Глава четырнадцатая

Камера-обскура

Статья называлась «Незримый сталинизм». Летом накануне очередной годовщины свадьбы Незримов на даче «Эолова Арфа» вслух зачитывал эту злобную писанину жене:

— «В наше время, когда демократизация всего общества шагает все увереннее и смелее, неудивительно, что реакционная экстрема накапливает силы для кровавого реванша, но пока вынуждена действовать незримо, скрываться, таиться, она еще не видит, как и когда сделать решительный бросок. Усатая морда, выпирающая из-под земли в “Зеркале для героя” откровенно слабого режиссера Владимира Хотиненко, это лишь символ того, что незримые сталинисты с нетерпением ждут того часа, когда следом за мордой встанет вся до боли знакомая фигура во френче».

Автором статьи выступила все та же Элеонора Люблянская, к началу девяностых ставшая не только рупором либеральных идей, но и вершителем судеб. Ее статьи превращались в приговор, и заклейменные ее проклятьями мгновенно вычеркивались из современной жизни, отбрасывались на обочину. Зато обласканные ею же обретали успех, продвижение, им присваивались почетные звания «демократ» и «интеллигент».

— «Что такое незримый сталинизм? Это хорошо прослеживается в творчестве одного кинорежиссера, который подошел к своему шестидесятилетию со всех сторон обцелованный системой, доселе руководившей в этой стране, но ныне поставленной на грань полураспада. Пробежимся по творческому пути нашего народного артиста и лауреата всех и вся советских премий».

Журнал «Огонек» выходил в России с 1873 года и до самой революции. Потом Наркомпрос восстановил его издание, а с 1938 года его выпускало главное издательство СССР «Правда». С началом перестройки его возглавил поэт Виталий Коротич, безупречный коммунист и обвинитель западного образа жизни, быстро сменивший советский костюм на ковбойские джинсы и куртку. Коротич вошел в число главных прорабов перестройки, журнал превратился в яркое пропагандистское издание, нацеленное на развал советской державы, а тираж его вырос от полутора до почти пяти миллионов экземпляров. И вот тяжелым молотом такого тиража сейчас Элеонора Люблянская беспощадно расплющивала незримого сталиниста!

— «Он родился в городе Горьком, как до сих пор именуется старинный волжский Нижний Новгород, в семье стахановца, производившего пушки для сталинской армии, и преподавательницы университета, учившей студентов античной истории с точки зрения тоскливого марксизма-ленинизма. Образцовый пионер, комсомолец, наш будущий НС (незримый сталинист) увлекался рисованием, в школьных стенгазетёнках изображал хороших советских вождей и противостоящих им капиталистов-империалистов, естественно, со звериными мордами. Окончив школу, пытался поступить в Горьковское художественное училище, но по чудовищной бездарности принят не был. Приближался призывной возраст, а будущему НС никак не хотелось идти в армию. Еще бы, обстановочка на мировой арене оставалась напряженной, Сталин, того и гляди, развяжет новую войну против всего человечества. Что же прикажете? Погибать? Ну уж дудки, наш НС, как Шариков, воевать не намерен».

С Шариковым после выхода на экраны непревзойденной экранизации булгаковской повести, выполненной режиссером Владимиром Бортко, теперь сравнивали кого не лень, любого, кого хотели обвинить в замшелой совковости, краснознаменной быдлячести, и вообще всякого, кого следовало раздавить на пути к очередному светлому будущему. Да и сам Незримов, сгорая от зависти к Бортко, то и дело именовал кого-нибудь то Шариковым, то Швондером.

— «Он с высунутым языком чешет в Москву и на собеседовании во ВГИКе подкупает самого Сергея Аполлинариевича Герасимова и Тамару Федоровну Макарову, самых советских-рассоветских деятелей тогдашней кинокультуры. Серость тянется к серости, и серенький паренек с берегов Волги попадает в главную кузницу совдеповского кино».

— Ни хрена себе! Подкупает! — наконец смогла возмутиться Марта Валерьевна. Слушая первую страницу огоньковской статьи, она настолько ошалела, что с трудом и это восклицание выдавила из себя. — Звучит двусмысленно. Чем подкупает? Талантом? Умом? А можно подумать, что и деньгами. Разве так пишутся статьи?

— Девочка моя! Сейчас все пишется, разве ты до сих пор не поняла, что сейчас все дозволено? Читаю дальше: «И что же он снимает в самую первую очередь? Такое, на что у других совесть не позволяла замахнуться! Всем известна та, по выражению Твардовского, “война незнаменитая”, позорнейшая страница советской истории, когда могучий “союз нерушимый” напал на слабую и беззащитную Финляндию, желая вновь вернуть вольную Суоми в лоно своей недружной семьи. Всем известно, какими зверствами отличились сталинские соколы, вторгшись на финскую землю. И как трусливо они воевали, неся огромные потери в борьбе с противником, в сотни раз более слабым во всех отношениях. И, как всегда, завалив врага трупами, СССР в итоге одержал победу, оттяпал у Финляндии значительную территорию».

— Вот Медуза горгона! Иного слова и не подберешь.

— Горгона! Безусловно, горгона. Читаю дальше. «Одним из тех, кто залил кровью финские снега, был родной дядя нашего НС. Он, кажется, до сих пор жив. Снятся ли ему убиенные мирные жители прекрасной Суоми?..» Вот гадина, даже знает, что дядька мой до сих пор жив! «Наслушавшись лихих россказней родного дядюшки, наш НС первым делом снял дипломный фильм, а потом на его основе и свой первый полнометражный, и оба посвящены “той войне незнаменитой”. Своеобразный памятник Вождю Народов, который аккурат тогда и приказал долго жить. Кстати, вместе со своим маститым и матерым вгиковским наставником наш НС малость принял участие в печально известном документальном лобызании сапог околевшего Виссарионовича — в фильме “Великое прощание”. Чего только нет в дебютных короткометражке и полнометражке нашего НС, какой только разлюли малины! Конечно же советские воины все герои-соколы, сама доброта и ласка, честь и достоинство. А финны? Конечно же изверги. Стреляют только разрывными пулями, снайперят по-черному, выискивая беззащитных жертв, приковывают своих пулеметчиков к камням, чтобы те не смогли убежать и спасти свои жизни. А главное, покидая свои родные места под натиском оккупантов, злобные финны начиняют смертоносными взрывчатыми веществами различные предметы, даже детские куклы, и все это взрывается в руках доверчивых пришельцев, глупо и наивно ожидавших, что их будут встречать хлебом-солью, точнее — пивком и финской колбаской».

— Прости, а почему она это не в «Советском экране»?

— Потому что «Огонек» — рупор новой перестроечной власти, и тираж четыре с половиной миллиона. Это вот сейчас четыре миллиона читателей читают о том, какая я сталинская сволочь. Ты понимаешь, что это значит?

— А что это значит, Ветерок?

— Что меня приговорили к остракизму, и это не просто статья, а приговор их суда. Читаю дальше: «Бедный НС столь же глупо и наивно полагал, что его киношная поделка получит всевозможные награды, Сталинскую премию первой категории, ордена и медали. Но время сыграло с ним злую шутку: сдох Сталин, кончилось страшное время зримого сталинизма, правители расхотели воевать против всего мира, стали налаживать связи с соседями. В том числе и с прекрасной Финляндией, столь пакостно оболганной нашим НС. И его дебютное кино попросту задвинули куда подальше пылиться в скучных чуланах Госфильмофонда».

Эол рассмеялся:

— Ну, не совсем так, «Пулю» еще долго показывали, но она права, не на широком экране, а вскоре и впрямь положили пылиться. Кстати, в ее статье ни слова о Райзмане, а ведь он в «Машеньке» показал и Финскую войну, и неприглядных финнов, а особенно потом в документалке. Забыл, как она называлась. Там он вообще по белым и пушистым суоми катком проехался. И штук пять Сталинских премий отхватил. Ну да ладно... «Грянул исторический ХХ съезд, — продолжил он читать статью, — рухнул и окончательно слетел с постаментов Сталин, еще недавно казавшийся незыблемым. Советское кино стало свежим, как весенний воздух, словно ласточки полетели новые фильмы, радостные рязановские “Карнавальная ночь” и “Девушка без адреса”, калатозовские пронзительные “Летят журавли”, “Весна на Заречной улице” Миронера и Хуциева, “Человек родился” Ордынского, “Дом, в котором я живу” Сегеля и Кулиджанова и многое другое, светлое и чистое. А что же снимает наш НС? Картину, во многом знаковую. В ней показан благополучный сталинский послевоенный мир, семья Героя Советского Союза — муж-летчик, жена, трое детей. Все благоустроено и надежно. Но вдруг в этот мир вторгается тяжелое прошлое — бывший муж, невинно осужденный и отсидевший срок в лагерях. Жена мечется — она все еще любит прежнего мужа, но не может бросить и второго, давшего ей и детям благополучную жизнь. В итоге все же делает выбор в пользу бывшего. И вот тут-то наш НС бьет зрителя под дых: гляньте, каковы ваши якобы невинно осужденные сталинским режимом лагерники! Бывший муж начинает пить, осуждает жену за то, что не дождалась его из лагерей, издевается над ней, зверски избивает, и бедная баба доведена до отчаяния, бежит и хочет броситься с моста. Незримый сталинизм в данном случае вылезает весьма зримо, режиссер доказывает нам, что Сталин всегда был прав, в том числе и когда калечил судьбы людей, невинно загубил миллионы в своем ГУЛАГе. Никакие они не невинные! Поделом с ними так обошлись. Вот они какие. Врагами были, врагами и остались. Странно, что в финале доведенная до самоубийства женщина так и не бросается в реку с высокого моста. А то бы бултых! — и зритель в ужасе и негодовании бежит громить ближайшего соседа, недавно вернувшегося из мест не столь отдаленных».

— Ты смотри, как она ловко все поворачивает, умелая гадина!

— «То был не просто фильм, а разведка боем: поднимет ли усатую морду затоптанный ХХ съездом сталинизм, воспрянет ли против хрущевской “оттепели”, вернет ли себе позиции? Не поднял, не воспрянул и не вернул. Наш НС снова проиграл, интеллигентная критика с брезгливостью отшатнулась от его гнусной ленты. Вышла бондарчуковская “Судьба человека”, где доказывалось, что те, кто был в немецком плену, достойны не осуждения, а сочувствия, равно как и те, кто грыз черствую пайку в ГУЛАГе. Бедненького НС совсем задвинули, заметался дурачок, караул, что делать! Как за спасительную ниточку ухватился за грядущий в те годы юбилей — 150-летие Бородинской битвы, добился разрешения снимать... И снова сел в лужу! Фильм получился откровенно слабый, душераздирающая история вся насквозь пронизана элементами слащавой мелодрамы, вся эта, скорее всего, выдуманная история о генерале Тучкове и его жене в руках у режиссера выглядит еще более недостоверной. А попутно незримый сталинист покусился на самое святое — опорочил образ жен декабристов, пытаясь противопоставить их судьбы судьбам женщин, которые отправлялись в военный поход вместе со своими мужьями. Но, в отличие от декабристок, таковые случаи единичны, и, скорее всего, подобно кавалер-девице Дуровой, данные особы отличались отсутствием прирожденной женственности, они навязывались своим мужьям-солдафонам якобы из благородных помыслов, а на самом деле — из желания видеть войну, кровь, смерть, страдания. А наш НС воспел их! Это воспевание бой-бабы, жаждущей воевать плечом к плечу с мужиками, продолжится и в других картинах незримого сталиниста, но об этом чуть позже».

— Она не Люблянская, она — Любля...ская! — не выдержала благочестивая Марта.

— Это само собой напрашивается. Дальше еще хуже: «Одной из самых позорных страниц его так называемого творчества стала картина, баснословно финансированная арабской нефтью, призванная вроде бы показать поэтичность арабского мира, но на самом деле ангажированная за-ради укрепления единства арабов в их кровавой борьбе против юного и еще нежного израильского государства. Незримый сталинизм это всегда еще и незримый антисемитизм. Попутно заметим, что вообще в кинопродукции товарища НС отсутствуют положительные образы евреев, он как бы старается не замечать присутствия в нашем мире данной нации, чурается ее. Не исключено, что боится и ненавидит. В его фильмах совсем или почти совсем не играют актеры-евреи. В его восточной разлюли малине мелькают представители самых разных народов, а потомки Авраама будто вовсе никогда не существовали на Ближнем Востоке!»

— Да как же так-то! — воскликнула Марта Валерьевна, чувствуя, как у нее от этого «Огонька» воспламеняется голова и два столба пламени устремляются из висков к потолку. — А Раневская, а Бирман! Они разве не еврейки? Да сколько их у тебя было... Да ты никогда никаким антисемитом не был! Ведь это же чистой воды клевета, надо в суд подавать!

— Э, нет, голосочек, от суда она застраховалась. Тут ни разу мое имя не упоминается. А незримый сталинист? Она всегда может сказать: собирательный образ. Там даже названия моих фильмов не обозначены. Чтобы выиграть суд, знаешь, сколько бабла понадобится?

— Погоди немного, у меня голова кругом... Слушай, почему она так на тебя окрысилась? Огонек мой, у тебя с ней ничего никогда не было?

— Бессовестная!

— Я имею в виду до меня, разумеется. Сколько лет этой скарлатине?

— Где-то года на два меня моложе.

— И когда вы с ней познакомились?

— Хрен его помнит. Постой, постой... Где-то накануне столетия Ленина она стала редакторшей на «Мосфильме». Этакая идейная большевичка, вылитая Розалия Землячка.

— Хорошенькая?

— Я бы сказал, весьма эффектная. Но, душа моя, вспомни то время, мы же тогда с тобой колесили по Швейцариям. Я редко и на «Мосфильме» тогда появлялся.

— Клеилась к тебе? Да я не инквизицию тебе устраиваю, просто хочу понять, откуда у этой сколопендры такая к тебе ненависть. Это обычно бывает у брошенных жен и любовниц. Или у неудачливых соблазнительниц. Комплекс Зулейхи.

— Кого?

— Жены Потифара, которая соблазняла Иосифа Прекрасного, а когда тот отверг ее, оклеветала Иосифа перед мужем, мол, это он ее хотел соблазнить.

— Это я помню. Только не знал, что ее звали Зулейхой. Короче...

— Коротич.

— Короче, у меня с ней ничего не было и не могло быть, потому что Эол занудно верен своей Арфе, и даже никаких поползновений с ее стороны не упомню. Читать дальше?

— Погоди, я приготовлюсь к дальнейшей пытке. Давай.

— «Но да бог с ними, с евреями, от них не убудет, они столько вынесли страданий и унижений, что не обижаются на нашего НС. Гораздо хуже то, что его низкопробная кинопродукция стала в свое время событием, побывала на международных фестивалях, всерьез претендовала на лавры. В этом дешевом фильмешничке создатели пытаются неуклюже доказать, что такой-то арабский дипломат, одновременно певец, писатель и сказитель, путешествуя от Египта до берегов Волги, в дороге мимоходом сочинил... что бы вы думали? “Тысячу и одну ночь”! А хо-хо ни хо-хо? А вот ни хо-хо, граждане. Чего не придумаешь, стараясь отслужить свои несметные гонорары, пропахшие нефтью. Заплатили бы побольше, он бы и Сталина сделал подлинным автором “Тихого Дона”, а Берию — “Хождения по мукам”. Да тут еще и для политически правильного соединения мира арабского с миром советским герой фильма влюбляется в русскую девушку, которая становится его очередной, но самой любимой, женой. И все снято в духе самого низкопробного индийско-арабского киношного ширпотреба. Зато каких только коврижек не досталось автору этой залепухи!» Зулейха, залепуха... «Верхи завалили его щедротами. На огромной территории, на берегу роскошного подмосковного пруда незримый сталинист выстроил себе настоящий дворец, подобный замку Ксанаду из “Гражданина Кейна” Орсона Уэллса, тем самым в десятки раз переплюнул находящуюся поблизости виллу Орловой и Александрова, верных прислужников кровавого сталинского режима. Кстати, тогда же началась и их пламенная дружба, продолжавшаяся до самой смерти именитой кинопарочки. Ходят устойчивые слухи... Впрочем, негоже доверять сплетням, и мы тоже не станем верить, что тогда родилось трио по типу Ося–Лиля–Вова, нет, нет, товарищи, этого, скорее всего, ха-ха, не было!»

— Вот свинья! Ну и свинья! Прямо так и написано: «ха-ха»?

— Вот, смотри: «ха-ха». Еще я за нее буду придумывать.

— И все же я слушаю, а в уме прокручиваю разные варианты, за что она тебя так, Ёлочкин.

— Да ни за что. Им сейчас место надо освобождать, убирать таких, как я, как многие другие, кто создавал великое и лучшее в мире советское кино.

— А долго она на «Мосфильме» ошивалась?

— Да нет, очень скоро стала записным кинокритиком, уже в семидесятые заделалась обозревателем «Советского экрана». Но тогда в ней замечали легкую отраву, а сейчас смотри как жгучий яд прыщет!

— Так, что там дальше?

— «Купаясь в роскоши, разводя в собственном подмосковном пруду осетров и стерлядей, выписывая себе из Франции устриц, незримый сталинист свою следующую ленту снимает про... голод! Вот уж поистине дьявольское кощунство. Он, не знавший даже легкого недоедания, цинично соглашается делать картину о блокадном Ленинграде! Мало того, называет ее “Голод”, нисколько не погнушавшись обыкновенным плагиатом, будто не зная, что был такой роман Кнута Гамсуна и одноименный фильм Хеннинга Карлсена».

— Постой, неужели это про нас, что мы в нашем пруду осетров?

— И стерлядей.

— Сама она стербл...ь. Мы жили не намного лучше большинства киношников, которые хоть что-то производили и выпускали.

— Это ты мне доказываешь? Я помню, как мы жили. Нормально, неплохо. Но осетров и стерлядей...

— И надо же так о твоем «Голоде»! О фильме, на котором мы встретились, на котором родилась наша любовь!

— «Справедливости ради стоит отметить, что в его “Голоде” есть немало сцен, способных выжать слезу из глаз зрителей, есть и сильные операторские находки. Это, конечно, не киношедевр, но неплохо сработано, даже, можно сказать, на четыре с плюсом. Однако, дорогой зритель, что за сюжет использует наш режиссер? Хирург в блокадном Ленинграде выпроваживает законную супругу в эвакуацию для того, чтобы крутить любовь с опереточной певичкой. Любовь и секс во время повального голода? Да у людей сил не хватало даже помыслить о сексе, не то что предаваться ему напропалую! Об этом у сытого и сексуально обеспеченного режиссера даже мысли не возникло. Он знать не знает, что такое голод и на что голодный человек способен, а на что нет. А доверчивый зритель не заметил постыдных парадоксов картины, воспринял все на ура, аплодировал, проливал слезы, вновь дав возможность обласканному режиссеру утопать в лучах славы и огребать новые дары советской жизни. И это в те времена, когда великий фильм Тарковского “Андрей Рублёв” цинично положили на полку».

— Эк как она: «сексуально обеспеченного». Точно, Ёлкин, что она влюблена в тебя была, а ты ее сексуально не обеспечил.

— Возможно, только я об этом не знал.

— А если бы знал?

— Я сейчас тебя в пруд кину вместе с креслом! На съедение осетрам и стерлядям.

— Ладно, давай дальше яду.

— «Своим фильмом незримый сталинист лил воду на мельницу тех, кто доказывал, что и во время блокады можно было жить, шастать по театрам, крутить любовь и все такое. Лишь в 1979 году великие подвижники Даниил Гранин и Алесь Адамович выпустили “Блокадную книгу”, ставшую шоком для читателей, наконец узнавших, что же такое на самом деле представляла собой блокада Ленинграда. А спустя еще пару десятков лет откроется страшнейшая тайна, что блокаду подстроил Сталин. Он всегда ненавидел город на Неве, боялся, что оттуда придет новая революция, призванная свергнуть его чудовищное правление. В Ленинграде постоянно появлялись лидеры, коих можно было опасаться, к примеру Киров. В народе бытовала песенка: “Эх, огурчики, эх, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике”. И в ней была не доля правды, а сама правда. Убийство Кирова спланировал и осуществил Сталин. А когда началась война, он воспользовался ею, чтобы и вовсе уничтожить опасный град Петра. Сталин нарочно организовал все так, чтобы Ленинград оказался в кольце блокады и начал вымирать от голода».

— О как, оказывается! Скоро мы узнаем, что Гитлер по приказу Сталина напал на СССР. А потом по его же приказу отступил и покончил с собой в Берлине.

— А я уже ничему не удивляюсь, такая кругом бесовщина, такую вакханалию развел балабол с пятном.

— Читай дальше. Много там еще?

— Порядочно. «Об этом конечно же не увидишь в фильме незримого сталиниста! Куда там! Он доказывает нам, что голод был, но не в таком масштабе, и Новый год встречали с конфетками, и с барышнями любовь крутили, и каждый вечер по театрам шастали. Все это вписывалось в программную установку партии, пытавшейся стереть память о миллионе ленинградцев, коих его величество Сталин уморил голодом. Тогдашние руководители нагло принижали цифры жертв блокады, а со временем мечтали в вовсе вырвать эту позорную страницу из советской истории. И наш НС прытко выскочил помогать им в этом кощунстве. Его герой даже несколько раз навязчиво называет блокадный Ленинград санаторием!»

— Вот паскуда! Он же там со скорбной иронией. Ну надо же так передергивать!

— Погоди, там и про тебя будет.

— И про меня? Ну-ка, ну-ка?

— Не все сразу. «За эту услугу он был щедро вознагражден. Отхватил звание заслуженного деятеля культуры, орденок-трудовичок, Большой приз Московского кинофестиваля, бешеные гонорары. Удивительно, что даже такой тончайший знаток кино, как Нея Зоркая, чуткая ко всякой фальши, писала о незримом сталинисте восторженные статьи!»

— Вот Нея Марковна — золотой человек. Она такую похабщину не напишет.

— «Кто бы тогда мог похвастаться тем, что имеет возможность подолгу жить в Швейцарии, во Франции? Только дипломаты. А незримый сталинист после съемок заказного фильма о “блокадном санатории”, оставив свою роскошную подмосковную виллу, успешно проживает в разных европейских странах».

— А про меня-то где? Ты же не один по Швейцариям, мы же вместе...

— Да погоди ты, нетерпеливая. Уже скоро и про тебя. «Еще одна любопытная деталь: в те времена деятелю культуры такого масштаба почти нельзя было с легкостью отшвырнуть от себя жену-ровесницу и уйти к молоденькой. А нашему НС почему-то легко сошло с рук то, что он бросил кроткую жену с маленьким ребенком и женился на перспективной дипломатке, только что выскочившей из института международных отношений».

— Охренеть! С маленьким ребенком! Платоше сколько было?

— Одиннадцать.

— Грудничок! И откуда она взяла, что я из МИМО выскочила? Вот дура!

— Читаю дальше про нас: «И эта парочка, подобно Ленину с Крупской, благополучно переезжает из Парижа в Женеву, из Женевы в Лозанну, из Лозанны в Цюрих... Стоп! А почему такой ленинский набор городов? Да в том-то и дело, что новое задание партии и правительства — фильм к 100-летнему юбилею Ленина. Под это дело карманный режиссер Брежнева получает кучи денег, ездит по Европе, якобы собирая материал для нужного кино. Почему, спросите меня, якобы? Да очень просто: ведь он незримый сталинист, а не ленинист, ему больше по душе кинцо про Сталина, а не про Ленина. И он тянет резину, годами живет в лучших городах Европы, делая вид, что глубоко погружен в ленинскую тему. На самом деле — просто наслаждается жизнью! Ничего не снимает, и это спускают на тормозах, не требуя вернуть потраченные баснословные финансы. Потрясающе! А для отвода глаз любимца власти кладут в больничку, якобы у него рак. И этот рак, представьте себе, вылечивают. Что за бред! В те времена, как и сейчас, никто не умел спасать онкобольных. Почти сто процентов умирало. А наш НС, гляньте-ка, вылечился. И впредь ни про какой канцер не вспоминал. Да и был ли он у него?..» Что-то она забыла, что Солженицына вылечили...

— Пусть напечатают в своем вонючем «Огоньке» твои выписки из истории болезни! Вот гады!

— Ну счас прям! Может, лучше интервью с Терентьевичем?

— Ёлкин, мне давно так не хотелось напиться. Много там еще? Читай.

— «Мы уже изрядно написали портрет незримого сталиниста, каким он сложился к его сорока годам. Спокойненько миновав столетие Ленина, фильм о котором он так и не снял, наш герой экранизирует гоголевскую повесть “Портрет”. Экранизации литературных произведений — дело благородное. Но когда это делают Козинцев или Швейцер. А вот когда за дело берется прислужник идей сталинизма, совсем иная картина. Экранизируя Гоголя, он все свои силы бросает на борьбу с современным искусством, с той величайшей изобразительной культурой, основы которой заложили такие гении, как Малевич и Шагал, Кандинский и Филонов, Магритт и Дали. Страшный гоголевский старик требует от художника Чарткова, чтобы тот поклонился ему, и объявляет себя черным квадратом, великим ничто. Чартков поклоняется и отныне становится модным и богатым художником, пишущим, как сам говорит, “всякое непотребство”. То, чего не доделали хрущевские бульдозеры, сметая выставку свободных художников, через несколько лет доделывает кинорежиссер с доисторическими, замшелыми и кондовыми взглядами на изобразительное искусство. Отрабатывает свой очередной партзаказ. Но поставленный перед ним план не только выполняет, но и по-стахановски перевыполняет! Чартков, павший в пучину буржуазного искусства, становится на путь противостояния не только советской культуре, но и всему советскому строю, протестует против ввода танков в Прагу и эмигрирует в Америку. Там продолжает писать, его картины нарасхват, он богатеет и богатеет. По меркам советской морали — мерзавец. Но почему-то тоскует и, продолжая поклоняться черному квадрату, умоляет, чтобы тот отпустил его. По-своему сильно сделано, если не учитывать гнуснейший соцзаказ — совершить ядерную бомбардировку всего современного искусства, свободного от соцзаказов. Черный квадрат неумолим, и продавший ему душу художник сходит с ума».

— Гениальный у тебя фильм «Страшный портрет» получился, Ветерок. Ге-ни-аль-ный!

— «Затем следует предыстория написания портрета. Все как у Гоголя, только перенесено в двадцатые годы, и появляется выдающийся американский предприниматель и меценат Арманд Хаммер, но в фильме он подлец, заказывает художнику Бессонову портрет самого сатаны, и тот находит его. Так появляется картина, в которой как бы живет черный квадрат. На редкость кощунственное втаптывание в грязь одного из самых великих творений человеческого гения — непревзойденной по своей идее картины Малевича!»

— Да они все сами молятся на этот черный квадрат, вот ее и бесит...

— «Смотреть всю эту до мозга костей советскую ахинею невозможно, однако тогда ее смотрели и, мало того, давали не что-нибудь, а государыню — Государственную премию СССР! Лоснящийся от жира наград незримый сталинист продолжал процветать. Он поменял жен, его прежняя жена-ровесница благополучно погибла в авиакатастрофе под Читой в результате самого крупного в истории СССР теракта, а новая, молоденькая, очень прыткая девушка, успела и стать звездой на радио, и в кино посниматься, а главное, каким-то образом после окончания иняза сразу попала на работу в МИД, что не каждому окончившему МИМО могло присниться!»

