Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Моя Таганка

Крюков Андрей Витальевич родился и живет в Москве. Окончил Московский институт управления им.С.Орджоникидзе и аспирантуру МИСИС. Профессиональный ИТ-консультант, специализация: внедрение систем управления предприятием и оптимизация бизнес-процессов. Кандидат технических наук. Первые публикации стихов состоялись в 90-х годах в журналах "Новая Юность" и "Соло".

Я родился в год полета Гагарина, и это один из немногих неоспоримых фактов в моей биографии. Эти шестидесятые, они вообще были наполнены космическими новостями — мы все так же, как и раньше, ступали по бренной земле, но иногда, бросая взгляды в бесконечное небо, думали не только о дожде и видах на урожай, но и еще: «А как там наши?» Сообщения о новых полетах чередовались на первых полосах советских газет с информацией о визитах президентов, премьер-министров, представителей королевских фамилий — ко всем таким сообщениям газеты прикладывали портреты и подробные биографии официальных лиц — прообразы будущих энциклопедических статей, по ним можно было изучать новейшую историю стран и континентов. «Глядь, дома Никсон и Жорж Помпиду...» — и оба этих видных президента, главы двух ведущих, хотя и во многом несхожих, мировых держав, конечно, тоже были героями передовиц, как в положительном, но чаще в отрицательном плане (акулы же империализма все-таки)... Что еще сближало в сознании людей космонавтов и президентов, так это их торжественные встречи на Московской земле. По пути следования солидных представительских автоколонн выстраивались цепочки скромно одетых советских граждан с небольшими, но яркими флажками, усталые лица встречающих озарены эмоциональным подъемом и радостью за достижения великой страны — достижения, по праву признанные прогрессивным человечеством во всем мире. Флажки в руках у советских граждан были красного цвета, с круглым фото очередного звездного героя посередине — помню, как встречали такими флажками космонавта Георгия Берегового, — потом они законно переходили к нам, ребятишкам. А еще были популярны значки с ленточками (значки вообще считались «внутренней валютой» у детей того времени — один из значков с профилем Ленина я поменял в пионерлагере у заезжих интуристов на малюсенький канадский флаг; было жаль, что на жевательную резинку Ленин тогда «не потянул»). Красивые, но строгие деловые костюмы «официальных лиц» на телеэкранах, выправка военных министров и атташе — что это, как не символы надежности и стабильности общественных устоев? Видимо, поэтому я с самого детства тянулся к форме и порядку и долго упрашивал моих родителей отдать меня в суворовцы (еще не понимая тогда, сколько муштры, лишений и нагрузок кроется за внешним «парадным» фасадом, — но родители-то понимали и потому мои тогдашние просьбы мягко «замылили»).

Но, помимо радостных вестей из космоса, с экранов ТВ и со страниц газет приходили в наши дома и сердца и совсем печальные: кабина с экипажем Доб­ровольский–Волков–Пацаев при спуске разгерметизировалась, и все они погибли. Одного из этих космонавтов хоронили в городе Долгопрудном, уроженцем которого он был и где проживала моя бабушка по материнской линии. Бабушка всегда поддерживала генеральную линию советского руководства, и я вместе с ней уверенно топал на все демонстрации в Долгопрудном и на все выборы, где граждане отдавали свои голоса за нерушимый блок коммунистов и беспартийных (бабушка была беспартийной, но «сочувствующей», впрочем, как многие, оттого и явка тогда составляла порядка 99% с лишним от общего числа избирателей). И там, в горсовете, а точнее, в исполкомовском буфете мы покупали вместе с другими избирателями бутерброды с деликатесной «сухой» колбасой и копченой рыбой. Надо иметь в виду, что не прийти на голосование было просто невозможно: если человек заболевал, то агитаторы урну для голосования приносили прямо к больному на дом. Этих активистов за неимением более подходящего определения называли агитаторами, хотя они ни за кого особо не агитировали, а только, обходя квартиры, информировали о кандидатах, месте и времени голосования. Поэтому за коммунистов голосовали все и везде, даже в местах заключения.

(Сейчас, в начале третьего десятилетия нового века, мы, тогдашние советские, наверняка кому-то, а может, и многим с их колокольни кажемся идиотами. Не волнуйтесь, ответим мы им, лет через пятьдесят, а может, и раньше не меньшими идиотами покажетесь уже вы своим потомкам — если, конечно, в отличие от вас, они, то есть потомки, не научатся понимать психологию поведения людей в заданных обстоятельствах. Хотя бы то, что взрослые доверчивы, как дети, и так же склонны подражать более удачливому (как им кажется), это касается как просто «сочувствующих» режиму, так и откровенных фейсбуколюбов и биткойноманов. На самом деле самая большая удача уже случилась — мы появились на этот свет, и все дальнейшие борьбы — ничто по сравнению с такой удачей.)

Подмосковные демонстрации трудящихся в 60-е годы были настоящим праздником — попасть ребенку на такую же демонстрацию в Москве можно было только в мечтах. А еще праздник — это возможность собраться всей родне (родителям-детям, сестрам-братьям, бабушкам-внукам) за одним большим столом и обсудить все случившиеся новости. Для этого в сталинских, в целом некрупных, квартирах были предусмотрены большие гостиные, куда выходили двери из всех остальных комнат.

Муж подмосковной бабушки, то есть мой родной дедушка, когда-то служил гражданским летчиком. Газета «Казахстанская правда» от 16 июля 1936 года в передовице «Слово пилота» объявляла об открытии воздушной трассы Алма-Ата–Москва–Алма-Ата. «Первый самолет под управлением пилота т. Цветкова и пилота-механика т. Вакурова, пролетев в Москву и обратно за 42 летных часа, покрыл расстояние в 7800 километров». В беседе с корреспондентом газеты пилоты Цветков и Вакуров сообщили: «Трасса Алма-Ата–Москва по продолжительности полета и количеству летных часов является второй в СССР и уступает лишь трассе Москва–Владивосток». Самолет моего деда также участвовал в съемках популярного фильма «Воздушный извозчик» (с участием М.Жарова и Л.Целиковской), которые проводились в Алма-Ате во время войны. От деда остался редкий почетный нагрудный знак — ГВФ «300 тыс. км» — я тоже налетал не меньше, но уже в качестве пассажира и на современных машинах — можете представить себе, на чем летали в 30-х и 40-х годах, и восхититься «безумству храбрых»! В этом и причина, почему дед прожил так мало (разбился в 1943 году в горах, во время перелета из Китая на родину).

