Сегодня на здании Крымского парламента можно увидеть памятную табличку: «26 февраля 2014 года у здания Государственного совета Республики Крым произошло переломное событие, положившее начало восстановлению исторической справедливости возвращения Крыма в состав Российской Федерации».

В общих словах: тогда в руководстве Крыма наметился раскол и Верховный совет, депутаты в большинстве своем были настроены отстаивать автономию Крыма в пределах действующего на Украине законодательства, и это важно, то есть решительно осуждалось попрание закона киевскими бунтовщиками. И именно против принятия новых правил, насаждаемых агрессивно, посредством силы, и был направлен главный протест крымчан. Но ни о каком сепаратизме и речи не шло в эти дни. Напротив, всякие разговоры о возможном отделении от Украины и присоединении к России пресекались на корню как провокационные и популистские. Пресекались самими ополченцами и лидерами сопротивления. И я это видел и слышал не раз, изумляясь и огорчаясь даже, потому что с самого начала надеялся, что этот вопрос — о присоединении к России — рано или поздно будет поставлен. Так что еще раз подчеркиваю: ни о каком сепаратизме в Крыму поначалу не шло и речи. Это важно понять, и это правда.

Вместе с тем формировалась в Крыму команда, которая была согласна безо всяких условий уйти под «революционный Киев», то есть просто принять факт совершившегося переворота как нечто правильное и должное. Это была команда правительства Крыма во главе с премьер-министром Могилевым, и большинство крымчан сразу эти предательские настроения не поддержало именно потому, что не захотело мириться с явным и грубым беззаконием, творимым в Киеве. Вот где происходил тогда водораздел: соблюдение закона или его попрание.

Об этом шла речь, и это была главная точка противостояния, а не желание отделиться от Украины, как лукаво потом стали преподносить сторонники майдана. Потому что единственным гарантом хрупкого мира на Украине все двадцать три года существования ее «самостийности» был принцип соблюдения баланса сил и интересов всех сторон, так или иначе участвующих в государственном строительстве. И вот этот принцип был нарушен. И именно на тех, кто его нарушил, лежит вся ответственность за катастрофическое развитие ситуации на Украине.

25 февраля 2014 года состоялось внеочередное заседание Верховного совета Крыма, на котором решался вопрос о том, какая позиция будет выбрана руководством Крыма в отношении киевских самозванцев и погромщиков. И как я уже сказал, с самого начала парламент склонялся к тому, чтобы ультиматумы киевской власти не принимать, но искать компромисс на основании действующей конституции. А правительство во главе с Могилевым, напротив, склонялось к тому, чтобы принять новую власть как законную. Вот это разделение и послужило началом волнений в Крыму, потому что большинство крымчан отказывалось уже эту новую «власть» признавать, но малая часть, напротив, готова была ее принять с радостью и безоговорочно.

Таков был день 25 февраля. Но в этот день ничего окончательно не решили и назначили внеочередное заседание на следующий день. Причем уже созрело в руководстве решение отправить в отставку «прокиевское» правительство. И вот 26 февраля произошли волнения.

Накануне вечером в Сети распространилась информация, что на 26 февраля назначено внеочередное заседание Верховного совета Крыма. Начаться сессия должна была в 15.00, но некоторые призывали прийти к Раде пораньше: кто к 12.00, кто к 14.00. Одновременно появились сообщения о том, что крымские татары назначили митинг то ли возле Совета министров, то ли возле Верховного совета на 11.00. Понятно было, что на заседании Верховного совета будут приниматься важные решения, возможно об отставке правительства Могилева, и «накрученные» меджлисом татары постараются этому помешать. Я еще с вечера решил, что пойду часам к двум, но как-то все еще сомневался, нужно ли идти. Ближе к полудню включил телевизор и увидел в прямой трансляции кучу народа возле Верховной рады, а в толпе — отца Димитрия Кроткова. Тогда уже я решил идти окончательно. В это же время позвонила знакомая из Сак и попросила помочь, если возможно, продуктами и деньгами. Я понял, что своим ходом повсюду не успею, и позвонил нашему прихожанину, таксисту Василию, попросил приехать. Тогда уже решил так: отвезти сначала продукты и деньги, передать, как обычно, на ж/д с водителем автобуса, а потом поехать в Почтовое, взять большую Казанскую икону Божией Матери, акафист и поехать к Раде, потому что понятно было, что происходит что-то серьезное и надо молиться на месте. Так мне легло на сердце.