— Погоди-ка, я же у нее только что МИМО окончила, а теперь иняз. Где логика?

— Вот так сейчас печатают статьи. Лепят все подряд.

— Ну, цирк!

— «Как? — спросите вы. Очень просто: мохнатая лапа. Тогдашний министр иностранных дел Громыко оказался соседом по даче. Ходят слухи, что между ним и... Ах да, мы не верим сплетням. Поэтому говорим, что жена незримого сталиниста просто оказалась семи пядей во лбу и — прыг-скок! — она уже в МИДе, а там вскоре и на дипломатических службах в советских посольствах за рубежом. С милой рай и в шалаше, если милая атташе».

— Опять гнуснейшие намеки, как про то, что ты с Орловой и Александровым. До чего же бесстыжая баба!

— Тут мы с тобой квиты. Я достигал вершин через Орлову, ты — через Громыко.

— Какая бесстыжая и мерзкая гадина!

— «Известно, что Сталин собственноручно умертвил свою жену Надежду Аллилуеву, выдав это за самоубийство, а потом отрекся от сына Якова, попавшего в немецкий плен, не стал менять его на фельдмаршала Паулюса. Незримый сталинист во всем следовал примерам своего идола. Спровадив на тот свет надоевшую старую жену, предал и сына от этой жены. Дело в том, что погибшая жена была чешка, и сын тяжело переживал трагедию Пражской весны, боролся за независимость своей настоящей родины. Его арестовали, допрашивали на Лубянке, пытали, хотели посадить в психушку, и папаша во всем поддерживал не сына, а тех, кто его пытался уничтожить. Но в то время начиналась так называемая разрядка международной напряженности, и ограничились лишь ссылкой. А как бы режиссеру хотелось окончательно избавиться от этого лишнего груза!»

— Вот тут она права, Платоша наш и впрямь был лишним грузом. Во всех отношениях.

— «Дабы поддержать свой благовидный образ, незримый сталинист берет из детского дома мальчика и снимает душещипательный фильмец о судьбах детдомовцев, слюнявый, как индийское кино в его худших проявлениях. Забегая вперед, сразу скажем, что приемный сын не прижился, не вынес обстановки повальной лжи и сбежал... к своим настоящим родителям, которые, как оказалось, сидели в ГУЛАГе за антисоветские взгляды, а когда их выпустили, тотчас бросились искать ребенка по детдомам. Выросший в семье нормальных людей, паренек стал теперь известным фигуристом».

— Подумать только! Этот электрик, оказывается, сидел не за шкурки, а за антисоветские взгляды! Но ведь это-то легко опровергнуть.

— Да говорю же, она ведь ни разу не упоминает наших имен. Всегда может сказать: все персонажи выдуманы, любые совпадения случайны. Мастерски сработанная клевета без называния имен, но с четким указанием на объект бомбардировки.

— Постой-ка, а не она ли тогда в позапрошлом году в Болшеве...

— Ну конечно, она.

— Так чего ты хочешь, Ёлочкин? Ты же ее тогда как припечатал?

В позапрошлом году Эол Незримов негласно приехал в Болшево вместе со своей женой, чтобы никто не нагрянул на дачу «Эолова Арфа» отмечать ее сорокалетие. Примета плохая, и Марта Валерьевна не захотела рисковать. Сорок лет не отмечают. Они тихо-мирно, почти инкогнито заторчали в киношном Доме творчества, по утрам катались на лыжах, поскольку зима не спешила освобождать свои апартаменты, днем предавались любви, вечерочками помаленьку попивали винцо, обсуждая, стоит ли все же менять название фильма на «Индульто», и все бы прошло незаметно, если б не вспышка в столовой. Люблянская сидела за соседним столиком в компании с актером Лавровым, писателем Приставкиным и журналистом Щекочихиным. Они смотрели на нее с обожанием, хотя к своим пятидесяти пяти годам Элеонора Оскаровна полностью утратила былую красоту и превратилась в длинношеюю ящерицу с пятнистой кожей. Вдруг она откинулась к спинке стула и завопила во всеуслышание:

— Как можно жить в этой стране, где на каждом заборе, на каждой стене написано: «Убей жида!», «Убей жида!»?!

Все смотрели на нее с пониманием. И тут правдоопасного Эола взорвало:

— Позвольте, где же это вы такое видели?

— Да везде! — хищно сверкнула в его сторону провокаторша.

— Да нигде такого нету! У вас имеются фотографии стен и заборов с подобными надписями?

— Лишь слепые их не замечают, — прошипела Элеонора Оскаровна, уже тогда наравне с такими, как Коротич, заслужившая неофициальный титул прораба перестройки.

— Да никто и не сможет их заметить, потому что и не может быть таких надписей! — не унимался Незримов, окончательно теряя свое инкогнито. «Незри... Незри... Незри...» — уже шелестело по залу. — Потому что русский народ никогда не был антисемитом, в отличие от большинства европейских народов, о которых вы всегда говорите с придыханием. В Германии вы, поди, такую фразу про заборы и стены не брякнете! И это мы от немцев прятали евреев, а не немцы от нас, уважаемая Элеонора Оскаровна. Мы только анекдотами можем травить евреев, а немцы их газами травили. Стыдно, знаете ли, и неумно. Пожилая женщина, уважаемая кинокритикесса.

— А вам не стыдно женщину называть пожилой? — задыхалась от ненависти Люблянская. — И я не критикесса вам, а кинокритик, причем ведущий кинокритик.

— А, простите, если прораб перестройки, то как будет женщина? Прорабыня перестройки?

— Хам!

Тут Марта Валерьевна тоже не выдержала:

— Извольте вести себя дипломатично. Пойдем, дорогой, я не могу больше тут оставаться.

Хорошо, что на следующий день им так и так предстояло покинуть Болшево и скандал не получил продолжения.

— Так чего же ты хочешь, Ёлкин? Это, оказывается, была та самая Люблянская? А ты тогда сказал: Люберецкая.

— Я в гневе пребывал, спутал. Причем с кем, с одной из героинь «Муравейника». Помнишь, там в новелле «Зима» была актриса Люберецкая?

— Конечно, помню. И кстати, ее звали Элеонора, как и эту. Вот тебе и «все совпадения случайны». Случайные совпадения, Ветерок, ведут к печальным последствиям. Ну что, читаем дальше гвоздильную статью? Где мы там окончили?

— Где Толик стал фигуристом.

Бразилец Мануэл Франсишку душ Сантуш в детстве переболел полиомиелитом, страдал косоглазием, у него был кривой позвоночник и одна нога на шесть сантиметров короче другой. Врачи говорили, что он не сможет нормально ходить. Но парень заболел своей главной болезнью — футболом, стал тренироваться, проявил неимоверную силу воли и стал одним из самых быстроногих нападающих в истории этой игры, лучшим крайним правым, дважды чемпионом мира. Звали его Гарринча.

Анатолий Богатырёв не имел такого набора недугов, но достаточно было и врожденного порока сердца, чтобы врачи после сложнейшей операции навсегда запретили ему бегать, а не то что кататься на коньках. Однако паренек тоже проявил силу воли, граничащую с безрассудством, через несколько лет вернулся в спорт, продолжил тренироваться и, братцы, даже попал на чемпионат мира в канадский Галифакс, хотя и занял там почетное невысокое место.

— Эх, Толик, все равно у меня душа не на месте, ведь Григорий Терентьевич на всю жизнь тогда строго запретил большие физические нагрузки.

— Наша жизнь, голосочек, вся сама по себе большая нагрузка. Читаю дальше. «Помню, я тогда уже писала статью против общего потока хвалебностей, увидела в обласканном властью режиссере незримого сталиниста. Казалось бы, фильм о взрослых и детях, о тяжелой доле брошенных ребятишек, а попутно внедряется мысль о необходимости запрета абортов. А кто у нас запрещал женщинам право на то, чтобы иметь или не иметь потомство? Ну конечно же усатый! Когда Сталин отбросил коньки, вскоре Хрущев разрешил аборты, и это было непростое, но правильное решение. Зачем рожать нежелаемого ребенка от нелюбимого мужчины? Именно в таких случаях на свет появляются случайные дети, которые потом становятся случайными людьми, недополучившими ласку. Лишь то общество, в котором дети появляются как плоды любви, имеет право на существование. К тому же абсурд фильма в том, что говорится о несчастных детдомовцах, но при этом и о вреде абортов. А откуда пополняются детские дома? Главный поток — дети, от которых мать отказалась в роддоме, а отказалась потому, что не желала и не могла воспитывать дитя. Если же запретить аборты, то таких маленьких отказников станет в сто раз больше! Но незримому сталинисту до этого нет дела, ему главное — воскресить сталинское “нельзя”!»

— А мы-то забыли еще и про ту давнюю статейку, которую в «Советском экране» она же и написала.

— Да нет, любовь моя, в «Советском экране» она очень сдержанно проквакала, это потом она где-то фыркала, что я снимаю о вреде абортов, а следующее кино будет о вреде сифилиса, и дураки потом повторяли за ней. Тогда мы только слегка поранились об эту колючую проволоку и забыли про нее. А тут гляньте, как она развернула свою артиллерию! Дальше про «Лицо человеческое»...

— Да меня уже тошнит от ее статьи! Перескажи в двух словах, Ёлочкин.

— Про «Лицо» немного, не за что особо было укусить. Ну а уж «Тина» конечно же дала ей разгуляться.

— Представляю!

— «В этом фильме незримый сталинист дал наконец волю своему жгучему антисемитизму. У Чехова много замечательных произведений, но есть одно, за которое русской культуре мучительно стыдно. Антисемитский рассказ “Тина”. И наш НС в свои пятьдесят лет конечно же именно его выбрал для экранизации! Потому что, как и Сталин, всю жизнь ненавидел племя Авраама».

— Это ты ненавидел?!

— Представь себе, я, который всегда плачет, когда в «Мимино» Валико разговаривает с Тель-Авивом! Я, которого потомственный еврей Ефимыч всегда так нежно пропускал за пару пузырей, чтобы я мог уединиться с тобой!

— Три раза. Сначала покои наследника Тутти, потом — спальня благочестивой Марты, потом — будуар Сильвы. И даже ни разу не потребовал удостоверения, что ты не антисемит. Однако эта Люблянская нарочно ставит на тебе клеймо. Прослыть антисемитом — значит стать изгоем. Похоже, тебя решили выкинуть из киносообщества. И вообще из культуры.

— Элеонора Оскаровна... Как будто ее папаша — американский золотой Оскар.

— А знаешь, Ветерок, что еще? Мне даже жутко стало! Если ее имя, отчество и фамилию написать в виде аббревиатуры, то Элеонора Оскаровна Люблянская — что получится?

— Офигеть! — Незримов схватился за голову. — Ну надо же! По идее она, наоборот, должна воспевать меня.

— Ошибаешься. Иная логика. Двум Эолам не бывать, вот ее точка зрения. Давай уж дочитывай, что этот Антиэол там накорябал своим сатанинским копытом.

— «Думаете, почему таким отвратительным показан писатель Потапенко, современник Чехова, пользовавшийся грандиозной популярностью у читателей? Потому ли, что Игнатий Николаевич был гораздо известнее Чехова? Или потому, что он был бездарный? А может, вы думаете, потому, что он увел у Антона Павловича Лику Мизинову и она родила от Потапенко дочь Христину? О нет, незримому сталинисту, как истинному антисемиту, куда важнее, что Потапенко был еврей. На самом деле Игнатий Николаевич не напрасно пользовался популярностью, он считался солнечным гением, воспевал радости жизни, стремился к счастливым концовкам своих произведений. За это его любила русская либеральная интеллигенция, любил русский читающий народ, причем простой народ предпочитал его, а не Толстого и уж конечно не Чехова, которого простые люди, после того как он перестал писать смешные рассказы, считали унылым занудой. И Лика Мизинова бросила нерешительного, саркастичного Чехова, уйдя от него к жизнерадостному, энергичному и по-мужски решительному Потапенко. На что желчный Чехов в письме к сестре написал о Потапенко: “Жид и свинья!” И точно таким же — жидом и свиньей — показывает этого прекрасного человека в своем фильме незримый сталинист. Заодно бульдозером проехался и по Ольге Леонардовне. Чуете, почему? Ну конечно, потому что она не Иванова и не Култышкина, а — Книппер! И он показывает ее развратной, лживой, лукавой. Противно смотреть! А Чехов презрительно называет ее лошадью и цаплей. Фу!..»

— Эк как она тебя по ребрышкам прорентгенила! — даже как-то восхитилась Марта Валерьевна. — А я и не знала, что ты у меня такой жидоненавистник. Господи, какая чушь! Тебя просто бессовестно, нагло уничтожают, обливая с ног до головы клеветой. Бедный мой Ёлочкин.

— «В фильме подчеркивается, что именно Потапенко и Боборыкин ввели в обиход понятие “интеллигенция”. Вот за что их ненавидит автор пошлейшего кинофильма. Ибо, как и Сталин, он ненавидит саму по себе интеллигентность и ее носителей. А после разговора об интеллигенции в центре фильма поставлена экранизация того самого антисемитского чеховского рассказа “Тина”, где главная героиня еврейка крутит как хочет русскими дурачками-дворянчиками. Это такие, как она, продали Россию, сожрали ее с потрохами, разграбили и уничтожили. Именно это неприкрыто и зримо провозглашает незримый сталинист. Да вот только одно смущает: что же это они так охотно летели на этот огонек, как мотыльки на свечку?»

— Так ведь именно это ты и показываешь! Что она хитрая, а они мягкотелые, бесхребетные, что именно поэтому белые и проиграли Гражданскую войну, поскольку были вырожденцами. Разве не так, Ёлкин?

— Да конечно, так, что тут и обсуждать-то? Но эта акула все поворачивает так, как ей надо, и грызет меня безжалостно. Ведь у меня ни намека нет на то, что Тина еврейка, и Удовиченко внешне чистая славянка. Даже в титрах она обозначена как Валентина Лисицына.

Он стал читать дальше статью Люблянской, еще несколько абзацев заканчивались полным разгромом «Тины» и повторением слов Камшалова после пробного показа: «Чехов в финале произносит: “Давайте есть эту дрянь ерундопель, пить эту бормотуху”. Невольно думается, что и зрителю незримый сталинист предлагал смотреть ерундопель и бормотуху».

— Слушай, да она там в тот день присутствовала, в Малом Гнездниковском! — воскликнул Эол. — Ну, теперь осталось то, что она написала про «Индульто». Держись, Эолова Арфа. Завидуйте, все клеветники мира! Итак: «И вот последний шедевр незримого сталиниста, в котором он становится вполне зримым, осуществляет свою мечту, — в его фильме появляется Иосиф Виссарионович. И конечно же очень хороший, до сопливых слюней добрый, он так любит эвакуированных испанских детишек, что лично каждый день интересуется, как они живут в советском детдомике, по его приказу им даже делают искусственную бычью голову, чтобы они тренировались в корриде. Рыдаем и плачем от восторга! Таким образом, именно Сталин прокладывает главному герою фильма дорожку к корриде. Вернувшись в Испанию после смерти Франко, этот Эстебан конечно же — хо-хо! — становится убийцей быков. Именно убийцей, иначе не назовешь эту страшную, кровавую профессию, против которой сейчас восстало все прогрессивное население Испании, желающее искоренения этого варварского и дикого зрелища, когда вооруженные люди сначала мучают, а потом убивают красивое животное. Но незримому сталинисту явно по нраву это живодерство, ибо именно так поступал с живыми существами его любимец: сначала долго мучил, издевался, заставлял истекать кровью, а потом приканчивал».

— Сталин и коррида! — фыркнула Марта Валерьевна в негодовании. — Вот мастерица увязывать то, что ей хочется увязать. Дальше можешь и не читать. Пойдут разглагольствования про то, что весь мир с возмущением восстал против твоего фильма, не пустили ни на один уважающий себя фестиваль, не удостоили никаких наград.

— Примерно так и есть. — Незримов отшвырнул от себя «Огонек». — По всей Испании прокатилась волна возмущенных демонстраций, требующих запрета на «Индульто», и мне никакого индульто не суждено, я навеки проклят, потому что своими фильмами пытался отбросить человечество в кровавое сталинское прошлое. Измучив незримого сталиниста, госпожа Люблянская хладнокровно добивает его последним ударом. Там еще и про Франко, который обожал корриду, и что я еще вдобавок незримый фалангист. Словом, полный набор обвинений. И возможно, это не последняя ее статья обо мне.

Да, оказалось, что это не последняя статья Элеоноры Люблянской, призванная утопить режиссера Незримова, но что самое ужасное — я, читая эти статьи, возмущался и негодовал, но втайне злорадствовал, потому что как раз накануне состоялось мое личное знакомство с Эолом Незримовым, после которого мы надолго, на целых четверть века, стали друг другу врагами.

В самый разгар перестройки я носился по издательствам и редакциям, пытаясь пристроить свой первый роман «Похоронный марш», и в общей сложности получил четыре десятка разгромных рецензий, прежде чем книга вышла в издательстве «Современник» в том году, когда Эол Федорович монтировал, озвучивал и дорабатывал фильм «Индульто», Марте Валерьевне исполнилось сорок лет, Незримовы отметили двадцатилетие свадьбы, Первый Мосфильмовский переулок переименовали в улицу Ивана Пырьева, вышел на экраны шедевр Владимира Бортко «Собачье сердце» по повести Булгакова, лидером проката стал довольно посредственный фильм «Маленькая Вера», названный символом перестройки, потому что там впервые в отечественном кино показали половой акт, а в декабре, когда я бодро путешествовал по Афганистану, состоялось первое вручение призов Союза кинематографистов, что вскоре станет премией Ника. Незримовскую «Тину» выставили аж по трем номинациям, но ни по одной фильм ничего не получил, зато «Покаяние» Абуладзе получило шесть премий в шести заявленных номинациях. Зрители, желающие новых и новых перемен в стране, ликовали. Потомок богов злился, но уповал на грядущий огромный успех «Индульто». Ладно, недооценили его Чехова, но почему бортанули Бортко с непревзойденным булгаковским «Собачьим сердцем»? Разве это кино не носитель перестроечного мышления?!

В том же году Юрий Кара экранизировал «Чегемскую Кармен» Фазиля Искандера под глупым названием «Воры в законе», и Эол Федорович влюбился в исполнительницу главной роли Аню Самохину, но только как в актрису, втайне он даже пожалел, что в «Индульто» роль Эсмеральды досталась не ей, а родной жене, но скрывал это, лишь вслух мечтал задействовать Аню в следующем фильме, оправдываясь:

— Но озвучивать-то все равно будешь ты, голосочек мой.

У него уже давно сложилась репутация режиссера, у которого все главные женские роли озвучивает жена, в «Тине» аж две, а в испанской пеликуле она даже в главной роли. Популярным молодым актрисам оставалось только фыркать.

В Испании потомок богов зачитывался все еще полузапрещенным в СССР Набоковым и задумывал снять «Камеру-обскуру», про которую Георгий Адамович написал: «Превосходный кинематограф, но слабоватая литература». И теперь не оставалось никаких сомнений в том, кто будет играть красивую, но порочную Магду, — Самохина. Он начал вовсю рисовать эскизы и набрасывать поэпизодник.

Новый год Незримовы встречали в Мадриде, а потом приехали в Москву, где Эол Федорович наговорил кучу неприятных слов своему бывшему однокурснику Петьке Тодоровскому после премьеры его «Интердевочки», ставшей после «Маленькой Веры» новым символом перестройки: Петя шагнул дальше, показав мир советских проституток.

— Да не в том дело, что о проститутках! — кипятился правдоопасный. — Дело в пошлости, пронизывающей всю картину. Петя, милый, ведь ты же всю жизнь такие надежды подавал, а так до сих пор и не осуществился. Тебе уже шестьдесят пять. С чем ты останешься в истории кинематографа?

После таких слов глупо надеяться, что останешься в друзьях, и Тодоровский где только можно отныне весьма нелестно отзывался о Незримове:

— Это я не осуществился? Да мой «Военно-полевой роман» на Оскара выдвигался, а в его сторону мистер Оскар ни разу даже не глянул. Щенок! Когда я брал Берлин, он еще только начинал впервые пипиську свою рассматривать.

Незримов и впрямь нарушил субординацию. Тодоровский — герой войны, ранения, контузии, два ордена Отечественной, а он — штафирка[1], которая пороха не нюхала... Кто-то даже подлил масла клеветы на Эола, мол, именно он первым назвал выдвинутую на Оскара картину «Военно-половым романом», хотя до такого Эол Федорович не опускался. Критиковал, но без хамства.

А тут он еще и Гайдаю прямо сказал, что думает про его «Операцию-кооперацию»:

— Леонид Иович, ну вы-то ведь гений! Как можно до такого опускаться. Простите, но пошлость на пошлости!

А бой за деревню Енкино, а три убитых фрица, а несколько взятых в плен, а медаль «За боевые заслуги», а тяжелейшее ранение после подрыва на мине?.. И еще один ветеран Великой Отечественной насупился на неосторожного правдолюбца. Впрочем, Гайдай потом тайком взял Незримова за рукав:

— Не зря тебя Тодоровский штафиркой называет, но ты, сучоныш, прав, я сам вижу, что не то кино стал снимать, как раньше. Так что же мне, уходить?

— Если честно, то да, Леонид Иович. Прочтите у Тютчева «Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять...».

И шахназаровский «Город Зеро», ставший еще одним символом перестройки, ему, видите ли, тоже не понравился, а там секретарша полностью голая разгуливает, смыслы один на другой наплывают, не успеваешь их разгадывать, и все в десятку.

— Да в том-то и дело, что не в десятку! Где-то близко ложатся пули, но все в семерку, восьмерку, а то и в молоко.

Количество обиженных Незримовым росло в прямой зависимости от количества новых и новых символов нового мышления, ниспровергающих прогнившую советскую систему. Некоторые, как Гайдай и Шахназаров, обижались, но благородно, зла на выдающегося режиссера не держали, а другие уже начали сбиваться в стаю, чтобы, когда наступит подобающий час, наброситься и загрызть стареющего Акелу. Вот только стареть волчара пока не собирался, накануне своего шестидесятилетия оставался бодрым, полным сил, поджарым и бесстрашным.

Его «Индульто» вышло на экраны в мае того же года, когда появились «Последнее искушение Христа» Мартина Скорсезе и «Человек дождя» Барри Левинсона, оба фильма потрясли его, и он надеялся, что «Индульто» встанет в один ряд с ними, но не тут-то было. В Испании противники корриды организовали акции протеста, штурмовали кинотеатры, требовали запрета пеликулы, и многие прокатчики испугались, пошли на поводу. В СССР никто не понял, зачем вообще это снимается в то время, когда надо о бандитах, проститутках, грязной бытовухе, ворах в законе, кровавом режиме, преступлениях Сталина, самодурстве Хрущева, распутстве Брежнева, пора развенчивать Зой Космодемьянских и Саш Матросовых, свергать с постаментов панфиловцев и молодогвардейцев, выискивать во всем подлую кривду. В Испании писали на транспарантах: «Альмодовар — да! Незримов — нет!» В родной стране просто пожимали плечами: ну и что? кого теперь этим удивишь? кино вчерашнего дня, ни одной сцены откровенного секса, даже ни одной голой сиськи, Сталин добренький, испанских детишек никто не принуждает орать коммунистические лозунги, а эти корриды и фламенко нам вообще по барабану.

Как нарочно, умерла Долорес Ибаррури, лишь собиравшаяся посмотреть пеликулу, в которой, пусть в эпизоде, актриса играет ее роль. Но куда хуже, что ушел из жизни Громыко, а он, что уж тут скрывать, симпатизировал Незримовым, опекал их, и не прошло месяца, как горбачевский министр иностранных дел Шеварднадзе, одинаково плохо говоривший и по-русски, и по-грузински, приказал назначить в Мадрид нового атташе по культуре, а Марту Незримову вернуть в Москву. А почему? А потому! Видели мы, что там ее муженек наснимал, только вред репутации советского киноискусства.

И именно в это время позднего горбачевизма судьбе угодно было послать мне связника с Незримовым в виде Володьки Лепетова, с которым я однажды вместе работал на строительстве олимпийского объекта, а он потом окончил ВГИК и поступил младшим помощником режиссера к Эолу Федоровичу, начинавшему тогда работу над «Камерой-обскурой»:

— Саня, он замыслил не просто экранизировать Набокова, а показать, как падение нравов неизбежно приведет к гибели всего человечества. Хочу тебя с ним познакомить. Дай ему прочесть твой «Похоронный марш». Гениальная книга! Он уцепится.

Мой первый роман тогда отхватил премию имени Горького как лучшая дебютная книга молодого автора, обо мне заговорили, мое имя высветилось на табло мировой литературы, и казалось, никогда уже не померкнет. Да и роман, написанный еще накануне перестройки, пророчески показывал обреченность советского уклада жизни, гибель множества судеб, наступление нового времени, и его хвалили все вокруг, включая тех, кто еще недавно писал в редакциях и издательствах сокрушительные рецензии. Смешнее всего повели себя чехи из «Лидове накладателстви» — заключили со мной договор на перевод и издание, но сначала тянули, потому что в Праге перестроечное мышление испуганно тормозило: как бы снова не ввели танки; а потом, когда вместо танков из СССР пришла перестройка, вообще отказали: нам теперь ваша русская литература не интересна.

Однажды меня уже приглашали на «Мосфильм» с «Похоронным маршем» в рукописи, которую взяли на проходной и дальше меня не пустили, а рукопись легла на мосфильмовское дно, как потопленный героическим Маринеско лайнер «Вильгельм Густлофф». Теперь мне удалось проникнуть в святая святых советского кино значительно дальше — в главный корпус, где на четвертом этаже все еще располагался небольшой кабинетик Эола Незримова.

Режиссер, все фильмы которого я к своим тридцати годам посмотрел по несколько раз, с первой встречи мне не понравился. Он брезгливо взял в руки мою книгу, посмотрел на нее как на вредное ископаемое:

— Да, о вас говорят. Лепетов постоянно о вас мне лепечет. Но название! Ужас! Как вас угораздило? Даже если меня заинтересует, название заранее придумывайте другое. Вы смотрели мои фильмы?

— Очень даже, — растерянно ответил я. — Вы — гениальный режиссер, — добавил я и не соврал.

— Лестно, — как-то с подковыркой ответил он, явно не веря моей оценке. — Ваша фамилия... Вы ведь Юрьевич. А ваш отец не снимался у меня в эпизоде?

— А как же, снимался! В «Не ждали». Юрий Лукич Сегень.

— Он жив-здоров?

— Да не жалуется. Он у меня вообще никогда не болеет. Много говорил о вас добрых слов. Передавал привет.

— Помнится, последний раз мы виделись, когда он...

— Увозил вас с дачи. С разбитой бровью.

— М-да... Были времена. Четверть века прошло. Ну-с... Извините, у меня много дел. Я вам позвоню. Лепетов оставил мне ваш номер телефона.

«Зачем вообще нужно было встречаться? — негодовал я, спускаясь на лифте. — Почему нельзя было просто передать книгу через Володю?» — горевал я, покидая страну кино, побывав здесь уж в очень короткой командировке.