Бабушка свой трудовой стаж наработала бухгалтером-счетоводом и очень уважала наших руководителей, и персонально «дорогого» Леонида Ильича, но далеко не все в этой огромной стране были с ней согласны. Включая и самих партийных. Но даже невинные шутки на эту тему в присутствии бабушки не допускались, хотя у меня часто чесался язык, и случалось, мне перепадало за неосторожно сорвавшееся слово. В те времена в целях расширения кругозора советских граждан весьма результативно работали вражеские «голоса», и по вечерам в своих кухнях владельцы коротковолновых приемников настраивались на передачи русскоязычных редакций «Голоса Америки», «Немецкой волны», Би-би-си... «Иже еси на Би-би-си» — была такая карикатура в «Крокодиле» (доверчивый патлатый «лопух» в домашней одежде — майке и пижамных брюках — бьет поклоны перед радиоприемником, очень похожим на тот, который в семидесятые стоял на кухне в родительской квартире). «Голоса» читали нам «Архипелаг ГУЛАГ», памфлеты Синявского и Даниэля, сообщали об очередных акциях диссидентов и последовавших за этими акциями наказаниях... А в это время по Первой программе ТВ всему советскому народу рассказывали о гонениях на Анжелу Дэвис, чилийском путче, убийстве Виктора Хары, преследовании Луиса Корвалана... Бабушка хваталась за сердце и пила лекарства. С вражеским радио боролись не только с помощью «глушилок», но и контрпропагандой (в результате советские люди узнавали из радио- и ТВ-программ, а также на собраниях трудовых коллективов о тех же самых новостях, но уже в изложении «с политически правильных позиций»). Например, когда А.И. Со­лженицына клеймили позором и готовили к высылке, у нас в классе провели политинформацию о том, что этот самый псевдописатель Солженицын оболгал нашу действительность и наших людей, да и вообще что правдивого в принципе может написать человек с такой фамилией? Казалось бы, нам-то, 10–11-летним, только-только прочитавшим самостоятельно Носова и Драгунского, это зачем объяснялось? А вот потому что борьба за душу человека ведется с младенческих лет, пока она, эта душа, еще не испорчена и невинна.

Несмотря на отсутствие Интернета и развлекательных телепрограмм, посвященных частной жизни «звезд» и «селебритиз», информирование у наших людей было поставлено в то время на высоком уровне, пусть даже и в виде слухов, распространявшихся в «космической» стране с «космической» же скоростью. Из взрослых разговоров, например, мне довелось услышать о том, что актриса Фатеева ушла от космонавта Егорова к румынскому актеру Дану Спатару, с которым вместе снималась в «Песнях моря» (и это правда), о том, что композитор Исаак Дунаевский застрелился из-за того, что его сын оказался замешанным в уголовной истории (слух этот уже опровергнут потомками), о том, что другая артистка кино и театра, по фамилии Малявина, загремела «по мокрому», зарезав своего сожителя (опять правда), о том, что певец Магомаев не прошел стажировку в Ла Скала из-за отсутствия оперных вокальных данных (да простят меня его поклонники, но нет дыма без огня!), о том, что Алла Пугачева, осваивая свой первый автомобиль, задавила свою маленькую дочь Кристину (оказалось такой же маленькой ложью), и т.д. И это при полном отсутствии в стране негосударственных СМИ!

Мне суждено было появиться на свет в роддоме имени Клары Цеткин, располагавшемся в бывшем здании Морозовской богадельни в Шелапутинском переулке, — лучшем московском роддоме того времени. Поскольку мои будущие папа и мама жили тогда на Таганке, они пришли в роддом прямо пешком.

Тут я, наверное, кого-то разочарую: я не «стартовал в Москву» с Сахалина или из Благовещенска — я в ней родился. Я не приехал с рыбным обозом, не прилетел на последние или одолженные у родни деньги и не жил никогда ни в общаге, ни на антресолях у тети. В авиации как? Чем дальше точка старта от точки отрыва, тем легче достигается требуемая скорость отрыва и тем выше взлет. То же самое в прыжках в длину. А мне, поскольку «квартал всего туда идти», не было никакой нужды пробиваться и доказывать что-то. Может, это и помешало автору в конечном итоге подняться на немыслимые вершины, но у него как-то не было времени пожалеть об этом.

При этом я не считаю, что рождение и проживание в столице награждает человека каким-то ореолом исключительности. Более того, на периферии рождается гораздо больше талантов и самородков, со своей историей, корнями и собственным видением перспектив, и победа на творческом конкурсе там может достаться гора-а-аздо труднее, чем даже в вожделенной столице. И по этой же причине не всегда именно самые лучшие снимаются с мест и отправляются искать счастья в мегаполисы.

О чем же писали в день моего рождения газеты? Ну, например, газета «Советский спорт» большое внимание уделила итогам VII сессии Верховного Совета СССР, утвердившей Государственный план и бюджет на следующий год. На третьей полосе, посвященной событиям мирового спорта, гремели заголовки почти в духе скандальных 90-х годов: «Конец приоритета» («Приоритету японских дзюдоистов пришел конец») и «Физическая неполноценность американской молодежи» («...из 200 тысяч американских детей, выполнявших специальную программу физических упражнений, половина не выдержала испытаний»), но дружба между народами спасала ситуацию («Атмосферой дружбы и взаимопомощи окружены молодые гвинейцы, которые обучаются в Школе внешней торговли в Плессове (ГДР). Студенты Гвинеи вместе с немецкими друзьями не только овладевают знаниями, но и занимаются в свободное время спортом»). И в заключение приводился новый комплекс гимнастических упражнений для работников учреждений и предприятий, разработанный сектором производственной гимнастики ЦНИИФК... Я и сам еще успел застать это время на работе, когда в 11 часов утра можно было, не стыдясь своих коллег, заниматься производственной гимнастикой, как только зазвучат призывы из радиоточки.