Пока дожидались Васю, дома с матушкой прочитали акафист Казанской иконе Божией Матери. Было сильное волнение, понимание, что происходит что-то чрезвычайное, опасное и связанное с риском для жизни. Я реально понимал, что, возможно, иду на смерть, и просил Бога, Матерь Божию о даровании решимости и смирения. Из дома я взял большой деревянный крест с распятием, привезенный из Иерусалима.

Накрапывал дождик, погода была пасмурная, сырая. Мы поехали в Почтовое. По дороге я все еще сомневался, надо ли участвовать в «политической акции», и все пытался дозвониться отцу Димитрию Кроткову, чтобы разузнать ситуацию и посоветоваться, нужно ли с иконой и крестом идти к Раде. Да и икона все-таки была большая, плюс требный портфель и крест, так что я хотел попросить, чтобы кто-нибудь нас встретил и проводил до места. К тому же мы не знали расположение сил и не хотели подойти с той стороны, где собрались «прокиевские» татары и сторонники евромайдана. Но по одному номеру ответил ребенок, должно быть сын отца Димитрия, и, ничего не сумев объяснить, отключился. Другой телефон был недоступен.

Мы приехали в Почтовое. Васильевич (староста) был в храме. Зашли, я взял акафист, облачился в епитрахиль, фелонь надевать не стал. В портфель положил кадило, воду, кропило, Евангелие и сборник с акафистами. Стали выходить. Васильевич нес портфель, а мы с Васей большую икону Казанской Божией Матери, с пением величания. Вынесли и установили на заднее сиденье машины. Я с портфелем и с крестом в руках сел рядом с Васей, и мы поехали к Верховной раде.

Я уже сказал, что до последнего момента сомневался — нужно ли ехать. Благословения митрополита не было, и получалось, что я вроде как творю самочиние. Вместе с тем я понимал, что момент наступил особенный, из ряда вон выходящий. И я молился как мог, от всего сердца, ища исполнения не своей, человеческой воли, но воли Божией. По здравом рассуждении мне надо было не ехать, а молиться, например, в храме, но когда я думал о России, о русском мире, о преподобном Сергии Радонежском, о батюшке Серафиме, о наших великих князьях Александре Невском, Димитрии Донском — глаза застилали слезы, и я понимал, что должен быть там, где решается сейчас, быть может, судьба русского мира. Еще я понимал отчетливо, что если и еду в гущу событий, то главным образом не с политической целью, а с молитвой об умиротворении вражды. Я понимал, чувствовал, что эта молитва нужна именно там, в гуще конфликта, и разрешить это противостояние не могут уже даже самые мудрые и могущественные люди, а только Господь ходатайством Пресвятой Богородицы и предстательством всех святых.

Перед тем как выйти из почтовского храма и поехать в город, я подошел к центральному аналою, приложился к иконам и с истовой, крайней мольбой обратился к Господу, прося: «Ты видишь, я не ищу исполнения своей воли, помоги мне понять волю Твою, что мне делать, как поступить! Дай понять, и я сделаю, как Ты велишь». Но ответа не было, а вернее, ответ был такой, не прямой, а как бы в «веянии хлада тонка». Пришла мысль: бывают в жизни моменты, когда человек сам должен принимать решение и уже затем Господь или благословляет, или отвергает это решение. Такова тайна человеческой свободы. Тогда я сказал про себя: «Господи, я еду, потому что я люблю Тебя, люблю Пресвятую Владычицу, люблю Россию и ее святых!» И как только я это подумал — из глаз хлынули слезы. Я больше не сомневался и пошел в пономарку за Казанской иконой Пресвятой Богородицы...

Здесь надо еще сказать, что я во многом потому и приехал, что эта икона, которую год назад подарила нам прихожанка Тамара, была большая и при этом легкая, удобная для выноса и публичного молебна, вместе с тем она, как знак божественного присутствия, была бы заметна, видна, а это тоже было немаловажно. И конечно, решающим было понимание, что именно Казанская икона Божией Матери — один из величайших символов России, символ Покрова Божией Матери над русским народом.