Прошли осень, зима. Весной Лепетов сказал, что из незримовской команды он ушел, не сработавшись с «придирчивым Эолушкой», звони, Сашок, сам ему. В апреле, была не была, сделаю себе подарок ко дню рождения: решился наконец набрать номер этого гада, который, скорее всего, так и не удосужился прочитать.

— Нет, отчего же, прочитал. Тогда еще, в августе. Звонить не стал. Можете догадаться почему. Желаю дальнейших успехов. — И гнуснейшие короткие гудки в телефонной трубке.

Нетрудно теперь догадаться, почему я читал статью Люблянской в «Огоньке» не только с раздражением на автора, но и с греховным злорадством: так тебе и надо, Эолушка!

Но я еще недооценивал, в какой сокрушительный Сталинград попал тогда режиссер, которого я ценил очень высоко. Зародившееся тогда движение «Апрель» быстро стало вершителем судеб людей искусства, а Элеонора Люблянская в «Апреле» являлась одной из главных, наряду с Евтушенко, Шатровым, Приставкиным, Черниченко, Гербер. Сила зубодробительной статьи в «Огоньке» уже равнялась торпедированию со стороны газеты «Правда» в советские времена. Человека надолго, если не навсегда, вычеркивали из списков рукопожатных. Судьба тогда лишь ненадолго связала меня с Незримовым, дальше мы еще четверть века шли своими дорогами, причем его дорога стала сплошь усеяна колючими острыми камнями, по которым следовало идти босиком. Очень скоро его лишили кабинетика на «Мосфильме», перестали приглашать куда бы то ни было, не говоря уж о каких-нибудь Каннах или Венециях, где «новые садились гости за уготованный им пир». «Индульто» даже не оказался выдвинут на премию Ника. Ни по одной номинации. Истинный шедевр! А когда на премьере евтушенковских «Похорон Сталина» Эол Федорович сказал, что не каждый режиссер способен писать стихи и точно так же не каждый поэт способен снимать кино, Евтушенко воскликнул:

— Да какой же тут незримый! Тут зримый сталинизм!

И никто не вспомнил о том, как в молодости Женя писал: «Я знаю, грядущее видя вокруг, склоняется этой ночью мой самый лучший на свете друг в Кремле над столом рабочим».

Печать сталиниста, незаслуженно приляпанная к потомку богов, проступила яснее и четче. А вопрос о съемках «Камеры-обскуры» отпал полностью, потому что никто не хотел финансировать режиссера, проклятого всеми. И никто не заступался за него. Лишь святой человек Нея Зоркая вспомнила, как называла фильмы Незримова увражами, робко возразила: товарищи, товарищи, не выплескивайте ребенка вместе с водой, отделите мух от котлет, но на нее зашикали и заставили умолкнуть.

На экраны тогда сыпались фильмы, снятые на плохой пленке, но удовлетворяющие запросы стремглав демократизирующегося общества, всякие там «Сукины дети», «Бакенбарды», «Так жить нельзя» и прочее. Незримов не желал ни скверной пленки, ни идти на поводу у эпохи перемен. Лучше вообще ничего не снимать. Проживем на зарплату жены.

Однако и этот источник дохода вдруг исчез, когда новый министр иностранных дел Козырев потребовал уволить Марту Валерьевну из МИДа. Вот как Незримовы встречали шестидесятилетие Эола Федоровича! Никаких — еще недавно ожидаемых — наград, ни тебе звания народного артиста, хотя Люблянская его даже таковым ошибочно нарекала, ни орденов, ни медалей, ни премий, даже грамот. Он стал незримым, как упавший бомж для спешащих на работу прохожих. К своему шестидесятилетию Бондарчук получил звезду Героя Соцтруда, Рязанов и Данелия стали народными СССР, все что-то получали к этой дате. Кроме Незримова.

— Но, как видишь, бывают варианты и похуже, — сказал Эол Федорович, когда пришла скорбная весть о том, что бедный Коля Рыбников к своему шестидесятилетию получил не награды и премии, а преждевременную смерть. Полутора месяцев не дотянул до юбилея. Он ведь на двенадцать дней старше Эола. Сердечный приступ, Троекуровское кладбище, участок № 2. А как его любил народ! Могли бы и Ваганьковское, а то и Новодевичье дать, сволочи. В последнее время Колю забыли похуже, чем Эола, только что обвинительных статей на него не писали. За двадцать лет ни одной крупной роли, сплошные эпизодики. Пробавлялся творческими встречами со зрителями и накануне смерти вернулся с одной из таких, веселый: помнит меня народ-то, помнит, любит! Малость выпил, лег спать и не проснулся. Нам бы так, повторяли на похоронах как дураки, не мучился, не мучил.

— Коля все-таки любил тебя, хоть ты и сволочь, — сказала Незримову на поминках овдовевшая Алла.

Он хотел ответить что-то дерзкое, типа тебя он тоже любил, хоть ты и шалава, но сдержался.

Ровно через два месяца после того, как воронежского парня, не дожившего до шестидесяти, погрузили в московскую землю, шестьдесят исполнилось его нижегородскому однокурснику. И ничто не содрогнулось, весь день только телефон звонил, а газеты, журналы, радио и телевизор молчали.

— «Молчание ягнят» — это про нас, — сказала Марта Валерьевна, услышав название нового нашумевшего американского фильма. — Нас уже и на премьеры не приглашают, боятся прослыть нашими друзьями.

Впрочем, это не вполне соответствовало истине. Друзьями оставались и не боялись этого Лановой и Купченко, Бондарчук и Скобцева, Михалков-младший, Данелия, большинство актеров, снимавшихся в фильмах Незримова. Нет, Незримовы оставались любимой парой в том старом, догорбачевском киношном сообществе, к ним ходили в гости, и они ходили в гости, их звали не на каждую премьеру, но на большую часть премьер.

Увы, для Незримовых закрылась Испания, тамошний мир кино счел пеликулу «Индульто» случайным недоразумением и быстренько забыл, продолжая фанфарить Альмодовара и прочих творцов всемирной растленки. Мадрид и прочие прекраснейшие города пиренейской страны с их незабываемыми фиестами и феериями, корридами и фламенко становились похожими на образы пленительного сна, в котором все было нереально, но ярко и четко. Ньегес звонил все реже и реже, ему там тоже досталось за соучастие в тягчайшем преступлении — воспевании кровожадной тавромахии. Когда в Мадриде баски устроили очередной теракт, Санчо позвонил сообщить, что среди пострадавших оказался Рафаэль Арансо, бедняге оторвало обе ноги, и Эол наорал на Сашку:

— А ведь ты, гад, тогда на меня давил: «Ничего с Рафаэлем не случится». Ну что, не случилось?

— Я вообще мог бы тебе ничего не сообщать, карамба, — оправдывался Ньегес.

— А может, это не мои фильмы, а твои сценарии калечат и убивают людей, а?

— Dios no lo quiera[2], — бормотал Саша на другом конце провода, перекладывая ответственность на Господа Бога.

А через полгода после этого разговора идальго Ньегес-и-Монтередондо позвонил и сказал, что решил раз и навсегда покончить с кино, никаких сценариев, он вступил в права наследства на часть бывших имений своих предков, разбогател и теперь с ужасом вспоминает все муки, связанные с детищем Люмьеров.

— Так что прости, Ёлыч, но на меня больше не рассчитывай. А в гости приезжай в любое время.

— Не хочу я в твою Испанию. Раньше там царствовал альмудехар, а теперь — Альмудовар.

И супруги Незримовы тупо сидели на своей даче, купались в пруду, зимой катались на лыжах, временами ненадолго десантировались в Москву и всё ждали чего-то, ведь не может такое длиться вечно, что они никому не будут нужны, такие одаренные, умные, возвышенные, гениальные. Они еще не поняли, что наступили времена, когда всей стране стали не нужны ни одаренные, ни умные, ни возвышенные, ни гениальные.

— Гэкачеписты, Язов дал приказ! Гэкачеписты, зовет Отчизна нас! — пел Незримов подслушанную на улице песню под хренниковский мотив «Марша артиллеристов», направляясь в последний день августовского путча на премьеру данелиевского «Паспорта».

И после просмотра искренне восхищался новым достижением милого Гии:

— Лучший фильм за последние несколько лет! Гия, я так рад! А то уж боялся, ты теперь и впредь всякую кин-дза-дзу гнать станешь. Очень, очень рад за тебя!

— Похвала Незримова десяти похвал Зримова стоят, — отшучивался, смущаясь, Георгий Николаевич.

— А что за актер великолепный?

— Жерар Дармон. Алжирский еврей. Я его во Франции в захудалом кафе-театре приглядел. А фильм французы финансировали, потребовали, чтобы француз снимался в главной.

— В десятку! Посоветуй ему меня. Я его в своем будущем фильме снимать буду. В «Камере-обскуре». Будет Кречмара играть.

Дармон согласился, да вот фильм, к которому Эол Федорович уже и тысячу рисунков наваял, и сценарий почти полностью сам настучал на машинке, так и остался неснятым, потому что его никто не собирался финансировать, даже французы. И пропасть между прославленным режиссером и деятелями культуры в поддержку перестройки продолжала расширяться. Через неделю после премьеры «Паспорта» в Белом доме на Краснопресненской набережной с премьерой «Небес обетованных» выступал Рязанов. Он пригласил Незримовых и с нетерпением желал услышать мнение потомка богов.

— Ужас! Как может один и тот же режиссер снять «Берегись автомобиля» и эту помоечную дребедень! — сказал Эол Эльдару. — Перед кем выслуживаешься? Опомнись, не теряй себя.

— Ничего иного я и не ждал от тебя услышать, — ответил Эльдар Эолу и отошел с написанным на лице «жаль мне тебя».

Вскоре «помоечную дребедень» все в том же «Огоньке» на десяти страницах Люблянская расхвалила и повела картину за собой к обетованным небесам славы — «Советский экран» назвал ленту лучшим фильмом года; далее Рязанов получил аж целых семь премий Ника: лучший игровой фильм, режиссура, музыка, звук, художник, костюмы и роль второго плана Ахеджаковой. Как выразился Незримов, Эльдарушка получил семинику; а в довершение славы и позора «Небеса» получили Гран-при на кинофестивале в Мадриде, в том самом, куда Незримовы отныне ни ногой, потому что там «царствует Альмудовар».

В «Небесах обетованных», кстати, снимался и Миша Филиппов со своей новой женой Наташей Гундаревой, андроповскую-то дочку он бросил. Играли Миша с Наташей здесь хуже некуда.

И михалковская «Урга» Незримову не понравилась, хотя он помягче выразился о ней после премьеры, не желая ссориться с Никитоном. А в сентябре, после ГКЧП, Никита Сергеевич повез «Ургу» в Венецию и там отхватил аж «Золотого левушку»!

Что творится в мире, Эол Федорович не мог понять, боялся сойти с ума, узнавая, к примеру, что в Каннах произошла давка, устроенная желающими попасть на похабный фильм «В постели с Мадонной» и увидеть саму Луизу Чикконе, бесстыжую американскую певицу, показывающую на экране урок орального секса.

А вскоре Эола ожидал второй сокрушительный удар со стороны Антиэола — статья «Агент Бородинский». Впрочем, предшествовал этой новой вылазке очередной выпуск популярной разоблачительной программы «Взгляд» Любимова и Политковского, в котором генерал-майор КГБ Олег Калугин, ставший с недавних пор гневным клеймителем своего родимого ведомства, говорил о том, какие прозвища давали в конторе глубинного бурения своим агентам. К примеру, деятелям культуры присваивались фамилии, в которых отражалось какое-нибудь произведение данного автора.

— Вот, скажем, известнейший режиссер снимает фильм о Бородинском сражении, ему соответственно присваивается кликуха: агент Бородинский. Думаю, все понимают, о ком я говорю.

И вскоре, в ноябре того гэкачепистского года, «Огонек» и выдал на-гора новое сочинение Элеоноры Люблянской, где подробно, со знанием дела и ссылками на сведения, полученные от генерала Калугина, рассказывалось о том, как вскоре после полета Гагарина тридцатилетний режиссер, снявший пару фильмов, вознамерился сделать кино о первом космонавте, но ему не дали, с ним стали встречаться сотрудники КГБ, а поскольку попутно он готовил картину к 150-летию Бородинской годовщины, в анналах всемирно известного мрачного ведомства появилась запись о том, что завербован и согласился давать информацию о людях из своего многочисленного окружения новый агент, по прозвищу Бородинский.

Читая статью, Эол и Арфа чувствовали себя беспомощными, как приговоренные, которых перед расстрелом заставляют еще и раздеться. Оказывается, этот агент Бородинский, такая гадина, внедрялся в разные компании творческих людей, как, например, в дом на Большом Каретном, выслушивал, вынюхивал и охотно докладывал, писал многостраничные доносы, ломал людям судьбы, а сам за это получал все, что хотел, — деньги, премии, ордена, медали, — снимал все, что хотел, на самой лучшей пленке, ездил по заграницам. Благодаря его доносам травили Солженицына, Высоцкого, Тарковского, Бродского, Окуджаву, Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину... Список огромный. Узнав о деятельности агента Бородинского, жена с негодованием бросила его, а родной сын не просто отрекся от папаши, а взял фамилию матери и даже поменял отчество. Тогда Бородинский женился на такой же, как он, сотруднице органов, за свою жестокость получившей кличку Лялька Пулемет — возможно по аналогии со знаменитой Тонькой Пулеметчицей, лично расстрелявшей во время войны полторы тысячи человек. Лялька специализировалась по дипломатическому ведомству, стучала на сотрудников МИДа, в котором работала, на сотрудников советских посольств в ряде европейских стран, где она в разное время служила в качестве атташе, а муж спокойненько жил при ней. Скажите, такое возможно было при тоталитарной системе? Как правило, нет, но для агента органов такого масштаба, как Бородинский, никаких ограничений не существовало. Сколько судеб было искалечено благодаря деятельности этой парочки? Думается, что тысячи. За это самое нашей кровавой парочке Бог детей не дал. Тогда они взяли мальчика из детского дома, стали воспитывать его в своем духе, вбивать в голову несчастного идеалы своего социализма с нечеловеческим лицом. А когда он подрос и узнал про тайную жизнь приемных родителей, с ужасом отшатнулся от них, нашел своего настоящего отца, которого доселе от него тщательно скрывали, и перешел жить к нему, вернул себе исконные отчество и фамилию.

Новый шедевр Люблянской они уже читали не вслух, а порознь, каждый про себя, время от времени взрываясь возгласами негодования: ну и стерва! да как так можно-то! откуда факты, гадина? что ж ты врешь, Элеонора Оскаловна!

— Я поняла, что мне это напоминает, — сказала Марта Валерьевна. — Доносы нашей бывшей.

— Я давно это понял, — хмуро ухмыляясь, согласился Эол Федорович. — И главное, такое же чувство беспомощности. В суд не подашь, морду не набьешь, женщина как-никак.

— Эта? Эта не женщина, а Фредди Крюгер! Не ты, так я ей харю испорчу. Хотя я не понимаю, почему нельзя в суд?

— А докажи, что это про нас.

— Я Лялю Пулемет играла в «Голоде».

— А Лялька, которая в статье, просто любила этот образ, подражала ему, вот ее так и назвали.

— Я работала атташе.

— Десятки женщин работали атташе.

— Но совпадений с нашими с тобой судьбами масса. Неужели нельзя доказать, что это клевета на нас?

— Скажут: узнали самих себя, вот и взъерепенились.

— Пусть покажет документы, свидетельствующие...

— Кстати!.. — И рука потянулась к записной книжке.

Встретились на Старом Арбате, шли по улице. Адамантов поразил своей лукаво-торжествующей усмешкой:

— Ну вот, Ёлфёч, не были вы нашим штатным сотрудником, а теперь стали.

— Да как доказать, что я не был?

— Проще не бывает. В архивах ведомства должны храниться бумаги, подписанные агентом. Если таковых подписей нет, значит, человек агентом не был. Пусть предъявят ваши подписи.

— А их точно нет?

— Кого? Подписей ваших? Думаете, мы их могли подделать?

— А мало ли.

— Ну, нет, до такого мы никогда не опускались. Здесь у нас все по чесноку, как сейчас принято у новых русских выражаться.

— Точно?

— Клянусь. Кстати, Ёлфёч, я ведь теперь больше не работаю в органах, вышел в отставку в звании полковника.

— На пенсии?

— Как и вы.

— Только, полагаю, размеры пенсий у нас разные.

— Напрасно так хорошо думаете о КГБ, размеры у нас с вами примерно одинаковые.

— Да ладно!

— Честное кагэбэшное.

— А я смотрю, вы давно не звоните, а вы, оказывается, ку-ка-ре-ку, откагэбэшились.

— Откагэбэшился. Устроился консультантом в одну успешно развивающуюся компанию, неплохо платят, могу вас туда пристроить.

— Кем же?

— Кинохроникером. Им будет лестно, что такой маститый...

— Нет уж, спасибо, я лучше, как Коля Рыбников, буду с творческими встречами мотаться.

— Что, совсем кино накрылось медным тазом?

— Ну вы же видите, что сейчас снимают.

— Дрянь всякую. А вам не дают. Если наша фирма, где я консультирую, выйдет на масштабный уровень, я посоветую владельцам компании вкладывать деньги в кинематограф, и тогда пригласим вас. Встречи с вами всегда вспоминаю с огромным теплом. Прекрасный вы человек, Эол Федорович, честный и несгибаемый. Хотя пользы нашему КГБ принесли с ноготок, не то что мифический агент Бородинский. Кстати, вот вам сюжет для будущего фильма. И название такое же, как в статье Люблянской.

— Ну вот еще! Она в суд подаст за плагиат. Скажите, а в своих отчетах о встречах со мной вы как меня именовали?

Адамантов замялся, но, усмехнувшись, ответил по чесноку:

— Агент Бородинский. Уж извините, так полагалось. К примеру, нынешнего нового патриарха Алексия в отчетах называют агентом Дроздовым. Поскольку, когда с ним стали работать, он написал книгу о московском митрополите Филарете Дроздове. Ну а вы тогда как раз «Бородинский хлеб» сняли.

— Так что же? — рассвирепел Незримов. — Получается, по документам я и вправду агент Бородинский?

— Да, но внештатный. Настоящий агент, повторяю, должен подписи оставлять на бумагах. Так что при желании вы легко сможете доказать, что по-настоящему агентом никогда не являлись.

Хрень какая-то! Доказать, что ты не агент, легко, а при этом невозможно. А как доказывать? Выступить в печати с требованием, чтобы Люблянская опубликовала документы с подписями агента Бородинского? Она еще должна предоставить документы, доказывающие, что Незримов и Бородинский одно лицо. И ничего она не будет предоставлять, у нее никаких нет документов. А как бы то ни было, весь мир теперь знает, что Эол и Арфа — Бородинский и Лялька Пулемет, кровавые злодеи, сломавшие судьбы тысяч людей.

Кстати, и отрекшийся сын не заставил себя долго ждать, позвонил по телефону:

— Здравствуйте, Эол Федорович.

— Здравствуйте, Платон Платонович. Давненько не появлялись на горизонте.

— Скажи, это правда, что ты агент Бородинский?

— Нет, сначала ты скажи, это правда, что вы с мамой отвергли меня, когда узнали, что я агент?

— Я нет, а мама — не знаю. Возможно, что она бросила тебя, узнав всю подноготную.

— Да какую подноготную, придурок? Я просто ушел от нее к другой, как поступают миллионы мужчин на планете Земля испокон веков. И она бегала за мной, писала куда только можно, пытаясь меня вернуть.

— Это ты сейчас что угодно можешь мне впаривать, чтобы вывернуться, тебя этому хорошо в свое время обучили.

— Ну ты и фрукт, Платоша. Все же ответь, пожалуйста, ты поменял имя и отчество, когда узнал, что я агент Бородинский? Ну чего молчишь?

— Не помню.

— Пьяный был? Не увиливай, сучонок.

— Хорошо, в этом месте Люблянская допустила ошибку.

— А в остальном, стало быть, все правда?

— Думаю, да.

И Незримов в ярости бросил трубку на ни в чем не повинные рычажки. Сразу все стало ясно: сынуля вознамерился добивать папашу в надежде завладеть дачей и всем остальным. Вот только зачем он звонил? Услышать: да, я Бородинский? Придурок!

На статью Люблянской бумажным снегопадом посыпались отклики: не думали, что такое возможно! где пределы человеческой подлости? а ведь они живут среди нас! Агент Бородинский и Лялька Пулемет как постыдное типичное явление недавнего позорного прошлого... Если до недавнего времени теплилась надежда, что все рассосется, теперь стало ясно: отныне для Эола и Арфы все пути-дороги закрыты на много лет вперед, а то и навсегда.

Я сам, читая статьи Люблянской и отклики на них, не верил, не хотел верить, но сомневался: чем черт не шутит, может, и правда. В те времена ложь сочилась из всех углов, и даже психически нормальному человеку становилось трудно отличить правду от кривды, как в известной песне-притче Высоцкого. Я все еще злился на Незримова за тот случай с моим романом, но жалел его: если все, что пишет о нем Люблянская, клевета, каково сейчас бедному Эолушке!

Вскоре нарисовался и фигурист Богатырев, одиночное катание у мужчин. Этот не по телефону, а лично объявился на даче и первым делом:

— Папа, я ничему не верю! Скажи мне, что все это клевета!

— Конечно, клевета, Толик. Разве ты ушел к своему отцу, когда узнал о нашей тайной кагэбэшной жизни?

— Нет, конечно.

— Вот и все остальное придумано. Я могу тебе подробно рассказать о своих контактах с КГБ. Мне нечего скрывать.

Выслушав повесть про Адамантова, двадцатилетний Толик малость успокоился, но его терзали мысли, почему на приемных родителей идет такой вал клеветы, не может же быть, что просто подлые люди подло освобождаются от конкурентов, значит, что-то за этим кроется, чего Незримов не договаривает. Это Эол и Арфа поняли. И, вернувшись в свою Электросталь, фигурист Богатырев очень долго потом не появлялся.

— Про то, что он сталинист, мы с матерью знали всегда, но про то, что агент КГБ, мама узнала первая и сказала мне уже после того, как развелась с отцом. И я сразу решил, что не имею морального права носить его отчество и фамилию. — Это уже опять Платон Новак, интервью в телепрограмме «Взгляд», врет, отвечая на вопросы холеного, с детства перекормленного ведущего Александра Любимова, родившегося в Лондоне, в семье агента советской внешней разведки. — А потом, как известно, агент Бородинский с новой женой были направлены в Чехословакию, где, очевидно, готовили кровавое подавление Пражской весны. Мне, внуку чеха Иржи Новака, это особенно отвратительно. В ближайшие несколько месяцев мы с женой намерены переехать на постоянное жительство в Прагу. Меня пригласили работать в чешской авиационной промышленности.

В это подлое и страшное время Незримовы остались без заработков, жить на его скудную пенсию совсем скучно, но источали доброе тепло немалые сбережения, накопленные за долгие годы, Незримовы благоразумно перевели их в зеленые и почти не пострадали, когда у всей страны рухнули лелеемые накопления, превратились в ничто, а единицы ловкачей и жуликов тогда же из пустоты сколачивали гигантские капиталы. Эол и Арфа безвылазно обитали на даче «Эолова Арфа», которую так называли не только они, но и все внуковские обитатели, начиная с Ланового, он-то, кажется, первым и придумал красивое название. Летом и осенью Эол Федорович пристрастился собирать грибы в Ульяновском лесопарке, и их заготавливали на всю зиму и весну в сушеном и замороженном виде, хватало аж до мая.

— Ну, теперь я типичнейший пенс, — усмехался Эол Федорович, тем не менее не смиряясь с участью пенсионера. Он продолжал разрабатывать свои будущие фильмы, рисовал к ним этюды, писал поэпизодники, синопсисы, сценарии, предлагал всевозможным инстанциям, заменившим собою отсохшее и отвалившееся Госкино, нигде не получал ходу, но не опускал рук, не вешал нос. Получал обещания, которые не исполнялись, а чаще получал просто от ворот поворот, причем нередко сопровождавшийся оскорблениями и унижениями.

Сильно он тогда поскандалил с Андроном Кончаловским после просмотра «Ближнего круга», дешевейшей антисталинской агитки, даже Ире Купченко кинул упрек, как это она могла в таком балагане сниматься, а Андрону швырнул прямо в лицо:

— То, что ты бездарный подонок, я давно знал, теперь и все увидели!

Кончаловский еще в восьмидесятом году спокойненько, без крупных политических скандалов уехал в Америку и жил там, но не выдержал конкуренции и через десять лет вернулся, якобы разочаровавшись в Голливуде, чтобы отныне вместе со многими другими добивать недавнюю отечественную историю, развенчивать то, что теперь ленивый не втаптывал ногами в грязь. И «Ближний круг» конечно же о том, что Сталин — сатана, а вокруг быдлейшее русское быдло, слюняво восторгающееся кровавым тираном. В главной роли Боб Хоскинс с лицом, похожим на мыло, он еще Моцарта играл у Формана, причем там хорошо, а тут отвратительно.

— Да за такие слова пощечину сейчас получишь, сталинист незримый! — воскликнул Андрон.

— Ну, давай, — грозно надвинулся потомок богов Олимпа.

— Мараться о таких, как ты, не хочется, — ретировался сын автора гимна СССР. — Моя пощечина — мой фильм. Всем вам, таким, как ты. — И гордо пошел прочь под аплодисменты многочисленных сторонников, кидающих тухлые яйца презрительных взглядов в «незримого сталиниста».

Кино девяностых обрело безобразный облик не только в России, но и во всем мире. Будоражили публику «Зловещие мертвецы», «Живая мертвечина», «Кладбище домашних животных», «Дракула», «Смерть ей к лицу», «Основной инстинкт», «Чужой», «Чужой-2», «Чужой-3», наконец, бесконечный и кошмарный «Кошмар на улице Вязов», который кто-то остроумно, хотя и подло, обыграл в дни путча 1991 года, написав на стене: «Кошмар! На улице Язов!», имея в виду одного их главных гэкачепистов — маршала Язова. Отечественный кинематограф в основном рожал уродцев, от которых Незримова тошнило. Тодоровский выпустил «Анкор, еще анкор!», и Незримов сказал: «Запор, опять запор!» Последний фильм Гайдая с длинным названием «На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-Бич опять идут дожди» благородному потомку богов просто стыдно было смотреть, и обидно, что такой непревзойденный мастер комедии так низко пал. Неожиданно понравились «Менялы», снятые сыном Левона Шенгелии, бывшим художником-декоратором у Незримова на «Лице человеческом» и «Тине». Эол и Арфа дико хохотали, когда смотрели «Комедию строгого режима» никому не известных Студенникова и Григорьева, впервые показавших Ленина в карикатурном виде, но все равно:

— Я бы такое не стал снимать, — сказал Эол Федорович.

Почему-то больше всего вызверил Незримова «Маленький гигант большого секса» начинающего режиссера Николая Досталя, отец которого тридцать лет назад погиб на съемках неплохой ленты «Все начинается с дороги»: сидел в кузове грузовика, снимая очередной эпизод, грузовик врезался в столб, и режиссер убился, ударившись о кинокамеру, — редчайший случай.

— Отец погиб, снимая настоящее кино, а сын теперь крутит похабщину.

— А мне в целом понравилось.

— Голосочек, я не хочу с тобой ссориться.