Пока я учился ходить и говорить, а также гонять в костюмчике голубей на площадях Москвы и Харькова, благополучно разрешился Карибский кризис, между делом пристрелили президента Дж. Ф. Кеннеди, вошел в моду твист, «Восемь с половиной» взяли главный приз Московского кинофестиваля и, наконец, был отправлен в отставку уважаемый Н.С. Хрущев.

Детство мое прошло в «коммуналке» — коммунальной квартире рядом с теат­ром на Таганке, из-за близости которого своеобразный богемно-разгульный артистический мир 60-х годов был для нас, соседей театра, вполне привычен. К отцу и его друзьям приходили в гости выпить-посидеть ведущие таганские актеры: Юрий Смирнов (рыжий «блондин» — из фильмов про «Бумбараша» и «Вечный зов»), Виталий Шаповалов (Ноздрев из швейцеровских «Мертвых душ» — помню его со сломанной по пьяни ногой и костылем) и иногда — не к нам, а к другу отца Вовке Сидорову — Владимир Высоцкий (вот его я не помню, зато очень хорошо помню его песни, как подлинные, так и приписываемые его авторству). Под гитару и пели, и пили.

Кроме нашей, в этой коммуналке жили еще две семьи. В одной из них муж-уголовник в те редкие месяцы, когда бывал на свободе, регулярно воровал наши и чужие вещи. Один раз его взяли почти сразу после очередной отсидки, на вокзале, где он пытался украсть чей-то чемодан. Вообще, уличные кражи в то время были обычным явлением — например, у отца во время Московского фестиваля молодежи и студентов в 1957 году срезали бритвой висящий на плече фотоаппарат. Воровство — это то, с чем мы, советские и «перестроечные», сталкивались постоянно на протяжении всей жизни. В первом классе мой приятель, вроде бы из интеллигентной семьи, которого я пригласил к себе домой, стащил у меня тайком ученические счеты, которые назавтра нужно было предъявить в школе, мама как-то это заметила (кажется, подглядывала через неполностью закрытую дверь), и с «приятелем» пришлось расстаться. Скромная наша квартирка располагалась в полуподвальном этаже старинного дома — столетней давности, не меньше. На потолках еще сохранялись дешевые, но с претензией на ампир роспись и лепнина — говорили, что до революции в нашем подвале размещался трактир. Воды горячей не было отродясь, кран только холодный (зимой даже казалось, что с него свисает сосулька, хотя другие говорят, что именно так и было), поэтому воду для купания детей грели в кастрюлях и ведрах на стоящей в центре кухни газовой плите, рядом с чугунными утюгами и кипятившимся бельем. Взрослые ходили на помывку в Тетеринские бани. Спасались в лютые морозы благодаря печному отоплению, и родителям приходилось хранить дрова под кроватью. Однажды соседи написали на нас жалобу, что мы нарушаем тем самым правила противопожарной безопасности. О, это время бесконечных жалоб коммунальных жителей друг на друга в «органы» и жилконторы, деления жировок по числу жильцов (пени за неоплату в нашей квартирке переименовали в «плату за пение»)! Из окон соседских комнат были видны ноги спешащих по улице Чкалова прохожих (теперь этой части Садового кольца вернули название Земляной Вал). Окна нашей комнаты выходили на Таганский тупик (и тупика уже нет, проход застроен, а сам бывший тупик переименовали в улицу Высоцкого), и зимой, ввиду отсутствия холодильника, родители вывешивали за окно мясо — иногда его уносили с собой случайные прохожие. Сам я спал в каморке без окон (полагаю, бывшей кладовке) и поначалу здорово боялся полной темноты и своего богатого воображения. Вообще, весь дом с его темными внутренними лестницами и переходами как будто возник из произведений Достоевского... И дворик-колодец с галереей, старый московский, в который попадаешь через арку, мимо будки дворника-татарина, тоже вполне литературен.

На Таганской площади тогда располагался небольшой сквер, где по праздникам били салюты. Я бегал туда и собирал оставшиеся от салюта разноцветные кругляши, которые у детей превращались в своеобразные игровые фишки. Еще я любил разворачивать использованные новогодние хлопушки — там неожиданно обнаруживалась какая-нибудь картинка из детской книжки. Как-то пару раз «по блату» я побывал на кремлевской новогодней елке, и у меня долго хранились красные пластмассовые футляры от подарочных наборов — Спасская башня и большой фигурный расписной ключ.