Всю дорогу я читал вслух акафист Казанской иконе Божией Матери и как раз заканчивал, когда мы подъехали к центру Симферополя со стороны улицы Жуковского. Центр был оцеплен. Вход на Жуковского со стороны Горького был перекрыт патрулем ППС. Стояли оранжевые пирамидки, машина пэпээсников и двое молодых ребят в форме, не пропуская транспорт. Но мы хотели поставить машину на обочине, несколько в глубине улицы, чтобы не мешать движению транспорта, и пройти к Верховной раде вместе, потому что, кроме Васи, помочь мне было некому. Ребята увидели, что в машине священник, мы знаками показали, что хотим поставить машину, они пропустили, и тогда мы уже объяснились с ними, сказали, что хотим с иконой пройти к Раде, и попросили разрешения поставить на время машину здесь, на Жуковского. Ребята дали добро. Еще какое-то время мы посидели в машине, я дочитал акафист (не хотелось его прерывать), а потом вышли из машины. Я взял икону, Василий портфель, крест, и с пением величания пошли в сторону Верховной рады. Людей было довольно много, и навстречу нам шли люди, многие с георгиевскими ленточками на груди. Вообще, в какой-то момент мне показалось, что все уже закончилось и мы зря приехали. У кого-то из встречных я спросил, где наши и не поздно ли мы приехали. «Нет, нет, — был ответ. — Еще стоят там, идите прямо, как раз выйдете куда надо».

Одно из первых неожиданных впечатлений — навстречу нам шли девушки, по виду крымские татарки, но с георгиевскими ленточками на груди. Мы шли и пели величание Божией Матери. Видно было, что к нам относятся сочувственно, некоторые крестились, видя икону. Возле Рады было шумно и тревожно. Мы подошли со стороны Жуковского. Рада с этой стороны стоит на возвышении, к площади перед ней ведут ступени. Была толпа народа: мужчины (по виду славяне), запыхавшиеся, встревоженные, растерянные, отбегали от этой толпы. Кто-то сидел на тротуаре, с бледным лицом, тяжело дыша, у кого-то на голове была кровь, ему оказывали первую помощь. Бросился еще в глаза такой участок на обочине, застеленный полиэтиленом, и на нем рядами обувь и одежда. Видимо, люди приезжали в обычной своей одежде и переодевались здесь в одежду, более подходящую для противостояния и борьбы. Стоял страшный шум, развевались знамена, и тревога такая была... именно предвоенная, я бы сказал. Очень четко это ощущалось — сгущенная атмосфера надвигающейся возможной большой беды. Было понятно, что главное происходит там — вверху, на площади перед Радой, и еще видно было сразу, что «наших» отжимают. Были слышны крики «газ, газ!», летели какие-то предметы, бутылки с водой... Мы остановились на зеленом газоне под деревом, внизу, под ступенями. Васе нужно было уезжать, но я пока не мог остаться один. С иконой, крестом и чемоданом мне было самому не управиться. Шум нарастал, народ, теснимый, стал отступать, и как-то вдруг мне захотелось идти туда — в толпу.

Я взял икону и пошел с пением величания. Вася рядом. И люди неожиданно стали расступаться со словами: «Батюшку пропустите, батюшка идет!» Кто-то уже взял вместе со мной икону, кто-то шел рядом, раздвигая толпу и предупреждая о движении иконы. Опять кто-то закричал: «Газ, газ!» — и тут же: «Батюшка, уходите, здесь газ, сейчас будет вам плохо!» И действительно, я почувствовал резкий запах газа, но не более того, никаких явно выраженных симптомов поражения не было. Я только ниже наклонил голову, как бы прикрываясь иконой и продолжая петь величание. Под ногами валялись какие-то палки, бутылки, носки, куртки, шапки... Так мы вышли на границу противостояния.

Здесь стоял гвалт невообразимый. Как-то неожиданно я прямо перед собой, в двух шагах, увидел татар. Я заметил сразу, что лица у них разные. У одних глаза были совершенно оловянные, безумные. Эти люди выкрикивали: «Аллах акбар!» — и бросались вперед. В руках у них были металлические трубы, какие-то палки. Другие, постарше, казалось, стараются как-то сдерживать радикалов и насколько возможно контролировать толпу.

Я стал поднимать икону и широко осенять ею крестообразно ту сторону, где были татары. За спиной послышался гул одобрения и поддержки славян, слышались отдельные крики: «Икона, икона!»