Как нередко бывает в супружеских парах, постигшие семью Незримовых беды только сплотили Эола и Арфу, они стали внимательнее и бережнее относиться друг к другу, старались не ссориться, испытали новый взлет интимных отношений, и после шестидесяти Эол Федорович стал не угасать, а наоборот.

— Ты у меня вот тоже маленький гигант.

— Ладно, перевожу эту муть из разряда похабщины в разряд полупохабщины. Но Хазанова по-прежнему терпеть не могу.

— Ну, это понятно, ты же у нас заклейменный антисемит.

Как и следовало ожидать, почти все друзья-евреи, а их в киношном мире много, историю о незримовском антисемитизме восприняли с иронией, поскольку к евреям он всегда относился как и ко всем другим нациям, и даже иногда говорил: «Жаль, что во мне ни капли еврейской крови». Милейший Рома Карцев, которого Эол Федорович особенно заобожал после роли Швондера, на банкете в Доме кино произнес смешной монолог:

— Незримов — антисемит? Конечно. Он ни разу меня не снимал, потому что я еврей. Незримов — антисемит? Конечно. Возьмите анализ его крови, там нет ни капельки нашей. Как это понимать, Эол Федорович? Куда вы ее дели? Потеряли? Или нарочно слили? Любит повторять: «Я жалею, что во мне нет ни капли еврейства». Для отвода глаз? Безусловно!

Незримов, смеясь, воскликнул:

— Дайте денег на новый фильм, я Рому сниму в главной роли! Сиквел «Собачьего сердца». Дальнейшая судьба Швондера.

— Поздно, профессор, вы разоблачены, — продолжал шутить Карцев. — Почему вам не понравились «Небеса обетованные»? Не потому ли, что там намек на Землю обетованную, куда спешат уехать евреи из этой страны? Отвечайте!

— Ненавижу Израиль! — ответил Незримов. — Он, как смерть, забирает от нас лучших.

Все смеялись, но все равно многие шушукались, кидая недобрые взгляды в парочку, по которой сначала трактором, а потом танком проехала Элеонора Люблянская. Как они вообще оказались в обществе приличных людей? Кто их сюда пустил? После той страшной правды, которая всплыла на поверхность новой, демократической жизни!

— Отец, я пришел попрощаться, завтра навсегда улетаю из вашего совка. — Платон нетрезво дышал, волнуясь.

Они стояли по разные стороны баррикад: отец внутри распахнутой калитки, сын — снаружи.

— Прощай, — сухо произнес Эол Федорович.

— Будь ты проклят! — прорычал Платон Платонович. Развернулся и пошел прочь, плечи его вздрагивали.

Агент Бородинский смотрел ему вслед, но вместо того, чтобы достать табельное оружие, искренне жалел дурака. А тот вдруг снова развернулся и побежал на отца. Незримова невольно шатнуло назад, но пан Новак вдруг обнял его, прильнул и, рыдая, завопил:

— Отец! Прости меня за все! Прости, отец! — Минуту он рыдал, прижимаясь к тому, от кого давно уже отрекся, затем собрался с силами, оторвался и промолвил: — Да будет индульто! — И снова зашагал прочь, теперь уже решительным шагом, не оглядываясь.

А вскоре вышла очередная статья-триллер Люблянской о роли агента Бородинского в подавлении Пражской весны. Безнаказанная Оскаровна, обнаглев, не стеснялась в своих фантазиях, и теперь уже многие стали с недоверием относиться к ее вракам.

Где-то тогда же и родился замысел «Волшебницы». В Бога, Который пришел бы и покарал лукавых, как сказано у Державина, Незримов по-прежнему не верил: уж не больно-то обитатель небес спешит карать всякую мразь, дает ей процветать, а может, и вообще любит. Прилетишь после смерти в рай, а там вся эта нечисть, что на земле процветала, тоже хорошие места себе захапала. А вы что, не процветали? В поте лица трудились? Вот вам и тут, пожалуйста, поле непаханое, трудитесь, нищеброды, вам оно привычнее.

Но раз нет карающего Бога, надо придумать кого-то, кто еще до загробной жизни проучит лукавых негодяев. Откуда-то оттуда, из волшебной страны, прилетела волшебница, и тут началось такое!..

— Волшебницу конечно же будет играть Самохина, а озвучивать я?

— А что, неплохой выбор. Не хочу, чтобы она была святая и пресная. Пусть лучше с лукавинкой, озорная, с огоньком.

— Ну ладно, пусть Анька. Но если что узнаю, сама стану волшебницей и превращу в двух лягушек, и пусть вас раздавит машина.

Лягушек и впрямь много давило колесами машин каждое лето на дорогах во Внукове, что сильно портило постоянные прогулки по окрестностям: идешь, радуешься теплу, чистейшему воздуху, запахам цветов и деревьев, а тут — бэ! Ну почему эти дуры по дорогам скачут? До чего же безмозглые создания, не зря их Базаров постоянно препарировал. Только и умеют, что квакать да ножкой дрыгать. Как их французы едят — уму непостижимо.

Но сколько ни мечтать о Самохиной в роли волшебницы, а до осуществления этой мечты — как от Внукова до бульвара Сансет. На плохонькое кинишко деньжат наскрести еще можно, но идея снимать хреновой пленкой при крохоборном бюджете отметалась напрочь и бесповоротно. Оставалось ждать, когда фирма, в которой консультирует Адамантов, станет богаче «Бритиш петролеум» и по мановению волшебной палочки осыплет кинематограф Незримова финансами.

В тот страшный для России 1993 год Незримовы праздновали серебряную свадьбу. Никаких ресторанов, гостей, торжеств в Большом Кремлевском дворце, а деньги, которые следовало на это потратить, пустили на путешествие далеко за океан — в Аргентину, потому что Аргентина значит Серебряная. Наслаждались танго, сами танцевали его до упаду, ходили на бой быков в районе Матадорес в Буэнос-Айресе, провели упоительную неделю. А когда вернулись в Россию, скромно отметили свои четверть века с родителями Марты и Толиком.

Шло тревожное время, после распада СССР пылали войны в Абхазии и Карабахе, Осетии и Ингушетии, Хорватии и Боснии, Россия тщетно пыталась бороться против грабительской политики Ельцина, разбазаривавшего страну направо и налево, а в октябре грянул расстрел из танков белоснежного здания на Краснопресненской набережной, где заседал парламент, взбунтовавшийся против вечно пьяного и злобного президента.

Кино стало сплошь американским, из-за океана катилась не только всякая булшит[3], но и весьма качественная продукция приходила, гремели «Парк Юрского периода» и «Список Шиндлера», «Непристойное предложение» и «С меня хватит», а больше всего Незримов обиделся на «День сурка», потому что как бы хотелось самому снять такой фильмец, и он негодовал на Харольда Рэмиса, что тот так здорово обыграл главный сюжетный ход хотиненковского «Зеркала для героя». Сам Хотиненко меньше радовал его, новые фильмы казались потомку богов ниже качеством, нежели «Зеркало для героя», но все равно парень интересно работал, фильм «Макаров» очень неожиданный, зря только Володя соглашался снимать на хреновой пленке. И вообще не все, что снималось в расползающейся России, вызывало в прославленном режиссере недовольство. И «Сны» Шахназарова, и «Ты у меня одна» Астрахана, и «Окно в Париж» Мамина, и «Прорва» Дыховичного, и даже Эльдар от Эола получил неожиданную похвалу за фильм «Предсказание» и в ответ как-то разочарованно отозвался:

— Ну надо же, а я думал, ты на меня теперь всегда гадить будешь.

— Не всегда, Рязанчик, а только по делу. Это на меня теперь все кому не лень гадят по делу и не по делу.

Но в основном на экраны выходило неимоверное количество всякого мьерде, все вращалось вокруг обогащения, новых русских, дурного бизнеса, воровства, и все кругом воровали, кто во что горазд, считалось, не воруешь — дурак, самая расхожая фразочка: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» Растащили «Мосфильм», великая киностудия влачила жалкое существование, сотрудники перестали получать зарплату.

Эол и Арфа ощущали себя так, будто их тоже растащили, обворовали, оболгали, как нашу страну, как нашу историю. Переживая происходящее, они стали потихоньку попивать, находили утешение в хороших, дорогих винах, хотя нередко нарывались на подлую подделку, а то и настоящую отраву. Их сбережения помаленьку транжирились, но при такой жизни можно растянуть на несколько лет — а что дальше?

После расстрела Белого дома Люблянская разразилась еще одной клеветнической статьей, где доказывала, что агент Бородинский во многом способствовал своей деятельностью кровавым событиям октября 1993 года, его первоначальный образ скромного стукача заметно вырос до крупного организатора диверсий, но тут уж большинство читателей заподозрило перебор, а сам Незримов со смехом повторял фразу Шурика из бессмертной «Кавказской пленницы»: «Что, часовню тоже я развалил?»

Увы, создателя лучших отечественных кинокомедий, в конце жизни обозначившегося несколькими слабейшими лентами, в ноябре того расстрельного года похоронили на Кунцевском кладбище.

— Не могли Новодевичье выделить, мерзавцы! — негодовал Эол Федорович. — Или хотя бы Ваганьковское.

Еще его сильно огорчил инсульт, сваливший Лёню Филатова.

— Ну здесь ты никак не можешь считать себя виноватым, — успокаивала жена. — Ведь под рог ты тогда сам себя подставил.

— Все равно по фильму получается, что Эстебан гибнет, а Эстебана в основном-то играл Лёнька. Жаль парня, полтинника еще нет.

Благочестивая Марта ездила к Филатовым, помогала Нине ухаживать за Лёней. На поправку он шел очень медленно, мгновенно постарел и стал еще больше похож на Эола Незримова.

Послерасстрельный год принес множество великолепных фильмов, прежде всего «Форрест Гамп», который потомок богов по много раз пересматривал на видеокассете, обливаясь завистью, какой молодец этот американский литовец Земекис! А еще «Маска», «Леон», «Криминальное чтиво», «Правдивая ложь», «Четыре свадьбы и одни похороны» и многое другое иностранное, но мало хорошего нашего. В том году осенью вышли михалковские «Утомленные солнцем», Незримов не смог четко определиться, понравилось ему или нет. Многое было сделано мощно, а многое утрировано, восхищал сам Никита в роли Котова, но бесил самовлюбленный Меньшиков в роли кривляки Мити.

— Сам-то ты почему ничего не снимаешь, Эол Федорович? — спросил Михалков.

— Будто не знаешь, как меня заклеймили. И денег никто не дает, а сам не умею их где-то извлечь. Научи. Ты вот за сколько снял эту картину?

— Около трех миллионов баксов.

— Мне примерно столько нужно для новой работы.

— Поможем.

Но конечно же, кто бы что ни обещал, как Никита Сергеевич, получивший, кстати, за «Утомленные солнцем» Оскара, никто не спешил помогать сильному конкуренту, каковым по-прежнему оставался Эол Незримов. Изредка что-то наклёвывалось, но быстро срывалось с крючка. Любимые друзья-соседи Вася и Ира сочувствовали, но чем они могли помочь? Лановой продолжал играть в театре, снимался в «Барышне-крестьянке», Купченко тоже не сидела без ролей и в театре, и в кино, правда, уже не в таком фаворе, как в недавние годы. Хорошо было дружить им с Ирой и Васей, ходить друг к другу в гости, обо всем разговаривать, что происходит в стране и в кино, иногда спорить, но чаще соглашаться. Их объединял твердокаменный патриотизм, ставший ругательным и оттого еще более ценным, ибо когда твои принципы попирают, ты еще больше дорожишь ими.

Грустной осенью умер Сергей Федорович Бондарчук. Надорвался, снимая свой «Тихий Дон», так и не сумев достигнуть вершин Герасимова. Хоронили на Новодевичьем кладбище, и Ирина Константиновна говорила, что Сережа накануне исповедовался и причастился, ушел как христианин.

— Фёдыч?! Да ведь он в Бога не верил, как и я! — удивился Незримов. — Мы с ним однажды поклялись, что никогда не поддадимся на религиозную пропаганду.

— Посмотрим, Ёлушка, когда ты будешь умирать, — ответила одна из красивейших звезд мирового кино.

Очередная статья Люблянской оказалась без незримого сталиниста и агента Бородинского, а хотелось узнать о себе еще что-то новенькое, поганенькое, ужасненькое. Но пылкая Элеонора исторгла проклятия на могилу Бондарчука, заклеймив великого режиссера как прислужника партократии, душителя свобод, номенклатурщика, конъюнктурщика и так далее. А в следующем своем шедевре она спела оду новому величайшему писателю, появившемуся на земле русской. «Его произведения кинорежиссеры должны вырывать друг у друга из рук, дабы первыми экранизировать эту мощь свободного нового мышления, раскрепощенности, отсутствия запретов. Долой ханжеский стыд!» Умела Оскаровна рубить сплеча, по-нашему, по-русски: если убить кого-то, так на мелкие кусочки разорвать, а если воспеть, так громоподобными гимнами. Конечно же захотелось прочесть этого воспетого на все лады гения. Поспрашивал у знакомых, и Гена Жохов, молоденький и дико продвинутый выпускник ВГИКа, принес два романа — «Норма», выпущенный издательством «Три кита», и в альманахе «Конец века» другой, с таким хорошим названием «Сердца четырех», как фильм Константина Юдина, имевший обидную судьбу: его смонтировали прямо накануне войны, но в лихую годину сочли чересчур легкомысленным, положили на полку и выпустили на экраны лишь в победном сорок пятом. Но когда агент Бородинский стал читать эти новые «Сердца четырех», он не поверил глазам: как такое можно писать, откровенное подзаборное сквернословие, но даже не это главное, а то, какое чудовищно извращенное сознание у этого Владимира Сорокина! Смелость, да, но это смелость эксгибициониста в трамвае, смелость собачьей свадьбы. Читаешь — и будто ешь лягушек, размазанных по асфальту колесами машин. Он почувствовал жгучий стыд за то, что глаза его бегут по поганым строчкам, что эти гнойные нечистоты, переполняющие душу автора, выплеснуты на белую бумагу и изображены священными русскими буквами! А когда он дочитал до отрезанной головки члена и что с ней делают персонажи, его сильнейшим образом затошнило, точь-в-точь как в те дни когда у него в желудке поселился Фульк. Преодолев отвращение, он решил почитать «Норму», может, там что-то иное, но ему навстречу снова выскочило изобилие мата, вспомнились скверные компании пацанов из детства, считавшие, что говорить без мата все равно что жить не дыша. Но еще хуже стало ему, когда он догадался, что за норму постоянно употребляют в пищу все без исключения персонажи. Чувствуя себя глубоко оскорбленным, оскверненным, запачканным мерзотами, почтенный кинорежиссер швырнул поганый альманах и говнячую книжонку в свой дачный камин, стал разжигать поленья. Наконец камин запылал, но похабные страницы не хотели гореть, их кочевряжило и ломало, они сопротивлялись и очень нескоро отдали себя во власть огня. И казалось, горят синим адским пламенем, испуская смрад жареных фекалий.

— Что ты там жжешь? — спросила пришедшая Арфа. — Запах дыма какой-то скверный.

— Фекальную литературу, — ответил Эол. — Как там венгерское слово? «Ввиду вашей стойкой неоскверняемости».

Жохову Незримов так и сказал:

— Я это говно сжег в камине. Оно не должно ходить по рукам. Сколько надо заплатить за ущерб?

Но прочитанное не сгорело, а поселилось в нем, его постоянно тошнило и время от времени рвало, налицо все те же симптомы, что четверть века назад, когда оказался рак желудка второй степени и лишь хирургическое вмешательство чудотворца Шипова избавило режиссера от смертельной опасности. И что же, снова ехать к нему в Ленинград? Нет, в Ленинград уже не получится, потому что он уже Санкт-Петербург. А как там Григорий Терентьевич, жив ли?

— Надо ехать, Ветерочек. После Нового года.

— Не поеду. Хочу умереть.

— С этим? Ну уж нет! Глупо и позорно. Умирать надо в бою, а не так.

И она заставила его поехать. Терентьевичу уже исполнилось девяносто, но он держался бодрячком, сушеная вобла, но веселая и полная жизни, бодро двигающая плавниками. Он даже тайно оповестил Незримова:

— Два раза в неделю.

Эол сразу догадался, о чем идет речь, и засмеялся, чувствуя, как впервые уходит тошнота сорокинской скверны.

— Да ну?! — усомнился он.

— Клянусь Гиппократом. Ну что же, малюсенький, опять вас ковырять будем?

Смешнее всего, что его последняя жена, яркая южная красавица, к тому времени располнела и рядом с ним выглядела как большая буква О, а он — как запятая в строке «О, что за прелесть эти сказки!», но он нежно и уменьшительно называл ее малюсенькой, а она его почетно и увеличительно — Григорием Терентьевичем.

Обследование неожиданно показало, что пациент скорее жив, чем мертв, никакого рака, в кишечнике парочка полипов под названием Норма и Сердца Четырех, со временем могут развиться в раковую опухоль, но их удалить пара пустяков, недельку только придется поваляться в больнице, и — привет жене, но помните, малюсенький, два раза в неделю всенепременнейше.

— А три можно?

— И четыре. Но не менее двух. Холодной водой по утрам обливаться. Зимой в проруби окунаться. У вас же на даче пруд, если не ошибаюсь, вот в нем. Святую воду пейте церковную.

— Я в Бога не верю.

— Это не важно, главное, чтобы Он в вас верил.

Поездка в Питер стала вновь целебной — общение с дивным хирургом, удаление двух полипов имени говнолюба Сорокина, прогулки по великолепному городу, в котором у них все впервые состоялось. Вот только Ефимыча уже не застали в живых — увы, плачьте, влюбленные! — умер старый добрый привратник, пускавший их в покои наследника Тутти, будуар Сильвы и спальню благочестивой Марты. Да и сам «Ленфильм», подобно своему московскому брату, пребывал в плачевном состоянии.

Глава пятнадцатая

Волшебница

Вернувшись из волшебного города на Неве домой, в родное Внуково, благочестивая Марта объявила, что в последнее время они слишком сдружились с легкомысленной бутылочкой, подошли к опасной черте между легким любительским алкоголизмом и средним полупрофессиональным, а следовательно, надо взять себя в руки. Пора зарабатывать деньги, поскольку накопления рано или поздно кончатся. И для начала она с помощью знакомых по МИДу открыла частную школу иностранных языков. С этого времени и понеслось вверх финансовое процветание ее как отдельно взятого члена семьи.

У агента Бородинского по-прежнему дела не ладились, кино не снималось, даже преподавать во ВГИК его не приглашали, зато процветающие бизнесмены, вчерашние отъявленные бандюганы, имели честь хотеть, чтобы их дочки-сыночки отправлялись на учебу в Оксфорд, Гарвард или Сорбонну, получив для начала хороший английский или французский, и дело у благочестивой Марты пошло, детолюбивые богачи с деньгами расставались легко, знать не зная и ведать не ведая, что руководство школы иностранных языков на Сретенке возглавляет кровавый палач брежневско-андроповских времен, изувер и садист Лялька Пулемет. Так Марта Незримова начала сколачивать первоначальный капитал для создания своего будущего личного Голливуда.

Кинокомпания «Эолова Арфа» совместно с «Сентрал партнершип» представляет: фильм Эола Незримова... Стоп! Не снято! Это будет еще не скоро, через целых шесть лет после того, как верная жена незримого сталиниста начала движение в сторону больших бабосов, дав себе слово, что великий кинорежиссер снова начнет снимать свое гениальное кино. А сейчас на дворе в самом разгаре лихие девяностые, еще не утихли тёрки, стрелки, разборки, ответки, заказные убийства, хотя бандитские пиджаки уже ушли в свое малиновое прошлое, зрители содрогаются от жуткого триллера «Семь», ухохатываются от «Особенностей национальной охоты» и потом повторяют: «Ну, вы, блин, даете», умильно смеются над «Барышней-крестьянкой», где добрый друг Вася Лановой играет помещика Берестова, спорят о хотиненковском «Мусульманине», с замиранием сердца смотрят шедевр Клинта Иствуда «Мосты округа Мэдисон». На развалинах Госкино постепенно поднимается новая структура — Роскомкино — ну как не посмеяться над таким скомканным наименованием! Возглавил эту «скомканность» кинокритик Армен Медведев, всегда с большим почтением писавший о творчестве Незримова. Но и он не спешил поддерживать опального режиссера, все еще ходящего под печатью зла, поставленной Элеонорой Люблянской. Чуть что — и она снова возьмет его под прицел. Зато Петьке Тодоровскому — пожалуйста, и в итоге — драка в ресторане Дома кино после премьеры его фильма «Какая чудная игра».

Незабываемую историю про то, как Рыбников из шкафа пообещал снижение цен на винно-водочные изделия в семь раз и все купились на этот розыгрыш, Петр Ефимович выставил в духе очередного разоблачения чудовищных преступлений советской власти, студент Рыбкин голосом Левитана объявляет не только о снижении цен, но и о введении свободы слова, отмене прописки и свободном выезде граждан СССР за рубеж. И естественно, Рыбкина и всех его молоденьких друзей арестовывают и зверски расстреливают сталинские палачи!

Незримов даже ничего говорить не стал, а подошел к столику, за которым сидел с друзьями и сыном Тодоровский, и плюнул ему под ноги. Тот вскочил и пихнул обидчика, на что потомок богов вознамерился сладко вдарить автору очередного антисоветского ерундопеля в челюсть, как мистер Дидс обидчику-поэту в фильме у Фрэнка Капры, но промахнулся, и его схватили за руку, оттащили, а уж потом вся Москва гудела: «Такая драка, такая драка! Этот ему в глаз, а тот этому в челюсть, а этот под дых, оба упали, покатились, мутузят друг друга, теперь сидят в кутузке». А на самом деле даже милицию не вызывали. Но как так можно в угоду новой власти клеветать на старую, которую ты защищал с оружием в руках, за которую кровь проливал, ордена получал? Петя, милый! Эх, Петр, Петр...

И конечно же очередная бомба от Оскаровны. «После драки кулаками» — о том, как отжившие свое замшелые сталинисты до сих пор не смирились, драка уже давно кончилась не в их пользу, а они все машут да машут своими костлявыми ручонками, а сами давно ничего не снимают, выпали из культурного контекста, вот и задыхаются в бессильной злобе.

В том году умер еще один, кого убивали в фильмах Незримова, — Володя Ивашов, его в «Бородинском хлебе» валят с коня осколки разорвавшегося снаряда, а теперь пьяный хирург сделал не так операцию на язве желудка, стали делать повторную, не выдержало сердце.

— Больше тридцати лет прошло с тех пор, как ты снимал «Бородинский хлеб». Ну уж никак не из-за тебя нажралась эта сволочь, которую и хирургом назвать язык не шевельнется.

— Нет, все равно рано или поздно осколки моих фильмов долетают и убивают моих актеров, — разнюнился Незримов, не хуже того хирурга наквасившись на похоронах бедного Володи. — Они, мои фильмы, как снаряды, оставшиеся со времен войны, убивают в мирное время.

Его по-прежнему преследовало чувство вины за тех, кто погибал в его шедеврах.

— Слава богу, хоть этот не снимался у тебя, — сказала Марта уже в декабре, когда умер Кайдановский.

Один за другим уходили многие, кто работал у Тарковского в «Сталкере», рок висел над этим фильмом похуже, чем над творениями Эола Федоровича.

Однажды дачу «Эолова Арфа» посетил новый любимец Канн серб Эмир Кустурица, в начале девяностых он дважды огреб «Пальмовую ветвь», но с огромным уважением относился к режиссеру-затворнику, у которого ни одной такой «ветви» не имелось в загашнике. Приехал как раз для того, чтобы поговорить о мистическом свойстве фильмов Незримова. Говорили по-английски. Доселе Эол наивно полагал, что все сербы знают русский.

— Но прежде чем мы начнем беседовать, молодой человек, — напрямик заявил агент Бородинский, — я должен вам сказать, что ваши фильмы мне не понравились, включая и те, за которые вас в Каннах вознесли до небес.

— Это не важно, — стойко сдержался Эмир. — Главное, что мне ваши фильмы нравятся, причем все.

— Тогда ладно, поговорим.

Кустурица соглашался, да, роли влияют на судьбы людей, но его терзали сомнения, надо ли обращать на это внимание, ведь искусство главнее жизни, разве не так? Незримов долго думал, уточнил у жены, как по-английски «настойка», и дал ответ:

— Жизнь важнее искусства, но искусство — это жизнь в виде настойки, потому оно крепче и дольше хранится.

— Искусство — настойка жизни! За это надо выпить, — похлопал в ладоши гость.

— У вас шнурки развязались, — подсказала Марта.

— Так и надо. Ненавижу завязанные шнурки, — ответил Кустурица. — Как будто ноги под арестом.

Когда он, наугощавшись вдоволь, в дымину пьяный отчалил, Марта сказала:

— Выделистый парень, но смешной, славный.

— А кино снимает как курица лапой. Курица-Кустурица.

— Господи, унтер Пришибеев, когда же тебе станут нравиться люди?

— А то мне люди не нравятся! Они сами себе не хотят нравиться в последнее время, вот в чем беда.

— Но про настойку ты хорошо придумал. Она может быть горькой или сладкой. Крепкой или не очень.

— Наливкой или приторным ликером.

— Или целебным бальзамом. Это ты хорошую вывел формулу. Хвалю. А людей все-таки надо больше любить, муж милый.

Благочестивая была не вполне справедлива к своему гению. Да, он излишне строг, даже суров, но когда появлялись шедевры, Эол Незримов ходил счастливый, завидовал, сожалел, что не он снял это чудо, но радовался от всей души:

— «Есть еще Океан!» — как откликнулся Блок на гибель «Титаника».

Безумная радость охватила его до такой степени, что когда Ханна под удивительную музыку Габриэля Яреда в финале едет под итальянскими деревьями, сквозь которые сыплются счастливые лучи солнца, он расплакался такими же счастливыми, как эти лучи, слезами. Кто такой этот Мингелла? Что он еще снял? Это его третий фильм? Сорок лет парню? Какой молодец! И жюри Оскара тоже на сей раз молодцы, победа в девяти номинациях: фильм, режиссура, женская роль второго плана, оператор, художник-постановщик, дизайн костюмов, монтаж, музыка, звукооператор.

— И как хорошо, что не я снял этот увраж!

— Почему, Ёлочкин?

— Тогда бы этот славный актер Файнс вскоре сгорел, другие — подорвались на минах, а эта актриса умерла в пещере или в каком-нибудь подземелье. Как ее?

— Кристин Скотт Томас.

— На тебя чем-то похожа.

— Смешной ты, Ёлкин. Влюбляешься в новых актрис и сразу же ищешь в них сходство со мной. Нисколько эта Скотка не похожа на меня. Как и Самохина. Мы только с Ирой Купченко похожи. Да и то отдаленно.

— Все равно ты лучше всех.

Как ни странно, всемирный клуб любителей Энтони Мингеллы[4] тогда не образовался, и Незримов громче всех восторгался «Английским пациентом», даже захотел выучить венгерский язык, чтобы петь ту завораживающую колыбельную. И мечтал, чтобы его следующий фильм озвучивал Яред[5], а то любимец Андрюша Петров к чему только не написал музыку, надо же разборчивее быть, где лицо человеческое, а где собачий пир.

А кто оператор? Джон Сил. Он же и «Человека дождя» снимал. Великолепный мастер своего дела. Вот его вместо паршивца Касаткина.