Место, на котором стоял наш дом, находилось внутри Земляного вала, срытого для прокладки Садового кольца. Иначе говоря, мы жили в границах Москвы XVI века (!). В советское время наш район именовался Ждановским и тянулся в центр, вплоть до южного выхода из метро «Площадь Ногина» (теперь «Китай-город»). Мы жили, таким образом, в пятнадцати минутах ходьбы до Кремля, но редко бывали в этом «сердце» столицы. Нас, таганскую детвору, куда больше привлекали подвалы и крыши соседних домов... Пыльные подземелья старых таганских строений, в которых хранились почти такие же старые, ветхие мешки и метлы, были для нас сказочными пещерами, в которых блуждали Том Сойер и герои арабских сказок. А еще была такая забава: искать клады в разрушенных, полусгоревших деревянных домах. В одном из таких домов я нашел облигацию государственного займа — через некоторое время по ней заплатили в сберкассе целых десять рублей (вместо ста рублей «старыми»), которые родители сначала хотели у меня отобрать, но вовремя одумались и отказались от этой несправедливой затеи. Летом у нас преобладал футбол во дворах, зимой — хоккей в маленьких «коробках», которые мы сами же и заливали. Независимо от времени года — премьеры в ближайших кинотеатрах «Таганский» и «Зенит». Особенно привлекали нас сеансы «Дети до 16 лет не допускаются» — а если не пускали или не хватало денег на билеты, то проходил тот из нас, кто выглядел постарше, а потом, в темноте после начала сеанса, открывал в зрительном зале уличные двери для остальных товарищей, которые сразу же разбегались по залу, скрываясь от бедных билетерш. В категорию «дети до 16» попал тогда и такой безобидный подростковый фильм, как «Фанфан-Тюльпан» с Жераром Филипом. Строгий контроль на входе на «взрослые» сеансы можно было сравнить с таможенным или пограничным. В том же «Крокодиле» была такая карикатура: «Ты мне бороду-то не тычь, ты мне паспорт покажи!» Помню огромные «художественные» афиши во всю стену над входом в «Таганский»: «Моя прекрасная леди», «Воздушные приключения», «Неуловимые...». Фильмы пересматривались многократно, буквально «до дыр». Пять раз на один и тот же понравившийся фильм я мог сходить не задумываясь, если только удавалось накопить на билет. А фильмы про индейцев с Гойко Митичем — разве их можно было пропустить?! Надо сказать, что в те годы лидеры кинопроката в СССР собирали где-то по 60 миллионов зрителей. Если сравнивать с ними «лидеров» нового оте­чественного кино начала XXI века (вроде фальшивых «Духлезов» и примитивного «Елочного» винегрета) с их «жалкими» пятью-шестью миллионами зрителей, обнаруживалась огромная разница в признании со стороны населения, но при этом по заработкам киноактеры 60-х значи-и-ительно проигрывали своим российским коллегам, «блиставшим» на экранах пять десятилетий спустя. Life is unfair...[1]

А мы, считавшие прошлое своим настоящим и даже не подозревавшие, до чего мы все в довольно скором времени докатимся, беззаботно гуляли по подвалам и крышам, прятались в подъездах и все время что-то изобретали — например, делали фейерверки (добывая для них серу — кто где мог), переплавляли куски олова и свинца в фигурки солдатиков, медали, какие-то битки и даже кастеты... Играли в разведчиков Йогана Вайса и капитана Клосса (так сильно повлиял на нас, мальчишек, показ кинокартин «Щит и меч» и «Ставка больше, чем жизнь»). Выдумывали тайные шифры, которыми пользовались в перепис­ке во время уроков. Мелкие играли в Фантомаса, даже толком не посмотрев фильма, — его лысый череп рисовали мелом на всех доступных стенах. Особой популярностью и уважением среди детворы пользовались пистолеты и ружья, вырезанные из дерева, их оснащали спусковыми механизмами для стрельбы кусочками проволоки. Таких игрушек в магазинах не продавали, а те, что выглядели более-менее правдоподобно, нам не покупали. И не зря: на моей памяти был не один случай неосторожного обращения детей с такими «игрушками», окончившийся летальным исходом. В середине 90-х годов похожие «стрелялки» распространились уже среди взрослых. Одним из популярных подарков на день рождения даже среди работников солидных компаний считался пневматический пистолет. Помню, как в московском офисе IBM мы, сотрудники этой авторитетнейшей во всем мире компании, из такой штуки, словно дети, стреляли с нескольких метров по карандашам... А еще в часы своего детского, советско-пионерского, досуга я занимался обычным домашним творчеством того времени — резал лобзиком фанеру, выжигал на ней различные картинки... Вместе с друзьями мастерил различные занимательные приспособления по идеям польского подросткового журнала «Горизонты техники для детей».

Меня принимали в пионеры перед Мавзолеем Ленина («Как повяжешь галстук, / Береги его, / Он ведь с нашим знаменем / Цвета одного»). И значок с его профилем мне достался не случайно, я его привез из экскурсии по Горкам Ленинским. Как же тогда, вы спросите, я его решился поменять на что-то заграничное?! На самом деле ничего я не менял — я совершенно искренне подарил его заезжим гостям, как отдают самое лучшее, а они — в благодарность — подарили мне свой значок. Причем ленинский профиль я носил на куртке напоказ, а заграничный подарок валялся потом у меня в ящике стола без всякого дела.

Мои молодые родители тем временем учились в своих вузах, а потом стали работать, постоянно при этом решая вопрос, с кем же меня оставить. Бабушка по отцовской линии научила меня рано читать, и это пригодилось мне довольно быстро. Меня отправляли в детский сад на пятидневку, и воспитательница сажала меня с книжкой перед всей группой, а сама занималась своими делами, пока я практиковался в чтении вслух. И в школу меня записали в шесть с половиной лет, когда директор убедился в том, что я уже умею и читать, и считать.

Если вернуться уже совсем к истокам, то любовь к печатному слову начала проявляться у меня гораздо раньше — еще в то время, когда мне в детский манеж попадала какая-нибудь газета (иногда специально для того, чтобы отвлечь меня) и я методично разрывал ее на мелкие кусочки. А если постараться быть точным, то и манежа в современном понимании в то время у меня не было, вместо него была какая-то коробка.

Среди первых прочитанных мною слов были и те, что обозначали что-то новое, непонятное, но я не торопился задавать вопросы взрослым, а пытался сначала пофантазировать. «Госстрах» (из настенной рекламы) — это что-то страшное? Министерство страха? «Сакко и Ванцетти» (фабрика советских карандашей) — это сказочные персонажи? А «Общепит» (метка на тарелках в пельменной, чтобы не уносили с собой) — это что-то связанное со щепой, щепками (мне поначалу казалось, что в этом слове нужно ставить ударение на втором слоге)? Где-то вычитал странное слово «небожители» и решил, что так говорят о простых людях — НЕбожителях, то есть не богах.