В какой-то момент ко мне подскочил бледный татарин с безумно выпученными глазами и закричал в лицо, указывая на славян: «Ты их крести!» В этих словах был резон. Я повернулся к братьям и их тоже стал осенять иконой, поднимая ее как можно выше. Татары это поняли по-своему и в свою очередь одобрительно загудели. В конце концов я уже попросту стал осенять пространство иконой на все четыре стороны. Но бутылки и разные предметы продолжали лететь, удивительно, как ничего не попало в икону и в нас. Я осенял и понимал, что происходит что-то чрезвычайно важное, такое, что невозможно разрешить одними только человеческими силами, но только молясь с надеждой на помощь свыше.

Появились братья-славяне, прикрывавшие икону и меня собой, и среди них я неожиданно увидел нашего почтовского прихожанина — Андрея Петрова. Такая радостная это была встреча! Рядом с иконой создалось такое особое, примирительное поле. Я слышал крики славян: «Икона... стоп... давай отходить...» Агрессия гасла, люди, раскинув руки, старались остужать слишком горячие головы.

Тут неизвестно откуда появилась истерически кричащая женщина в пальто, которая просто кликушески бросалась на татар в полуобморочном запале, и ее приходилось все время оттаскивать. Видно было, что она совершенно невменяема и не понимает, что своими действиями только разжигает конфликт. Так она несколько раз бросалась, но наконец ее оттащили.

В какой-то момент подскочил татарин, взрослый мужик, и закричал мне, как показалось, доброжелательно: «Уберите икону — вы их только раздражаете», имея в виду своих соратников-радикалов. Да и наши славяне брали меня за руки и говорили, очевидно тревожась за священника: «Батюшка, вам лучше уйти, отойдите...» В какой-то момент мне захотелось обратиться к татарам. Я передал икону кому-то из братьев (кто стоял рядом) и, поднимая руки, привлекая внимание татар, стал кричать то, что у меня было на сердце: «Братья, я сам крымский, родился и вырос здесь. Я знаю татар, это в большинстве своем хорошие люди! Нам нечего делить, нам надо жить вместе. Война здесь никому не нужна. Нам она не нужна!..» Ну и все в таком роде.

Я кричал это искренне, потому что действительно знаю много добрых и порядочных людей из крымских татар. И вот в какой-то момент произошло удивительное. Тот самый татарин, который старался сдерживать толпу и останавливал молодчиков, бросавшихся на икону, — в какой-то момент он понял, что я говорю искренне, выступил вперед, и мы с ним обнялись по-братски, крепко прямо посреди всего этого безумия разъяренной толпы. Потрясающий миг, честное слово! Этот татарин и с ним еще несколько человек старались меня и икону, крест как-то оградить от наскоков радикалов. Позже Вася рассказал, что в какой-то момент отморозок с заточкой вроде пики показал на меня глазами этому мужику, мол, давай я пырну священника, но тот дал понять, что не надо этого делать. Я не знаю, как зовут этого человека, да и не узнаю, скорее всего, никогда, но я ему глубоко благодарен за то, что он оставался человеком в нечеловеческих условиях всеобщей ненависти и вражды. В какой-то момент этот татарин снова приступил ко мне и сказал: «Батюшка, отступите немного, не провоцируйте их, пожалуйста». И я послушался. Отступил на пару метров. В это время уже как-то разрядилось немного пространство между татарами и русскими, не было уже плотного и прямого, «рукопашного» противостояния, хоть крик стоял все тот же и летели бутылки, но было более свободно. Мы остановились.

Между тем Василию надо было уходить, мы получили добро на стоянку машины только на несколько минут. И вот я дал большой крест одному крупному рыжему пареньку, который раньше уговаривал меня уйти, чемодан — еще одному, совсем юному, который сказал, что он пономарь не помню уже откуда, еще один мужичок взял икону, а я достал акафист и начал служить молебен. Противостояние накатывало волнами. То вдруг татары начинали кричать: «Аллах акбар!» или скандировали: «Крым — не Россия!» — и этот крик переходил в сплошной оглушающий гул, то вдруг русские начинали повторять: «Крым — Россия!» — и славянская сила тоже поднималась мощной волной... В такие моменты я начинал молиться особенно напряженно, потому что все как бы балансировало на грани и в любой момент, казалось, могло сорваться в большую, страшную бойню.