Да, кривичи-радимичи, от этого факта не отмахнуться: Витя, бессменный и верный главный оператор всех фильмов Незримова, предал. В феврале 1995-го все в той же программе «Взгляд» дал интервью Владу Листьеву, мялся, краснел: безусловно, Эол Незримов великий режиссер, но слишком властный, почти самодур, работать с ним нелегко, про то, что он агент КГБ, не скажу, не знаю, нужно представить документы, о Сталине он тоже редко высказывался, не бранил и не хвалил, и к евреям точно так же относился всегда, не антисемит, но и не преклоняется, главное не в этом, а в том, что работать с ним было интересно, но зачастую невыносимо, мне лично хочется теперь с другими режиссерами...

Потом звонил:

— Ёл, прости ради бога, но мне тоже, знаешь ли, кушать хочется, я не виноват, что тебя закопали.

— Меня закопали, но я, как тот жук, откопаюсь, а вот ты, Витюша... Живи как знаешь. Зла на тебя не держу, но больше с тобой работать никогда не буду.

— А я-то тебя выгораживал!

— За это спасибо. Прощай, друг. Помним, любим, скорбим.

Жене Эол сказал:

— Чем хороши враги: они никогда тебя не предадут.

И Витю стали приглашать другие режики, а Листьева вскоре застрелили в подъезде собственного дома, и Люблянская тотчас же: я, конечно, ничего не утверждаю, боже упаси, но как-то странно, что убийство произошло через несколько дней после того, как один из самых близких людей агента Бородинского дал о своем недавнем шефе разоблачительное интервью именно Владу Листьеву. Странно, что за Незримовым не пришли после этой статьи Оскаровны люди с наручниками и не повели допрашивать, почему такое подозрительное совпадение.

— Послушайте, Элеонора Оскаровна, чем и где я вам перешел дорогу? Ума не приложу, — спросил он вполне дружелюбным тоном, встретившись с мегерой в Сочи на «Кинотавре» через два года после убийства Листьева.

— Да ничем, — ласково засмеялась она. — Самим фактом своего существования. Таким, как вы, не место в новой жизни.

— А зря, — усмехнулся он. — Ведь я Эол, и вы в аббревиатурном смысле Э-О-Л.

— Это меня и удручает больше всего.

— А может, меня в вашу честь назвали?

— Ну уж дудки! Я вас гораздо моложе.

— На год.

— Неприлично женщине напоминать о ее возрасте.

— А вы считаете себя женщиной?

— Хам!

— Постойте, я хочу поблагодарить вас.

— Это еще за что?

— За верность. Вы мой самый верный и преданный враг.

— На здоровье!

Теперь следовало ожидать статьи об отношении агента Бородинского к женскому полу, вот только в каком ракурсе?

На том сочинском фестивале Гран-при получил режик весьма запьянцовского вида, с подходящей фамилией Балабанов, за фильм «Брат» с Сергеем Бодровым в главной роли, а Незримова совершенно неожиданно Олег Янковский пригласил в жюри, и Эол Федорович, внутренне радуясь, что с него частично сняли санкции мирового сообщества, не спорил с остальными жюристами: ладно, пусть «Брат», в целом неплохое кино, только очень много убийств, сам бы он с ходу отверг сценарий. Алле Клюке за лучшую женскую роль — согласен, хотя название фильма у Димы Астрахана ужасное, почему его ухо не слышит, что «Из ада в ад» звучит как «Из зада в ад»? Нет? Не звучит? Ну, значит, это я такой испорченный. Тогда «изадавад» — это такая форма газавата[6], особенно жестокая.

И в целом он перестал ощущать железный занавес между собственной персоной и всем прогрессивным человечеством, всеобщее озлобление начала девяностых заметно смягчилось, постепенно всем становилось по фигу, заклеймили тебя сталинистом или нет, разоблачили как агента КГБ или прошляпили, просто за последние несколько лет все заняли свои ниши, а кто выпал, как Эолушка, — теперь можно и снисходительно к таким лузерам относиться. Незримов даже однажды в Доме кино объявил о создании организации ЭОЛ — Эстетизированное общество лузеров, желающие могут записываться без вступительных взносов, главное условие: последняя работа в кино должна быть не позже года распада СССР. А почему эстетизированное? Потому что в последнее время лузерами в основном становятся люди с неоскверненными эстетическими идеалами. А стало быть, которые призы получают оскверненные? Я этого не утверждаю, я просто создаю свою организацию.

Но конечно, никакое общество ЭОЛ на карте политических и общественных организаций свободной России не появилось. В мире кино гремели фильмы с гигантским бюджетом и восхитительными спецэффектами: «Титаник», «Пятый элемент», «Люди в черном», второй «Парк Юрского периода», — и мечталось заиметь такой же бюджетище, чтобы снять «Волшебницу» с помощью всех новейших достижений компьютерной графики. Мы-то в свое время о таком и подумать не могли — чтобы подобные комбинированные съемки. Офигеть, да и только!

Благочестивая Марта тем временем медленно, но верно двигалась к воплощению своей мечты, заключавшейся в том, чтобы осуществить мечты мужа, создать свою кинокомпанию, способную финансировать кино на современном уровне. Но конечно, не про бандюганов, заполонивших российский экран уверенно и надолго, будто они и явились главным достижением горбачевско-ельцинской революции. Следующим шагом после школы иностранных языков стало синхронбюро Марты Незримовой, обеспечивающее всех желающих дорогостоящими переводчиками-синхронистами. А сама Марта Валерьевна синхронила на самом высшем уровне, денежный ручеек превратился в ручей и нес баблишко в озеро Мечты, призванное превратиться в море, из которого и можно будет черпать крупные бюджеты. А дружба с олигархом Великановым (настоящая фамилия Натёртышев) вывела Эолову Арфу на просторы бизнеса, к концу девяностых у нее появилась собственная букмекерская контора, потом парочка боулинг-клубов и спортивных баров, предлагался и бизнес игорных автоматов, но от него она решительно отказалась: грешно зарабатывать на человеческих слабостях, никакого игорного или еще хуже какого бизнеса, только по чесноку, или, как там в том мадьярском долгослове — megszentségteleníthetetlenségeskedéseitekért: по причине нашей стойкой неоскверняемости. Все-таки только ради этого словопоезда стоило бы выучить венгерский язык, но уж очень трудный, зараза.

Эол Федорович, конечно, безнадежно отстал от бурной деятельности своей многогранной супруги, но тоже не сидел сложа руки: разрабатывал сценарии и эскизы новых фильмов, там и сям пытался их пристраивать, подрабатывал чтением лекций по истории мирового киноискусства в частных колледжах, куда его конечно же пристраивала Марта Валерьевна, и даже подумывал о написании фундаментального труда в этой области, начал составлять картотеку, утверждал, что Жорж Садуль никуда не годится, потому что он утонул в море мелочей, а главное, что только кинорежиссер, знающий дело изнутри, способен поднять этот «Титаник» со дна. Да и Садуль-то дописал свою «Всеобщую историю кино» лишь до пятидесятых годов.

А Марта Валерьевна не сильно, но заметно изменилась, или, как стало принято говорить, сменила имидж. Став деловой женщиной, много уделяла внимания облику, всегда подтянутая, стройная, в одеждах, некогда внедренных в моду Коко Шанель, пастельные розовые или светло-серые тона, юбки чуть ниже колена, никаких платьев, только элегантный костюмчик, строгая прическа, ничего кричащего. Голос приобрел если не стальные, то серебряные нотки, в искусстве более не использовался, лишь в деловой и личной жизни. Не красавица, но по-своему эффектная обладательница высокого вкуса, знающая, как именно использовать неброскую внешность, дабы пленять привлекательностью полуаристократки. Пожалуй, только она и могла бы теперь сыграть роль волшебницы.

В таком состоянии она подошла к своему пятидесятилетию. Боже мой, а ведь еще недавно с этой девчонкой он шатался по Питеру, целуясь на каждом шагу! Не желая видеть никого, кроме друг друга, они улетели на две недели туда, где из вод морских вышла Афродита, и там отпраздновали, заново влюбились друг в друга, ходили за ручку, опьяненные от внезапного цунами любви, и при любом удобном случае, когда никто не видит, жадно набрасывались друг на друга с поцелуями — пятидесятилетняя девочка и паренек, которому под семьдесят. А по ночам... А особенно под утро... Не хотелось возвращаться в угрюмую и нелюдимую Россию, презирающую тех, кто любит ее, и осыпающую почестями сплошных подлецов.

А когда они прилетели в Москву, еще неся на себе Афродитину пену, как-то вокруг их любви люди стали побаиваться собственной злобы и подлости. Начался какой-то совершенно новый период жизни, внешний мир пригляделся к ним своим безумным взором и вдруг смягчился.

Началось с того, что снова в ресторане Дома кино встретились с Тодоровскими, а накануне Эол Федорович как раз посмотрел «Страну глухих» его сына Валерия; сидя за столиками вдалеке друг от друга, Незримов и Тодоровский перестреливались взглядами, как пулями из окопов, и потомок богов отчетливо прочитал по губам Миры, как она сказала: «Петя, может, нам лучше уйти?» А Петя ответил: «Вот еще! Пусть он уходит!» И Эол усмехнулся: вона как я после «Страны глухих» стал по губам читать! А Марта Валерьевна сказала:

— Ёлочкин, может, нам свалить от греха подальше?

— Вот еще! — фыркнул Незримов. — Пусть он валит.

И тут появился Валера с женой Наташей, дочкой Виктории Токаревой. Они сели, и вскоре Мира взглядом указала Валере на Незримова. И тогда Эол Федорович встал и направился к ним, услышав вслед:

— Ёлочкин, не надо!

Но он уже неумолимо шел к столику Тодоровских, и там оба режиссера, старший и младший, стали медленно приподниматься, чтобы дать отпор агрессору, а он, приблизившись, сразу объявил:

— Добрый вечер! Валерий Петрович, позвольте мне пожать вам руку за очень удачный фильм. Вы невероятно точно дали определение нынешней России — страна глухих. Так и хочется снять «Страну слепых».

И молодой Тодоровский, не ожидавший подобного поворота, радостно протянул руку, которую Незримов крепко пожал и сразу обратился к старшему:

— А ты, Петр Ефимыч, не держи на меня зла. Мнение мое о твоих фильмах последних лет я не меняю, они мне противны, но не мне, который пороха не нюхал, переть против твоих боевых наград. К тому же, знаешь ли, отчество Ефимыч для меня очень теплое. Ну что, индульто?

Тодоровский-старший нервно заморгал, но тоже пожал протянутую ему руку врага. Усмехнулся и сказал:

— Индульто. Кстати, хороший фильмец. Я о тебе лучшего мнения, чем ты обо мне, сволочь.

— Я горжусь твоим великодушием, — похвалила Марта, когда муж вернулся и рассказал.

Летом они праздновали жемчужную свадьбу на Байкале, сняли домик в бухте Песчаной, купались в обжигающе холодной, но хрустально чистой воде великого озера, бродили по окрестностям, забирались на вершины гор и чувствовали себя моложе, чем тридцать лет назад, когда поженились. Здесь родилось и название города и реки в «Волшебнице» — Чистореченск на реке Чистой.

Итак, летнее солнце встает над Чистореченском, улицы наполняются чудесным утренним светом, облагораживающим облупленные фасады домов, превращая их, мухосранские, в венецианские. Вот только улицы — неаполитанские: кругом полно мусора, горы окурков, пакетов, упаковок, пивных банок, битых бутылок, в одном месте даже валяется просто не донесенный до помойки огромный пакет с мусором. Но вдруг он медленно исчезает, и прочий мусор начинает таять в лучах рассвета, будто солнце растворило его. А вот река и голубая табличка с белыми буквами: «р. Чистая». Но река вовсе не чистая, а вся загажена промышленными сбросами, словно огромнейшее нефтяное пятно расплылось по ней, страшное, желто-зеленое, и нетрудно представить, как дурно оно пахнет. Но солнце продолжает вставать, и — о чудо! — загаженность начинает таять, растворяться, полностью исчезает, и река вновь оправдывает свое название — Чистая!

Первая жертва волшебницы — журналист телекомпании «Чисто-ТВ» Юрий Пельмешкин в исполнении Сергея Колтакова. На рассвете он мирно спит со своей женой Любой, которую играет Аня Самохина, начинает ворочаться, постанывать, просыпается, приподнимается, смотрит, на чем лежит, и чертыхается. Люба тоже вскакивает, недоуменно смотрит в постель, возмущается:

— Пельмешкин, ты офонарел, что ли?

Зритель наконец видит, что в их постели окурки, смятая пачка из-под «Мальборо» и пустая исковерканная банка из-под пива «Туборг».

— Ни хрена себе! Откуда? — недоумевает Юра.

Тотчас флешбэк[7]: он идет по улице, допивает пиво «Туборг», плющит банку и швыряет ее в кусты, достает пачку «Мальборо», там последняя сигарета, он берет губами фильтр, а пачку комкает и тоже отшвыривает.

Следующая жертва — криминальный авторитет Альбибек, его играет Александр Балуев. Этот проснулся с любовницей Ирой, которую играет Олеся Судзиловская. Между ними в кровати тот самый пакет с мусором, который растворился в первых кадрах фильма. Ира в бешенстве:

— Альбибек! Ты ошизел, что ли? На хрена ты сюда этот пакет?!

— Да я... Я вчера его выбросил, — недоумевает Альбибек.

— Фу, рыбой тухлой воняет! Ну ты ваще!

— Не ори!

Альбибек берет пакет, уносит его, а флешбэком показано, как он вчера утром собирается по делам, красуется перед зеркалом, намеревается уходить, а Ира ему:

— Альбибек! Захвати мусор, а то в нем осетровые очистки протухли.

Он берет пакет, брезгливо спускается, выходит из подъезда, садится в свою крутую тачку, ставит пакет на сиденье рядом, едет, но, проехав небольшое расстояние, выбрасывает пакет на улицу, дает газу и уезжает. Это видит оператор телевидения Зрачков, его играет Ян Цапник, смешной и еще никому не известный актер товстоноговского театра. Он брезгливо усмехается и говорит идущему рядом приятелю:

— Вот за границей себе такого не позволяют. Только наше русское быдло всюду гадит. — И с этими словами, допив пластиковую бутылку йогурта, он легко отшвыривает ее на тротуар. А утром другого дня просыпается в кровати, полной мусора, среди которого и эта йогуртова посудина.

Следующая жертва волшебницы — жулик Редорьян в исполнении Жерара Дармона. Фамилию режиссер позаимствовал у своего собственного же художника по костюмам, которому всегда пел на мотив знаменитой эдит-пиафовской песни: «О, Редорьян, о, жё не Редорьян». Этот едет со своей дачи в город, останавливается на обочине, вытаскивает из багажника старое кресло и швыряет его в лес, туда же улетают сломанный стул и огромный пластиковый мешок с мусором. Редорьяну смешно, потому что на металлическом транспаранте установлен профессионально выполненный плакат: «Не загаживай лес, останься человеком!» и нарисована девственная пуща, рядом торчит на колышке белая доморощенная табличка: «Не свинячить! Штраф 5000 р.» А под плакатом и табличкой целая огромная свалка. Редорьян показывает плакату и табличке вытянутый средний палец и идет к своей машине. А утром он просыпается оттого, что кресло, стул и мешок с мусором лежат у него в кровати. Он вскакивает, злится:

— Что за ёханый бабай!

Четвертая жертва этого утра — главный бизнесмен Чистореченска, владелец домов, автостоянок и самого большого комбината Геннадий Николаевич Архаров. Его играет Олег Янковский. Он просыпается, потому что его трясет жена Марина в исполнении Елены Шевченко:

— Архаров! Проснись! Ты что, не чувствуешь, какая вонь?

Архаров приподнимается, принюхивается, спускает ноги с кровати и кричит:

— Что за черт! То-то мне морг снится...

Марина тем временем включает лампу. Спальня заполнена желто-зеленой вонючей жидкостью, которая в начале фильма владела рекой Чистой, а потом исчезла. Уровень жидкости стремительно повышается, и нечистоты устремляются в кровать. Марина и Архаров идут по колено в мерзкой лаве:

— Фу! Фу! Что за паскудство! Какая гадость!

С вертолета вид на гигантское владение Архарова, дом-дворец стоит посреди озера нечистот, сам Архаров и Марина в халатах прыгают с ноги на ногу в отдалении, и слуга поливает их из шланга.

А волшебница идет по чистым улицам Чистореченска, смотрит по сторонам и улыбается. Худенькая пятидесятилетняя женщина, миловидная, опрятно и скромно одетая. Когда-то Незримов хотел, чтобы ее играла Самохина, потом он уговаривал жену, но выпросил только голос, а саму роль в итоге отдал Ире Купченко. Ланового тоже чуть не пристроил в свою новую картину, Василий Семенович с удовольствием согласился на неожиданное для него амплуа — сыграть архиерея, смиреннейшего владыку Евлалия, архиепископа Чистореченского и Атуевского. Но на пробах все в один голос выступили за Петренко. Впрочем добрый Вася и не обиделся, кино есть кино.

Веселая волшебница идет по улицам Чистореченска, и выплывают титры: кинокомпания «Эолова Арфа» совместно с «Сентрал партнершип» представляет фильм Эола Незримова «Волшебница». В главных ролях... перечисляются актеры, сценарий и постановка — Эол Незримов, главный оператор — Юрий Шайгарданов, композитор — Габриэль Яред, звукооператор — Глеб Новостин и так далее, и так далее... продюсеры Рубен Дишдишян и Марта Пирогова.

Команду к концу их жемчужного года удалось собрать убойную, что ни актер, то личность, оператор тот, который снимал «Собачье сердце» и «Страну глухих», и великий Яред согласился написать основную мелодию, а главное — денег нашли достаточно для хорошего качества съемок и спецэффектов.

Удача поперла после Байкала и мощного урагана, который обрушился на Москву и Подмосковье буквально на следующий день после их возвращения на дачу «Эолова Арфа».

— Мы очистились в водах священного озера, а этот ветер унесет все наши беды, — сказала Марта Валерьевна, на что Эол Федорович разумно ответил:

— Аминь.

И уже к очередному 13 марта все подготовительные работы закончились, понеслись на «Мосфильме» студийные съемки. Десять лет он ничего не снимал, все лихие девяностые, и все было как в первый раз, страшно — а надо, не получается — а нужно себя заставлять.

Он задумал фильм об ответственности за свои поступки, о неминуемости наказания, как аукнется, так и откликнется, не плюй в колодец, не рой другому яму, все просто, но как наплевала в колодец этой простой истины эпоха последних лет! Безнаказанность и несправедливость стали девизом России. Или как там дьячок в чеховской «Хирургии»-то? Согрешихом и беззаконновахом.

— Странные и во многом необъяснимые события творятся в Чистореченске, — с экрана телевизора вещает популярная телеведущая Екатерина Андреева. — Загородную виллу крупного предпринимателя Геннадия Архарова затопило нечистотами. Самое странное состоит в том, что эти нечистоты представляют собой не что иное, как вредные выбросы Чистореченского комбината, крупнейшего в области и принадлежащего как раз Архарову. Сам бизнесмен всегда уверял, что его производство соответствует всем мировым экологическим стандартам.

На экране злое лицо Янковского, играющего Архарова, у него берет интервью Колтаков в роли Пельмешкина:

— Геннадий Николаевич, как вы можете объяснить, что вашу виллу затопили нечистоты, по своему составу совпадающие с вредными выбросами вашего же комбината?

— Я ничего не буду объяснять, — говорит Архаров. — Могу лишь констатировать, что река Чистая абсолютно чиста, в чем смогла убедиться экстренная экологическая комиссия. Стало быть, мой комбинат не сливает выбросы своего производства в реку. Ясно как божий день, господа.

— А как вы можете объяснить тот факт, что Чистореченск внезапно очистился от мусора, но есть жалобы от жителей, что мусор обнаруживается в их жилищах?

— Ноу коммент. Бред сивой кобылы. На подобные вопросы отвечать глупо и бессмысленно. Простите, не имею больше времени.

Напуганные странным и постоянным возвращением мусора чистореченцы начинают строго следить за чистотой в городе, но это только завязка картины, следует усложнение, когда всемирно известный писатель Владимир Белобокин, живущий в Германии, но приезжающий в свой родной Чистореченск, чтобы творить, ибо только здесь ему хорошо пишется, приходит в ресторан, ему приносят обед, он начинает есть и с отвращением плюется:

— Идите-ка сюда! Что вы мне принесли?

— Салат «Мимоза», — отвечает с достоинством официант.

— Да в него дерьмо подложили!

— Шутите?

— Какое «шутите»! Попробуйте!

Официант с оскорбленным видом пробует салат:

— Простите, но он идеально приготовлен. Очень вкусно.

— Вкусно? — Белобокин снова осторожно пробует и снова с отвращением сплевывает. — Да вы что, издеваетесь надо мной? Тут явственно проступает вкус говна!

— Не нравится — не ешьте...

— А вам что, говно нравится?! — возмущается литератор. — Как был наш городишко совком, так совком и остался!

На роль Белобокина режиссер уговорил Андрея Руденского, в конце восьмидесятых великолепно сыгравшего в телесериале у Виктора Титова «Жизнь Клима Самгина». От него и требовалось лишь повторить тот образ скучающего, элегантного, пресыщенного жизнью интеллигента, только загримированного под Сорокина: эспаньолка, длинные волосы. И Руденский сыграл превосходно.

На экране телевизора снова глумливая физиономия Колтакова:

— В эфире «Чисто-ТВ» и я, ведущий Юрий Пельмешкин. Сегодня с сильнейшим отравлением госпитализирован всемирно известный писатель Владимир Белобокин. В последние дни, как он сам признается, все блюда казались ему, мягко говоря, невкусными, а точнее — как будто в них добавили, извините, фекалии. В итоге знаменитый автор романов «Добавка» и «Потроха пятерых» оказался в главной городской больнице Чистореченска. Прокомментировать происходящее любезно согласилась критик, исследователь творчества Белобокина Эльвира Люблинская. Что вы можете сказать, Эльвира Освальдовна?

Играть Люблинскую он взял Екатерину Васильеву. К концу века она уже успела уйти из театра и кино, побывать послушницей Толгского монастыря, казначеем московского храма Софии, Премудрости Божией, вернуться в кино, чтобы стать королевой Екатериной Медичи в сериалах «Королева Марго» и «Графиня де Монсоро», а теперь — записной критикессой. Странно, что духовный отец разрешил ей эту роль. И если Сережу Колтакова постоянно приходилось вытаскивать из веселых запьянцовских компаний, то Васильеву следовало отлавливать в крестных ходах, затяжных молебнах и нескончаемых водосвятиях.

— Что я могу сказать! — с великолепной осатанелой миной отвечает Катя в роли Люблинской. — Это чисто российская, советская, я бы даже сказала, совковая, сталинская ситуация. Когда в очередной раз травят гения. Я убеждена, что заинтересованные органы преднамеренно подкладывали Владимиру Белобокину новейшие яды.

— А вам не кажется странным, что еда приобрела для Белобокина именно вкус фекалий? Ведь этот автор, как известно, постоянно в своих произведениях описывает экскременты, их поедание. Возможно, это психическое расстройство на почве собственных сочинений? Ведь эксперты утверждают, что вся еда, которая кажется ему отравленной фекалиями, на самом деле вполне пригодна для употребления.

— Отказываюсь комментировать утверждения каких-то там якобы экспертов. Повторяю: Белобокин — гений, а в этой стране многовековая традиция травить гениев. Как увидят гения, так сразу: убей его! убей его! убей его!

Уже во время съемок Колтаков со смехом вспомнил, что фамилия его героя в «Зеркале для героя» у Хотиненко была Пшеничный, а тут Пельмешкин — все сплошь мучное что-то.

Васильева смущала всех своими изнурительными постами и неиссякаемыми молитвами, своими христианскими подвигами являлась живым укором всем, кто привык ничего такого не соблюдать, но играла сволочную критикессу неподражаемо, она у нее получалась даже отвратительнее, чем прототипесса Люблянская. Что и говорить, великолепная актриса!

Незримов сводил счеты со своими врагами и нисколько в том не раскаивался. Как еще может художник отомстить? Лишь с помощью своего искусства, бросив всех обидчиков в выдуманное инферно, не правда ли, синьор Алигьери?

Пельмешкин с женой и единомышленниками пытается найти причину происходящих в Чистореченске событий. Люба уверена, что в городе действует волшебница.

— Почему не волшебник?

— У меня какое-то чутье. Именно волшебница.

Аня нравилась Незримову, и время от времени он жалел, что все-таки не ее взял на роль волшебницы, а Иру Купченко. Марта чувствовала симпатию мужа, но верила в него, что он не такой, как большинство режиков, не Пырьев он, не Феллини. Да и новая вспышка любви-влюбленности, разгоревшаяся на Кипре, не затухала, хотя прошел уже год.

— Ну что ты как леший, ровно тебя омолодили! — то и дело повторяла она фразу кухарки Дарьи из «Собачьего сердца».

А в Чистореченске продолжают твориться странные дела. Теперь многие люди просыпаются в постели, полной денег, и не могут понять, откуда это бабло взялось. К примеру, вскакивают Никита Лодочкин с женой Наташей, включают свет, а под ними ворох картинок с изображением жабовидного Бена Франклина, мать честная! И флешбэком идет воспоминание, как в банке к ним подходит неизвестная миловидная женщина и говорит:

— Сволочи, да и только! За границей ипотека редко превышает пять процентов, в Швейцарии давно запрещено брать больше одного процента, а наши дерут бешеные бабки.

— Это точно, — соглашается Никита, которого играет начинающий актер Гоша Дронов, снявшийся в эпизодах михалковских «Утомленных солнцем» и «Сибирском цирюльнике». — Обдирают нашего брата банкиры грёбаные. Семнадцатый год по ним плачет.

Но пока что не семнадцатый, а он сам чуть не плачет.

— Ну ничего, будет и на нашей улице праздник, — говорит волшебница, а это именно она в исполнении Иры Купченко, с голосом Марты, и, загадочно улыбаясь, уходит.

И вот теперь Никита с женой сидят и пересчитывают, сколько Бенджаминов Франклинов им в постель занесло неведомой доброй силой.

— Мать честная! — ерошит волосы Никита.

— Слушай, Лодочкин, — вдруг таращит глаза Наташа, которую играет Чулпаша Хаматова, еще только на заре славы после «Страны глухих». — А ведь если пересчитать на наши, получается ровно столько, сколько вся наша ипотека. И сколько мы выплатили, и сколько еще выплачивать придется. В сумме. Ты понимаешь?

— Я вообще ничего не понимаю! — с шальной улыбкой бормочет Никита.

А банкир Соткин важно подходит с пачкой долларов к сейфу, открывает его, и лицо банкира искажает гримаса недоумения. Огромный сейф пуст.

— Твою ж дивизию! — разевает рот Соткин.

Банкира сыграл еще совсем никому не известный Сергей Безруков. Это потом, после «Бригады», он примелькается и всем надоест: он тебе и Есенин, он тебе и Пушкин, он и Высоцкий, он и Га-Ноцри жалобный... А тогда успел только на второстепенных ролишках помелькать в каких-то там «Петербургских тайнах».

Пельмешкин пытается взять интервью у Соткина, который энергично выскочил из своего роскошного «форда скорпио» и хочет пройти к дверям банка, над которыми сияет вывеска: «Чистореченский банк — это река чистых доходов!»