В школе мне все по той же причине — из-за занятости взрослых и отсутствия должного присмотра — пришлось пойти на продленку, и, сделав все задания, я ждал до шести вечера, иногда переминаясь с ноги на ногу на пороге школы, пока за мной кто-то придет, — в одиночку переходить оживленную Таганскую площадь мне не разрешалось. Через пару лет, когда я чуть подрос и уже сам возвращался домой, по пути меня искушал величайший соблазн для ребенка того времени: дорога из школы шла мимо киосков с мороженым — и тогда я наскребал хотя бы семь копеек на фруктовое в бумажном стаканчике или попрошайничал у прохожих, если немного не хватало. Да, на витрине было и молочное за девять копеек, и эскимо на палочке за одиннадцать... Но то, фруктовое, было лучше всех. А еще я любил шоколадное масло — его мне иногда удавалось выпросить у родителей вместо конфет, которые я и так видел по очень большим праздникам — например, в Новый год, когда ими украшали настоящую живую елку, и я таскал их потихонечку, вешая обратно пустые обертки или, чаще, вкладывая туда вместо шоколада хлебный мякиш для веса. Конфеты еще продавались поштучно в киосках у метро. Можно было полакомиться, если не платить за трамвай. Похожее искушение от конфетной лавки по дороге в школу испытывали герои старого шведского фильма «Пеппи Длинныйчулок».

Даже живя в Москве, мы не чувствовали себя в центре изобилия. Школярский юмор 60-х на тему питания лаконичен и меток: «Люблю повеселиться, особенно пожрать, двумя-тремя батонами в зубах поковырять!» Студенческий рацион моих родителей разнообразием блюд не баловал, скорее наоборот: отец как-то целый месяц питался почти одними яйцами, отчего у него высыпала аллергия по всему телу. Голодающих студентов удавалось легко втянуть в разные аферы: за поход в ресторан самые одаренные «физтехи», включая моего отца, сдавали экзамены за других. Когда это вскрылось, появилась грозная разоблачительная статья-фельетон в одной из газет, и отца исключили из вуза, но потом все-таки восстановили. Он учился на аэромехе, который в год окончания (1965) переименовали в факультет аэрофизики и механики полета.

Время от времени со мной сидела двоюродная сестра моей матери, тогда еще сама студентка, которой мой отец помогал с подготовкой по математике и сопромату, в коем он был непревзойденный дока. Почему-то в советские годы, если у девушки не было склонности к «женским» профессиям или к каким-либо вообще, но нужно было куда-то поступать после школы, профессия инженера (а чаще инженера-технолога) считалась вполне подходящей для таких случаев. «Если некуда идти, приходите вы в МАТИ!» (МАТИ — в то время Московский авиационно-технологический институт имени К.Э. Циолков­ского).

С этой самой моей тетей была связана одна история. Внешне привлекательная, она пользовалась успехом у мужчин, но по той же причине очень долго не могла остановиться на одном избраннике. Однажды на углу таганского театра, когда я шел с ней за руку, к нам подошел с целью познакомиться темноволосый молодой человек. Поскольку тетя была старше меня только лет на десять, никто не принимал ее всерьез за мою маму или тетю, скорее за старшую сестру. Уже дома, помню, были разговоры насчет этого знакомства — мы разглядывали фотографии восходящей спортивной звезды в газетах, а потом искали его профиль на хоккейной площадке в телеэкране. Помню также подаренную мне клюшку с настоящими автографами хоккеистов, которую у меня кто-то позже выпросил или выменял. Тетя с ним встречалась несколько раз, но потом опоздала на очередное свидание на 40 или 50 минут, и они потеряли друг друга (мобильных телефонов в ту пору еще не было), да и тетя, еще слишком молодая и легкомысленная, не особенно горевала по этому поводу. Это был примерно 1969 год, и звали ухажера Валерий Харламов.

Ближе к середине 70-х дом наш снесли, а на его месте спустя какое-то недолгое время соорудили краснокирпичное здание по размерам и мрачности сродни парижской Бастилии, переданное театру на Таганке (там теперь располагается Малая сцена Содружества актеров Таганки). Фотографий старого дома почти не сохранилось, остался только сомнительный кадр из фильма «Застава Иль­ича», где перед нашим (?) домом как раз разрыта улица — в то время строили тоннель под Таганской площадью. И еще в кино 60-х запечатлелась сама Таганская площадь — именно ее переходил в начале фильма «Лебедев против Лебедева» (1965) главный герой (Владимир Рецептер). А наши подвальные окна закрыли на время съемок какими-то щитами, чтобы в кадр не попали «дети подземелья». И то, человек уже в открытый космос вышел, а тут кое-кто еще в подвалах прозябает буквально в двух верстах от Кремля.

Я прожил в коммуналках до 11 лет, и поэтому мне так знаком весь этот «коммунальный быт» с разделением счетов и выкручиванием лампочек, внешне такой добрый и наивный, особенно когда смотришь любимый фильм «Покровские ворота», но в реальности гораздо более жесткий и отталкивающий.

Но жизнь моя в ту пору московскими стенами и переулками не ограничивалась — я побывал несколько раз с родителями «на югах». Помню Евпаторию и пансионат «Черноморский», где в одно время с нами отдыхал знаменитый клоун Олег Попов, которого все узнавали и без грима. Запомнилось, как крутили кино на улице, перелет на «кукурузнике», а еще как мы ловили в бухточке крабов металлическими сачками, а потом варили этих «чудовищ» на костре — такое объедение!

