перед собой огонь. Этот огонь становился все ярче и ярче. Теперь уже виден был человек, освещенный этим огнем. Деревья расступились — лейтенант вышел на маленькую полянку, на которой стоял занесенный почти до самой крыши дом. Рядом с человеком, высоко над головой державшим лампу «летучая мышь», стояли еще двое. Ковалев остановился и тихо засмеялся.

— Ты откуда, парень? — спросил тот, что держал лампу.

— Иду из Охи в Москальво.

— Плохое время ты выбрал для прогулки... Твое счастье, что Петрович, — он кивнул на соседа, — вышел по нужде и увидел свет от твоего фонарика.

— А вы кто? — спросил Ковалев.

— Лесорубы... Да ты едва на ногах держишься! Заходи скорее в дом, отдохни сначала, а потом уж и поговорим.

Те метры, которые он шел до избушки, казались самыми тяжелыми за весь день. Силы совсем оставили его, ноги не слушались — он едва передвигал их.

— Тебе помочь? — спросил мужик, которого назвали Петровичем.

Он с жалостью смотрел на Ковалева и ждал, когда, едва преодолевая изнеможение от усталости, тот подойдет к двери.

— Не надо... Я сам, — еле выговорил Ковалев.

— Чего уж сам!.. — Петрович нагнулся и отстегнул крепления его лыж.

— Сколько еще осталось до Москальво?

— Километров восемь. Тебе когда надо там быть?

— Завтра утром. У меня приказ.

— Успеешь! Отдохнешь немного, поспишь — завтра утром мы тебя разбудим. Авось погода будет хорошая, доберешься, успеешь.

Он подтолкнул Ковалева в дверь.

— Проходи, проходи! Сейчас тебе идти нельзя. Чего доброго, замерзнешь.

Избушка была небольшая, жарко натопленная. Мужики расположились на земляном полу, близ печки, в которой ярко полыхал огонь, а Ковалев сел на нары, чуть в сторонке.

— Ты, парень, не садись там, иди к печке. Есть-то небось хочешь?

— Нет, — ответил Ковалев.

Он не лгал, потому что чувства голода действительно не испытывал. Единственное, что ему хотелось, — это поскорее лечь и уснуть.

Петрович подошел, протянул кружку с чаем и кусок хлеба. Ковалев проглотил этот нехитрый ужин и, подстелив полушубок, повалился на нары.

Он уснул почти сразу же, едва успев расстегнуть ворот кителя, и во сне продолжал видеть то, что только что видел наяву: ярко полыхал огонь в печи и три бородатые головы, склонившись над ним, что-то шептали. Огонь разгорался все сильнее и сильнее, вдруг он выплеснулся из своего логова и обжег Ковалеву лицо. Он застонал и закрыл лицо руками. Языки пламени плясали уже совсем близко, окружали его и, словно злые псы, кусали, нападая с разных сторон. Было нестерпимо больно, все тело горело, и пахло смрадом. Он снова застонал... и проснулся.

Никакого пожара не было, огонь мирно потрескивал в печи, мужики лежали рядом, изредка подбрасывая в печь поленья. Но запах — запах ему не приснился, и лицо... Оно горело, как в огне. Ковалев провел по нему ладонью и увидел, что ладонь вся в крови.

Он понял, чем это пахнет. пахло клопами. Этот запах вызывал тошноту.

— Эй, лейтенант, — донеслось от печки, — слезай оттуда, съедят они тебя заживо. Иди-ка лучше к нам на пол.

Ковалев поднялся и сел на нарах. Его лицо, руки, шея — все было испачкано кровью от клопов, которых он давил во сне. Отряхнувшись, он подошел к мужикам.

— Не клопы, а звери!

— Это лесные клопы. Кусают-то они похлеще обычных! — засмеялся мужик, который позвал Ковалева к печке.

Примостившись на земляном полу, Ковалев снова уснул и проснулся только утром, когда Петрович стал тормошить его за плечо.

— Вставай, лейтенант, тебе пора!

Ковалев вышел из дома. Еще не рассвело, но уже чувствовалось, что ночь уходит. Умывшись снегом и с удовольствием отделавшись наконец от запаха клопов, он почувствовал себя легко и бодро. Вчерашнюю усталость как рукой сняло. Ясное небо, на котором еще не погасли звезды, обещало хорошую погоду. Ковалев выпил предложенного ему чаю, поблагодарил мужиков и пошел на лыжах к просеке.

Шел он быстро. Выбеленный после вчерашней пурги лес еще не проснулся, и тишина была такая, что скрип снега от лыж казался оглушительным. Он поглядывал на часы и думал: «Только бы успеть!»

На востоке, за его спиной, небо начало светлеть. Подул предрассветный ветерок, и резче обозначились темные верхушки деревьев.

Ковалев торопился, щеки горели от мороза и быстрого бега... И все-таки он опаздывал, совсем немного, но опаздывал!

Он увидел впереди себя лыжников. Вытянувшись в цепочку, они бежали ему навстречу. Вскоре он с удивлением узнал в первом лыжнике старшего лейтенанта Филиппова, с которым уже несколько раз встречался в штабе дивизиона. За Филипповым, торопясь и усердно работая палками, бежал лейтенант Семенов.

— Привет! Куда это вы? — крикнул Ковалев.

Приподняв руку в приветствии и улыбнувшись, Филиппов, не останавливаясь, ответил:

— Да на занятиях мы! С утра устроили лыжную пробежку, а после обеда будет оперативная учеба. Ты чего опаздываешь? От физподготовки отлыниваешь?

Он говорил на ходу, едва сбавив скорость, а догоняющий его Семенов, смеясь, добавил:

— Беги, беги!.. Там уже все собрались: и командир дивизиона, и начальник штаба.

Мимо пробежала вся цепочка лыжников, и Ковалев, перейдя на лыжню, проложенную ими, прибавил ходу.

Тайга закончилась, теперь лыжня тянулась среди кустов и редких деревьев, за ними расстилался заснеженный пустырь, а там, дальше уже виднелись первые дома — это и был порт Москальво.

На пустыре стояли три человека, чуть поодаль от них по обе стороны лыжни были воткнуты палки с флажками: они отмечали старт. Здесь же был и финиш после того, как лыжня делала десятикилометровое кольцо. Подбегая к этому финишу, Ковалев радостно вскинул руки и закричал:

— Ура!

Один из стоявших на пустыре офицеров поманил его пальцем. Ковалев подъехал, отдал честь и бодро отрапортовал:

— Товарищ майор, лейтенант Ковалев прибыл по вашему приказу.

— Вы почему опаздываете, лейтенант?

— Метель задержала, товарищ майор.

— Трое суток ареста при каюте! За опоздание!

 

[1] Пакт о нейтралитете был подписан между СССР и Японией 13 апреля 1941 года.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0