— Леонид Андреевич, — пробует сунуть ему в нос микрофон Пельмешкин, — можете ли вы прокомментировать это ограбление?

— Пусть органы комментируют, — зло отвечает банкир. — Которые проводят следствие. Да уберите вы свою камеру! — отбивается он от объектива камеры, которую нацеливает на него оператор Зрачков.

— Леонид Андреевич, — продолжает папараццировать Пельмешкин, — просочились слухи, что деньги из вашего сейфа исчезли непонятным образом, что никакого взлома не было, просто вжик — и нету их! А при этом многие клиенты вашего банка ни с того ни с сего стали полностью гасить кредиты. Нет ли здесь происков нечистой силы?

Соткин останавливается, секунду размышляет и с усмешкой отвечает:

— Если это и нечистая сила, то она чисто сработала! Да уберите камеру, говорю! Папарацци долбаные!

Он исчезает в дверях своего банка, а Зрачков лукаво приподнимает бровь:

— По нему другая камера плачет, но пока он только в эту попал. — И он похлопывает по своей боевой подруге.

Чудеса в Чистореченске продолжаются. Иные — очень мрачные. Снова раннее утро. Бандит Абдулов, по прозвищу Дуло, лежит в огромной кровати со своей женой, а между ними хорошо одетый мужчина, но, к сожалению, труп — с простреленной головой, весь в земле, лицо изуродовано, на подушке кровища. Спешим ответить: нет, это не актер, потому что конечно же Незримов не стал бы снимать живого человека в качестве мертвеца, опасаясь за жизнь артиста. Труп изготовили искусственно, это кукла, отчего даже больше похоже на изувеченного покойника. Смешно, что Дуло и его жену сыграли актеры с родственными фамилиями: его — Андрей Панин, ее — Лена Панова. Андрюша только что сверкнул в небольшой роли морячка в забавном фильмешнике «Мама, не горюй», где снимался вместе с Колтаковым, да, собственно, Сережа и привел его к Эолу Федоровичу. Лена заканчивала Школу-студию МХАТа, где училась у Олега Ефремова. И оба они, Панин и Панова, отметились в телесериале «Чехов и К°», по мнению Незримова, довольно слабеньком, но весьма примечательном в особом отношении. В полотно из тридцати новелл, поставленных Ройзманом, Брусникиным и Феклистовым в унылом псевдочеховском стиле, вплелась и злосчастная пресловутая «Тина», за которую в свое время так зверски терзала Незримова милейшая Люблянская. Теперь же она почему-то воспела режиссеров и забыла про антисемитизм Чехова, при том что в сериальной новелле героиня Елены Майоровой без оглядки на антисемитизм обозначалась как Сусанна Моисеевна Ротштейн, еврейка, охмуряющая русских дураков, легко и непринужденно отнимающая у них деньги.

— Почему им можно, а тебе нельзя? — удивлялась Марта Валерьевна, сидя на даче в уютном кресле перед телевизором и глядя сериал не ради удовольствия, а чисто познавательно.

— Спроси что полегче, — вздыхал Эол Федорович, вспоминая, сколько камней прилетело в него после того, как на экраны вышла его «Тина».

— А Леночка так и не дожила до выхода на экраны этой нудятины, бедненькая, — сокрушалась Марта Валерьевна по поводу Майоровой.

Сокрушался и Эол Федорович: после хотиненковского «Макарова» он думал как-нибудь снять Лену в своем новом фильме, но роль чеховской еврейки оказалась для нее последней. Майорова сгорела при загадочных обстоятельствах: на ней вспыхнуло платье, облитое керосином, и она скончалась от восьмидесятипроцентных ожогов в том самом Склифе, где когда-то работала пышнотелая звезда кино и медицины Вероника Юрьевна Новак.

Кстати, о сыне той Вероники Юрьевны, Платоне Новаке, исчезнувшем надолго из поля зрения. На заре лихих девяностых он, помнится, оболгал физического родителя в программе «Взгляд», которую после этого Эол Федорович и Марта Валерьевна называли не иначе как «Взбл...д»; затем он проклял его перед отъездом навсегда из ненавидимой России; но на прощанье все-таки пьяно извинился. И вот совершенно неожиданно от него, почему-то из Польши, пришло письмо, заставившее и злорадно посмеяться, и пожалеть бедного скитальца: «Здравствуй, отец, — писал он, отказавшийся некогда от наименования режиссера Незримова своим отцом. — Ты, на верное (забавная орфография Платона сохранена. — А.С.), не ожидал получить от меня весточку, но вот я пишу тебе из Кракова, где с недавних пор работаю в крупнейшем польском авиационном музеуме Lotnictwa Polskiego. Жизнь моя после выязда из России оказалась совсем не такой, как мне пред ставлялось, оказалась полной скитаний, лишений и разочарований. Зачиналось все очень хорошо и радостне, я был приглашен на работу в город Отроковице, на знаменитый Злинский авиационный завод (Zlinska Letecka Spolecnost) в качестве конструктора и с весьма приличным окладом. По скольку с прежней своей семьей я расстался, которая осталась жить в неблагополучной России, стране, несмотря ни на что. То я был свободен и счастлив встречать новую для себя жизнь. Я, не задумываясь, менял дивчин и жил напропалую. Но по степенно тучи стали стекаться на меня. Я понял, что за одну и туже работу получаю в два раза меньше, чем мои коллеги, по национальности чехи. Это меня возмутило, но думал, со временем все наладиться. Но не тутто было. Ко мне относились как к человеку полу-второго сорта. Виной тому ты, который не чех, в отличие от моей матери чешки. Пришлось с этим смирится, ведь я и впрямь чех только по дедушке. Но не смирялись мои коллеги. Потому что я как специалист на голову был их выше, а то и на две головы. Против меня затеяли интриги, и в итоге, проработав в Отроковице три с половиной года, я был вне запно разоблачен как поляк. Те, которые под меня копали, нашли документы, свидетельства, что мой дед Иржи Новак направде проживал в Чехии, был призван в армию и попал в России в плен. Но он был не чех, а поляк, и звали его не Иржи (Jiři), а Ежи (Jerze), что по-польски соответствует русскому имени Георгий и Юрий, так же, как по-чешски Иржи. Какая гримаса судьбы, что фамилия Новак может быть не только чешская, но и польская! За что мне это, скажи, отец, за что! Все беды моей жизни, начиная с твоего предательства нас с мамой, когда ты закрутил любовь с этой Мартой Апрелевной! А тут еще я не чех оказался, а поляк. Вот тутто мне и не по здоровилось. Стали говорить, что я все знал и скрывал от всех польскую принадлежность. Я был уверен, что Чехия цивилизованная европейская страна, где справедливо ненавидят русских, но хорошо и с уважением относяться к представителям других цивилизованных европейских стран. Не тутто было, отец, не тутто было! Пшонк — так презрительно чехи называют поляков, и это слово я отныне то и дело слышал у себя за спиной, да и еще хуже: русский пшонк. Это не имеет отношения к нашей русской национальной каше пшонке, а является оскорбительной дразнилкой поляков чехами. Не медленно и я стал меняться в сторону Польши, понял, что Польшу и Чехию разделяет если не вражда, то не очень любовь. Они считают, что Польша всегда дербанила Чехию. Меня подловили не трезвого на работе и мгновенно уволили. Дальше меня ждала участь изгоя, на другую работу не принимали по базе данных, которая у них доведена до совершенства и даже абсурда. Они прознали и про тебя, как ты душил Пражску Весну, хотя я за тебя не ответчик. Но что делать? Раз уж я поляк, а не чех, то и место под солнцем мне искать в Польше, а не в Чехии, и я стал делать запросы. Но оказалось не так все просто, и меня не хотели приглашать. В тяжелую годину я много раз хотел обратиться к тебе, но моя от ныне польская гордость мне не позволяла. Были месяцы, когда я голодал, прямо как в твоем нашумевшем фильме про блокадный Ленинград. Который я принципиально не смотрел, иначе бы мама меня прокляла. И до сих пор не смотрю. На конец, три года назад мне удалось переехать на постоянное обывательство в родную Польшу. И мной увлеклась удивительная девушка Марыля, прямо как Марыля Родович, и внешне очень похожа, только, как говорят поляки, корпулентна. И мы с ней зажили счастливо, родились дети — Ядечка и Агнешка. Мне удалось устроиться в хорошее место, это знаменитая Польская авиационная долина, город Жешув, авиа моторный завод. Во время войны он производил авиа моторы для немецких самолетов. Жешув очень красивый город, столица Подкарпатского воеводства. Кстати, вы там не правильно называете Польшу как Речь Посполитая. Правильно говорить: Жечпосполита Польска, именно так переводиться слово Республика Польша. И одним словом, а не Речь и не Посполитая. Но Россия во многом заблуждаеться, тут ничего не поделать. И все было очень хорошо. До тех пор, пока не вмешались завистники. Они увидели, какой я хороший специалист, как мне постоянно повышает жалование пан Любецкий, мой шеф. И стали интриговать. И я стал слышать за спиной презрительные слова: российски пипик. Должен тебе сказать, что поляки дразнят чехов пипики, не знаю, откуда такое слово. И вот я, который в Чехии был русским пшонком, в Польше стал русским пипиком! Представь себе, как это обидно. И это я, который еще в Чехии хорошо выучил язык польский. И сейчас идеально на нем говорю. Но меня дразнят за не вполне точное произношение многих слов, трудных для произнесения, если ты не в полне поляк...»

Марта Валерьевна, терпеливо и молча слушавшая до сих пор письмецо, читаемое мужем, не вынесла и, ругнувшись матом, воскликнула:

— ...! Да он обратно собирается! К нам, сюда, в немытую Россию! С женой Марылой и детишками — Дрянечкой и Говнешкой.

— Стыдитесь, благочестивая Марта, — поморщился Эол Федорович, любивший мат лишь в исключительных случаях. — Все-таки эти Ядечка и Противоядечка — мои родные внученьки. — И он продолжил чтение сыновней эпистолы: — «Не хочу, чтобы ты думал, что я хочу репатрироватся в Россию. Меня уже давно ничто не связывает с этой страной, которую я считаю никогда не будущей цивилизованной и европейской. Но меня сильно огорчает такое отношение чехов к полякам и поляков к чехам. Особенно когда надо человека загнобить, по тому, что он лучший специалист, чем они. В итоге повторилась та же ситуация, что в Отроковице, я однажды пришел з кацем, что по-польски то же, что у нас с похмелья, и меня уличили, что я вжопу пьяный, хотя я был вовсе не вжопу...»

— Я давно хотела сказать, что он это письмо, похоже, писал в жопу пьяный, — снова возмутилась благочестивая Марта, но уже со смехом.

— Ты еще не видишь, как он пишет «тутто» вместо «тут-то», — ответил потомок богов и показал жене лучшие образцы эпистолярного жанра Платона Новака, они ввергли ее в гомерический смех. Затем он дочитал финал: — «Оставшись без работы с женой и двумя цурками, Ядечкой и Агнешкой, я вновь хлебнул горюшка. А на нас повисла хипотэка! Кончилось тем, что Марылечка родилась и выросла в Кракове, у нее там остались связи. И она нашла мне место в музеуме, где я и работаю теперь. Квартиру в Жешуве, бывшую под хипотэкой, пришлось продать за дешево. Переехать в Краков. Но Краков — прекраснейший город на земле, и мы живем бедно, но счастливо. Как говорится, забот не в про во рот. За чем я пишу тебе все это, отец? Не что бы ты пожалел меня и стал звать обратно в Россию, нет. Но просто, что бы ты знал, что я не держу на тебя зла. И даже называю тебя отцом, хотя давно от тебя отрекся. Можешь мне не отвечать на мое письмо. Желаю тебе счастья! Платон Новак. Краков. 14 августа 1998 года».

— А день рождения у него тринадцатого, — сообразила Марта. — Не пьяный, так с похмела писал. Или как там по-польски? С кацем?

— С пипецом, — сердито проворчал Незримов. — Что мне прикажешь? Отвечать этому стервецу или не отвечать?

И он ответил коротко: «Уважаемый Платон Платонович! Письмо твое прочитал. Сочувствую. Если все-таки захочешь вернуться в нелюбимую Россию, окажем содействие. По мере возможностей конечно же. Желаем счастья. Привет Марыле, Агнешке и Ядечке. Да, и воскреси в памяти русское правописание. Э.Ф. Незримов». Второе письмо из Кракова оказалось столь же коротким: «Уважаемый Эол Федорович, прошу мое предыдущее письмо порвать и забыть о моем существовании. А так же от том, что у Вас есть внучки. Кстати, правильно писать Ядечка и Агнешка, а не наоборот, по тому что они именно так родились, сначала Ядвига, потом Агнешка. Обо все остальном просьба не беспокоится. Больше от меня писем не ждите. Живите себе, если сможете. П.П. Новак».

Ну и они смогли. После десятилетнего перерыва в творчестве режиссер Незримов вновь вдохновенно работал.

Итак, труп. Перепачканный землей и кровью, он лежит между бандитом Дуло и его женой Катей, как меч между Тристаном и Изольдой. Катя ворочается, кладет руку на мертвеца, думая, что это муж, чувствует неладное, просыпается, смотрит, бросается к лампе, стоящей рядом на тумбочке, включает ее и... Орет, как сирена пожарной машины? У других режиссеров орала бы. Да и какая актриса не любит поорать со всей дури, когда предоставляется возможность? Утро, в кровати чей-то страшный трупешник, не заори тут. Но Эол Незримов не любил штампованных киношных приемов. Он утверждал, что бывают ситуации, когда от чудовищного страха человек не то что заорать — пукнуть не в состоянии, ужас сковывает и горло, и все на свете. И бедная Катя ловит ртом воздух, хотела бы заорать, да режик не велит, спазмы ему подавай: ык, ык, ык... И эти жуткие спазмы хуже, чем ор до небес, бандит Дуло слышит их, вскакивает, в ужасе смотрит на труп, и в следующем кадре он во флешбэке стоит над свежевырытой ямой, в ней виден только затылок куклы, играющей жертву, а конечно же не актер, и Дуло медленно подносит к несчастному затылку дуло своего пистолета:

— Прощай, придурок. С того света пришли мне весточку.

Выстрел! Или, как пишут в сценариях, ВЫСТРЕЛ! Затылок падает на дно ямы, а двое крутых пацанчиков добавляют туда же свои выстрелы ради сакраментального повязывания кровью и начинают энергично работать лопатами.

Катя онемела, Дуло смотрит на нее, на труп, на нее, на труп, наконец выдавливает из себя:

— Кать, я сам не понимаю, что за театр.

На сей раз пацанчики труп закапывают там же, но только в черном полиэтиленовом мешке. Дуло бормочет:

— Паря, ты уж это... Больше не возвращайся, козлина. Ладно?

Один из пацанчиков говорит:

— Дуло, ты это... Не парься. Узнаем, кто такую подлянку, мы его тут же закопаем на...

Роль этого пацанчика стала первой для Димы Дюжева, а вскоре он космически прославится в «Бригаде».

Ночью Дуло обращается к Кате, лежащей отдельно на диване:

— Катюха, да брось ты, иди ко мне. Сегодня дом охраняется, этот жмур не вернется.

— Не могу, Сережа, — отвечает Катя. — Как ты сам-то можешь лежать там? Где он лежал.

— Да ладно тебе. Его обратно закопали, и он не сказал нам: «Айл би бэк».

— Тебе смешно?

— Не очень.

— Мне так вообще не смешно.

— Говорю тебе, этот Бычара такая гнида. Его замочить было — семь грехов с души списать.

— Не хочу я лежать в одной кровати ни с убийцей, ни с его жмуриками.

— Ну и хрен с тобой! — злится Дуло, поворачивается на другой бок — и его словно взрывной волной отбрасывает на пол. В кровати снова лежит все тот же труп.

Панин так вошел в роль, что ему по ночам снилось, будто он просыпается в одной кровати с трупом.

— Эол Фёдыч, ну вы и наворочали! — ворчал он.

Наконец перипетии подходят к развязке. Пельмешкин с Любой ночью разговаривают.

— Да уж, Любаша, чудеса у нас тут в Чистореченске, ничего не скажешь, — говорит он. — Я теперь даже пылинку боюсь с плеча стряхнуть, чтоб она потом в кровати не оказалась. Сморкаюсь исключительно в носовой платок. И не только я. Все, кого я знаю, стали бояться мусорить.

— Конечно, чудеса, — отвечает Люба. — У меня, Юра, четкое понимание: в городе орудует волшебница.

— А почему не волшебник?

— Нет, не волшебник. Именно волшебница. Вот увидишь, мои предположения подтвердятся.

— Ну-ну, — усмехается Пельмешкин. — А нельзя ли, чтобы она поколдовала и ты бы меня обняла?

— Для этого и не надо к волшебницам обращаться, — смеется Люба и обнимает мужа.

На другой день оператор Зрачков снимает Пельмешкина в стендапе перед домом Дула.

— Дорогие телезрители, — говорит Пельмешкин, — мы находимся перед особняком чистореченского бизнесмена Сергея Абдулова, известного в криминальных кругах под кличкой Дуло. Следственным органам до сих пор не удалось доказать причастность Сергея Ивановича к двадцати восьми совершенным им убийствам. Но жена Абдулова, Екатерина Марковна, заявила в милицию, что поутру в их супружеской постели постоянно оказывается мертвое тело убитого мужем гражданина Российской Федерации. И это не кто иной, как другой криминальный авторитет Бычара, владелец всех чистореченских бензоколонок Дмитрий Зильбертруд. Екатерина Марковна, вы можете разъяснить ситуацию?

Зрачков переводит камеру на Катю, она бледная, под глазами круги, говорит с трудом:

— Ситуацию никто не может разъяснить. Муж признался мне, что Зильбертруд хотел его убить, набросился с пистолетом. Завязалась драка. В итоге Зильбертруд был умерщвлен. Боясь преследования со стороны властей, мой муж отвез его в лес и закопал. Но труд Зильбертрупа... Простите, я волнусюсь. Труд Зильбертрупа...

— Труп Зильбертруда, — поправляет Пельмешкин, мастерски подавляя смех.

Колтаков сыграл эту сцену гениально! Да и Лена Панова идеально изобразила женщину, шибанутую трупами мужа, и сама придумала смешное слово «волнусюсь», в сценарии оно отсутствовало.

— Да. Простите. Труд Зильбертрупа по непонятным причинам утром оказался в нашей кровати, он лежал прямо между нами. Его пришлось снова увезти и закопать. Но на следующее утро труд... этот Бычара снова как-то оказался... На том же месте. Хотя я уже спала на диване отдельно. А муж оказался рядом с трупом. После чего у него произошло помутнение рассудка. Теперь он забаррикадировался в нашем доме и никого не пускает, пользуясь огромным арсеналом оружия, которое он коллекционировал все последние годы, начиная с девяносто первого.

— Есть даже минометы, — продолжает Пельмешкин, потому что с Катей истерика, она рыдает и не может больше говорить. — Представители правоохранительных органов гарантируют Сергею Абдулову полную неприкосновенность и обещают только вывезти труп Зильбертруда, дабы кремировать. И если он впредь соблаговолит возвращаться, то теперь уже лишь в качестве пепла. Но Сергей Иванович настойчиво обороняется. Весь дом оснащен видеооборудованием, и можно следить за действиями Сергея Абдулова. Почти все свое время он проводит вдоль окон, где им созданы огневые точки, но постоянно возвращается к покойному Зильбертруду, становится перед ним на колени и отбивает поклоны, как видно, умоляя усопшего оставить его в покое. Мы можем предоставить телезрителям некоторые фрагменты видеозаписей.

На экране Дуло, стоящий на коленях перед супружеской кроватью, молится лежащему там покойнику и отбивает поклоны.

Вдруг появляется волшебница. Она подходит к Пельмешкину, Зрачкову и Кате и говорит:

— Юрий Ильич, разрешите мне разъяснить людям всю ситуацию?

— Простите... — удивлен Пельмешкин. — А вы, собственно, кто?

Зрачков уже навел на волшебницу камеру, и та с ироничным видом начинает говорить:

— Юрий Ильич Пельмешкин смелый телеведущий. Он не побоялся угроз со стороны тех, кому не нравится, что он снимает все происходящее в Чистореченске. Пришла пора открыть смысл происходящего. Сегодня ночью супруга Юрия Пельмешкина высказала ему мнение о том, что в городе орудует волшебница. Так, Юрий Ильич?

— Так, — ошарашенно кивает Пельмешкин. — Но как вы это узнали? Откуда?

— Все очень просто. Я и есть та самая волшебница. Откуда я и кто такая, объяснять не желаю. Могу только сказать, что зовут меня Сентшег, я родилась из самого длинного в мире слова и явилась, чтобы напомнить людям об их человеческом, а отнюдь не свинском происхождении. Господин Редорьян, вы смотрите сейчас телевизор?

Редорьян в своем доме смотрит телевизор, попивая пивко, испуганно вздрагивает, а с экрана к нему обращается волшебница:

— Я знаю, что смотрите и видите меня. Так вот, когда вы в лесу выбрасывали свой хлам, вы разве не видели табличку: «Не загаживай лес, останься человеком»?

— Не видел, — испуганно бормочет Редорьян.

— Врешь, сволочь! — смеясь, говорит волшебница Сентшег. — Все ты видел, и еще палец показал, охальник. Не захотел человеком оставаться. А потом весь твой хлам к тебе вернулся. После того уже не загаживаешь лес, паршивец.

Сначала Незримов спросил Купченко, как бы она хотела, чтобы звали ее волшебницу, и Ира мгновенно ответила: «Кларинда». Он согласился, но потом вспомнил про самое длинное венгерское слово и выудил из него главную составляющую — «неоскверняемость», по-венгерски «сентшег».

Редорьян сидит перед теликом с выпученными глазами, а волшебница весело напевает эдит-пиафовское:

— О, Редорьян, жё нё регрете рьен. Но мусор это ерунда, все твои грехи скоро к тебе вернутся, увидишь. Опомнись, пока не поздно. Обещаешь?

— Хрен тебе, сука! — зло отвечает Редорьян телевизору.

А с экрана ему отвечает волшебница Сентшег:

— Ах мне хрен? Ну так берегись же, придурок! Ладно, с тобой разберемся. И со всеми остальными, кто не перестанет пакостить, загрязнять и осквернять мир, в котором мы живем. Архаров! Ты сейчас в своем кабинете смотришь меня.

Архаров и впрямь в своем кабинете уставился в экран телевизора, откуда к нему обращается волшебница:

— Ты, конечно, перестал сбрасывать всю дрянь своего комбината в реку Чистую, которую ты до того превратил в Грязную. Но это ведь не единственная пакость, которую ты несешь в мир, правда?

— Ну... Как сказать... — запинается Архаров.

— Да как ни скажи, а грехов на тебе много, мерзавец, — продолжает обращаться к нему с экрана волшебница. — И каждый раз, когда ты соберешься еще напакостить, знай, что оно вернется к тебе. Уяснил?

— Ну, допустим...

— Вот и допусти это в свое сознание. И ты, Альбибек, он же Александр Беков. Как говорит герой Шварценеггера, «айл би бэк», что значит «я вернусь».

Альбибек смотрит в телевизор, сидя в баре перед стаканчиком вискаря, смотрит балуевскими оловянными глазами на экран, а вокруг все с усмешкой поглядывают на него.

— И все вернется к таким, как вы все, пакостники мира, — продолжает волшебница, — вся грязь и нечистоты, вся скверна, которой вы наполняете наш мир, она теперь будет к вам возвращаться. Это говорю вам я, волшебница Сентшег! И ты, писателишка паршивый. Да, да, ты, Вовочка Белобокин! Не отворачивай свое рыло от телевизора.

Белобокин, бледный и изможденный, злобно смотрит на экран.

— Ну что, уже сколько дней не можешь ничего есть? — усмехаясь, говорит ему волшебница. — Во всей еде экскременты мерещатся? А ты не пиши про фекалии. И про то, как их едят. Роман «Добавка» ведь не Василий Белов написал, а Владимир Белобокин. А ведь еще у тебя есть «Потроха пятерых». О чем там у тебя написано? Хочешь, чтобы тебе и это аукнулось? Ну, что молчишь?

— А что я могу сказать? — растерянно бормочет Белобокин.

— Конечно, не каждый день с тобой напрямую разговаривают волшебницы через экран телевизора. Скажи хотя бы, что публично сожжешь все свои книги и объявишь читателям, что тебя бес попутал, что больше не будешь наполнять мир испражнениями своей гнилой души.

— Знаете ли... — бормочет Белобокин. — Я не позволю! Свобода творчества, знаете ли... Экспериментальная литература. Главное завоевание победившей демократии, так сказать.

— Ах, тебе свободу творчества? Ну ладно, продолжай свою экскрементальную литературу, но только и впредь вся еда твоя будет отдавать экскрементами. Да еще во рту у тебя заведется то, что там они друг другу изо рта в рот передают в «Потрохах пятерых». Понял? Свободен!

— Минуточку! — испуганно порывается к экрану Белобокин.

— Некогда мне больше с тобой, Архаров уже своих архаровцев отправил, чтобы схватить меня. Банкир Соткин! Видишь меня?

— Вижу, — говорит Соткин, глядя на экран телевизора в своем банке.

— Чтобы ипотечный кредит был у тебя в банке как в Швейцарии — не больше одного процента. Понял, кровосос? Можешь не отвечать, мне уже некогда.

— Да ладно тебе! — машет рукой Соткин. — Волшебница, а не можешь от архаровцев Генки Архарова отбиться.

— Я тебя предупредила. И все твои нечестно нажитые доходы перейдут в руки ограбленных тобой клиентов, чтобы они могли расплатиться с грабительскими кредитами. А теперь ты, Дулов-Абдулов. Да перестань ты там перед мертвецом молиться. Слушай сюда! И все такие же, как Дуло, слушайте меня. Если вы все не перестанете творить в России чудовищное беззаконие, убивать, грабить, насиловать, все ваши злодеяния падут на ваши головы. Все награбленное вами раздайте нищим, отдайте в детские дома, в больницы — на операции людям, умирающим, не имея денег, чтобы заплатить за лечение. Опомнитесь, станьте людьми! Я завершаю свой манифест, потому что архаровцы уже близко. Люди мира! Верните себе человеческий облик!

— Послушайте! — говорит Пельмешкин. — Если вы волшебница, разве вы не можете расправиться с архаровцами?

— Их же методами? Ни за что! — возмущается волшебница. — Вон, кстати, и они.

К дому, возле которого проходит интервью, мчатся черные «мерседесы», а на балкон дома выходит Дуло и целится в волшебницу из дальнобойного и крутого орла пустыни, любимца всех режиков, калибр 12,7 миллиметров:

— Сейчас я тебя, суку...

Визжат тормоза, архаровцы выскакивают из черных «мерседесов», Дуло целится с балкона, а волшебница вдруг подпрыгивает и взлетает в небо, в нее начинают палить из всех стволов, но она изящно растворяется в воздухе. Всего три секунды компьютерной графики, а каков эффект! Архаровцы и Дуло продолжают тупо палить в небо, словно хотят застрелить Самого Создателя, грохот на весь Чистореченск, а толку ноль.