Летом меня еще отправляли в деревню Валуйки Белгородской области, на родину бабушки — маминой мамы. Там пол-улицы занимали дома ее братьев и сестры, а также их детей. В деревне вовсю гутарили на суржике, вкрапляя в русскую речь такие слова, как «чи», «нэма», «як», «трохи», «нехай», «трэба» и т.д. И слово «пацан» (= мальчишка) было тоже деревенским, южнорусским, в то время в столице на таком языке еще, слава богу, не говорили. Подобные слова попали в московскую речь через «лимитчиков», то есть рабочих, набираемых в Москву по лимиту трудоустройства на дефицитные рабочие профессии (поскольку коренные москвичи и их потомки, как ни стыдно в этом признаться, не имели и не имеют большой склонности к физическому труду). Сленг и акцент выдавал «лимитчиков», что называется, с головой. Кроме того, москвичи редко пользовались в своей речи уменьшительно-ласкательными словообразованиями, поэтому, когда я где-то слышу рекламу типа «мороженое со сливочками» или в разговоре просто «мороженко» и «вкусняшки», я невольно усмехаюсь: высокомерную столицу наконец-то накрыло (взъерошило ветрами перемен) что-то глубоко провинциальное...

Деревенская жизнь по сравнению с городской вольготная: мы с друзьями и моими двоюродными братьями бегали на речку (где я как-то раз чуть было не утонул), удили рыбу, воровали кабачки на колхозных полях, убегали от сторожей, сверкая острыми пятками по пыльным малороссийским дорогам, ловили ящериц и сажали их в стеклянные банки, наблюдая за тем, как ящерица отбрасывает хвост, лазили по фруктовым садам (и не только по своим), катались со старшими ребятами на мотоцикле «Ява»... Мотороллеры (по-современному «скутеры») в деревнях тогда тоже встречались, но даже по тем временам обладать ими было совсем не круто (вроде как на настоящий мотоцикл денег не хватило). У моей родни водились поросята и куры, в садах стояли бочки с водой, куда с веток звучно шлепались спелые яблоки, в деревянных оштукатуренных домах громоздились натуральные каменные печи, по дворам за курами бегали только начавшие ходить младенцы... Из других развлечений — кино раз в неделю на улице, на специально натянутом огромном экране, а еще свадьбы — тоже на открытом воздухе, — собиравшие всех соседей на пир, где властвовала гармонь и где напивалось все мужское население, а жених мог самым первым упасть «от усталости».

Моя другая бабушка — папина мама, та, которая научила меня читать, приезжала ко мне из Харькова или забирала меня к себе. Помню большой харьковский сталинский дом (небезызвестный Дом специалистов на проспекте Правды), где дедушке, как ценному парт- и хозработнику, дали квартиру много лет назад (самого дедушки не стало задолго до моего рождения). Высокие потолки, коридоры и проходные комнаты, в которых так легко спрятаться... Помню «Джамайку» в исполнении Робертино Лоретти, которую так любил слушать мой дядя и которую я еще называл «Чья майка?». Фигурка черта с длинным хвостом на дядином письменном столе. Перекидной металлический календарь с предупреждающей табличкой «Вращать медленно» — это предупреждение я зачастую игнорировал, и в результате последовательность чисел нарушалась. Книги с большими цветными картинками, которые для меня собирала бабушка (если кто-то помнит, было такое чешское издательство «Artia», издававшее, помимо всего, красочные детские книги на русском языке). Не забыт и самокат, на котором я гонял по двору. Крики старьевщиков, которых я немного побаивался («Старье берем!»), и лудильщиков («Лудим, паяем, кастрюли-ведра чиним!»). Фартуки точильщиков ножей (располагавшихся на всех проходных местах, но не брезговавших ходить и по дворам). Помню также, как однажды на крыше бабушкиного дома меняли жестяное покрытие и как сброшенный рабочими лист железа прижало тепловой волной к нашему окну, как посыпались из него стекла на пол и подоконник. Бабушка — певица с консерваторским образованием, — рано оставшись вдовой и так больше и не выйдя замуж, была вынуждена жизнь свою посвятить детям и внукам, в которых вкладывала всю свою душу. На прогулках мы часто встречали бабушкиных знакомых, для которых она шила наряды. А когда нам махали из окон бабушкины подруги, мы тоже махали им в ответ. «Ляка, дай цветочек!» — кричал я одной из них, и кричал так громко, на весь квартал, что бабушка решила отдать меня на растерзание преподавательнице музыки. Так я узнал, что существуют красочные и интересные учебники для начальной школы по этому предмету, о чем и не подозревало мое поколение, запомнившее уроки пения как место для кривляния и прочего хулиганства, а то и откровенного прогула.

Из-за переезда в 72-м году в новый по тем временам московский район Кузьминки я на некоторое время перешел в новую школу (тоже новостройку), но, проучившись в ней пару лет, вернулся в прежнюю, где и заканчивал восьмой–десятый классы.

Тем не менее кузьминский период отметился в моей памяти несколькими моментами. Мать с отцом к тому времени уже развелись (сказать, что я сильно переживал по этому поводу, это, значит, ничего не сказать), и моему отчиму, как крупному специалисту в своей области и изобретателю, удалось получить «трешку» (трехкомнатную квартиру), но на первом этаже девятиэтажного дома. Первый этаж всегда считался непрестижным, и отчим еще приложил немалые усилия к тому, чтобы мы переехали с первого этажа повыше, пусть и в другом доме. Он писал письма в газету «Правда», в Моссовет и в ЦК КПСС, где ссылался на свои заслуги, а также на то, что хлопающая входная дверь мешает мне делать уроки (и я это даже подтверждал перед какими-то проверяющими). Письма в официальные инстанции в то время были действенным рычагом в решении практически любых проблем. Письма от населения НЕЛЬЗЯ было игнорировать, и за этим тщательно следили (в ЦК КПСС даже был специальный отдел писем).

Добавлю, что мать с отчимом работали вместе на туполевском заводе — ММЗ «Опыт». В июне 1973 года новый самолет Ту-144С — гордость «туполевцев» — потерпел катастрофу на авиасалоне в Ле-Бурже (близ Парижа), где наши хотели обскакать «Конкорд» и «полихачили». Советские СМИ, как всегда, чрезвычайно скупы на информацию, подробности сообщают лишь «вражеские голоса». В результате модель отправили на доработку, а репутации «туполевцев» был нанесен значительный ущерб. На том же заводе, по рассказам очевидцев, начинал свою трудовую деятельность будущий телеведущий Леонид Якубович. Много лет коллегой моих «предков» был родной брат актера Евгения Леонова — Николай, инженер из того же конструкторского бюро.