Вообще, хочу сказать о том, что происходило у меня в душе в этот момент. Думаю, такие переживания бывают только раз в жизни. А именно я отчетливо, не то чтобы думал или представлял, а именно переживал, был свидетелем и участником какой-то потрясающей, невидимой, но очевидной духовной битвы. Это просто невозможно было не чувствовать, как, выйдя на улицу во время бури, невозможно ее не почувствовать и не заметить. Никогда еще присутствие Божие не было так очевидно, никогда Матерь Божия не была так близка, а заступничество Ее не ощущалось так явственно, никогда еще не чувствовал я такую острую и крайнюю потребность в Ее заступничестве за всех нас — за православный Крым, за русский народ, за наше Отечество. Было ощущение, что совершается нечто, по значимости своей стоящее в ряду тех великих духовно-исторических событий, которыми, как вехами, отмечен весь путь российской державности. Напряжение было крайним... Мощные волны противостояния накатывали поочередно то с одной, то с другой стороны, мы служили молебен с акафистом, но вот постепенно я стал замечать, что предметов летит все меньше, пространство между противоборствующими сторонами становится все разреженнее... вот где-то уже послышался крик, что татары уходят. Кто-то объявил, что заседание Рады так и не состоялось, и постепенно народ с обеих сторон стал расходиться. Когда мы закончили молебен, было понятно, что все уже на сегодня закончено и можно идти домой...

Судя по тому, что мы успели послужить молебен с акафистом дважды, — в общей сложности «стояние» наше продолжалось часа полтора. Я убрал акафистник в чемодан и попросил ребят помочь донести крест и портфель до машины. Сам пошел с иконой. Один паренек, тот, что назвался пономарем, оставил свои данные, оказалось, что зовут его Валера Немчинов, а тот рыжий паренек, который сначала уговаривал меня уйти, а потом держал иерусалимский крест, оказался послушником с Мангупского монастыря. Рассказал, что отец Иакинф сам «рвался в бой», но куда ему с его больными ногами, да и возраст уже прилично за шестьдесят — словом, батюшку уговорили остаться, но нет никакого сомнения, что он молился горячо у себя, там, о благополучном разрешении тревожных событий. Я передал батюшке сердечный поклон, и мы попрощались. Перед этим я позвонил Васе, он скоро подъехал, забрал меня и вместе с иконой отвез домой.

Так закончился этот день. Позже из новостей я узнал, что во время столкновений погибли два или три человека. У одного пожилого мужчины случился сердечный приступ, женщину задавили в толпе, и пареньку раскроили голову металлической трубой. Царство им небесное!

А на следующий день случилось настоящее чудо. В полшестого утра я услышал, как запиликал телефон — пришло сообщение. Знакомый ополченец написал: «Севастопольские взяли Верховный совет!» Я перезвонил ему, и он мне с ликованием сообщил, что Севастопольский спецназ под утро взял под контроль Верховный совет и Совет министров. Подняли российский флаг. Так началась новая славная страница в жизни нашего богоспасаемого Отечества.

Я ни на секунду не сомневаюсь, что то, что произошло с Крымом, его присоединение к «материковой» России, — это чудо Божие, которое до конца невозможно объяснить никакими логическими выкладками. И для меня очевидно, что в основании этого чуда, кроме неизреченной любви Божией, лежит еще и Его божественная справедливость, потому что не только в России, но и во всем мире, думаю, трудно найти столь маленький участок суши, столь обильно политый кровью православных мучеников, слезами исповедников и потом праведников. А ведь они все — все до одного — живы в вечности и ходатайствуют, молятся о нас — живущих на той земле, где они проходили поприще своего земного служения Богу. Молятся, чтобы и мы были крепки в вере и пламенны в любви к Богу и людям, терпеливы в стяжании благодати... Вот этот призыв, это призвание — думаю, главное, о чем мы должны помнить, вознося благодарность Богу и Его святым за возвращение благословенной Тавриды в пределы своего земного Отечества.

И вот о чем еще хочется сказать... Я понял, что мы, крымчане, жившие долгие годы вне Отечества, приобрели бесценный опыт, сродни тому, что приобрели участники эмиграции первой волны, покинувшие Родину после революции и долгие годы вынужденные жить на чужбине. Этот опыт — взгляд на Отечество как бы издалека, взгляд, исполненный щемящей любви и острого чувствования красоты и величия России.

Сейчас мы воссоединились со своей великой Родиной, и всем крымчанам я хочу пожелать только одного: несмотря на все бытовые и житейские трудности — не теряйте того истинного, именно истинного взгляда на свое Отечество, которое мы приобрели за годы вынужденного пребывания на чужбине. И пусть этот взгляд, это живое и острое чувство любви вместе с посильными трудами будет нашим вкладом в жизнь России, в ее созидание на крепком фундаменте веры и благочестия!