— Если ты, Ирочка, волшебница, наколдуй нам деньжат, — ворчала Марта Валерьевна, не думавшая, что нажитые непосильным трудом и накопленные ею для фильма средства станут таять, как снег в кипятке, и уже к середине съемок бюджет затрещит по швам, а на эффектные три секунды computer-generated imagery[8] вылетит стоимость хорошего банкирского «форда скорпио». — Ты взлетаешь и таешь, и деньги тоже улетают и тают!

— Да уж, если бы наши роли сбывались, — виновато улыбалась в ответ Купченко, будто и впрямь могла наколдовать, да не захотела.

А Архаров в роскошном ресторане собрал «совет в Филях»: он сам, банкир Соткин, бандиты Альбибек и Редорьян, а также полковник милиции Стыкин в исполнении Саши Белявского, который недовольно ворчал, что после Фокса в «Место встречи изменить нельзя» его только на роли подонков приглашают, вот и теперь: хоть и милиционер, а сросшийся с бандюганами.

— Я полагал, господа, что вы все серьезные люди, сможете предотвратить все безобразия, творящиеся в нашем городе. Чистореченск превратился в какой-то, прости господи, Колизей, в котором наглая самозванка взялась безнаказанно наказывать достойных людей. Игорь Матвеевич, вашей милиции удалось по базе данных прощелкать эту паскуду?

— Увы, нет, — огорченно отвечает Стыкин. — Личность преступницы пока не поддается опознанию.

— Ну вот, а говорите, у вас все схвачено. А что говорит Дуло?

— Временно задержанный предприниматель Сергей Абдулов признался лишь в том, что убил предпринимателя Зильбертруда, и тот в качестве трупа дважды являлся к нему домой и укладывался в супружескую постель.

— А с дуловской Катькой у Зильбертруда ничего не было? Может, он по старой памяти к ней шастал?

— Шутите, Геннадий Николаевич? А нам не до шуток.

— А эти два придурка, которые с камерой и микрофоном?

— Ведущий «Чисто-ТВ» Пельмешкин и оператор Зрачков утверждают, что стерва подошла к ним прямо с улицы и никакой предварительной договоренности у них с нею не имелось.

— И вы им верите?

— Хрен их знает!

— А какие меры воздействия ваши люди применяли?

— В том-то и дело! Эта тварь всех так запугала, что люди боятся не только убить кого-нибудь, а просто причинить ущерб здоровью.

— Что, и допрос как следует отказываются проводить?

— В том-то и дело.

— Понятно. Менты, как всегда, самые трусы. Ну а ваши люди? Альбибек? Редорьян?

— Наши-то готовы... — нерешительно отвечает Альбибек.

— Да вот где ее найти? — продолжает Редорьян.

Конечно же и Саша Балуев, и Жерар Дармон остались разочарованы столь небольшими ролями, но Незримов успокаивал их: мне ваши фактурные лица были позарез, тут важны не роли, а образы. Но обоих больше успокоили удвоенные гонорары.

Собственно, улёт и исчезновение волшебницы становится кульминацией фильма. Зритель ждет, что последует дальше, но вершительница суда праведного так и не возвращается в Чистореченск. Все трепещут в ожидании ее возвращения и новых казней, но проходит время, и люди успокаиваются, банкир Соткин снова начинает богатеть, Архаров помаленьку осторожно вновь сливает отходы в речку Чистую, превращая ее в Грязную, писака Белобокин вновь обретает возможность есть и пить, а осмелев, строчит новую повестуху, в которой семья людоедов запекает в духовке мальчика и подробно описано, как его едят. Об этом в очередной передаче «Чисто-ТВ», захлебываясь от восторга, рассказывает Катя Васильева, блистательно играющая роль критикессы Эльвиры Люблинской.

— Таково мнение нашего известного всей России литературоведа о новой книге Владимира Белобокина «Духовка», — сообщает телезрителям все тот же Юра Пельмешкин. — А теперь предлагаем вашему вниманию репортаж об открытии и освящении храма Святого Архария, состоявшихся сегодня. Как вы знаете, храм построен на пожертвования самых богатых бизнесменов Чистореченска, чин освящения провел архиепископ Чистореченский и Атуевский Евлалий.

Вокруг храма множество народа, умильные старушки в платочках, чинные пожилые мужчины, даже присутствует рьяно крестящаяся молодежь, но в основном тусующаяся вокруг банкира Соткина и олигарха Архарова. Осеняют себя крестными знамениями Альбибек с Редорьяном. Даже Дуло здесь, но он не вполне адекватен, подергивается, пугливо поглядывает по сторонам, а жена Катя бережно поддерживает его под локоток. Архиепископ Евлалий в блистательном исполнении Леши Петренко совершает чин освящения только что воздвигнутой церкви, с особым благоговением благословляет благоустроителей храма сего — банкира, олигарха, бандитов, под благословение трепетно подходит и Стыкин, он в сверкающей милицейской форме и уже в чине генерал-майора, во множестве орденов и медалей. Далее владыка Евлалий вручает Архарову и Соткину церковные ордена, звучат его слова:

— Сим орденом святого благоверного князя Даниила Московского награждаются лица, много сделавшие для возрождения духовной жизни России, для укрепления ее могущества и благосостояния. Именно таковыми являются награжденные ныне почетные жители Чистореченска Геннадий Николаевич Архаров и Леонид Андреевич Соткин.

Хор исполняет «Многая лета». Далее Пельмешкин берет интервью у архиепископа в его монашеской келье, премного богато украшенной, на стенах картины в золотых рамах, над камином зело многочисленные мощевики в золоте и драгоценных каменьях.

— Владыка Евлалий, еще один вопрос к вам, — говорит Пельмешкин. — Несколько лет назад в Чистореченске, как вы помните, происходили довольно странные события. А во время телевизионной съемки, которую выпало проводить мне и оператору Зрачкову, с улицы подошла некая особа и объявила, что является волшебницей и призвана наказать нечестивых. Среди которых, в частности, фигурировали все, кто участвовал в возведении храма Святого мученика Архария. Что бы вы могли сказать по этому поводу?

— Допрежь всего, — чинно отвечает архиепископ Чистореченский и Атуевский, — должен еще раз выразить почетным гражданам Чистореченска благодарность за воспомоществование при возведении данного храма. «Архарий» по-гречески означает «начинающий». Промыслительным совпадением является фамилия нашего самого уважаемого чистореченца Геннадия Николаевича Архарова, выдающегося предпринимателя, мецената, я бы сказал, жертвователя. Его богоугодный комбинат известен не только в России, но и во всем мире. А сам Геннадий Николаевич выступает зачинателем всех великих дел в городе, оправдывая значение своей фамилии. Также должен назвать имена других почетных чистореченцев, коим я ныне вручил ордена и медали Русской Православной Церкви: генерального директора банка «Чистые деньги» Леонида Андреевича Соткина, предпринимателей Григория Альбибекова, Олега Редорьяна, Сергея Абдулова. И конечно же нашего главного в городе законоохранителя Игоря Матвеевича Стыкина, заслуженно ставшего в этом году генерал-майором милиции.

— И все-таки, владыка Евлалий, как бы вы сегодня прокомментировали события, взволновавшие несколько лет не только Чистореченск, но и всю Россию? Да что там, во всем мире ждали новостей из нашего города, который с тех пор стал всемирно известен.

— Хм... — морщится Петренко, изображая недовольство владыки Евлалия. — К чему вспоминать тот давний курьез? Зловредное чародейство известно издревле. Вспомним библейскую Аэндорскую волшебницу... Чародейки, колдуньи, ведьмы — все сие суть нечистая сила, коей воплощение мы имели возможность наблюдать тогда в Чистореченске. Якобы праведница, она отвергла Бога и своевольно решила вершить суд над якобы неправедными. И на наших глазах испарилась, аки тать в ночи. Яко исчезает дым, исчезла. В тот день я тоже предстал пред экраном телевизора и, когда сия чародейка вещала, осенил экран крестным знамением. Вскоре ее перекорежило, и она была извержена из мира Божьего. Дабы мы все забыли о ней. Аминь. Давайте лучше поговорим о том, как после ея исчезновения строился храм Святого мученика Архария...

И — финал. Вновь по московскому каналу телеведущая Екатерина Андреева ведет новостную программу. Ее в разных местах, на квартирах и в загородных виллах, смотрят с женами или любовницами Архаров, Соткин, Альбибек, Редорьян, Стыкин, Дуло, Белобокин, Пельмешкин, Зрачков, владыка Евлалий с красивой келейницей, Люблинская.

— Еще одна крайне любопытная новость, — с иронией во взгляде произносит Андреева. — Все мы помним о событиях, три года назад развернувшихся в Чистореченске. Начавшись неожиданно, они столь же неожиданным и непонятным образом завершились. И вот... До недавних пор Белоснеженск считался одним из самых замусоренных и загаженных городов России. Но сегодня утром жители этого промышленного города, выйдя на улицы, увидели их в идеальной чистоте.

Андреева умолкает, мелькают растерянные лица всех персонажей фильма, кроме волшебницы. Но она неожиданно появляется, и снова не без помощи компьютерной графики: лицо Андреевой медленно преображается и становится лицом Иры Купченко. Волшебница Сентшег строго смотрит с экранов телевизоров, затем усмехается и машет всем ручкой.

Погас и этот шедевр Незримова, конец фильма, но никак не хотела угасать его последняя ночь, а неуспокоенная жена, всю жизнь хранившая ему верность, летала по опустевшей даче «Эолова Арфа», улетала в другие места Земли, подобно улетевшей волшебнице, и возвращалась вновь сюда, во Внуково, на берега спящего пруда, перемещалась из комнаты в комнату, тосковала, не обретая главного решения, не находя себе места, замирала то перед строгим и таким любимым лицом усопшего мужа, то перед афишами его фильмов. «Волшебница» — и улетающая Ира Купченко, а снизу на нее таращатся все персонажи, мелкие, как людишки, когда на них смотришь с десятого этажа. Она, кстати, потом призналась, что стала чуть ли не каждую ночь летать во сне.

В страшное время он работал над своей «Волшебницей». Чуть ли не каждый день приходили мрачные новости. Бомбили Югославию, а на «Мосфильме» шел кастинг. С июня начались натурные съемки во Внукове, где уже появились богатые виллы нуворишей, и в Селятине, до которого двадцать минут езды, там строились дома улучшенной планировки среди старых пятиэтажек, и можно было поиграть на контрастах. А Югославию продолжали бомбить, и лишь марш-бросок наших десантников на Косово стал каплей чести в океане бесчестия. В сентябре приступили к павильонным съемкам, а один за другим гремели теракты: Буйнакск, улица Гурьянова, Каширское шоссе, Волгодонск... Когда снимали сцену в ресторане, где Саша Белявский играл полковника Стыкина, пришло известие о гибели его приемного сына. В отличие от Толика, Андрюша сильно переживал, что его воспитывают не родные родители, а особенно что подкидыш. В девяностые запил, и не только, от наркоты дурел, и вот — выпал из окна с четвертого этажа. Незримов испугался, что Белявский теперь выпадет из съемок, но уже на похоронах, куда Незримовы тоже отправились, дабы поддержать актера, мужественно сказал:

— Ёл, ты не бойся, я тебя не подведу. Доснимусь как положено.

Он, бедняга, одновременно еще в трех фильмах тогда снимался. С этих похорон вернулись поздно ночью, Эол Федорович, утешая Белявского, крепко принял на грудь, трезвая и благочестивая Марта привезла его на новенькой «альфа ромео 166», купленной за бешеные бабки еще весной, к ее дню рождения. Договорились так: Эол соглашается на такую головокружительную покупку, и это как бы его подарок, но — на ее деньги. До этого они, как только Марта стала зашибать деньгу, купили восхищавший обоих «мерседес 190» серебристо-сиреневого цвета и как-то само собой прозвали его Мерсиком, потом Мурзиком, наконец остановились на Мурзилке: «Давай ты сегодня на Эсмеральде сгоняешь, пусть Мурзилка отдохнет...», «Да, все-таки Мурзилка у нас молодец», «Надо бы Мурзилку помыть, извазюкался мальчик в нашей российской глубинке»...

«Альфа ромео» — нравилось само название, которое, само собой, превратилось в «Эолову Альфу». Ярко-красная зверюга, мощная, как все ветра на свете. И хорошее вложение денег: если что — продадим. А по мере съемок, видя, как тают бюджеты, эта мысль начала обретать реальные очертания.

После похорон сына Белявского, с трудом вытащив мужа из Эоловой Альфы, Марта Валерьевна довела его до дома и усадила точь-в-точь в такой же позе, как он сидит вот уже который час, одетый, готовый к отправке незнамо куда, запрокинув голову и словно задремав под хмельком. Сама же достала из холодильника бутылку двенадцатилетнего «Гленфиддика», налила полный стакан и, разжигая камин, попивала маленькими глоточками, согреваясь после холодного во всех отношениях дня.

И тут — тревожно зазвонил телефон. И эта избитая вдрызг фраза реально пронзила все ее существо. Он действительно зазвонил тревожно. Это Марта Валерьевна Незримова? Вы и ваш муж являлись приемными родителями Анатолия Владиславовича Богатырева?.. И с этого мгновения виски стал самым ненавистным ее напитком.

За свою недолгую карьеру фигуриста Толик успел заработать достаточно, чтобы, продав старую квартиру в Подмосковье, добавить и купить себе и папаше трехкомнатную в Москве. Когда узнали где, долго смеялись: поменял Электрогорск на Электродный проезд. И вот теперь это смешное обстоятельство превратилось в страшное, убийственное. Толика ударило током, и больное сердце парня не выдержало, остановилось. Он еще сколько-то времени лежал на полу, пока не умер, и, если бы его придурошный папаша находился дома, возможно, скорая бы спасла. Но Владислав Богатырев который день отсутствовал, ибо время от времени впадал в запои и исчезал на две-три недели. Могла бы спасти Толика невеста Рита, они собирались пожениться перед Новым годом, у нее и ключи от квартиры на Электродном имелись, но она пришла через час после того, как Толика не стало. Вызвала скорую и милицию...

Эол Федорович узнал лишь на следующее утро, когда опохмелился, пришел в норму и мог выдержать удар. Хоронили хорошего Толика неподалеку от дачи «Эолова Арфа», на Изваринском кладбище, где рядом вовсю шло восстановление храма Ильи Пророка, который, как известно, заменив Перуна, громы и молнии пускает, — опять тебе электричество, горькая ирония. Отец Андрей, восстанавливавший церковь, предлагал совершить отпевание, но потомок языческих богов поморщился: спасибо, не надо. Кстати, до начала девяностых в этом Илье Пророке размещался мосфильмовский архив ленинизма, и во время работы над фильмом к юбилею вождя пролетариата потомок богов в нем несколько раз рылся, хотя и без горячего энтузиазма. На закате горбачевской эпохи архив частично разворовали, частично попросту вывезли на свалку, алюминиевые яуфы местные жители использовали как отличную тару, а выброшенные из яуфов ленты еще долго валялись вдоль дорог длинными перфорированными змеями, как издохшие и иссохшие гады из булгаковских «Роковых яиц».

Невеста Рита сокрушалась:

— Он говорил, у него предчувствие. Мол, до тридцати не доживу. А я ему сказала: если на мне женишься, до ста доживешь. А он совсем чуть-чуть до свадьбы не дожил.

Вскоре после похорон Толика началась вторая чеченская война, но эта тема еще не скоро коснется судьбы режиссера Незримова, и пока он увлеченно работал над «Волшебницей», помогая сбережениям жены благополучно таять в теплых лучах люмьера. Раздражался, когда что-то постоянно отвлекало его, и особенно влетело Толикову папаше, появившемуся в октябре со злобной мордой:

— Где мой сын?

— Это тебя надо спросить, гадина! — разъярился Эол Федорович, выталкивая Богатырева из калитки дачи на улицу и толкая дальше.

— Ты не лапай меня! Где сын, говори! — угрожающе рычал алконавт, отступая, как французы по Смоленской дороге.

— Это я тебя спрошу: где наш сын? — готовый на все, ревел Незримов. — Он бы не умер, если бы жил с нами!

— Куда уж там, конечно! Вы бы да мы бы!

— Протрезвел ненадолго? Катись дальше пей.

— Сам катись!

— Хороших, как Толик, почему-то... А такие, как ты, тварь... — захлебывался в благородном гневе потомок богов.

— По какому праву вы похоронили его у себя под боком? — летело из смрадного рта. — Может, и денежки его себе захапали?

Покуда шла перепалка, приемный отец держал физического папашу за грудки потёрханного пальто и медленно подталкивал того к соседнему большому пруду, не принадлежащему никому, и когда речь зашла про денежки, он уже не выдержал и резко толкнул пропойцу так, что тот упал навзничь прямо в пруд, заорал там, выхватил из воды илистую корягу и стал грозно вылезать на берег. Но годы, беззаветно отданные алконавтике, ослабили некогда сильную мужскую особь, поджарый и здоровый Незримов легко выхватил корягу из рук Богатырева и расколол ее надвое об лихую голову врага. Тот взвыл и рухнул на колени. Драка получилась неприглядная, не эффектная, не для киношки, но — результативная.

— Еще раз появишься в нашей жизни — убью! — произнес Эол Федорович таким голосом, что поверженный алкозавр посмотрел на него жалобно и испуганно, а победитель торжественно сел в серебристо-сиреневого Мурзилку, врубил мотор и укатил подобру-поздорову в свои мосфильмовские дали.

В 2000 году большинство человечества встречало новое столетие и новое тысячелетие, хотя ежу понятно, что каждое число с нулем в конце является последним в десятке, сотне, тысяче, а следующая десятка, сотня и тысяча начинается с единицы в конце числа. Эол Федорович устал всем повторять, что в новые век и тысячелетие мы шагнем в следующем году, и махнул рукой: да провалитесь вы! что хотите, то и празднуйте!

— Да ладно тебе, Ёлкин, — смеялась Марта, — зато два раза отметим: в этом году и в следующем.

В трехдевяточном 1999-м закатилась в прошлое России ярчайшая звезда алконавтики, уступив место какому-то слабо мерцающему светлячку, начавшему свой путь по вершине власти с задиристой фразы про сортиры, и все думали, что этот бледный и испуганный кагэбэшник долго не продержится, — а он-то как раз окажется живучим, наберет силу и значительно превзойдет долготу свечения звезды алконавтики.

— Прикольно, — заметила Марта Валерьевна, — твой предыдущий фильм вышел еще при пятнистом, а следующий выйдет при новом, при алкаше же ни одного!

— Да, прикольно. Может, так и надо почему-то, — задумался Незримов.

Новая власть всегда вселяет надежду, а на Эола Федоровича надвигалось семидесятилетие. Вдруг этот заморыш любит его фильмы или пересекался с Адамантовым на своих кагэбэшных тропах — мы с тобой одной крови — и тот посоветует ему вытащить из небытия хорошего режиссера, борющегося с антиэстетикой в искусстве? Ведь сколько можно на каждом углу расхваливать эту вползающую в мир болотистую сокуровщину!

Кстати, Адамантов пропал, будто его и не было никогда. Жив ли? Видно, так хорошо устроился в новой жизни, что и дела нет до задушевных разговоров с интересным собеседником.

Как бы то ни было, но после десятилетнего простоя режиссер Эол Незримов снова увлеченно и энергично работал, закончил съемочный процесс, монтировал «Волшебницу», смотрел смонтированное, мучился, злился, перемонтировал по много раз и вновь оставался недоволен.

Новый фильм Данелии «Фортуна» не сильно понравился ему, в годы всероссийской алконавтики Гия работал неохотно, снял два фильма — «Настя» и «Орел и решка», слабее, чем то, что он делал в шестидесятые и семидесятые, но все же не сильно скатился под откос, в отличие от Гайдая и Рязанова. Незримов и Данелия общались нечасто, но всегда радостно, напивались, пели песни, русские и грузинские, хвалили друг друга, а все остальное — чепуха, есть только мы, самые лучшие в мире, ну еще десяток-другой имен можно назвать.

Иная песня с Рязановым, будто в старые времена он был один, а теперь сделался другим, тот был Джекилл, а этот — Хайд со своей этой вечной Ахеджаковой.

— С этой выхухолью! Которая в девяносто третьем призывала ельциноидов утопить страну в крови. Ну а ты как могла в такой чешуе сниматься, Ира! — громокипел он, посмотрев премьеру рязановских «Старых кляч», да так разгневался, что начал носиться с идеей убрать Купченко, переснять вместо нее другую актрису.

— Ты не ошизел ли? — перепугалась Марта. — Хочешь навсегда поругаться с Васей и Ирой? Нашими лучшими друзьями!

— Да плохо, плохо она играет в «Волшебнице». А все потому, что хватается за любые рольки, играет у испошлившегося вконец Эльдарушки. А когда без разбору хаваешь все подряд, вкус-то притупляется.

«Волшебница» оказалась под угрозой того же, что сотворил Гоголь с «Мертвыми душами». Чем больше Незримов отсматривал снятый и смонтированный материал, тем больше приходил в уныние и орал:

— Хрень собачья! Полнейшая, бездарнейшая, глупейшая хрень! Актеришки играют тяп-ляп, сценарий идиотский, работа оператора любительская. А все потому, что режиссер урод. А все потому, что Ньегес оказался предателем и мне пришлось самому кроить сценарий, вот и вышло хрен знает что!

С Ньегесом изредка созванивались. У него уже давно шла иная жизнь, и возвращаться к киношке проклятый идальго не собирался. Он и по-русски-то стал с запинкой разговаривать, слова забывал. Словом, пропал испанский казак. Ах, как жаль, до слез жалко!

— Эх, Санчо, если бы ты знал, как мне без тебя говённо! — летело по телефону из России в Испанию.

— Я тоже скучаю по тебе, Ёлка, — возвращалось из Испании в Россию не вполне убедительное, почти равнодушное.

Новым ударом стал просмотр привезенного для проката в России нового фильма Мингеллы. «Талантливый мистер Рипли» добил Незримова в его ненависти к своему последнему творению.

— Вот как надо снимать, вот как надо снимать, вот как надо снимать, — остолбенело талдычил он, и жена не на шутку взволновалась, видя его таким убитым, растерянным и беспомощным. — А у этого Незримова все, как у новичка, блёкло, картонно, фанерно! — говорил он о себе в третьем лице. — Вот уж госпожа Любля...ская порадуется. Какой ей подарочек!

— Перестань, Ёлочкин, миленький...

— Что перестань! Что перестань! Успокоить меня хочешь? Умиротворить?

— Не ори на меня! Я все свои заработанные бабки в это кино вложила, а ты мне тут истерики выписываешь! Тоже мне принц Датский, быть или не быть, не знала я тридцать с лишним лет назад, что выхожу замуж за будущего нытика.

Он пытался опомниться, взять себя в руки, увидеть трезво, что в «Волшебнице» действительно плохо, а что еще куда ни шло. Но здрасьте, еще чего! Какое там куда ни шло? С таким подходцем лучше сразу с четвертого этажа, как Саша Белявский.

В день, когда Толику исполнилось бы тридцать, крепко напились и горько плакали о том, как Бог послал им такого хорошего мальчика, а потом Сам же и отнял.

— Этот твой Бог... — скулил Незримов. — За что Он так с людьми? А? Если Он и есть, то такой несправедливый.

— Не говори так, — всхлипывала Марта, время от времени порывавшаяся прийти к Богу и Церкви, но всегда возвращавшаяся от них к мужу и его атеистическим убеждениям. — Мы не знаем о Его справедливостях и несправедливостях.

— А я и знать не желаю!

Наплакавшись, устали от горя и уснули под утро, но тихий апрельский рассвет огласили звериные дикие вопли:

— Они сына моего убили! Сына моего единственного! Толюшечку! Эти Незримовы! Тоже мне деятели кино! А сына убили. Сына!

Никогда не любивший охоту, в середине девяностых Незримов прикупил двустволочку и по блату обзавелся разрешением на нее: времена неспокойные, то там, то сям нападения на дачи. И вот теперь он вскочил, а уже через минуту жена тащилась за ним, хватая за края пижамы:

— Ёлкин! Не вздумай! Умоляю тебя! Тебя же посадят, дурака старого. Да и не орет он уже.

Но, споря с ее доводами, снова зазвучали пьяные рыдания о сыне и его убийцах, и Эол, отцепившись от своей верной Арфы, выскочил из дома, побежал босиком к калитке, распахнул ее и увидел качающийся призрак отца Толика. Он стоял над прудом как над трупом, почему-то как раз на том месте, где недавно был повержен в воду, и теперь, увидев двустволку, мигом умолк, струсил.

— Я говорил тебе, что убью? Беги, сука! — крикнул потомок богов.

— Ёлкин! Не смей! — подоспела Марта Валерьевна.

Богатырев вяло побежал, и тотчас прогремели один за другим два выстрела, после чего напуганный алкозавр заметно прибавил в беге, метнулся вправо и исчез на сонной улице Лебедева-Кумача. Навсегда ли? Надолго ли?

Пули достались небу, словно стрелявший выпустил их в Того, в Которого не верил.

Самоотрицание — тяжелейшая болезнь. Я должен покинуть сей мир, в котором больше не звучит мой голос, потому что он иссяк, я не имею права издавать нечленораздельное мычание вместо прошлых прекрасных песен. И мне не следовало начинать все заново после десяти лет молчания.

И жене приходилось устало повторять, что самобичевание мужа беспочвенно, ведь она смотрела весь монтаж, фильм превосходный, она не зря вложила в него все деньги, накопленные за несколько лет благодаря успешным бизнес-проектам. Как ей еще доказать, что следует прекратить нытье и шагать дальше, смело и уверенно?

Увы, ничего не действовало. Он спохватывался, просил прощения за свои нюни, пытался взяться за дело, но ненависть к своему творчеству пустила метастазы, и приступы тошнотворного недовольства собой снова накатывали.

— Счастливые Колька и Алка, — бубнил он, вернувшись с Троекуровского, где похоронили Ларионову. — Они получили свои счастья и несчастья, и теперь там, где благое гамлетовское «the rest is silence». Куда теперь делись «Садко», Колины страдания, «Весна на Заречной улице», «Анна на шее»? Все кануло. И я кану. С моими никому не нужными пеликулами.

Читал жене вслух тютчевские «Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять...» после просмотра «Брата-2» этого нелепого и нечесаного парня по фамилии Балабанов, тоже алконавта, — вот как теперь снимают, вот какими приемами визуального воздействия надо бороться за справедливость, а не этой доморощенной волшебницей, которую так плохо сыграла Ирка.

— Да великолепно она сыграла! Как мне все это надоело!

— Я сам себе надоел. «Где новые садятся гости за уготованный им пир».

Кроме растрепанного Балабанова, вылезло еще одно чудо-юдо — сын замечательного сценариста Семена Лунгина, автора «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», «Жил певчий дрозд», Павел Лунгин: во рту несъеденный колобок, говорить мешает, тоже как сценарист начинал, а теперь — «Свадьба», не все можно принять, но что за новая энергетика, вот как теперь снимать надо.

— Неправда, твоя «Волшебница» лучше, давно пора начать ее озвучивать. В конце концов, кто должен вместо Купченко говорить?

Но приступить к озвучиванию согласился только осенью, чуть ли не через год после завершения съемок, и тоже вяловато, боязнь показаться замшелым, устаревшим, несовременным истачивала его, как полчище короедов, поселившееся в старом огромном дубе.