Мы радовались переезду в новые квартиры (а тогда селили в девяти- и двенадцатиэтажные блочные новостройки) из коммунальных трущоб неимоверно: собственная кухня, собственная ванная, в кранах всегда горячая вода, у меня еще к тому же появилась и своя комната! Поэтому, наверное, проблема типовых домов и типовых квартир, юмористически подсвеченная в рязановской «Иронии судьбы», не очень-то беспокоила среднестатистического советского квартиросъемщика — хором мы не видали, и долго еще образцом домостроения служили «сталинки» на Кутузовском и Ленинском проспектах с их длинными лестничными маршами (длинными в основном из-за высоких потолков), лязгающими лифтами и не такими уж огромными, как казалось, квартирами.

Около трех лет мы прожили на этом первом этаже кузьминской девятиэтажки, и из них два года я, как уже говорил, проучился в местной школе-новостройке. Нашим классным руководителем была учительница английского языка Этвина Михайловна Хавтан — мама Жени, впоследствии руководителя популярнейшей бит-группы «Браво» Евгения Хавтана, а тогда скромного худенького кудрявого школьника (моего одногодка, кстати), который иногда заходил к маме после уроков. Наш боевой разношерстный класс, собранный в основном из тех ребят, кто только что переехал в этот район (а в новостройки попадали в основном очередники из числа рабочих семей), не сильно уважал свою руководительницу, а если точнее, временами срывал ее уроки и категорически отказывался от всех ее внеклассных инициатив. Я же числился у нее скорее любимчиком, так как после занятий мне было особенно некуда спешить и мне «не в лом» было позаниматься чем-нибудь сверхурочно — я даже как-то выиграл викторину по космонавтике, которую проводила Этвина Михайловна, и получил от нее книжку с дарственной подписью в подарок. Редко в моем кармане тогда обнаруживался даже рубль, и любые вещественные подарки поэтому мною активно приветствовались. О ценности этой, казалось бы, небольшой суммы слагались поэмы, высекаемые на партах разных школ — старинных и новостроек: «Кто здесь сидит, того люблю, кладите в парту по рублю!» Та же учительница, не афишируя, давала мне читать новеллы Эдгара По — не самое веселое, но захватывающее чтение, от некоторых рассказов мне, тогда 11-летнему, бывало, снились настоящие кошмары.

Помню, я тогда сильно экономил и почти никогда не платил за автобус, на котором ездил к бабушке в Долгопрудный, и, попадая на контролеров, вынужден был сочинять различные истории о том, как я заблудился, родители куда-то уехали с деньгами и т.д. А ехать нужно было не только на автобусе, но еще и на метро через весь город, и на электричке, и «по хорошей дороге немножко» — в десять-одиннадцать лет у меня была масса дорожных впечатлений и маленьких приключений. В этот же период я любил гулять по обновленному центру Москвы — Калининскому проспекту, Кузнецкому Мосту, улице Горького... В 73-м пробился на знаменитую выставку сокровищ из гробницы Тутанхамона, в 74-м — на «Джоконду» в Пушкинском музее (близко к ней не подпускали, и проход зрителей мимо нее напоминал посещение Мавзолея — второй раз встретился с ней уже в Лувре, где она тоже демонстрируется через стекло и около нее дежурит охранник, но вот только таких, сравнимых с московскими, толп уже нет).

Вернемся же к рассказу о том, как будущие звезды российской эстрады росли и учились в обычных кузьминских дворах. Так, прямо в нашем доме проживали родители «примадонны» 80-х Аллы Пугачевой — в то время еще малоизвестной вокалистки, которая в 1975 году только-только выиграла конкурс «Золотой Орфей» в Болгарии и о ней наперебой начали говорить и писать. Конечно, в том году вокруг нее еще не было всей этой последующей шумихи, и когда она, в те времена еще стройненькая рыжеволосая девушка, приезжала к своим родителям и гуляла прямо под окнами нашей квартиры с маленькой четырехлетней дочкой Кристиной, никто ее не узнавал, ни о чем не расспрашивал и не просил автографов. Как оказалось, я жил в одном доме с «самой» Кристиной Орбакайте, которую воспитывали родители Аллы, пока та занималась своей музыкальной карьерой. Алла жила тоже недалеко — в Вешняках. Как я узнал позже от своего однокурсника по институту, Алла даже некоторое время проработала учительницей музыки в обычной школе, и этот мой товарищ учился у нее пению, правда без особого успеха. Болгарский конкурс «Золотой Орфей», который выиграла Алла, так же как и конкурс в польском Сопоте, были главными международными музыкальными событиями для нас в 70-е годы (как шутил Высоцкий, «смотришь конкурс в Сопоте и глотаешь пыль, а кого ни попадя пускают в Израиль»).

Осенью 1975 года я вернулся в таганскую школу, к своим старым товарищам и учителям. За время моего отсутствия один из бывших приятелей переехал в Черемушки и сменил школу. Нам, выросшим в центре, казалось тогда, что это просто какой-то край земли. Он уехал туда, я в Кузьминки (на другой полюс), и мы больше с ним не виделись. Москва — отдельная планета, не каждому дано ее понять (проще сломать — «до основанья, а затем...»). Коренные москвичи десятилетиями держались своего района и отказывались от переезда в другой, ведь там, как в другом штате, будут «свои» законы и обычаи...

После окончания восьмого класса часть недостаточно успевающих учеников, которым не «светило» поступление в вуз, отправили доучиваться в ПТУ и техникумы. Да, в то время запросто вызывали родителей в школу и ставили их в известность, что ребенок в девятый класс не пойдет, так как в институт ему с такими способностями не поступить, лучше начать осваивать какую-нибудь профессию. На освободившиеся места пришли выпускники школы-восьмилетки из района Хохловка (по названию бывшей деревни) — рабочего района, далекого от Садового кольца и привычек его обитателей. В связи с этим в школе участились драки и стычки между таганскими и хохловскими — шла борьба за влияние между вожаками двух стай... В итоге, как можно догадаться, таганские выстояли (сила же в правде, так?). Я не входил ни в какие воюющие группировки, мне хватало двух-трех друзей-приятелей, но и образцовым поведением тоже не отличался — на моем счету пара разбитых школьных стекол и несколько изгнаний из класса за нарушение дисциплины во время уроков — в том числе с моей любимой литературы...

Двор моих друзей, где я проводил почти все свое свободное время, сохранился на фотографиях практически полностью; чтобы его увидеть, достаточно набрать в поиске: «Большая Коммунистическая, 4» (теперь по иронии судьбы эта улица зовется «улицей Александра Солженицына»). На одном из фото даже видны тополя, окружавшие нашу хоккейную площадку. В такое же дерево на уровне второго этажа угодила пущенная мной хоккейная шайба, когда мы соревновались в высоте и силе броска. На десять сантиметров в сторону — и я бы разбил еще одно стекло, только на этот раз уже в жилой квартире, но обошлось. Клюшки, которыми мы играли в хоккей, и те были полусамодельными: мы покупали в магазине практически ровную заготовку, загибали на ней крюк в нужную сторону (кому под правую руку, кому под левую) — гнули клюшки о горячую батарею — и для прочности заматывали крюк изолентой (чуть позже стали заклеивать стеклотканью). Мои друзья жили на обоих этажах этого дома — каждый этаж занимала огромная коммуналка с длинным коридором. Этажи не сообщались — вход на второй этаж был по отдельной лестнице, начинавшейся со двора. При этом, хотя кухни и находились одна над другой, из-за общей планировки на первом этаже кухня располагалась в конце коридора, а на втором — сразу у входа. Отличались и семьи каждого этажа: первый этаж казался более творческим и интеллигентным, что ли, второй — ленивым и праздным (хотя и там работали не меньше, но меньше говорили об этом). Пока на первом этаже мастерили, резали и клеили, на втором бренчала гитара (на мотив «Хаус оф зе райзин сан»). Посещая оба этажа, я успевал поучаствовать и в том и в другом действе. Сейчас уже дом, конечно, отреставрирован снаружи и полностью перестроен внутри, и на нем висит табличка: «Городская усадьба XVIII–XIX веков». Вся улица, совсем недлинная, состоит из таких усадеб, большей частью реконструированных, — настоящая старая Москва, к счастью, не тронутая «новодельцами». В этих усадьбах стояли французы в 1812 году. У моего одноклассника в семье хранилась шкатулка с вензелем Наполеона I. На этой улице пока еще остался нетронутым и дом, где родился К.С. Станиславский. Ближайший переулок — Товарищеский — до революции именовался Дурным (не по сути, а так, как будто его «сглазили»). Там родился художник Константин Коровин. Переулок упирался в улицу со странным названием Хива (с ударением на втором слоге), после революции переименованную в Добровольческую, но мы ее называли по-старому. В том районе, вблизи храма Мартина Исповедника, долгое время тусовались филателисты и другие собиратели ценных мелочей.

Я пропадал у своих таганских друзей до самого вечера, и мама, разыскивая меня по телефонам, все удивлялась, как я справляюсь с учебой, если на уроки трачу не более сорока минут в день. Бывало так, что я просто прятался у друзей от коллективных походов с классом на просмотр «правильного» кино и других внешкольных мероприятий — достаточно было «отстать» от толпы и перейти через дорогу сразу после выхода со школьного двора. В начале 70-х нас частенько водили на всяческие коллективные просмотры, например на только что вышедшее на экраны шпионско-патриотическое кино «Зеленые цепочки». И в 77-м, уже как старшеклассники, мы просто обязаны были посмотреть киноэпопею «Солдаты свободы» и другие шедевры в стиле «соцпеплум».

На выпускной вечер никто из моих приятелей не пошел. Я же потусовался там для порядка пару часиков, но уже на гулянья по ночному городу не остался, а через несколько дней мы с друзьями выехали на Клязьминское водохранилище с палатками и бутылками болгарского вина, напились там, пели песни, отсыпались и, вернувшись в Москву на следующий день, еще не знали, что отныне наши пути разошлись навсегда. Тот друг, что посерьезнее, впоследствии вырос в самолетостроителя (вот опять авиация и космос, куда от них деться), следы других друзей детства я вскоре потерял.

Все, что было связано с моим детством, с моими корнями, говоря высокопарно, — от всего этого сейчас остались только три СО-звучия: «Содружество» (театр на месте моего дома), «Сотрудничество» (новое название школы, в которой я учился, — школа стала коммерческой, но приукрашенные интерьеры все равно остались хорошо узнаваемыми) и «улица Солженицына» (переименованная улица моего детства). Приставка «со-» в русском языке обозначает совместность, общность, взаимосвязь, явление или состояние, характеризующиеся соединением одинаковых предметов. Вот так все это и осталось единым и неразрывным в моей памяти. И конечно, прекрасно, что после всех этих вихрей перемен сохранила свое название обновленная Таганская площадь. Моя Таганка, рабочая, студенческая, бесшабашная, гармошечная и гитарная, барачная и новостроечная. Маленькая остановка на пути из старого мира в будущее бесконечных превращений.

 

[1] Life is unfair — жизнь несправедлива (англ.).





Сообщение (*):

Шитов Владимир

16.03.2022

Андрей, доброго дня! Очень благодарен за публикацию. Будто прошел дворами от старой Москвы до новостроек Рязанки, того времени. Правдиво, корректно и с душевной добротой написано. Отдельное спасибо за память о Этвине Михайловне. До сих пор храню последнюю страницу дневника, с ее годовым "неудом" по поведению.

Комментарии 1 - 1 из 1