— Ёлкин! Да этому Лунгинёнышу уже за пятьдесят. И — первый заметный фильм. А сколько ты успел к своему полтиннику сделать?

— Главное не сколько, а как.

— Тьфу на тебя!

«Тихие омуты» все того же Рязанова только добавили уныния. Хорош был Эльдар, да утратил свой дар. А я? Хорош был Эол, да свалился под стол? Надо вовремя остановиться, чтобы не наломать плохих фильмов на закате жизни, как Феллини, Гайдай, Рязанов, да и многие другие.

Он оглядывался по сторонам и всюду видел жизнь, кто-то имел громкий успех, кто-то хватал одну награду за другой, и только он заторчал на мели и ни с места, фильм уже почти готов, но проходят месяцы, а ему не хочется заканчивать его и выпускать на посмешище.

Ишь ты, еще один киношный сыночек, отпрыск кинодокументалиста Ефима Учителя, Алексей, за свой «Дневник его жены» — и Нику, и Гран-при «Кинотавра», и Хрустальный глобус. А разве фильм стоящий? Разве Бунин таким был?

— А по-моему, таким, — возражала Арфа. — В точности каким ты сейчас стал. Дерганым, злым старикашкой. Противным.

— Я, в отличие от него, тебе, в отличие от него, не изменяю.

— А он не мне изменял, а своей жене.

Спасение пришло, откуда не ждали. Точнее, ждали, но не надеялись. Звание народного. К семидесятилетию.

— Не верится, — ворчливо реагировал нытик, все еще не излечившийся от болезни самоотрицания. — Тут какая-то ошибка.

И сразу же позвонил Адамантов:

— Ёлфёч! Примите мои поздравления!

— С чем? Что меня сократили?

— В каком отношении?

— Не был я народным артистом РСФСР, а стал народный артист РФ, целых три буквы потерял.

— Как-как? А, понял! Вы всегда в седле своего остроумия. Вот видите, как хорошо, что во власть пришли наши люди?

— Наши? А, вы про это.

А ведь он, гад, намекает, смекнул Незримов, поговорив с Адамантовым. Мол, если бы не я да не наши люди... Я что же народный только по знакомству с сотрудниками органов?

И когда сам президент пригласил его в Кремль, чтобы вручить удостоверение и медаль, Эол Федорович после шаблонных «поздравляю — благодарю», «высоко ценим — очень рад», «желаем и впредь — постараюсь оправдать» не выдержал и спросил:

— Владимир Владимирович, а вы знакомы с Адамантовым?

— Адамантовым? — несколько испуганно заморгал глава государства, бледный, изнуренный, под глазами круги.

Незримов вдруг понял, откуда он взялся, — из «Судьбы резидента», где, будучи актером Николаем Прокоповичем, он играл полковника КГБ.

— Романом Олеговичем Адамантовым, — добавил режиссер.

— Нет, к сожалению, не припомню такого.

Йес! Хрена тебе, Романлегч, не ты за меня словечки замолвливал, Кремль сам обо мне вспомнил, без твоей протежирующей лапы.

— Извините, это не столь важно. Еще раз приношу глубочайшую благодарность за признание моих скромных заслуг перед отечественной культурой.

— Эол Федорович, это мы благодарим вас за ваш, так сказать, вклад. Я лично люблю смотреть ваши фильмы. Особенно «Голод». Как ленинградец. Хотелось бы увидеть новые. Мне сказали, что вы уже десять лет ничего не снимаете.

Потомка богов болезненно передернуло, будто током ударило, как беднягу Толика. Он собрался с духом и по возможности спокойно ответил:

— Такое бывает. Элем Климов как снял «Иди и смотри», так с тех пор пятнадцать лет ничего. Времена свободы, знаете ли, оказались губительнее времен несвободы. И Кулиджанов давно не снимает. Впрочем, я, быть может, еще дам прощальный выстрел. Как сейчас принято говорить, контрольный.

— Желаю, чтобы он был не прощальным, — кротко улыбнулся маленький президент великой страны.

На том и закончилась та встреча-короткометражка. Возвращаясь домой, Эол Федорович снова утопал в горестных размышлениях, ведь действительно были когда-то Элем и Эол, Климов и Незримов, почти ровесники, оба с берегов Волги, а где они теперь? Вспомнилось, как в начале девяностых вся сволочь, быстро разбогатевшая на разграблении страны, устроила так называемую встречу кинематографистов с представителями делового мира, и Элем тогда сформулировал главную мысль: раньше мы не могли снимать по идеологическим соображениям, а теперь — по финансовым, вот и вся разница между социализмом и капитализмом.

— А что бы хотел снимать режиссер Климов? — спросил тогда один из миллионеров.

— Ну, допустим, «Мастера и Маргариту», — отозвался Элем Германович. — Или «Бесов» по Достоевскому.

— Я дам вам денег! — сыто усмехнулся буржуй. — Легко.

— Вы, может быть, и дадите, а вот возьму ли я... — спокойно ответил Климов. — Сначала мне хотелось бы узнать, откуда эти деньги.

И ничего он не получил, и ничего не снял больше, и с первых секретарей правления Союза кинематографистов слетел, уступив место Андрею Смирнову, который, кстати, тоже после «Белорусского вокзала», «Осени» и «Верой и правдой» вообще уже двадцать лет ничего не снимает, только актерствует, вот как раз Бунина-то и сыграл в «Дневнике его жены». А Элем с Эолом все реже созваниваются, а встречались бог весть когда. Надо бы навестить старого друга или в гости позвать.

— Ну вот, моя родная, теперь я стал народным арфистом России. Жаль, что на медальке не лира, а лаврушка. Слушай, а поедем к Элему это дело отмечать?

— Сначала надо уточнить: а он-то получил лаврушку?

— Еще как получил, еще лет пять назад.

— Тогда поехали, а то бы он обижался.

Когда-то они не раз бывали в доме на Комсомольском проспекте, Лариса обожала гостей, шумные компании. Не так многолюдно, как в стародавние времена на Большом Каретном, но тоже, как любила выражаться хохлушка Шепитько, «де багацько грому, грому, де гопцюют все дивкы, де гуляють парубкы». Теперь просторная квартира напомнила Незримовым ухоженную усыпальницу, а хозяин-вдовец — мертвеца. Он встретил их один, поскольку взрослый сын Антон, славный мальчишка, находился где-то в отъезде.

— Рад вас видеть, — произнес Элем загробным голосом. И весь он был иссохший, как осенний лист, не сентябрьский и не октябрьский, а последний, ноябрьский, еще животрепещущий, но уже неживой.

Они прошли из прихожей в квартиру, и здесь их встречало множество Ларис, улыбающихся или строгих, веселых или грустных, простых или надменных, редкостно красивых или поблекших от усталости, с Антошей или с Элемом, с берлинским Золотым медведем или с кинокамерой. Эол подумал: если бы погибла Арфа, смог бы он жить среди нее в размноженном, но неживом виде? Смог ли бы вообще он без нее?

А Марта Валерьевна смотрела на них, Эола и Элема, и видела, что Эол, который старше на три года, выглядит не стариком, а вполне моложавым семидесятилетним мужчиной, в то время как Элем в свои шестьдесят семь производит впечатление девяностолетнего. Но хуже оказалось то, что говорил Климов:

— Все это ерунда, Эол. Наше искусство не нужно никому. Мы думаем, что заставим человечество больше не воевать, не морить людей в блокадном Ленинграде, не сжигать Хатыни. А человечество нас не слышит. Погладит по головке: молодцы, миротворцы, — и снова, как там у Заболоцкого: «Как безумные мельницы, машут войны крылами вокруг». Я бы швырнул обратно все свои фильмы и все фильмы Ларисы в придачу, лишь бы она была жива и мы были бы вместе. Пусть бы работали где-то в колхозе или совхозе. И пропади оно пропадом, это кино! Я возненавидел его. Я не то что снимать, я пересматривать не могу, до того тошно!

— А Лариса?

— Что Лариса?

— Она бы согласилась швырнуть?

— Она бы нет.

— Вот видишь. Все всегда знали, что человечество не переделаешь. Что, Шекспир не знал? Гомер не знал? Росселлини? Шолохов? Герасимов? Знали. И все равно долбили, долбили свое.

— А я не хочу больше, — всаживая в себя очередную стопку водки, будто яд, рычал Элем. — Мне начхать на человечество. Пусть оно истребит самоё себя. И на искусство мне давно уже...

— Слушай, Элем, — встряла Марта, желая сменить тему. — Я тут слышала байку, будто твое имя вовсе не Энгельс–Ленин–Маркс, а якобы твоя мама, когда встретилась с папой, учила французский и говорила: «Elle aime Klimov» — «Она любит Климова», и так получился Элем Климов.

— А брат мой вообще говорит, что у них был любимый джек-лондонский персонаж Элэм Харниш, — усмехнулся Климов.

— А Володя Высоцкий шутил, что это от сигарет «Эл Эм», — подзадорил беседу Эол.

— Ну-ну... Сейчас еще появилась электронная почта, — сказал Климов, опять раздражаясь. — Мне Антоха показывал. Называется эмейл. Можно и так называть детей, и гадай потом, от электронной почты они или от Энгельс–Маркс–Ленин. А ты-то, Эол, что ничего не снимаешь? У тебя-то жена вон жива-здорова, хороша собой.

— Я снял... — поморщился Незримов. — Но, по-моему, говно получилось.

— И никакое не говно! — возмутилась живая-здоровая.

— Наверняка говно, — возразил Элем. — Потому что рифмуется: кино — говно. Кинцо — говнецо. Или, как говорила моя теща, Ефросинья Ткач, «кинце — гименце».

— Элем Германович, — с укоризной промолвила Марта, — ну зачем же вы так? Профессия для человека — это способ его самовыражения. То, ради чего он рождается и страдает.

— Я всю жизнь страдаю, — мрачно произнес Климов. — Зарежут, затопчут, закупорят, закупюрят, на полку положат... А ради чего? Ларису тоже по живому резали. А потом, когда «Восхождение» весь мир признал, стали, как Гагарина, возить повсюду. А я тут в одиночестве продолжал самовыражаться. А больше — выражаться. Довел себя до мысли, что ей, такой успешной, не фиг со мной, таким безуспешным. Она потом меня разыскала и домой назад привела. Бросьте вы! Как там Шариков сказал про театр: дуракаваляние. Вот и кино тоже дуракаваляние. Про что твой новый фильм?

Незримов рассказал.

— Вот ты сам своим фильмом и ответил, — усмехнулся Элем, — человечеству не нужно, чтобы его исправляли. Человечество хочет жить в грязи, во лжи, в пороках, только бы получать от жизни удовольствие.

На прощание они пригласили его к ним на дачу встречать Новый год, но он отказался:

— Нет, братцы, я привык с Ларисой.

— С Ларисами, — уточнил Эол, когда они уже ехали на Мурзилке домой.

Но разговор неблагоприятно засел в душу режиссера, и никакие уговоры со стороны жены не помогали, даже то, что она все деньги вложила в «Волшебницу».

— А потом я погибну, и ты будешь петь португальское фаду про то, как тебе без меня плохо! — свирепела она. — Бессовестный! Я вкалывала, зарабатывала — и вот благодарность!

Все ветры теперь дули в одном направлении, смешно сказать, но даже тот факт, что звание народного артиста России, как выяснилось, не давало ровным счетом ничего, кроме самого звания, тоже повлиял на общее настроение бесполезности и отрешенности. Скомканно отпраздновали семидесятилетие, как-то ни то ни сё встретили Новый год, а вместе с ним наконец по-правильному — новое столетие и новое тысячелетие, и обещанный конец света не произошел, а Эол Незримов продолжал свободное парение, падая в какую-то непростительную безнадёгу.

Весной у Марты умер отец, хороший мужик Валерий Федорович Пирожков, похоронили его рядом с Толиком на Изваринском кладбище, а Виктория Тимофеевна переехала к ним на дачу, благо места много, можно жить вместе, а в иной день и не встречаться. Марта еще перед съемками «Волшебницы» хорошо вложилась в ремонт, перестроила, надстроила, всюду стеклопакеты поставила, двери дубовые, на прудике купальню новую — словом, вилла «Эолова Арфа» стала еще шикарнее. Теперь «Волшебница» все денежные ресурсы слопала, но ручеек продолжал течь, заново наполняя деньгохранилища семьи Незримовых.

Летом вновь объявился Богатырев.

— Не стрелять! — первым делом крикнул он. — Я с добром к вам явился. Могилку сына хочу увидеть.

Вот сволочь! Тогда рвал на себе рубаху, а сам не удосужился отыскать, хотя они памятник хороший поставили, коньки из меди, высеченный портрет на плите, надпись: «Богатырев Анатолий Владиславович. 1970–1999». Что, гад, читать не умеешь? Ну пошли, Славик, покажу тебе могилу сына. Вот, смотри, как мы все достойно сделали. Раньше надо было плакать, когда ты Толику всю жизнь пакостил. Чего? Ну уж нет уж, жить ты с нами не будешь. Умел пропить, жуликам документы подписать — умей теперь новое жилье себе как-нибудь. Шалашик в лесу. Да хоть забомжуйся! Мы что, всех бомжей к себе должны поселить? Какой ты нам родственник! Ты хотя бы слышишь, что говоришь? Ты не просто не родственник, но хуже всех родственников и не родственников, вместе взятых. Нет, я не гуманный человек, по крайней мере в данном случае. Не надо путать гуманизм с дуростью.

На том и расстались. Уходя, Богатырев пообещал подпалить их дачу, но сообщение о том, что территория находится под видеонаблюдением, вероятно, все же проникло в его дурную башку, и больше он в тот год не появлялся.

Зато Платоша уж порадовал так порадовал! В Америке! Халлилуя! In GOD we trust, что, как известно, расшифровывается как In Good Old Dollar we trust. Все-таки в чем-то американцы разумная нация, им начхать, кто ты, руссиш швайн, хохол, китаёз, фриц, пшонк или пипик, главное — какой ты специалист. А Платон Новак, как ни странно, профессионалом оказался высокого уровня. Чехи и поляки чувствовали в нем конкурента и потому подстроили ему банальную бяку — стали травить по национальному признаку. Помыкавшись в Ческа Републике и Жечпосполите Польска, он нашел людей, которые замолвили за него словечко, — и гляньте на него, леди и джентльмены, он уже преуспевающий работник американской авиапромышленности, работает в Сиэтле, в конструкторском бюро «Боинга»!

— Слава Тебе, Господи! Слава Тебе! — возопила Марта Валерьевна, ничуть не стесняясь показаться циничной. — Уж оттуда он точно в нашу матушку-Русь возвращаться не захочет.

— «Думаю, отец, на этом мои страдания и не взгоды заканчиваються. Жить здесь по сравнению с российской помойкой все равно, как жить в роскошном доме, а не в землянке. Советую и тебе перебратся. Работая в Голливуде хотя бы осветителем или кем там, ты будешь купатся в роскоши гораздо больше, чем если снимешь еще сотню своих никому не нужных мувиз. Именно так в Америке называют кино. А мультфильмы — тунз. А поезда — чучу. А автомобили — виллз. Они вообще не запариваються по поводу слов и совершенно чужды всякому пафосу. В отличие от рашенов. Я думаю, в ближайшее время самая лучшая в мире армия придет в Рашен Федерейшн, потому что ваша Дерьмороссия не должна так бездарно раз бозаривать нефть и прочие полезные ископаемые. Да ваша Раша вообще не имеет права ими владеть. Если ты подумаешь правильно и соберешься сюда, я даже могу помочь тебе устроится на первое время. Но, разумееться, не жить в нашем доме с Дженнифер».

— Как! С какой еще Дженнифер? А Марыська? А Агнешка и Ядечка? — возмутилась благочестивая Марта.

— А так, голосочек мой, — со смехом ответил муж. — «К счастью, мне не удалось привезти с собой Марылю и дочерей. Да и наши отношения в последнее время меня разочаровали. И Марыля тоже разочаровалась во мне. Она нашла себе богатого немца, который увез ее и дочерей в Кёльн. Туда им и дорога! А я здесь счастливо женился на Дженнифер. Правда, у нее двое сыновей от первого брака, но я им заменил отца. Поэтому и предупреждаю сразу, что у меня в доме тебе поселится не хорошо, ведь не станешь же ты воспитывать чужих внуков».

— Не станешь! — пламенно заявила Марта Валерьевна.

— Не стану, — согласился Эол Федорович.

— Но, как ни крути, а в твоем Платоше что-то есть эдакое, залихватское. Или, как теперь говорят, безбашенное. Я его даже люблю. Где-то так, в отдалении. Как мы любим зверушек, но не дома, а в зоопарке.

— Вообще, он даже как-то интереснее меня, — согласился Незримов. — Даже грамматические ошибки у него забавные. А я всю жизнь пишу на идеальном русском. Он авантюрист, а я зануда.

— Ну, в общем, это где-то близко к истине, — задумчиво отозвалась жена.

— Что-что?! — возмутился муж.

— А что, не зануда? Снял кино на мои деньги и второй год нюни распускает, не хочет быть Гайдаем и Рязановым в старости. Вот когда отринешь свои сопли-вопли, я тебя снова полюблю.

— А сейчас, значит, не любишь?

— Нет. И не лезь ко мне со своими лапствами. Женился, старичок, на молоденькой, знай свое место, а я себе другого режиссерчика найду, не такого нытика. Вон Валерика Тодоровского охмурю. Уж он-то не рефлексирует, снимать — не снимать, а берет и снимает.

— Этот симпомпончик? Да я убью его!

— Убей. Хоть какой-то поступок. А то в последнее время...

Спасение неожиданно пришло из Франции. В сентябре в Россию приехала «Амели», и Незримов заболел ею, то есть не эксцентричной Одри Тоту, а самим фильмом Жан-Пьера Жёне. Остроумно, жизнерадостно, искрометно, актеры умницы, сценарий и режиссура, операторская работа — все выше всяких похвал.

— Вот с какого фильма начинается двадцать первый век!

Но главное, Эол понял, чего именно ему не хватало в «Волшебнице»: такой же в точности цветокоррекции, как у этого Жан-Пьера. Ею он отвлечет зрителя от всего, что самому режиссеру не нравится. И вновь денежные потоки, налаженные благочестивой Мартой, потекли на погашение расходов. В обиход семьи Незримовых прочно вошло слово «пиксель», а вместе с ним и полная компьютерная революция, отныне потомок богов стал заядлым приверженцем компьютеризации, которую доселе недооценивал в полной мере. Теперь же он с головой в нее погрузился, жадно осваивал все новейшие достижения, не расставался с ноутбуком, а заодно и с мобильником, доселе считавшимся врагом нормальной жизни, завел себе «нокию 7110» и, не будучи старым, в свои семьдесят помолодел еще больше.

Марта не могла нарадоваться, вдохновенно озвучивала роль волшебницы Сентшег, готовилась к продаже Арфы Ромео, лишь бы фильм любимого мужа, засидевшийся на мели, тронулся с места и уверенно поплыл во второй год третьего тысячелетия, где его ждала пристань под названием Премьера.

На другой день после ее дня рождения они вместе ходили на показ нового фильма Балабанова «Война», и Незримов от души поздравил испитого режика: наконец-то кто-то снял про русских на Кавказе не глазами толстовского Хаджи-Мурата, а со стороны русских парней, загнанных в чеченские горы, чтобы кровью смывать гнусные проделки политиканов. Он очень жалел, что не может сам снять что-то подобное, ибо не обойтись без смертей и мучений героев, а за ними могут последовать смерти и муки актеров. Он до сих пор верил в свое особое проклятие.

— Но для показа войны не обязательно смерть и мучение, — спорила с ним жена. — Вспомни «Усвятских шлемоносцев» Носова, там войны нет. Но она есть.

— Надо перечитать.

Он вообще очень много читал теперь, словно на закате жизни спешил успеть взять все литературное богатство мира, не упустить ни капли. А она всегда шла впереди, как ледокол, пробивая толщу льда, все книги он читал следом за ней. Только мои по какой-то странной иронии судьбы проплывали мимо них далекими берегами, словно написанные по-кхмерски и до сих пор не переведенные.

Война в Чечне, судя по всему, шла к завершению, но чуть ли не каждый день сообщалось о сбитых самолетах и вертолетах, гибели десятков, а то и сотен русских и чеченских парней. И зритель ждал не «Волшебницу», а новых фильмов типа балабановской «Войны», но ничего не поделаешь, работа над «Волшебницей» завершилась, в цветокоррекции лента в гораздо меньшей степени вызывала отвращение в собственном создателе, и на сентябрь назначили премьеру, которую удалось протащить аж в громадину кинотеатра «Октябрь». Продюсеры занялись раскруткой.

В тот год две премьеры сильно разозлили Незримова. На Петю Тодоровского, выпустившего очередную пошлятину «Жизнь забавами полна», он уже махнул рукой, а вот «Кукушка» и «Олигарх»... Рогожкин после всех своих «Особенностей», в которых развлекательно, но не очень зло высмеивал русские традиции пьянства, охоты, рыбалки и встречи Нового года, вдруг затронул тему, с которой Эол Федорович начинал свой творческий путь. И конечно же русского солдата показал неотесанным придурком, финского — студентом-интеллигентом, а обоих объединила саамка, читай — самка, которая отдается и тому и другому, а потом рожает детей — Вейко от финна и Пшолты от русского, причем Пшолты — это искаженное русское «пошел ты!». Оно-то особенно разозлило потомка богов, напомнив то, как Платошу в Чехии дразнили пшонком.

О сыне он не мог не думать, сколько ни пытался отмахнуться от него, как от досадной ошибки жизни. Все-таки хоть и глупый, а Платон оказался не бездарным, и даже очень, если его так ценят как специалиста, и теперь он вообще работает в «Боинге», туда с улицы далеко не каждого русского отщепенца берут. В последнем письме Платон Новак сообщал, что только Америка имеет право на существование, потому что здесь прежде всего ценится не кто ты, а какой ты, что ты умеешь, какое счастье и богатство способен подарить обществу, и вот это настоящий социализм, а не советская булшит помоечного сталинского разлива.

Новый фильм Лунгина «Олигарх» оказался откровенной заказной залепухой, проплаченной богатыми жуликами и рассказывающей о том, как молодого олигарха со всех сторон травят и в итоге убивают. Он, бедняжечка, прошел долгий и тяжкий путь от незаметненького младшенького сотрудничка зачуханного НИИ до богатющего богатея, сколотившего состояние исключительно честнейшим трудищем. В образе главного героя нескрываемо скрывался один из главнейших прохиндеев постсоветского пространства — ненавидимый всеми Березовский; вот только прототип неприятен и похож на суетливую крысу, а исполнитель роли — секс-символ девяностых, самоуверенный актер Машков при поддержке Балуева и Башарова. А в костер раздражения Эола подливало горючего имя олигарха — Платон. Жаль, что не Платон Платонович Новак, а всего лишь Платон Маковский.

На премьеру «Олигарха» ходили в сентябре, и конечно же Незримов объявил Лунгину, что он подлец.

— Сколько тебе отвалили, продажная шкура?

— А ты стадый пдиздак, — застенчиво отвечала мечта логопеда, будто часть отваленных денег пряталась во рту. — Тебя давдо дет. Где твои фильбы?

— Да уж не у тебя за щекой! — продолжал задираться бог ветра, ненавидящий ветряные мельницы. — Через четыре дня приходи на премьеру в «Октябрь». Там все те, кому ты служишь, показаны не в таком сахаре, как у тебя.

И через четыре дня действительно в «Октябре» состоялась премьера «Волшебницы», о которой думали, усвистела навсегда, но она вот она, вернулась, как Карлсон. Лунгин ничего не ответил Незримову, просто потому, что не соизволил явиться. Зато и Гия, и Никита, и многие другие искренне хвалили. Михалков задорно предупредил:

— Ну, гляди, Эол Фёдыч, спустят на твою «Волшебницу» всю либерально-демократическую свору. Такое не прощают. Особенно про Белобокина мне понравилось. И вообще, хорошее кино. Что ж ты столько лет молчал-то? Впечатляет.

И это при том, что четыре года назад «Сибирского цирюльника» Незримов окатил холодным ветром — не зимней стужей, но и не летним бризом. Молодец, Никита, еще не научился мстительности. Просто он искренне уважал Эола Федоровича.

Сам режиссер по-прежнему оставался недоволен своим последним фильмом, и особенно огорчился, посмотрев новую ленту младшего Тодоровского «Любовник», где Янковский превзошел самого себя. От зависти Незримов чуть было сам не окочурился, подобно главному герою, в финале умирающему в пустом трамвае. И кто бы мог подумать, что этот симпомпон Валерочка способен на такое сильное кино!

Без хамства со стороны потомка богов и на сей раз не обошлось:

— Этим фильмом, Валера, ты реабилитировал всех Тодоровских, вместе взятых.

А дома он пел португальское фаду о том, что до сих пор не снял сильного кино о любви, о самых важных человеческих отношениях, не снял такого, чтобы било наповал, чтобы приводило к катарсису.

— Хватит! — не выдержав, заорала на него Марта Валерьевна. — Наснимал гениальщины, а сам ноет и ноет, ноет и ноет! Надоел! Ненавижу нытиков!

И пришлось прижать ушки, не ныть, не огорчаться, хотя повод для огорчений судьба снова подбросила немалый. Единый и триединый всевышний Люмьер, в которого Незримов не верил, продолжал издеваться над потомком многочисленных языческих богов Олимпа. В тот самый день 23 сентября 2002 года, когда в «Октябре» на Новом Арбате состоялась премьера «Волшебницы», на экраны телевизоров вышла первая серия «Бригады», и сразу завоевала зрителей, понеслась по стране разудалая музыка композитора Шалыгина, который ловко использовал грустную тему из «Человека дождя» и переиначил ее в великолепный драйв. Никому доселе не известный тридцатилетний режик с блеклой фамилией Сидоров мгновенно стал знаменитым, и — скандально знаменитым. Сразу завертелась шарманка о воспевании бандитизма, о пагубном влиянии сериала на молодежь, о безответственности создателей, среди которых, как ни смешно, и симпомпончик затесался: Валерик Тодоровский выступил одним из четырех продюсеров. Многие, кто снимался в новом фильме Незримова, прославились не в «Волшебнице», а именно в «Бригаде» — и Безруков, и Дюжев, и Панин, и Цапник.

О самом же Незримове сразу после одновременной премьеры «Волшебницы» и «Бригады» позабыли все — и враги, и друзья, и хулители, и хвалители. Даже Люблянская весь свой пыл поначалу растратила на Лешу Сидорова, валяя его и так и сяк, и этак и разэтак, и лишь под занавес года спохватилась, что не позавтракала «Волшебницей», как орел — одинокой кукушкой в басне Сергея Михалкова. Разгромная статья Элеоноры Оскаровны вышла вполне акулья, но не такой шедевр, какие выстреливали из-под ее пера в девяностых годах. Кинокритик с фио ЭОЛ уже словно наигрался пойманной жертвой по имени Эол, так, потрепал немного да и отшвырнул с презрением. И прошел сей пасквиль под названием «Не волшебная волшебница» почти не замеченным, хотя там тоже таилось немало перлов, типа Чистоплюйск вместо Чистореченска, а в одном месте горгона даже похвалила режиссера за сатиру на владыку Евлалия и вывела новый вид греха — олигархолюбие.

Продолжение. Начало — Москва. 2020. № 2–4, 11, 12; 2021. № 1.

Окончание следует.